Счастливая карусель детства Гайдышев Александр
А когда мы проснулись, то свет уже был, и все выглядели совершенно спокойными и расслабленными, занятые своими обычными дачными делами. Вечером за ужином я для очистки совести все же задал папе вопрос, который меня беспокоил:
— Папа, а свет может пропасть, если в розетку сунуть бабушкину металлическую шпильку от волос?
— Пропасть может не только свет, но и тот, кому на ум пришла эта дурацкая мысль, — папа весело на меня посмотрел и подмигнул, — так что, если такие идеи и приходили тебе в голову, то раз и навсегда выбрось их из головы, а то так долбанет, что мало не покажется.
Сидели мы на кухне за столом, и папа сопроводил свою фразу особым устрашающим жестом, от которого стало мне не по себе. Понял я, что здорово рисковал, и угрожала мне настоящая опасность, как угрожала она в свое время и революционерам. Это были мои первые и последние самостоятельно добытые ленинские искры, больше в эти игры мы не играли.
Скрип железной воли
(Дед — продолжение)
У Лескова есть повесть под названием «Железная воля». В ней описывается жизнь в России середины XIX века немца-инженера, приехавшего на чужбину в поисках лучшей доли. Инженером он был хорошим и даже талантливым, но за душой не имел ничего, кроме своей железной воли. Благодаря этой воле немец преодолевал любые трудности и лишения, быстро продвинулся и разбогател и уже через несколько лет стал крупным фабрикантом. Вроде бы ничего особенного, — в Германии много таких настойчивых и целеустремленных людей. Но в том-то все и дело, что в Германии. У нас же такие люди всегда были в диковинку, вызывая одновременно восхищение, уважение, ропот и насмешки.
Мой дедушка удивительным образом напоминал мне такого немца. Он всегда знал, чего хотел, и практически всегда добивался своей цели, благодаря железной воле. Большой гибкостью он не отличался и предпочитал менять все под себя, на удивление, преуспевая в этом. Он практически всегда говорил спокойно и властно, редко повышал голос и за всю жизнь не ударил и не применил физической силы ни к кому из семейного окружения. Это-то и пугало.
От отца мне иногда перепадали тычки и подзатыльники, но я его понимал и любил. Если в чем-то провинился, то получай. Все справедливо. Я боялся его кулаков, но знал, что он быстро отойдет и все простит. С дедом все было по-другому. Большего ужаса, чем вызвать на себя его гнев, представить было трудно. Уважали и боялись его все от мала до велика. Не дай бог перейти ему дорогу, он морально уничтожит тебя за секунды, поставит на место и забудет. А ты будешь переживать, мучиться и сходить с ума. Как это у него получалось, трудно сказать. Казалось, что какой-то гигантский энергетический поток, вселяющийся в него в определенные минуты, вихрем переходит в тебя, захватывает, парализует волю и переделывает под себя. Магнетизм и волшебство, одним словом. Он никогда не бил папу, даже когда тот был мальчишкой. Да и зачем собственно бить, если и так все домашние трепещут от твоего голоса или взгляда.
Правда, папа рассказывал со смехом мне про один случай из его детства, когда физическая сила все же применилась дедом по отношению к нему, но с моей точки зрения в этой истории все было справедливо и заслуженно. Дело было после войны, примерно году в пятидесятом. Дед в ту пору работал учителем литературы в старших классах мужской школы. Приходил он с работы всегда предсказуемо точно и два раза в неделю по строго заведенным дням приносил из «Метрополя» для домашних торт, который всегда водружался им в раскрытом виде в центре обеденного стола в гостиной. После этого действа он удалялся в свою комнату, переодевался, просматривал и разбирал почту, ученические тетради и готовился к обеду, а женщины начинали активно хлопотать и суетиться на кухне, заканчивая последние приготовления перед выносом блюд. Не дай им бог задержать обед или подать что-то не в рамках заранее оговоренного и утвержденного им меню! Никаких криков и ругани не будет, он просто фыркнет и посмотрит на них своим особым хлестким взглядом, чего окажется вполне достаточно, чтобы вызвать у «провинившихся» домочадцев дискомфорт и чувство собственной неполноценности на долгое время. В этих его жестах нет ни высокомерия, ни злости, ни обиды, он просто всегда и во всем следует заведенному порядку, и если что-то в этом порядке нарушается, то все его существо протестует и начинает исправлять ситуацию. Все кроме папы были при деле, и он в одиночестве стоял в гостиной, взирая на излюбленное лакомство, расположенное в центре стола. Он знал, что дед всегда педантично делит торт на равные части и никогда не делает ни для кого исключений и скидок на возраст. Старшая папина сестренка Аля к сладкому относилась почти равнодушно, а сам он на свою беду был страшным сладкоежкой и буквально мучился, истекая слюной в преддверии послеобеденной порции торта. Но мучился он еще и по другой причине. Несколько недель назад он начал потихоньку подворовывать кусочки торта, откусывая и слизывая языком небольшие слои кремовых и шоколадных башенок, цветков и других фигурок, расположенных сверху.
Все бы ничего, но в последние два раза за столом начали обращать внимание и удивляться прогрессирующей скромности некогда стабильно пышного фирменного кондитерского изделия. И хотя тогда все списали на трюки торговли, папа все же из чувства самосохранения догадывался, что зарываться и дергать тигра за усы — дело опасное.
Он в нерешительности стоял возле торта, мучился, взирая на него, и облизывался. Но любовь к сладкому все же оказалась сильнее и постепенно начала побеждать волю и разум. Он осторожно оглянулся вокруг, прислушался к звукам и, не обнаружив ничего подозрительного, принялся за ювелирное слизывание вкусностей с поверхности торта. В этот раз он решил не терять благоразумия и сознательно хотел подсократить свои аппетиты. Все шло хорошо и вкусно, но вдруг чья-то ладонь резко опустилась сзади на его голову и с силой вдавила ее в торт. Крем, бисквит, шоколад, смешиваясь, облепляли папины лоб, нос, губы, глаза. Он понял, кто его держит, и не на шутку испугался. Воздуха уже начинало не хватать, но все попытки выбраться из торта пресекались железной рукой, ни на секунду не ослабевавшей хватку. Он напрягал все силы, чтобы выбраться из торта, пытался кричать, но ничего не получалось. Им завладела паника. Вдруг железная рука ослабла, ладонь легла на шею и, сильно сжав пальцы, стремительно вытянула голову из злополучного торта.
— Сегодня пришлось пожертвовать сладким, чтобы вывести раз и навсегда в нашей квартире крысу, — дед брезгливо одернул руку от своего сына, картинно вытер ее о салфетку и принялся испепелять его суровым холодным взглядом. Вышедшие на шум из кухни папины мама, бабушка и сестра со смешанными чувствами взирали за происходящим.
Папа захныкал, из его глаз побежали слезы стыда и жалости к себе, и даже их слегка сладкий кремовый вкус ни на градус не мог повысить настроения и уменьшить страха. Низко склонив голову, он облизывался, хлюпал носом, вытирал ладонями остатки торта с лица, но больше всего на свете он боялся поднять голову и взглянуть в глаза своему отцу. Ему казалось, что дедовы глаза в эти минуты источают гром и молнии, и стоит только лишь в них взглянуть, как он потеряет дар речи или превратится в каменную статую, наподобие статуй тех греков, которые в свое время так смело смотрели в лицо Медузе Горгоне.
— Надеюсь, это будет тебе уроком на всю жизнь. Ты лишаешься сладкого на две недели и обеда на сегодня.
Приговор прозвучал, и никто не собирался его оспаривать. Всем было известно, что любые споры и уговоры могут только осложнить судьбу виновного.
— А теперь выброси эту гадость, умойся и отправляйся к себе. Папа безропотно взял остатки торта и направился в сторону мусорного ведра. Как хотелось ему проглотить эту «гадость» и как мучился он, выбрасывая остатки торта! В это время в Ленинграде как нигде еще были живы воспоминания горожан об ужасах голодной блокады, торты же с пирожными воспринимались как нечто пришедшее из совершенно другого сказочного и благополучного мира. Да и сам дед, находясь в блокадном офицерском госпитале с тяжелой степенью дистрофии, выжил только благодаря тому, что смог выиграть в карты у соседа по палате Сульфедин — недавно появившееся американское лекарство для лечения дистрофии. Карт он никогда не любил и в тот раз играл чуть ли не в первый раз в жизни, поставив все свои деньги против заветного лекарства. Если бы он не уцепился за этот шанс, то деньги скоро бы утратили свою силу — мертвым они ни к чему. Он сыграл только один раз, выиграл и выжил. И, несмотря на все это, он, не моргнув глазом, единолично предпочитает избавиться от покалеченного деликатеса, не рассматривая даже вариантов по его спасению. Папа выбрасывает торт, умывается и отправляется к себе в комнату, а дед, как ни в чем не бывало, вешает себе за воротничок салфетку, усаживается на свое место и с аппетитом начинает есть уху. Он как всегда спокоен, сдержан и знает, чего хочет.
Помню, как мучился и переживал отец, когда позволил себе однажды занять резко отличную от деда принципиальную позицию. Самого повода уже припомнить не могу, да это и неважно. Историй подобного плана хватало. Дед отказался общаться со своим сыном и адресовал ему письмо, после которого папа в буквальном смысле места себе не находил. В длиннющем письме дед именовал сына «Милостивым государем», обращался к нему на «вы» и вновь в категорической и резкой форме осуждал его позицию. Папа, которому уже перевалило за сорок, дрожащим от обиды голосом перечитывал матери отрывки из письма и с трудом сдерживал себя, чтобы не разрыдаться в присутствии жены и детей.
— Ира, я не представляю, что теперь делать, может быть, начать выплачивать ему деньги за мое детское содержание?
Папа был очень растерян и напоминал мне ребенка, которого несправедливо наказали взрослые в воспитательных целях. Он не раз звонил деду и даже порывался приехать к нему в квартиру на Крестовский, чтобы объясниться и расставить все точки над «г», но дед холодно и жестко обрывал все эти попытки. Никто не мог повлиять на него и разрешить конфликт. Бабушка тоже была бессильна, дед даже не отрывался от своих книг или газет, когда она в очередной раз робко просила подойти его к телефону для разговора с сыном. Спустя пару недель дед сам позвонил отцу и, словно ничего не произошло, заявил, что ожидает всю нашу семью в ближайшие выходные на обед. Папиной радости не было предела, как будто все горы мира свалились с его плеч. Забыв все обиды и разногласия, он так и сыпал дифирамбами в адрес своего отца.
— Ира, ты подумай, какая воля, выдержка, характер!
— Гибкости бы еще только Петру Ксенофонтовичу добавить! — с многозначительной улыбкой добавила мама.
Мне было очень приятно и радостно за всех нас, словно по взмаху волшебной палочки все встало на свои места. Но особенно забавляла меня позиция папы, который еще недавно волю, выдержку и характер деда называл не иначе как «самодурством», а самого обладателя железной воли соответственно «самодуром».
Нас с Танькой дед дрессировал по всем случаям жизни. Особенно доставалось нам летом на даче в Зеленогорске. Каждый день мы писали изложения и сочинения, учили басни и стихи, участвовали в спортивных соревнованиях. Как это ни смешно, но труднее всего мне давались дедовы задания по физкультуре, и мучил меня он основательно.
В школе я не мог похвастаться выдающимися спортивными результатами, но был все же в числе середнячков. А здесь рядом с Танькой я превратился в чистого неудачника. Еще бы, ведь она там у себя в Москве — балерина, ученица хореографического училища, которая прыгает, бегает и стоит у станка целыми днями. Насколько ей трудно даются стихи и изложения, настолько же просто она выполняет все его спортивные нормы и задания. По всем видам она меня опережает. Дед очень доволен Таней и постоянно ропщет на меня.
— Мужчины должны всегда опережать женщин. Непозволительно уступать им. Ты не должен уступать девочке и сдаваться.
Никакие мои аргументы не помогали. Я говорил ему, что Танька — не какая-то абстрактная девчонка, а конкретная балерина, прыгающая как кузнечик, и что весит она в силу своего профессионального призвания килограмм на пятнадцать, а то и двадцать меньше меня, и поэтому она легка как пушинка. Дед был абсолютно глух к моим доводам. Он вновь и вновь требовал, чтобы я прыгал в длину с места с линии, а затем с первой и со второй ступенек верандного крыльца. Сам он исполнял роль тренера и каждый раз делал засечки специально изготовленным тонким прутом. Я старался изо всех сил, и даже какие-то мои предыдущие достижения иногда удавалось немного улучшить, но до Таньки мне было далеко. Она сидела на верхних ступенях верандного крылечка, радовалась, что дед от нее отстал и, ковыряя в носу, грезила о своих балетных делах, равнодушно взирая на мои усилия.
— Ты не должен сдаваться, напряги волю. Борись изо всех сил. Все мои надежды рушились, когда дед изредка призывал Таню к линии. Сестренка отталкивалась своими длиннющими ногами и летела по какой-то диковинной немыслимой траектории, напоминая то ли кузнечика, то ли лягушку. Даже не стараясь, она легко перепрыгивала все мои рекорды. Я был в отчаянии. Ну неужели ему неочевидно, что мне ее никогда не догнать? Да… скорее Таня пожалеет меня и станет хуже прыгать, чем дед успокоится.
Но у сестры плохо прыгать не получалось, а дед действительно не унимался. Он даже звонил кому-то из своих бывших коллег-журналистов из спортивного отдела «Ленинградской правды» и профессионально консультировался по моему поводу. Его интересовало все: прыжковая техника, спортивная диета, психология.
На меня он действовал, как, вероятно, удав действует на кролика. Я воспринимал его как неизбежную реальность, с которой нужно смириться. Впрочем, немного утешало, что примерно в такой же ситуации были и другие члены нашей семьи, а редкие бунты нещадно и жестко подавлялись «железным тираном». У меня не было никаких шансов, и я прыгал, прыгал и прыгал…
В беге дела были ненамного лучше, но там мне все-таки удалось немного схитрить и договориться с Танькой, чтобы она бежала не изо всех сил. В противном случае она «уничтожила» бы меня своими семимильными порхающими прыжками.
Дед начал жестко контролировать мою диету и резко сократил хлебную норму. Нигде проходу от него не было. Под сокращение или исключение попали и другие виды продуктов и готовых блюд. Я начал ощущать себя жителем блокадного Ленинграда, взятого немцами в кольцо. Не зная, чем это все может закончиться, я по собственной воле практически полностью отказался от потребления хлеба, а сэкономленные кусочки откладывал «на черный день» в специально заведенную коробку.
Видимо, я сам себя загнал до такой степени, что однажды на заливе чуть не потерял сознание после купания. Даже посторонние люди обратили внимание на мою бледность и предложили свою помощь. Понятно, что в такой ситуации спортивные результаты у меня не росли. Я был в отчаянии и только лишь и мечтал, чтобы дед наконец-то потерял ко мне интерес как к прыгуну.
Я хитрил и в отместку ставил эксперименты над своим грозным оппонентом. Зная его слабости, я играл на них. На мое счастье, этот железный человек действительно имел слабости. Когда мне совсем становилось невмоготу от прыжков, я, пытаясь его отвлечь, сознательно переводил разговор на литературные темы, и тогда спорт для него быстро переставал существовать. Впрочем, все зависело от качества вопроса, и иногда он не велся на мои провокации, удостаивая меня лишь короткими отговорками и снисходительными усмешками. На мое счастье, дед был бывшим учителем литературы, а не физкультурником и в большинстве случаев легко велся на подобные уловки.
Когда же он начинал говорить о литературе или искусстве, все его существо как бы озарялось изнутри светом добра и любви, и он перевоплощался в совершенно другого человека, не имеющего ничего общего со своим холодным и рассудочным двойником. Как будто глухие двери стального непробиваемого броневика раскрывались, и оттуда выходил подлинный человек, освещающий своим мощным внутренним светом любви все ближайшее пространство. Сила любви этого сложного и непонятного человека к литературе не знала границ. Он мог продолжительное время с восторгом рассказывать о своем книжном мире и литературных героях. Весь педантизм его куда-то испарялся, и он оживал и раскрывался прямо на моих глазах. Словно бутоны розового куста, дождавшегося своего часа, связанного с приходом солнца, он открывался в истинной красоте человеческой души и невольно зачаровывал меня, вызывая восхищение. Говорил он убежденно и пламенно, глаза его сияли счастьем. Мне казалось, что он был искренне рад и благодарен мне за мои «литературные трюки», которые давали ему возможность оторваться от прозы однообразной дачной жизни курортников. Я смотрел на него и ловил себя на мысли, что несмотря ни на что я очень люблю своего деда. Именно этот человек, не имеющий ничего общего «с железным самодуром», и есть мой настоящий дедушка.
Но вдруг он неожиданно смотрит на часы, его глаза холодеют, и он отсылает меня на кухню напомнить бабушке, что через четверть часа обед. Я поражаюсь стремительной перемене. Сам он, взяв полотенце и радиоприемник «VEF», выходит на улицу и направляется к умывальнику. Ни тени от еще недавнего одухотворения в его облике уже нет, он опять залез в свой броневик и превратился в стальную машину, не знающую слабых мест.
Хотя дед и предпочитал принимать пищу с комфортом в гордом одиночестве, но часто любил приставать к нам с Танькой, делая замечания по вопросам столового этикета. Будучи любителем «яйца в мешочек», он никогда не доверял бабушке приготовления этого несложного блюда и всегда самостоятельно контролировал процесс варки, сверяя время по секундной стрелке своих часов.
Однажды он поставил над нами эксперимент: на стол легло блюдце с тремя только что сваренными яйцами, одно из которых было с трещиной.
— Дети, возьмите себе по яйцу.
Наши руки потянулись, и мы без задних мыслей взяли неповрежденные яйца. Я уже было приготовился расправиться со своей нехитрой трапезой, но через несколько секунд чуть не выронил яйцо из рук и не потерял дара речи. Дед с железными нотками в голосе выпалил:
— Ответьте, почему вы взяли именно эти яйца?
Мы, не сговариваясь, пооткрывали рты, не понимая, что происходит. Пауза затягивалась, а дед буквально пожирал и морозил нас своим немеркнущим фирменным взглядом.
— Вы могли взять треснувшие яйца, но вы этого не сделали, почему? Отвечайте!
Я почувствовал себя, как на допросе у немцев. Главное было не сболтнуть лишнего.
— Вы повели себя как последние эгоисты! Воспитанные и интеллигентные люди никогда бы так не поступили! Скверно думать только о себе и игнорировать интересы ваших соседей по столу. Почему вы молчите? Что вы на это можете сказать?
Дедов ледяной холод и сила переворачивали мое нутро. Больше отмалчиваться было нельзя. На Таньку надежды не было никакой. Она смиренно сидела с открытым ртом и готова была зареветь. Я решился.
— Мы не подумали и взяли первые попавшиеся яйца. Для убедительности я вернул свое яйцо на блюдце к злополучному треснувшему собрату. Таня последовала моему примеру и доукомплектовала трио.
— Неправда, вы подумали. Возьмите свои яйца обратно.
— Но ведь воспитанные люди не должны так поступать! Почему мы должны опять взять их? Ты же сам только сказал, что нельзя игнорировать интересы соседей.
— Возьмите обратно, ваш поступок неискренен. Не стоит быть ханжей и не надо ерничать. Вы хотели именно эти яйца.
Как хотелось плюнуть на все эти целые и треснувшие яйца вместе с дедом и его церемониями и вообще выйти из комнаты, но демарша нам не простили бы никогда.
Этот эксперимент не был исключением. Дед нас воспитывал постоянно. Как-то за ужином он предлагает мне взять с тарелки последний оставшийся на ней кусок буженины. Так бы я его не осмелился взять в присутствии деда, но раз уж он сам предлагает, то лучше не отказываться. Я беру, и тут он на меня накидывается.
— Почему ты взял буженину?
Я чуть не поперхнулся и во все глаза уставился на него. Какую ловушку он опять заготовил?
— Прости, дедушка, но ведь ты только что сам предложил мне взять мясо!
— Да, предложил! Но в действительности это был тест на твое поведение за столом, и ты с ним не справился. Подумай и скажи, в чем твоя ошибка? Что должен сказать в этой ситуации за столом по— настоящему воспитанный человек?
Я постепенно начал догадываться, к чему он ведет и что хочет услышать от меня.
— Воспитанный человек, наверное, должен отказаться и сказать: «Спасибо, я не хочу».
— В нашей ситуации уместнее сказать: «Спасибо, не буду».
— Но ведь разницы никакой нет!
— И, тем не менее, разница есть. Дело в том, что ты как раз хочешь этот кусок мяса, и значит, твой ответ неискренен. Повторяю, правильно в этой ситуации сказать: «Спасибо, не буду».
Диалог закончился; дед, допив свой чай, вышел из-за стола и удалился на веранду. Все же он ошибался. Своим замечанием он окончательно отбил у меня всякое желание доедать эту злосчастную буженину, и значит мое «не хочу» было правильным. Я сидел в одиночестве за столом и с неприязнью смотрел на мясо в тарелке. Но у меня не было вариантов. Приходилось его доедать. Дело в том, что нам с Таней он однажды раз и навсегда вбил в головы правило, согласно которому нельзя ничего оставлять на тарелках недоеденным.
Самый же большой стресс я пережил у него в квартире на Крестовском. То ли тогда он встал не с той ноги, то ли съел что-то не то, но такой холодной ярости я не ожидал увидеть даже у него. Виной всему были проклятые яблоки, которые бабушка вымыла и поставила передо мной на тарелке. Я сидел за столом в комнате деда, что-то чирикал карандашами на листе бумаги и расслабленно доедал второе яблоко. Оторвавшись от чтения и проходя мимо меня, дед внезапно остановился и к моему огромному удивлению начал пристально рассматривать не мои рисунки, а яблочный огрызок, одиноко лежащий на тарелке. Он стоял возле меня и переводил взгляд с огрызка на столе на яблоко, которое я доедал. Чувствовалось, что он чем-то был недоволен, но причин этого недовольства я не мог понять. Дед продолжал стоять и сверлить меня холодным и изучающим взглядом, в котором начала просматриваться легкая неприязнь. Я заерзал, в последний раз откусил яблоко и положил его в тарелку. Это было моей первой ошибкой. Буря, перерастающая в ураган, начинала набирать обороты.
— Ты закончил есть? — резкость и отрывистость фразы заставила меня вздрогнуть.
Я утвердительно кивнул головой и отодвинул в сторону карандаши. Начало не обещало ничего хорошего.
— Это недопустимо! Это избалованность, безответственность и почти преступление! — дед взял тарелку с яблочными огрызками и с неприязнью поднес ее к моему носу, — что это такое? Я тебя спрашиваю, что это такое? Это не огрызки, это черт знает что такое! Это яблоки, которые покусали. Не доев первого яблока, ты принимаешься кусать второе и тоже выбрасываешь его недоеденным. В лучшем случае ты обкусываешь яблоко процентов на пятьдесят пять-шестьдесят. А огрызок должен составлять не более пяти или десяти процентов от объема яблока. Это распущенность, неуважение к себе и окружающим людям.
На меня обрушился шквал стихии, и душа ушла в пятки. Я смиренно дожидался развязки и хранил молчание.
— Кто будет доедать за тобой? Это неслыханно оставлять почти половину на выброс.
И тут я совершил вторую трагическую ошибку. Дело в том, что примерно в это время в Ленинграде началась агитация за раздельный сбор мусора. Бытовой мусор выбрасывался в центральный мусоропровод, а пищевые отходы предлагалось сваливать в специальные баки, размещаемые на лестничных пролетах в городских высотках. Рядом с этими баками в обязательном порядке вешались плакаты, на которых изображались очаровательные розовые поросята, весело и с аппетитом поедающие из корыт всякую пищевую требуху. Свинки на рисунке мне очень нравились. Они виляли хвостиками и радовались своей судьбе. Надпись на плакате призывала людей быть хозяйственными и проявлять заботу о животных. Одно время я даже любил собственноручно выносить в бачок всякие очистки и хлебные корки, представляя, как будут радоваться хрюшки, поедая их.
— Не нужно волноваться, дедушка, поросята с удовольствием доедят мои яблоки, — я выпалил фразу и, довольный своим ответом, осмелился взглянуть в лицо деду. В следующее мгновение меня сразил удар молнии.
— Какая мерзость! Тебе бы следовало помолчать, а ты с наглостью морозишь эту чудовищную глупость. Это недопустимо! Если угодно, это и есть самое настоящее свинство. Я научу тебя есть яблоки. Марш за мной.
Холодный пот начал выступать на моем лбу, и я, проклиная все на свете, поплелся за дедом. Он был неумолим, тверд и решителен как никогда. Его железная воля полностью парализовала мою. Я смирился и был готов к любому наказанию или эксперименту. Мы пришли на кухню и уселись за столом. Дед мастерски начал орудовать ножом, отрезая от моих полуяблок мякоть. Через короткое время в его тарелке лежали два эталонно выточенных яблочных огрызка, составлявших по «пять-десять процентов от первоначального объема». На второй тарелке горкой расположились яблочные куски разных форм и размеров.
— Ешь!
Тарелка энергично пододвинулась ко мне. Я уже приготовился было взять рукой первый кусок, но вовремя спохватился и попросил разрешения воспользоваться вилкой. В глазах деда на секунду блеснуло выражение удовольствия, и он протянул мне вилку с ножом. Взяв ее в левую руку, а нож в правую, я, не торопясь и тщательно пережевывая, расправился с содержимым тарелки. Через секунды передо мной лежало уже целое яблоко.
— Теперь при помощи ножа покажи, как ты усвоил урок. Я начал, подражая деду, активно орудовать ножом и разрезать яблоко на куски, но скоро понял, что достигнуть его огрызочных стандартов мне никогда не удастся. Это было выше моих сил. Я боялся порезаться и решил сдаться на милость победителя. Дед это почувствовал и победоносно взирал на меня.
— Вот это огрызок, — он указал на свои, — а то, что у тебя — недоеденное яблоко. Впрочем, если ты считаешь, что тебе не по силам справиться с ножом, можешь есть яблоко целиком с косточками. Так поступают люди в деревнях, и вреда от этого еще никому не было. Впредь будешь предъявлять мне свои огрызки. И запомни, в блокаду от такого вот пустяка могла зависеть человеческая жизнь.
Я отложил в сторону нож и героически на глазах у деда начал расправляться с остатками своего яблока. Демонстративно работая челюстями, тщательно пережевывая косточки и чешуйки, я впервые победоносно взирал в его глаза. На, получай! Я разжевал и проглотил все без остатка, а тебе, интеллигенту-чистоплюю, так сделать слабо! Мои смелые мысли так и не были озвучены, но и без этого полная победа была за мной, ведь я съел свое яблоко на сто процентов, а он в лучшем случае на девяносто пять. Не дождешься, никаких огрызков теперь вообще не будет, и даже ты со своими эталонно тонюсенькими огрызочками не сможешь отныне мне делать никаких замечаний.
С этого времени у меня появилась устойчивая привычка есть яблоки и груши целиком с костями. С улыбкой приходится признаться, что этот эксперимент удался деду на сто процентов и огрызков я не оставляю за собой по сей день. И грустно и смешно.
Дедов диктат мне пришлось ощущать в прямом смысле с младенческого возраста. Оказывается, будучи грудным ребенком, я категорически не желал отрываться от материнской груди даже тогда, когда прорезались зубы. У мамы от боли текли слезы, но она предпочитала жертвовать собой ради любимого сыночка. Сейчас мне даже немного стыдно, но тогда без угрызения совести я терзал губами и зубами мамины груди поочередно, жадно вытягивая из сосков порозовевшее от крови молоко. Мама мучилась, но материнское чувство было сильнее боли, она не могла устоять перед душераздирающими криками своего первенца. И тут в дело вмешался дед. Услышав от бабушки про мамины мучения, он позвонил папе.
— Передай Ирине, чтобы безотлагательно кончала с этим делом. Даже телков у вымени столько не держат. Распущенность какая-то!
— Да мы и сами понимаем, что нужно это прекращать, только не знаем как.
— Намажьте соски горчицей, живо отучится.
Все было сделано согласно нехитрой дедовой инструкции, и уже через некоторое время младенец с неприязнью морщился и смотрел на недавно желанные материнские груди. Эксперимент удался на сто процентов. Я почти сразу же переключился на еще недавно презираемый рожок с соской. Через некоторое время мама решила проверить твердость заученного мною урока и оголила грудь, но я, фыркнув, с недовольным видом отвернулся. Дед как всегда оказался прав, и всем было смешно. А горчицу я не переношу до сих пор.
Дед продолжал меня дрессировать с диетой и прыжками, но успехи оставались по-прежнему более чем скромными. Железная воля тренера разбивалась о бездарность спортсмена, проваливавшего большинство спортивных требований своего наставника. Дед не сдавался, но развязка была уже не за горами…
В один из субботних вечеров мы сидели на кухне и пили чай. Я любил дачные чайные посиделки и особенно с родителями, которым удавалось вносить в наши будни волну хорошего настроения и свежей энергии молодости. По выходным дням мы беззаботно наслаждались жизнью и радовались, что дедовы экзекуции на законных основаниях откладываются до понедельника. Мама за чаем обменивалась какими-то новостями с дедом и отвечала на его вопросы. В этот раз ей приходилось отдуваться за двоих, поскольку папа по каким-то причинам задержался в городе. Дед благоволил маме, и она без труда и с веселостью общалась со своим непростым и церемонным родственником.
Я любовался и гордился мамой, которая в отличие от очень многих людей не теряла естественности и обаяния в его присутствии. Все шло хорошо, и он был доволен своей невесткой. И тут все началось. Расслабившись от непринужденного общения, царившего за столом, я совершенно без задней мысли решил съесть дополнительный бутерброд с колбасой и взял его. Но дед не был бы дедом…
— Немедленно положи на место. Еще чего не хватало, объедаться на ночь!
Мама вздрогнула от неожиданности и во все глаза уставилась на него. Нужно сказать, что я никогда не жаловался родителям на сложности моего дачного существования, и дедов тон застал ее врасплох.
Я заметил ее смущение и, не желая раздувать конфликт, предпочел вернуть только что взятый бутерброд обратно.
— Петр Ксенофонтович, я не понимаю вашей категоричности. Никакой беды не будет, если Саша съест бутерброд.
— Нет, нельзя позволять ему нарушать режим диеты, и так он превратился в неподвижного увальня. Это ж надо — проигрывать в прыжки младшей девчонке вот столько. Жестом рыбака, выудившего рыбу небывалых размеров, дед показал размеры моего отставания от Таньки. Далее следовал его сокрушительный монолог, повествующий о длительной истории неудачного эксперимента с прыжками. Мама ерзала на стуле и смотрела на меня взглядом, полным любви, сочувствия и жалости. На деда же она поглядывала с оттенком недоумения, ужаса и смущения. Он разошелся и жаловался, что я нарушаю режим диеты и плыву по течению, вместо того, чтобы целеустремленно преодолевать препятствия, жаловался на недоработку по технике и недостаток воли и еще на бог знает что. В довершение всего он призвал маму жестко повлиять на меня и раз и навсегда выбить несобранность и слабоволие. Для убедительности он даже хотел вывести нас с Танькой во двор и продемонстрировать мое отставание.
— Петр Ксенофонтович, да как же вы можете, разве можно сравнивать Таню и Сашу? Таня же легкая, как пушинка, она балерина, Саше ее никогда не догнать.
— Если не есть на ночь, постоянно упражняться и тренировать волю, то можно добиться многого. А если набивать брюхо и по-обломовски всего бояться, то и жить не стоит. Можно отъесться и на две Тани, если других целей нет. Дети, пошли тренироваться! Сейчас мы, Ира, тебе продемонстрируем все на практике.
Дедова муштра моментально подействовала, и мы с Танькой вскочили, как солдатики по сигналу тревоги. Мама вспыхнула и непроизвольно схватилась за щеки. Казалось, что в ней происходит серьезная внутренняя борьба, и ее взгляд стремительно менялся с мучительного и потерянного до гневного и даже ненавидящего. Дед же, как всегда, не обращая внимания ни на что, уже взял свой прут для замера прыжков и указал нам к выходу.
И тут все началось. Маму прорвало.
— Да как вы можете! Вы! Вы — учитель, педагог, интеллигентный человек и опускаетесь до того, чтобы ставить эксперименты и мучить своих внуков и маленьких детей. Это безобразие.
Мама была прекрасна, сильна и убедительна как никогда. Вера в свою правоту и материнская любовь смогли вознести ее дух на такую высоту, что даже дед опешил от неожиданности.
— Что?
— Простите, Петр Ксенофонтович, но я не допущу, чтобы вы издевались над детьми, по крайней мере, над моим сыном. И вообще, мне ваши методы очень напоминают эксперименты нацистов с пленными.
Мама подошла к нам, приобняла и демонстративно закрыла своим телом от деда. Я чувствовал всю силу ее любви и был благодарен за самоотверженность и отвагу. Обняв маму за талию, я всхлипнул, и из глаз против воли покатились слезы. Дед, как всегда невозмутимый и спокойный, вернулся за стол и принялся наблюдать за происходящим, не в силах что-либо предпринять. Бабушка с ужасом переводила взгляд с мамы на своего супруга и безропотно ожидала дальнейшего развития событий.
Впервые в моей жизни я видел, как железная воля деда встретила силу, не только не уступающую ей, но даже и превосходящую. И эта сила исходила от моей любимой мамы, и это была любовь. Бабушка отвела Таню в сторону, а мы так и продолжали стоять, обнявшись. Теперь слезы текли и по маминым щекам.
— Ну вот, приехали! Рассюсюкалась мамка с теленком! — дед произнес фразу с оттенком барственного высокомерия и даже с плохо скрываемой неприязнью.
— Сашенька, уезжаем в город! Немедленно. Я больше не намерена терпеть издевательства и эксперименты над собой и тобой. Все, хватит. Это уже просто невыносимо.
Мама стремительно вышла из кухни и начала собирать наши вещи, я побежал за ней, чтобы помочь. Бабушка призывала нас успокоиться и отказаться от намерения уехать с дачи, Танька тихо ревела, а дед с ледяным спокойствием пил на кухне вторую чашку чая, не проронив ни слова.
Несколько месяцев мама с дедом не разговаривали. Оба были убеждены в своей правоте и оба вели себя более чем достойно, не сдаваясь и не заискивая друг перед другом. Вскорости после этого события я приехал на дачу, и с этого момента, как по мановению волшебной палочки, мои мучения прекратились. Нет, сочинения, изложения, разучивания стихов и басен остались, но количественно наши задания серьезно сократились, и мы с Танькой начали вести более свободную дачную жизнь. Спортивные эксперименты, к моей радости полностью прекратились. Но как это ни покажется странным, мне стало в деде чего-то не доставать. В нем появилась какая-то излишняя сухость при общении с нами, казалось, что он утратил интерес и азарт к процессу воспитания своих внуков и просто отбывал с нами время. Как впоследствии я понял, он продолжал заниматься с нами в основном из-за Тани, чьи успехи в гуманитарных науках были скромнее, чем у меня. Я же просто отбывал с ней время за компанию и даже часто стал освобождаться от некоторых заданий, чего раньше никогда не бывало.
Конечно, в скором времени произошло примирение. Как часто бывало в подобных ситуациях, он однажды просто и естественно заговорил с мамой, и она с радостью ответила взаимностью. После этой истории дед стал относиться к маме еще с большей симпатией и уважением.
Сила воображения
С самого раннего детства я был окружен царством книг и культом книги, и, вероятнее всего, именно этому мое воображение больше всего должно быть обязано. Сначала я погрузился в мир книжных сказок, которые папа специально для меня добывал где только придется. Он, радуясь, как ребенок, приносил и разворачивал передо мной самые необычные книжки, многие из которых, к моему огромному удивлению, покупались им в заграничных поездках — в основном в ГДР и Чехословакии. Я не мог еще полностью понять, что означало слово «дефицит», но еще меньше я понимал, почему для того, чтобы купить красивые детские книжки с картинками на русском языке, нужно было ехать за тридевять земель. Я радовался за маленьких чехов и немцев, которые могли приобщаться к нашему языку через такую красоту, но в то же время недоумевал и расстраивался, что в наших магазинах таких книг никогда не продавалось, а ведь именно нам, советским детям, они были нужнее, чем иностранным ребятам, при всем уважении к последним.
Меня интересовали все сказки подряд, ведь с их помощью я погружался в историю, культуру и традиции самых разных народов мира. Я впитывал все как губка. Мои путешествия переносили меня в самые далекие концы планеты: в Индонезию, Японию, различные европейские страны (в числе которых, подумать только, была даже Албания!), Монголию, Персию, Китай, Индию, Кавказ, Крайний Север нашей страны и множество других мест. Русские народные сказки я тоже очень любил, как и сказки Пушкина, которые особенно хорошо читала мне мама перед сном. Потом были Незнайка, Чиполлино, Буратино, Мюнхгаузен и Братец Кролик — эти вещи я просто обожал и был абсолютно счастлив, когда родители купили мне виниловые пластинки с записями великолепных музыкальных спектаклей, в которых участвовали любимые герои.
Читали мне почти все взрослые: мама, папа, бабушка. Исключение составлял лишь дед, который не хотел опускаться до моих интересов, считая, что «достойная литература для мальчика начинается с мифов Древней Греции». С учетом моего пяти-шестилетнего возраста его рекомендации учителя литературы были признаны преждевременными, и родительский совет постановил перенести мое ознакомление с мифами Греции на школьный период. Папа признался, что с ним в его детстве была ровно такая же ситуация, так что ему пришлось «практически младенцем окунуться в суровые будни античности», подчиняясь воле деда.
Зато на мое младенчество серьезно посягнули басни Крылова, которые все тот же дед в свойственной ему безапелляционной манере мне наказал выучить наизусть. Родители, к моему неудовольствию, это предложение встретили на «ура» и уже к семилетнему возрасту я знал десяток разных басен. Но дед и здесь не унимался и требовал, чтобы я «объяснял и расшифровывал ему свое понимание басенной морали». Я не понимал, что он от меня хотел, и остро ощущал несправедливость. Мало того, что я намучился, разучивая все эти басенки, мало того, что он требовал от меня выразительного их прочтения, но теперь он высокомерно смотрел на меня и хотел, чтобы я распинался перед ним о какой-то морали. Папа с мамой пытались объяснить мне, чего хотел дед, и переглядывались между собой с оттенком легкого веселья, но я все равно ничего не понимал.
Для меня герои крыловских басен были просто птицами и зверями, с которыми случались различные жизненные неурядицы, иногда даже смешные. Но дед от меня требовал передать «особый зашифрованный смысл — аллюзию». Оставалось только гадать, какие новые тараканы могли заползти в голову моему деду-интеллектуалу?
Плохие предчувствия меня не подвели, и уже летом на нашей даче в Зеленогорске я в качестве крепостного актера был главным действующим лицом на дачных концертах-представлениях, устраиваемых все тем же деспотом-дедом. Насколько я смог тогда разобраться в ситуации, нам с Танечкой сильно не повезло, поскольку он только уволился с поста заместителя редактора «Ленинградской правды», ответственного за освещение в газете культурных событий нашего города, и мы просто попались ему под горячую руку. Толи ему не хватало журналистов, которых он мог бы поучать и загружать заданиями, то ли культурной среды, в которой он до недавнего времени вращался, но отдуваться за все пришлось именно нам с сестренкой. Из-за того, что я был старше Тани и опытнее, на меня приходился основной удар. На ее два-три стишка и басенки мне приходилось читать порядка десятка.
Мы изготавливали билеты-приглашения и разносили их нашим дачным соседям. Людей на концерты приходило иногда человек до тридцати, среди которых были также и дети примерно нашего возраста. Последнее обстоятельство меня раздражало и задевало: в то время, когда сверстники полноценно отдыхали и развлекались на летних каникулах, мы с сестренкой писали диктанты и изложения, учили стихи и, что самое неприятное, должны были, как обезьяны на сцене, всех развлекать. Но разве деда наше мнение могло беспокоить — конечно, нет!
Все же я выработал свои методы борьбы с его тиранией, пусть и не столь эффективные. В басне «Мартышка и очки» есть такие строчки:
- Тьфу пропасть! — говорит она, — и тот дурак,
- Кто слушает людских всех врак:
- Все про очки лишь мне налгали,
- А проку на волос нет в них.
Так вот, именно к этому «Тьфу» я специально готовился на концертах, заблаговременно накапливая слюну. Произнося эти звуки, я гордо смотрел на деда и плевал в его сторону, прикрываясь мартышкиной ролью. В этом поступке выражалось все мое скрытое отношение к диктату деда над нашими судьбами.
Да, я вынужден был подчиняться, но в душе я оставался свободным и посылал ему знак. Конечно, для деда это было не более чем комариный укус для циклопа. Но это было важно для меня. В конце представления он мог только сказать что-то вроде: «Я считаю, что ты сегодня опять немного переиграл», или «не стоит излишне уподобляться образу».
Но поскольку наши выступления пользовались большим успехом у зеленогорских дачников, и они награждали нас бурными овациями и радостными возгласами, дед в целом был доволен своим дачным театром, принимая, видимо, на свой счет часть от заслуженных нами с Танечкой аплодисментов. Все-таки он — главный режиссер.
Помню одну трагикомичную историю из нашей дачной жизни, где мы с сестренкой проявили свое воображение в полную силу. Гуляя по гравийной дороге невдалеке от нашей дачи, я обратил внимание на широкие следы от проехавшей грузовой машины. Следы, как следы — вроде ничего особенного, но что-то все-таки заставило меня остановиться и внимательно к ним присмотреться. Я понял, что меня привлекло. Весь путь, проложенный правым колесом грузовика по песчано-гравийной смеси, был усеян мертвыми муравьями.
— Танечка, какой ужас! Ты посмотри, сколько трупов. Как после фашистской бомбежки! Представились муравьи мне мирными жителями, спасающимися бегством от оккупантов. Но вражеские самолеты с танками подло уничтожили гражданское население, не дав ему шансов эвакуироваться.
Сестренка увидела мою реакцию, схватилась за щеки и начала искренне сопереживать несправедливо убиенным жертвам войны.
Я всегда удивлялся тому обстоятельству, что Танечка практически всегда и во всем настраивалась на мою волну, поддерживала меня, и ее эмоции напрямую зависели от моих чувств. Так было и на этот раз.
— Сашенька, что же нам теперь с этим делать? — Таня смотрела на меня полными надежд глазами, ожидая, что, как и всегда, ее брат сможет принять оптимальное решение.
— Это не по-людски, — многозначительно сказал я и по-деловому скрестил руки за спиной, — нужно их всех похоронить.
— Точно, какой же ты умный, Сашенька, только как мы будем это делать?
Я задумался над ее вопросом, по взрослому наморщил лоб и начал вспоминать кладбище, где мы были пару раз вместе с дедушкой на могиле его мамы.
— Нужно им выкопать могилы, а сверху поставить кресты. Так всегда хоронят мертвых. Разве ты этого не знаешь?
Танька бодро кивнула, и мы с особой торжественностью принялись за дело. Технология была следующей: в песке проделывались небольшие лунки для наших покойников, затем их тела бережно укладывались туда и засыпались. Захоронив на двоих с сестренкой порядка двух десятков павших бойцов, мы выдохнули и начали обозревать плоды наших рук. Что-то было не так. Я напрягся и осознал наши недоделки: на могилках не хватало крестов. Поняв, что мы не в состоянии изготовлять вертикальные крестики, мы с Танечкой начали бодро укладывать на холмики перекрещенные палочки.
— Ну вот, теперь по-божески, — я выдохнул, вытер пот и удовлетворенно осмотрел наши законченные творения. Довольная Таня улыбалась.
Технология была отработана, и мы начали ставить дело на поток. Но уже минут через пять мой энтузиазм иссяк, и я на правах старшего решил остановить операцию. Пройдя вдоль автомобильного следа более ста метров, я понял, что мы взяли на себя совершенно непосильную задачу, поскольку весь путь был усеян муравьиными трупиками, нуждающимися в захоронении. Их было так много, что невозможно было даже сосчитать покойников, не говоря уже о персональных похоронах. И я сдался, предоставив природе самой разбираться с последствиями муравьиной трагедии. Мы пошли на дачу.
Да, мы не смогли справиться полностью с нашим заданием, но все-таки мы — простые дети — сделали много, и ощущение сопричастности к чему-то очень важному и таинственному никак не покидало меня. Я воображал нас с Танечкой тружениками тыла, которые в тяжелый для Родины час не растерялись и взяли на себя очень серьезную миссию. А могилки муравьиные как-то удивительно быстро исчезли сами собой уже вечером следующего дня.
Великолепные отечественные сериалы — «Три мушкетера» и «Приключения Шерлока Холмса» в младшем школьном возрасте вызвали у меня бурный интерес к первоисточнику, и дедушка, откликнувшись на потребности внука, подарил мне «Библиотеку приключений» и собрание сочинений Конан-Дойля, которые я тут же начал зачитывать до дыр. Восторгам не было предела. Меня восхищали, удивляли и притягивали атмосфера и мир книжных героев, которые переносили меня то в викторианскую Англию, то в средневековую Францию. Я неохотно вылезал из своего яркого мира книг в серые ленинградские будни городских новостроек и уныло плелся в школу мимо безликих блочных домов. Но предвкушение новых встреч с полюбившимися героями наполняло меня особым ярким и радостным светом. Я приходил домой, обедал и с головой нырял в царство книг — там я обретал счастье.
Нельзя сказать, что я не был счастлив в реальной жизни, но красок, динамики и ярких событий в ней все же недоставало. Потом пришли Дрюон, Стивенсон, Вальтер Скотт, Джек Лондон, Майн Рид, Фенимор Купер и, конечно же, Жюль Верн. Мир был прекрасен и безграничен, и я был его частью.
Примерно к пятому классу, прочитав большинство романов Дюма и Мориса Дрюона, я ощущал себя обедневшим французским дворянином, живущим в своем родовом поместье в средние века. Прочно выстроив в своем мозгу иерархию дворянских титулов, я был слишком скромен, чтобы самолично присвоить себе королевский титул, но быть простым шевалье тоже не очень хотелось. Чего хорошего, если какой-нибудь граф будет глядеть на тебя с плохо скрываемым высокомерием. Выход был найден непроизвольно и в совершенно неожиданных условиях.
Начало восьмидесятых — время пустеющих прилавков и дефицита. С родителями, а иногда и самостоятельно я ходил в продовольственные магазины за продуктами и проводил много времени в очередях. Стояние в очередях — дело для советского человека довольно обычное, но эстетически совершенно чуждое моему детскому воображению. Я стоял в очереди за картошкой и грезил о средневековой Франции, а впереди меня стояли люди в длинной и расползающейся веренице из тридцати-сорока человек. Хмурые, неодухотворенные люди, одетые в мрачные и однообразные одежды, очень не вязались с миром моих фантазий. Действительность требовала корректировки, и я решился… Взяв на себя функции творца, я начал присваивать титулы людям из очереди. Тот, кто под громкий грохот транспортной ленты получал в свою авоську картошку, несомненно, должен быть королем, — этот титул не дался ему или ей просто, он был заслужен и выстрадан в очереди, и тридцать или сорок королевских вассалов могли это подтвердить и засвидетельствовать. Далее в очереди за королем располагались герцог, маркиз, граф, виконт, барон и шевалье. Мне казалось, что моя идея не имела изъянов, поскольку все в ней было справедливо. Чем длиннее очередь, тем больше королевство и тем более сладки минуты упоения королевской властью. Стояние в очереди приобретало для меня не отталкивающе-прозаический смысл получить свою грязную картошку или что-нибудь наподобие ее, а стало наполнено особым романтическим светом, который в моем сознании преодолевал серую действительность и уводил в волшебный мир фантазий. Мне хотелось поделиться своим открытием с людьми, встряхнуть их, дать им смысл и надежду, но я был мал и стеснителен и боялся нарваться на непонимание.
Когда очередь продвигалась, и я становился шевалье, то начинал с гордым видом оглядываться на стоящих позади меня людей. Еще бы, все они были моими вассалами, хотя в реальности и не подозревали об этом. Но во взгляде моем не было презрения, ведь история скоро расставит все по своим местам, и не за горами то время, когда самый последний из моих подданных гордо оденет свою корону. Но почему у большинства этих людей, включая самых титулованных дворян, по-прежнему такие печальные и угрюмые лица?
И вот моя минута славы наступает. Я становлюсь королем и с гордым видом нахожусь впереди авангарда, возглавляя свою армию, состоящую из самой разношерстной публики — от близкой свиты высокородных аристократов и дворян до самых последних простолюдинов, которым, впрочем, не стоит отчаиваться. Пройдет всего лишь какой-нибудь час-другой ожидания, и последние совершат головокружительную карьеру, превратившись в первых лиц государства. Как жаль, что они этого не понимают, и их лица по-прежнему хранят хмурое смирение и безразличие. Но они — это они, а я — это я, и мне доставляют истинное упоение те мгновения, в течение которых я получаю свою картошку, едущую по ленте под громкий грохот транспортера. Этот грохот я воспринимаю не иначе как барабанный бой-приветствие короля. Я торжественно держу свой мешок и гордо наполняю его картошкой. Я король! Мне очень хорошо и радостно.
Но моя минута славы, как и все на свете, подходит к концу, и я уже опять превратился в простого смертного, отходящего от прилавка с авоськой грязной картошки. Се-ля-ви!
Вальтер Скотт, Дюма, Конан-Дойловский «Белый отряд» и Дрюон сделали свое дело и уже в пятом-шестом классах я под воздействием прочитанного на правах сюзерена посвятил в рыцари своего непутевого соседа по парте. Необычность ритуала и торжественность нашего поведения настолько отличались от скудной обстановки и убогого поведения одноклассников, что некоторые из них даже рты открыли от удивления и с интересом начали наблюдать за происходящим. Мой сосед стоял передо мной на одном колене и с придыханием слушал необычные слова, льющиеся из моих уст. Я держал школьную линейку, символизирующую меч, у него на плече и говорил примерно следующее: «как твой сюзерен, жалую тебя, сын мой, рыцарским достоинством за деяния твои и добрую службу во славу и благо твоего господина и твоего короля. Отныне величать тебя будут не иначе, как „сэр рыцарь“, и титул этот перейдет от тебя к детям твоим и потомкам твоим».
Были еще и другие фразы, после которых я сильно хлопнул линейкой по плечу новоиспеченного рыцаря и поощрительно дал ему легкий подзатыльник, что вызвало одобрительные возгласы со стороны ротозеев-одноклассников. Уже через минуту самые отъявленные хулиганы нашего класса, растолкав всех, изъявили желание быть первыми произведенными в рыцари.
По правде сказать, эти обормоты своим поведением совершенно не заслуживали никаких титулов, но политика класса требовала более тонкого понимания, и я решился наступить на горло собственной песне. Веселило то, что, к моему удовольствию, я мог надавать тумаков самым отъявленным бандитам без каких-либо последствий. Наоборот, они даже начали злобно рычать друг на друга, желая первыми приобщиться к моим ритуальным подзатыльникам. Очередь из человек пятнадцати мальчишек нашего класса выстроилась вслед за хулиганами, и все они мечтали пройти торжественный обряд посвящения в рыцари. Ребята галдели, толкались и требовали ускорить процесс. Я объяснил им в доходчивой форме, что не соблюденный по всем правилам обряд не может иметь силы, и кто с этим не согласен, тот может навсегда оставаться простолюдином и не морочить мне и другим мозги. Слова нашли понимание, и галдеж прекратился. Очередь стала более дисциплинированной, на лицах появилось торжественно-смиренное выражение. Мой сосед по парте — новоиспеченный рыцарь, гордо стоял за моей спиной и высокомерно рассматривал толпу наших последователей.
— Сын мой, сэр рыцарь, наказываю тебе достать свой меч из ножен и повторять слова и действия за своим сюзереном. — я решил ускорить процесс посвящения и поручил новоиспеченному рыцарю ассистировать мне, на что он безропотно согласился под одобрение очереди. Еще бы, никому не хотелось оставаться простолюдинами и терпеть издевательства и презрение со стороны рыцарей. Переменка уже скоро должна была закончиться.
Слово в слово повторяя за мной все, что я говорю и делаю, он вполне справился с моим поручением, и мы успели удовлетворить большинство желающих. К моему огромному удовольствию и изумлению, уже на следующем уроке я отметил перемену, которая произошла с большинством из моих одноклассников. Даже самые хулиганистые ребята преобразились от осознания своего нового статуса. В их лицах появились одухотворение и достоинство, их души, находящиеся еще под сильным влиянием недавних торжественных минут, ярко сияли и светились, и сияние это распространялось по классу. Даже учительница почувствовала что-то необычное в поведении класса, похвалила нас за собранность и дисциплину и радостно заулыбалась.
Но все же иногда мое воображение играло со мной злые шутки, и об одной такой истории обязательно нужно рассказать. Страна моего детства, как я уже говорил, — страна дефицита. Я мечтал о фигурках рыцарей, викингов, ковбоев и индейцев, с которыми можно было бы играть, строить города и вести их на войны и штурмы крепостей. Но в магазине нельзя было достать таких солдатиков, и приходилось мне выкручиваться из создавшейся ситуации подручными средствами.
На толстой фанерной доске размером пятьдесят на пятьдесят сантиметров я основал средневековый город с центральной площадью, кафедральным собором, улицами и, конечно же, домами и дворцами, расположенными на специально выделенных для этого участках. В качестве строительных материалов использовались бумага, картон, пластилин и клей «Момент», исполнявший функции цемента. А жителями моего средневекового города стали простые однокопеечные советские монетки, которые устраивали меня своим размером и доступностью. В зависимости от года выпуска монеток они награждались дворянскими титулами. Все было справедливо: чем более старым был род, тем более высоким титулом он обладал. Исключение делалось только лишь для монет, выпущенных в год моего рождения. После некоторых сомнений я наградил своих моне-ток-сверстников королевским происхождением и выбрал из их числа короля. Свое решение я считал вполне логичным, полагая, что только при таком раскладе в жизни города могут быть покой и гармония. Титулы у меня получили все рода, но большинство из них все же оставались обычными дворянами-шевалье.
Я оборачивал своих аристократов и их свиты в специальную тонкую разноцветную фольгу, которая доставалась им в зависимости от титулов. Моим достался золотой цвет, тут уже сомнений быть не должно — все же королевский род. Жизнь в городе кипела: на специальном ристалище устраивались рыцарские турниры, а все дворяне собирались для игр в кости на золото и серебро, которое я изготавливал все из той же фольги. Я играл в кости честно, а если проигрывал, то сборщики налогов пополняли королевскую казну за счет выигравших. Так что в накладе я не оставался. Также у меня в королевстве существовала и душевая подать. Все справедливо. Устраивались гвардейские парады, процветала торговля, и проводились религиозные праздники. В целом все жители моего королевства были довольны мудрым правлением своего короля.
Но логика жизни подсказывала, что безмятежная жизнь — это только лишь надводная часть айсберга, и в головах злоумышленников все же зреют коварные замыслы. Так оно и было. Какой-нибудь барон или виконт с приспешниками периодически поднимал мятеж против королевской власти, желая свергнуть своего сюзерена и захватить трон. Реакция была незамедлительной и жесткой. Королевские войска с армией своих преданных вассалов наголову громили мятежников благодаря численному превосходству и умелым тактическим действиям. Битвы протекали на поверхности большого письменного стола, в них участвовало до трехсот человек, что составляло практически полное население королевства. Мои воины окружали немногочисленных солдат мятежной армии, громили самых отъявленных головорезов, разоружали их и захватывали в плен главаря, которого тут же под конвоем отводили в центральную городскую тюрьму для предстоящего суда. Суд, возглавляемый королем, приговаривал заключенного к смертной казни, которая проходила на центральной площади у кафедрального собора.
Физически казнить металлическую монетку было невозможно, но технология была отработана: с приговоренного прилюдно срывались дворянские одежды, я делал его бумажный образ и вешал его на виселице, сделанной из спичек, ниток и пластилина. Но однажды мне захотелось чего-то более эффектного и кровожадного. Мятеж поднял граф, и в назидание подданным нужно было продемонстрировать жесткость и неотвратимость наказания. Я вспомнил казнь Яна Гуса и суды инквизиции и решил поджечь своего висельника к удовольствию зевак, присутствующих на площади. Решено — сделано. Аристократы и народ единодушно приветствовали оглашение приговора, который сделал сам король. Почтенная публика взирала за происходящим с трибун, простолюдины и солдаты толпились на площади с трех сторон, окружая место казни. Наступила торжественная тишина. За дело принялся палач. Чиркнувшая спичка эффектно вспыхнула и быстро взялась за тело осужденного мятежника, далее пошла нитка, на которой он висел, и уже через несколько секунд вся виселица эффектно пылала. Это не входило в мои планы, но зрелище было незабываемым и очень меня заворожило. Я вместе с толпой зевак хранил молчание и наблюдал за происходящим. К моему ужасу, огонь начал перекидываться на стены собора и принялся пожирать сначала его, а потом и другие здания моего города одно за другим. Я, конечно, был в курсе, что пожары в средневековье часто случались, но был к этому совершенно не готов. Мной овладела паника, и я не знал, что делать. Казалось, что происходящее абсолютно нереально, что я смотрю какой-то фильм, а между тем нужно было мгновенно действовать.
Ситуация в любой момент угрожала выйти из-под контроля и стать необратимой. Я бросился на кухню за водой, но, вернувшись, с ужасом заметил, что горящий пластилин лавой распространяется по пространству, где еще совсем недавно стояли дворцы, дома и улицы. Клей тоже сыграл злую шутку и лишь ускорил и без того стремительное уничтожение моего города. Это была катастрофа и трагедия. Не мешкая, я обрушил на остатки некогда процветающей цивилизации трехлитровую банку воды. В следующее мгновение автоматная очередь из расплавленного пластилина с грохотом пронзила мои щиколотки, обои и мебель в комнате. На зеленом паласе в нескольких местах появились горящие очаги из пластелиново-клеевой смеси.
Мои знания о борьбе с огнем ограничивались фильмом о приключениях Холмса и Ватсона, где Ватсон самоотверженно тушил пламя в квартире на Бейкер-стрит с помощью своих ног и каких-то тряпок. Лес рубят — щепки летят. Я бросился стремительно затаптывать и забивать тряпкой горящие пластилиновые пятна на моем ковре, и уже через пару минут опасность распространения огня была остановлена. С облегчением я перевел дух и плюхнулся на диван. Стихия была побеждена, но урон был устрашающ. Палас был испорчен, настроение и обои тоже. Удивительно, но я чувствовал себя почти героем. Да, моего города не существовало, империя рухнула, но я победил. Жаль только, что моя победа и подвиг не были оценены родителями. Их сын предотвратил наступление конца света, а в качестве поощрения получил лишь только отцовский подзатыльник и нравоучения. Случившееся же я расценил как знак сверху. Никогда, даже в играх, нельзя покушаться на человеческую жизнь, и с тех пор казни и телесные наказания моим указом были отменены навсегда.
Архитектор из Москвы
В нашей семье дядя Юра занимал совершенно особое место. Большинство во главе с дедом его любили, я его буквально обожал. Потомственный москвич из семьи творческой интеллигенции, берущей свои корни от духовенства, он очень отличался от всех нас свободой мысли, духа и поступков. Человек открытый и порывистый, дядя Юра врывался в нашу размеренную ленинградскую устоявшуюся жизнь как свежий радостный ветер. Одежда, манера общения, реакция на происходящее, излишняя эмоциональность — все было другим. Даже наш чопорный и церемонный дед в его присутствии, казалось, становился более веселым и открытым человеком. Папа тоже всегда с нетерпением ждал приезда своего московского родственника, который по совместительству являлся его лучшим другом.
Вторая же часть семьи под предводительством бабушки признавала его смутьяном, грубияном, самодуром, неряхой, плохо воспитанным человеком и еще бог знает чем. Но так как дяде Юре оказывал покровительство не кто-нибудь, а сам дед, бабушка предпочитала особо не распространяться насчет своего зятя. Она обсуждала его «незавидные» качества «за глаза» в обществе дочери, ищущей понимание и защиту от хамского поведения мужа, своей сестры — бабушки Ани, во всем с ней соглашающейся, и иногда Таньки, вечно витающей в облаках и желающей быстрее отвязаться от назойливых взрослых.
Никогда я не встречал таких одухотворенных людей, каким был дядя Юра. Он постоянно находил в окружающем мире элементы красоты и приходил в восторг от увиденного. Переживая счастливые мгновения эстетического экстаза, он пытался поделиться своим счастьем с теми, кто был рядом. Он пел оды красоте в разных ее проявлениях и эмоционально требовал того же от своего окружения. И вот здесь происходил водораздел: многие считали его странным, праздным, сумасшедшим, лунатиком, оторванным от жизни и прочее. Ничего они в нем не понимали! Самое смешное, что его не понимала его же собственная жена — моя тетя Аля, которая вечно придиралась к своему мужу по мелочам, в основном имеющим отношение к бытовым вопросам, и прерывала полет его души и мысли. Реагировал он болезненно и ожесточенно.
— Да что ж это такое??? Что ты ко мне со своими пустяками вечно лезешь, никакого проходу нет!!!
А тебе лишь бы в облаках летать, вон пепел на брюки упал, а тебе вечно пустяки.
— Да как ты вообще можешь обращать внимание на это, посмотри, какой закат на заливе. Это же просто невероятно!!! Он порывисто вскакивал, с досадой отходил от жены, но уже через несколько секунд его глаза снова начинали излучать счастье и радость. Опершись о сосну, он складывал руки в рамку, наводил ее на впечатливший его пейзаж и жадно поглощал созданную картину.
— Нет, ну вы посмотрите, какая красота, ведь это же чудо! Этого не может быть! Сделайте руки, вот так, и наведите туда, — он подбежал к нам и начал требовать, чтобы все мы следовали его примеру.
— Юра, вечно ты со своей ерундой цепляешься к людям. Как ты не можешь понять, что им это неинтересно! Пойдемте лучше домой, дедушка не любит, когда к чаю приходят не вовремя.
— Да ну тебя, вместе с твоим чаем!!! Это же надо такую глупость сморозить! Неинтересно!!! Да это самое прекрасное в жизни. Вечно ты все портишь! — Дядя Юра в отчаянии и с негодованием вглядывался в свою супругу и порывистым жестом дал понять, что она безнадежна.
— А ты грубиян, каких нет. Да еще ругаешься при детях. Вот, Танечка, расскажи потом бабушке про выходки твоего папы!
— Да что ж такое! Когда же кончится это безобразие!
Но «безобразие» не кончалось, а фирменная фраза «да что ж такое!» то и дело звучала в окрестностях нашей Зеленогорской дачи, когда тетя Аля, бабушка или бабушка Аня пытались ограничить и привести к общему знаменателю необъятную и стихийную натуру Дяди Юры. Справедливости ради нужно сказать, что он очень быстро отходил от негативных эмоций и никогда не держал зла на своих назойливых родственников. Но стоило им только опять оборвать полет его души, вклинившись со своими «земными» упреками и замечаниями, все начиналось снова.
— Мама, ну ты же видишь сама, как он общается, ну хоть ты ему скажи! Тетя Аля постоянно пыталась повлиять на своего мужа через бабушку, которую тот очень уважал и прислушивался к ее житейской мудрости. Но стоило только ей, заняв позицию дочери, начать поучать своего зятя, как он вспыхивал, взрывался и был совершенно неуправляем.
— Да что ж это такое! Мало того что Алька мне проходу не дает, так теперь и мамаша туда же! Что вы все лезете ко мне с вашей ерундой? Прямо бабий батальон какой-то! С оглушительными криками и жестикуляцией он выскакивал из-за стола, сметал стулья и выбегал во двор, оставляя своих учителей жизни с полуоткрытыми ртами и растерянными физиономиями.
— Ну что, мама, как повлиять на такого грубияна? Ничего не помогает. Тетя Аля, казалось, даже отчасти была удовлетворена. После очередного яростного демарша ее супруга она могла рассчитывать на полную солидарность со стороны большинства женщин нашей семьи. Приходилось признавать, что бабушка с ее «житейской мудростью» была беспомощна в деле «перевоспитания» зятя.
— Да, доченька, человек он грубый и сложный, я тебя понимаю.
А сам «грубиян» с сигаретой в зубах и горящими глазами совершенно уже забыл о только что произошедшем конфликте и с восторгом упивался природными красотами вокруг нашей дачи. Даже в самом обыкновенном он как никто другой умел находить красоту и питался от нее энергией радости.
— Санек, я знаю, я чувствую, что ты меня понимаешь! Посмотри, как удивительно ложится свет на эту березу!
Я кивал головой и смотрел на березу новыми глазами. Я никогда старался не спорить с дядей, даже если не мог разделить его восторгов. Тот радостный свет, который шел от него, зачастую был для меня намного прекрасней пейзажей и красот, вызывавших у него восхищение. Подлинная красота была именно в нем, а не в его благовоспитанных и приземленных учителях. Я не мог не любовался им и его живой реакцией на окружающий нас мир. Мы хранили молчание и долго смотрели на березу. Затем он находил что-то еще и указывал на это. Мне было хорошо и радостно с ним.
Танька же, унаследовав от него «витание в облаках», к моему удивлению, далеко не всегда разделяла радостную картину мира своего отца, но у нее был свой богатый внутренний мир, и дядя Юра знал и любил ее за это.
— Пойдем, выпьем чайку, а потом на залив.
Мы вошли на кухню, где бабушка с тетей Алей за столом продолжали обсуждать «неисправимого грубияна».
— Аля, налей нам, пожалуйста, чая, мы с ребятами прогуляемся до залива. — Дядя Юра, совершенно забыв о недавней ссоре, находился в приподнятом и радостном состоянии духа.
— Мама, ты видишь, он уже все забыл, словно ничего не произошло. А ты, Юра, не кури дома и тем более при детях. Сколько раз можно повторять одно и то же.
Дядя Юра вздрогнул, изменился в лице, изобразил страдальческую гримасу и, не потушив сигарету, выбежал обратно на улицу, не проронив ни слова.
Претензии же тети Али не знали конца. Иногда мне даже казалось, что к мужу она относится не иначе как к непутевому ребенку, который без контроля с ее стороны обязательно вляпается в какие-нибудь неприятные истории. Зачем она это делала, я так и не смог понять, ведь даже мне — ребенку— было очевидно, что дядя Юра «неисправим» и совершенно не поддается ее воспитательным методам. Зато конфликты постоянно возникали между супругами, и благовоспитанная жена вновь и вновь находила формальные поводы для придирок, подливая масла в огонь.
— Юра, почему ты оставил бритву на улице? Зачем ты разбил кружку? Почему ты так много куришь? Что за грязную корягу ты приволок с залива на дачу? Говори тише, здесь не привыкли к такой манере общения!
Совершенно без злобы и задних мыслей тетя Аля с удивительной изобретательностью и настойчивостью находила новые поводы для придирок и в спокойной, сдержанной манере излагала их мужу. Реакция его была более чем предсказуемой: «Да что ж такое, когда это закончится?» Дядя Юра любил, чтобы его не трогали, а к нападкам своей жены относился, вероятно, как к жужжанию назойливой мухи, которую бог сотворил непонятно для чего. Но поскольку действие высших сил не всегда поддается человеческому разуму, ничего не оставалось другого, как смириться, отмахнуться от нее на время и выкинуть неприятности из головы.
Дед крайне благоволил к своему московскому зятю, а все нападки на него со стороны женской части семьи жестко пресекал и ставил всех на место.
— Знать ничего не хочу! Запомните, Юра, по большому счету, очень хороший человек и широкая душа!
После таких заявлений главы семьи у бабушки, тети Али и бабушки Ани не оставалось на руках ни одного козыря, и приходилось лишь смиренно выносить эскапады «родственника-грубияна». Деду импонировали в дяде Юре его увлечение искусством и культурой, умение находить и ценить во всем красоту, его природная широта натуры и искренность. За исключением дяди Юры и мамы он не мог найти в своем окружении «по-настоящему достойных и интересных собеседников» на темы литературы и искусства. Когда же мужчины — ценители мира прекрасного — сходились в своих продолжительных дачных разговорах, нередко проходящих под аккомпанемент звона коньячных бокалов, то даже бабушка против воли проникалась уважением к мужу дочери.
Но упрекала она за глаза своего зятя помимо грубости еще и по другой причине. Работая архитектором в Московском архитектурно-строительном ведомстве, реализовав в Москве и Союзе множество творческих проектов различной функциональной принадлежности, среди которых было много жилых зданий, и снискав заслуженное уважение у коллег по цеху, он категорически отказывался пользоваться служебным положением в личных целях и улучшить свои скромные жилищные условия. Жили же наши четверо москвичей на сорока двух метрах в типовой панельной многоэтажке на юго-западе столицы. Квартира эта была приобретена примерно году в шестидесятом, еще до рождения первенца — Бориса, после размена дедом с бабушкой своей четырешки на Куйбышева, где соседями их были Ольга Форш и композитор Соловьев-Седой. Дядя Юра с точки зрения бабушки был вздорным самодуром, который из-за своей негибкости, принципиальности и нежелания вступить в партию закрыл для себя все жизненные блага и перспективы карьерного роста. Когда же речь заходила о Коммунистической партии, дядя стабильно вспыхивал и разражался градом ругательств.
— Да это же бандиты чистой воды, дешевые дармоеды и приспособленцы!!! Лучше я застрелюсь, чем буду иметь дела с этой бандой. Еще чего — в партию их вступать! Не дождетесь!!! Он моментально вскакивал из-за стола, как тигр начинал метаться из стороны в сторону и нервно курил. Ситуация была необычайно комичной оттого, что часто свидетелями этих гневных речей были дед, папа и мама, которые, в свою очередь, были членами партии. Они переглядывались между собой со сложной палитрой чувств, понимая, что оратора невозможно никак переделать и заставить замолчать, и только могли с легкой укоризной покачивать головами. Всем было понятно, что это еще только цветочки, и если начать с ним спорить и доказывать обратное, то он зайдет очень далеко, и кто знает, чем это все может закончиться. Папа смеялся и пытался оборвать своего друга, но тот лишь огрызался и отмахивался от него. На разъяренного антисоветчика мог повлиять только один человек.
— Юра, не перегибай палку! Сядь и успокойся! Дед как всегда спокойно и властно за секунды укротил своего необузданного родственника, и тот как послушный школьник вернулся на свое место за уличным столом. Все улыбались незадачливому бунтарю, а он нервно пыхтел и ерзал под нашими взглядами. Но вот взгляд его заскользил вверх, и глаза начали с интересом выхватывать какие-то необычные формы облаков. Он уже не имеет ничего общего со своим экспрессивным двойником.
— Санек, погляди, да ведь это вылитая Австралия плывет прямо на нас, а вон там бригантина, вон там, видишь, справа! Это же чудеса! — он вытянул руку и с одухотворением начал поочередно указывать мне на выхваченные им из множества два облака. Папа громко рассмеялся: «Вы только посмотрите на этого соловья-антисоветчика!»
— Юра, как ты не можешь понять, что здесь не привыкли к такой манере общения! — тетя Аля перевела взгляд со своего мужа на деда в надежде, что тот, может быть, наконец, научит его правильно вести себя, в обществе.
— Да что же это такое!!! Коммуняки! И здесь добрались! Что же вы меня все пилите, проходу не даете, воспитываете постоянно? Он уже выскочил из-за стола, нервно, не вынимая из дрожащих губ сигарету, накинул куртку и стремительно пошел по тропинке, идущей в сторону залива.
— Ну что, папа, что я тебе про него говорила?
— Оставьте его в покое. Повторяю, он очень хороший человек. Жаль, что не все его могут понять!
Я был очень благодарен деду, что он действительно чувствовал, по-настоящему понимал и прощал моему дяде все его негативные черты, понимая, что нельзя его судить по меркам обычных людей.
В политике Сталина я тогда почти ничего не понимал, но знал, что при нем мы одержали победу в войне. На мои вопросы о сталинском времени взрослые особо не распространялись, намекая, что я еще слишком мал, и говорили о каких-то репрессиях и развенчанном культе личности. Но дядя Юра не стеснялся и именовал Сталина главным бандитом в стране. Его откровенность вызывала у меня массу вопросов, и он рассказал мне историю из своего детства, после чего я больше никогда не мог осуждать его за резкость и грубость высказываний.
Случилась эта история еще до войны в одном из районных центров Подмосковья, где жила их семья, состоящая из отца, матери, старшего брата и его. Отец, имевший университетское образование, работал инженером-агрономом в колхозе и числился на хорошем счету. Был у них свой дом, и жили они в достатке. Мать воспитывала детей и занималась домашними делами. Все шло хорошо и счастливо. Но однажды отец пришел с работы домой в подавленном состоянии, он отказался от обеда и наглухо закрылся в своей комнате. Домашние почувствовали неладное, но беспокоить его не решались. Он же, как зверь в клетке, метался из угла в угол и без перерыва курил. Через некоторое время он вышел из комнаты, и показалось, что постарел отец как минимум лет на десять. Из глаз его сочились скупые мужские слезы.
— Боря, что случилось? Жена и дети осознали серьезность происходящего, в едином порыве бросились к нему, желая оказать моральную поддержку, а сами уже приготовились к самому худшему. Предчувствия их не обманули. Оказалось, что лучший друг отца — колхозный инженер-техник — был арестован по обвинению во вредительстве колхозного имущества. Человек этот, как и семья его, неоднократно бывали в их доме, дети дружили, а мужчины любили часто и подолгу засиживаться за душевными разговорами. Следователь уже успел пригласить отца к себе в ведомство и в ходе «доверительной беседы» недвусмысленно рекомендовал ему проявить «сознательность» в даче показаний на «затаившегося в тылу врага народа». Борис Юрьевич не верил ничему из того, в чем обвинялся его друг, но понимал, что органы уже все решили и требуют от него лишь формальностей. Прощаясь, следователь с улыбкой сказал, что не сомневается в правильности решения товарища агронома, но все же дает ему время все взвесить и самостоятельно сделать единственно правильный вывод. Но «правильного» вывода Борис Юрьевич не мог сделать, несмотря на всю его очевидность. По его мнению, любое из решений этой «дьявольской задачки» было неправильным, и в любом случае он проигрывал. Об этом он и рассказал своей жене и детям.
— А может, Петр Николаевич все же того?… Враг народа. Чужая душа — потемки. Кто его знает?
— Что ты мелешь, ты прекрасно знаешь, что он ни в чем не виновен. Только давай не врать самим себе и тем более детям!
— А о нас ты подумал? Что будет с нами? Чистеньким захотел быть? Петру твоему уже никто не поможет, и ты это прекрасно знаешь, только наши дети тут при чем?
— Да разве ты не понимаешь, что жить я тогда не смогу, в глаза им взглянуть не осмелюсь! Лучше уж застрелиться тогда!
— Ишь ты, Христос новоявленный выискался, недаром, что из семьи священника. Только учти, что благородство твое никто не оценит, а горе оно принесет всем нам!
— Что же они со всеми нами сделали? Ведь видели, что происходит, да старались не думать! Ведь в безмолвных рабов превратили всю страну. Даже себе правду сказать боимся!