Счастливая карусель детства Гайдышев Александр
Так и сидел он на стуле в центре комнаты и курил без остановки. И впервые ему никто не делал замечаний насчет курения. Потом мать с отцом, уже не стесняясь детей, открыто ревели и кричали друг на друга, затем мирились и обнимались и снова выли и кричали. Все это разворачивалось на глазах у мальчика Юры, которому было в ту пору уже десять лет. И хотя многого он еще не понимал тогда, но уже чувствовал в сердце своем ненависть к неизвестным людям, разбившим счастливую жизнь их семьи и поселившим в ней страх и ужас. Ужас он еще испытывал и оттого, что из речей родителей понял, что его друг и одноклассник Витька скоро будет объявлен сыном врага народа, а что бывает с такими детьми, он уже знал. Но раньше казалось ему, что враги народа — сплошь злодеи и шпионы-вредители, здесь же все было совершенно не так. Всем своим детским сердцем мальчик ощущал чудовищную несправедливость и чью-то ужасную ошибку. А теперь такая ошибка может случиться и с ними. И даже увидеться с Витькой ему было строго-настрого запрещено. Но ведь Витька ни в чем не виноват, не виноват и дядя Петя! Он знал и чувствовал это всей своей детской чистой душой. Почему же нужно притворяться и молчать, когда всего лишь необходимо сказать правду и спасти друзей? Но видя ужас в родительских глазах, он догадывался, что все намного сложнее и страшнее, чем ему кажется. Но как же поступит отец?
А Борис Юрьевич у следователя принял, поистине, соломоново решение — сохранять нейтралитет и ни в коем разе не признавать в своем друге затаенного врага. Правда и защищать он его отказывался, сославшись на недостаток сведений — работали ведь они по разным направлениям. «Может, что и было, только мне об этом неизвестно, меня не подводил». А по поводу дружбы, «так со всеми вроде отношения неплохие». Да и не в интересах общего колхозного дела было ему ссориться и враждовать с инженером-техником, от которого зависело напрямую выполнение его участка работы.
Вот, казалось бы, и все, казалось, что пронесло. Но после выяснилось, что следователь копал и под него, вменяя ему низкую бдительность и несознательное поведение, и только лишь благодаря заступничеству председателя колхоза, пользующегося в области почетом и уважением, удалось отвести угрозу в сторону. Председатель, обличенный доверием партии и органов, не колеблясь, подписал все нужные бумаги на техника, который по сути уже был для его колхозного дела отрезанным ломтем. «Нечего нюни разводить, когда вопрос уже решен!» Но за агронома он твердо решил вступиться — понимал, что без хороших специалистов ему не справиться и самому можно будет скоро загреметь под какую-нибудь статью в случае срыва плана. Правда, в должности все-таки Бориса Юрьевича понизили, как не очень сознательного элемента, но после всего произошедшего даже и расстраиваться на этот счет не стоило. Все-таки семья не пострадала, да и совесть свою если и замарал, то самую малость, хоть и мучился потом всю жизнь.
— И все-таки, Борис Юрьевич, действовал ты со следователем неразумно, — председатель, перехватив колючий взгляд своего агронома, заерзал в кресле, достал из шкафа бутылку коньяка с двумя стопками и наполнил их почти доверху, — нам с тобой дальше вместе жить и дело делать, нам детишек воспитывать. А с Петром и без нас вопрос был уже решенный, вот так-то, брат! Только очень тебя прошу, ты в следующий раз не забывай, что отец у тебя священник. Я уже ничем тебе не смогу подсобить.
— Спасибо! — Борис Юрьевич встал из-за стола и, не притронувшись к стопке, вышел из председательского кабинета.
Десятилетний мальчик Юра видел душевный надлом своего отца, жалел его и, казалось, стал намного больше его понимать. Только с этого времени в отцовых глазах появился новый оттенок глубокой, немой тоски и грусти, и это была его плата за спасение семьи. По понятным причинам разговоры на «скользкие» темы в доме были под строжайшим запретом. Но вечер тот, когда отец с матерью на семейном совете в присутствии детей решали их дальнейшую судьбу, стал самым страшным днем его детства. Страх и ненависть проникли в сердце еще недавно открытого и радостного паренька. Он рыдал в подушку, ощущая несправедливость и невозможность, что-то исправить. Как же он жалел друга своего Витьку, который без вины в короткий срок превратился из советского школьника в сына врага народа. Но почему все молчат, почему прикладывают пальцы к губам и предлагают раз и навсегда забыть их имена? Разве это честно?
Я смотрел на дядю Юру, устремившего свой печальный светлый взгляд в сторону едва различимой линии горизонта. На заливе был полный штиль и отлив. Мы хранили молчание, и я боялся первым его нарушить — уж больно велико было мое потрясение от его рассказа. Вечернюю тишину разбавляли крики чаек, но они нам не мешали. Мне казалось, что все, о чем я только что услышал, не могло происходить в нашей стране на самом деле, а вместе с тем эта история была подлинной правдой, в чем я ни на секунду не сомневался. И вдруг дядя весь как-то странно задрожал, резко отвернулся от меня, и я понял, что он напрягает все свои силы, чтобы не разрыдаться. Но все-таки слезы против воли побежали по его щекам, и он был вынужден достать носовой платок.
— Какой ты все же счастливый, Сашка! — дядя положил мне руку на плечо и заботливо погладил по голове.
В тот момент я впервые поймал себя на мысли, которая меня глубоко поразила и тронула почти до слез. Несмотря на то, что мы с моим дядей Юрой не были родственниками по крови и виделись в основном только летом на даче, я почувствовал, что этот противоречивый, вспыльчивый и рассеянный человек был мне намного ближе, дороже и понятнее, чем многие из самых близких родственников. Я чувствовал, что по-настоящему люблю его. Люблю потому, что он не похож ни на кого другого, потому что он всегда искренен и не притворяется, потому что он умеет радоваться жизни и страдать. Люблю потому, что он открыл и заразил меня путешествиями в те миры и сферы, куда не купить билет ни за какие деньги и возможности. Люблю потому, что он настоящий.
Чуть позже дядя рассказал мне и другую историю, свидетелем которой он был. Показалась эта история мне ужасно нелепой и даже глупой. Но факты, как известно — вещь упрямая. В начале пятидесятых — еще до смерти Сталина — молодой специалист-архитектор, только закончивший институт, активно разъезжал по стране с различными заданиями своего ведомства, и на этот раз судьба занесла его в какой-то небольшой город в центральной части России. С получением комнаты в единственной гостинице города возникли сложности, и он занял место в длинной очереди к администратору. В скудном на убранство холле гостиницы на глазах у людей шла уборка. Говорливая и косолапая уборщица лет семидесяти в сером казенном халатике с самоотречением мыла пол, поливала цветы и вытирала пыль с картин. Все это она проделывала с какой-то удивительной сердобольностью. Отрешившись от посторонних, бабушка комментировала почти все свои действия и чему-то улыбалась. Казалось, и говорить о ней нечего, — больно уж много таких вот обыкновенных бабушек-уборщиц в нашей стране. И вот подходит эта прямодушная и простая женщина к бронзовому бюсту Сталина в центре холла, улыбается ему, кладет тряпочку на голову и начинает нежно обтирать пыль, приговаривая без задней мысли следующие слова: «Ах ты, мой рябанький, запылился, бедняжечка!» Но бедняжечкой, в конечном счете, оказалась именно эта косолапая бабулька, поплатившаяся за свою сердобольность и фамильярность. Ровно через пятнадцать минут в холл гостиницы вошли два строгих молодцеватых человека в черных костюмах и прямой наводкой подошли к уборщице. Показав удостоверение, они деликатно взяли старушку под руки и стремительно начали выводить на улицу, где их ожидал большой черный автомобиль.
— Ой, ты господи, халатик-то хоть дайте переодеть!
Но так она и вышла в сером халатике, забавно перекатываясь с ноги на ногу. На какое-то время в холле гостиницы наступил паралич — все замерло и хранило тишину. Никакой реакции ни у сотрудников, ни у людей в очереди на произошедшее не последовало. Полное молчание и сдержанность. Кто-то проявил сознательность и бдительность, и этот кто-то продолжал нести свою незримую вахту. Молодой специалист-архитектор хотел верить в чудеса и на протяжении недели своего последующего пребывания в гостинице пытался обнаружить сердобольную бабульку среди персонала, но чуда не произошло.
Дядя Юра очень любил свою дочь Танечку и много ее баловал. Но проявление этой любви часто носило забавный характер. Таня, унаследовав от него мечтательность и витание в облаках, грезила на свой девичий манер и часто недоумевала от отцовских назойливых восторгов и вопросов. А сам дядя Юра часто испытывал неудобство перед дочерью из-за своей оторванности от ее интересов и постоянно пытался исполнять роль заботливого отца. Комплекс «невнимательного родителя» у него начинал проявляться после возвращения из путешествий по «своим мирам на землю», когда в поле его зрения неожиданно попадала Таня. Он всегда как-то слегка вздрагивал, приходя в себя, видимо, вспоминая свои родительские обязанности, и с поразительным упорством навязывал дочери разговор по одному и тому же сценарию:
— Танечка?
— Что папа?
— Ну, как дела? Что, дочка, делаешь?
— Сижу, папа!
— Сидишь??? Ну, сиди, сиди, доченька! Молодец.
И отец с дочерью, пообщавшись таким странным образом, снова начинали мечтать каждый о своем на прежних местах. Сестренка, нужно отдать ей должное, как бы ее отец не доставал, всегда отрывалась от всех своих дел и откликалась на его вопросы и призывы. Другое дело, что отрывалась она от них с удивительно кислым выражением лица. Мы с Танькой недоумевали: почему он всегда задает одни и те же вопросы и сам не может понять, что она делает? В их незамысловатых диалогах менялась только концовка: «Ну, иди, иди, доченька! Читай, читай, доченька! Рисуй, рисуй, доченька! Ешь, ешь, доченька! Играй, играй, доченька!» Хорошо, что ему хватало понимания, чтобы не будить спящую свою «доченьку». Все наши домашние откровенно смеялись над воспитательными талантами дяди Юры, а он недоумевал и не понимал причин нашей всеобщей веселости.
Папа подкалывал своего друга и пытался облегчить участь племянницы. Когда тот окончил свой «воспитательный диалог» фразой «пей, пей, доченька», он не выдержал:
— Юра, ведь ежику понятно, что Танька сейчас пьет чай, а не танцует и не поет. Пожалей «доченьку», не издевайся над ней!
— Да что ж такое, когда же это кончится? Теперь ты вслед за сестрицей своей взялся воспитывать меня! Даже с ребенком поговорить нельзя!!! Он нервно вскакивал и хватался за сигареты.
Меня дядя Юра очень любил, но в любви этой не было обычного для взрослых снисходительного умиления и восхищения над детьми. Он никогда не воспитывал и не учил меня уму-разуму и даже часто вступал с папой в спор, пытаясь освободить меня от запретов и регламентов. Помню, как стояли мы в жаркий летний день у пивного ларька, и я с некоторой завистью смотрел на своих взрослых папу и дядю, с блаженным видом только что сделавших по первому глотку пенного и холодного пива. Они перевели дыхание и заулыбались. Им было хорошо. И вдруг я — девятилетний мальчишка — не поверил своим ушам.
— Санек, хочешь попробовать глоточек, на, бери! Холодненькое! — дядя протянул мне нетронутую кружку, и я вздрогнул от неожиданности.
— Юра, ты что, совсем из ума выжил? Спаивать ребенка, да еще прилюдно!
— Да не ори ты, воспитатель хренов. Пусть глоток хоть сделает. Я так не могу! Мы с тобой блаженствуем, а Сашка от жажды изнывает.
Последний аргумент возымел действие, и папа лишь махнул на нас с дядей рукой. И вот я впервые в жизни, как взрослый, держу в руках большую пол-литровую кружку с напитком, которым так восхищаются все мужики. Пить квас из такой кружки — дело совсем другого рода. Мой нос под дядин смех утыкается в пену, и я жадно всасываю ее в себя. Под пеной губы нащупывают холодную слегка горьковатую жидкость, я наполняю ею рот и совершаю свой первый «взрослый» глоток. Все смеются, а я выдыхаю и провожу рукой по губам, совсем как настоящий мужик. Кружку забирают, меня же так и распирает от гордости. Пиво, откровенно говоря, мне не понравилось, и было каким-то горьким. Но разве в этом дело!
Но однажды я все-таки поплатился за свою самонадеянность и получил от дяди взбучку. Дело было тем же летом в Зеленогорске. Дядя Юра, Танечка и я возвращались из книжного магазина по центральной улице на дачу. Никуда не торопясь и не срезая своего пути, мы шли и вели беседы на темы искусства и живописи. Все вокруг цвело, пахло, пело и радовалось удивительному летнему дню. Нам было настолько хорошо, что мы решили пойти по самой долгой дороге и вернуться на дачу через парк. Не доходя до Приморского шоссе, на большой белой скамеечке в окружении цветущих клумб и кустов шиповника мы увидели мужчину средних лет, одиноко сидящего в расслабленной позе и наслаждающегося жизнью и природой. Перед ним на газете и салфетках были заботливо выложены шоколадные конфеты, бутерброды с колбасой и сыром, виноград и порезанные огурцы с помидорами. Из пакета выглядывали три бутылки Жигулевского пива. Трапезу человек этот еще не начинал и, казалось, чего-то или кого-то ждал. И вот, когда мы проходили мимо него, он добродушно обратился к нам, а вернее к дяде Юре.
— Милости прошу, не угодно ли разделить компанию? Какой замечательный сегодня день, не хочется проводить его в одиночестве, — он виновато улыбнулся, слегка подмигнул и достал небольшую бутылку с водкой, — пожалуйста, не откажите, уважьте, разделите компанию! Давайте культурно посидим, поедим, выпьем по стаканчику.
— Большое спасибо, извините, но сегодня никак не получится, — дядя улыбнулся и учтиво поклонился. Мы уже было пошли дальше, но я посмотрел на нашего собеседника, в глазах у которого прочитал грусть и разочарование. Мне стало его жалко.
— А давайте я вам составлю компанию, и мы с вами культурно посидим!
Не успев дождаться ответа, я ощутил резкий толчок в шею и оглушительный подзатыльник. Голова затрещала и заболела. Я не понимал, что произошло.
— Думай, что говоришь!
Это был единственный раз, когда дядя меня наказывал или бил. Поэтому запомнил я этот случай надолго, а он его никогда не вспоминал и, по-моему, сразу выбросил из головы.
Одевался дядя Юра всегда стильно, модно и красиво, выгодно отличаясь от большинства однотипных и однообразных соотечественников. Он совершенно не был заложником вещей, но врожденное чувство вкуса и стиля мешало ему разделять скучную эстетику подавляющего большинства жителей нашей страны. Яркие кнопочные рубашки, всегда светлые брюки с шикарными ремнями и стильные необычные туфли превращали моего дядю в какого-нибудь француза или американца из зарубежных приключенческих фильмов наподобие Жана-Поля Бельмондо. Даже быстрая и расслабленная походка у них была схожей. Да и не только в одежде и походке было дело. Не было в нем какой-то зажатости, стеснительности что ли!
Дядина раскованность мне очень нравилась, но неоднократно она же и ставила меня в затруднительные положения, из которых я выбирался красным, как рак.
Как-то мы втроем с папой и дядей Юрой ехали на дачу в переполненном вагоне поезда, и вдруг он как подскочит, подбежит к стеклу, задевая какие-то рюкзаки и вещи, и громко закричит на весь вагон, обращаясь ко мне: «Санек, ты погляди, какие невероятно волшебные сосны. Это же чудо!» Мощные деревья с необычно изогнутыми ветвями действительно выглядели живописно на фоне заката, я согласился и кивнул головой.
— Нет, подойди сюда, к стеклу, сложи руки в рамку и наставь туда! Как же он не понимает, что не могу я вот так расслабленно, как он, любоваться красотами природы, не замечая толпы людей? Но знал и чувствовал я, что дядя не уймется, и начал стремительно краснеть.
— Санька, ну, быстро! Пока поезд снизил скорость! Этого нельзя пропускать!
— Дядя Юра, я и так хорошо вижу. Я почувствовал на себе изучающие и слегка насмешливые взгляды пассажиров.
— Юра, успокойся, отстань от Сашки, люди кругом! — папа, увидев мое замешательство, со всей решительностью пришел на помощь. Но даже он прекрасно понимал, что нашего москвича никакие люди образумить не в силах.
— Да ну тебя к черту с твоими людьми! Что вы можете понять? Я к тебе и не обращаюсь, материалист несчастный, ты все равно не сможешь оценить красоту момента, а Санек сможет! Я знаю! Иди, Сашка, скорее сюда!
Очнувшиеся от дремы вездесущие бабульки с авоськами, разношерстные дачники и туристы всех мастей и возрастов, грибники и рыбаки — все смотрели на нас. Уж больно экспрессивно и шумно вел себя дядя для наших людей и наших поездов. И вот я, преодолевая себя, осторожно подхожу к стеклу, делаю из рук рамку и навожу ее в сторону, указываемую дядей. Мне неловко, но отступать уже поздно. На секунды я забываю о чувстве стыда и растворяюсь в красоте вечернего пейзажа. Мне становится хорошо и свободно. Поезд проезжает, и мы возвращаемся на наши места.
— Молодец, Санек, — дядя заботливо треплет меня по плечу.
— И все-таки, Юра, ты сумасшедший.
— Зато ты у нас слишком нормальный!
Так мы и ехали до Зеленогорска, изредка пререкаясь и смеясь. И казалось мне, что одновременно правы были оба: и мой сумасшедший дядя Юра, и слишком нормальный папа.
Все, за что брался дядя Юра, доводилось им до совершенства. Это могли быть живопись маслом на холсте и строгание из коряг каких-нибудь причудливых фигур, составление архитектурных проектов или работа по подготовке лодки к спуску на воду. К моему огромному удивлению, с лодкой он умудрился провозиться однажды весь свой летний отдых, так и не сумев порыбачить с нее. Зато сделал ее на долгие годы вперед.
Он никогда и никуда не торопился и всегда работал в свое удовольствие — с горящими и веселыми глазами. Картины он мог писать месяцами, если не годами, с остальными вещами дела шли ненамного быстрее. Но самое интересное, что его никто не торопил и все с этим мирились. Всем было известно, что уж если он за что-то берется, то результат будет выше всех похвал. Но однажды результат все же подвел своего создателя прямо на моих глазах, правда, вины его в этом не было. И столкнулся он тогда не с кем-нибудь, а с обладателем «железной воли».
Дело было так: в середине мая дед всегда справлял свой день рождения, а в тот раз дата была почтенной и круглой — семьдесят пять лет. Был он в прекрасной форме, как всегда много читал, ходил по театрам и музеям. Стены в его квартире были увешены копиями и гравюрами любимых художников, среди которых он особо восхищался Коровиным, Ренуаром, Сезаном и Петровым-Водкиным. Были произведения и современных авторов — членов Союза художников. Дед очень любил свои картины, долго и тщательно взвешивал все «за» и «против» перед их приобретением, кропотливо и педантично подбирал для них место на стенах и, что самое примечательное, самостоятельно прибивал для них гвоздики в стену. Примечательно это было тем, что ничего другого из «мужской» работы он делать не умел, но для любимых картин всегда делал исключение и отказывался от сторонней помощи. Папа уже в младшем школьном возрасте перещеголял своего «культурного» отца практическими навыками владения всеми домашними инструментами, и с тех пор дистанция отрыва только увеличивалась. С тем большим интересом мы иногда наблюдали над дедовыми действиями по забиванию гвоздя.
Обычно он спрашивал у папы, мамы или меня мнения по поводу выбранного им места, просил временно подержать картину на стене и находил ей точное положение вплоть до миллиметра. После этого он удовлетворенно кивал головой, делал отметку на стене и отправлялся за гвоздем, молотком и стремянкой, специально приобретенной для развески картин. Дед в фартуке и с молотком в руках — зрелище незабываемое. Мы все торжественно переглядывались, кивали головами и сдерживали себя от приступа смеха. Но он был очень увлечен своим действом, и все для него уходили на второй план. Молотком стучал он долго по своим «картинным» гвоздикам и никогда не торопился, проявляя трепетное отношение к своему действию и особую осторожность. После же удачного завершения процесса дед буквально сиял от счастья и переполнявшей его гордости. Как же он был забавен в эти минуты!
Бабушку в качестве эксперта по картинам и развеске он никогда не приглашал и считал ее в подобных вопросах некомпетентной и бесполезной. Правда, она никогда не обижалась и не возражала на это!
Очень нравились деду разговоры об искусстве с дядей Юрой, который сам был художником и архитектором и всегда выражал свой свежий и смелый взгляд по поводу мира его картин. Как торжествовал он, когда их взгляды совпадали, а случалось это часто. Но в тот памятный момент произошел конфликт, а еще вернее — разразилась буря. И как это не покажется странным, причины этой бури касались страстного предмета любви их обоих — мира изобразительного искусства.
Гости — в большинстве своем родственники — уже все собрались. Мужчины вели активную светскую беседу с юбиляром, женщины помогали бабушке с последними хлопотами на кухне. Таня осталась в Москве, и приехали лишь ее родители. Моей младшей сестренке Машеньке было годика четыре, и она в основном крутилась возле мамы на кухне. Я же перемещался по всем углам квартиры, изредка подворовывал или выклянчивал на кухне какие-нибудь кусочки деликатесов, слушал разговоры взрослых и отвечал на их назойливые вопросы. Но вот приготовления подошли к концу, и все переместились в комнату, где был накрыт стол. Дядя Юра взял большую картонную коробку и подошел к деду.
— Дорогой Петр Ксенофонтович, позвольте от всего сердца вам вручить подарок, который, надеюсь, вам понравится и займет достойное место в вашей коллекции.
Дед поблагодарил своего зятя, крепко пожал его руку и начал доставать подарок. Через несколько секунд в его руках находилась картина маслом, на которой был изображен зимний пейзаж. Все ахнули и начали дружно восторгаться сюжетом картины и мастерством исполнения. Большая, мощная сосна в снегу, нескончаемые белые просторы и тусклое северное солнце, лыжня, уходящая и растворяющаяся в снежной дали, — все настраивало на философскую волну и мысли о вечном.
Мне картина очень понравилась, несмотря на то, что зиму я, в общем-то, никогда особенно не любил. Дядя Юра в эти минуты напоминал мне довольного кота, которого все наперебой стараются приласкать и подкормить сметаной. Разве что он только не урчал от удовольствия. Но главный судья и по совместительству новый владелец картины продолжал внимательно всматриваться в детали своего подарка и хранил молчание.
— Эта сосна, Петр Ксенофонтович, — олицетворение силы и несгибаемости вашего человеческого духа, и жизнь ваша пусть будет такой же долгой и прямой, как эта лыжня.
Кругом раздались аплодисменты и одобрительные реплики.
— Спасибо, Юра, удружил. Признаюсь, что приятно удивлен. Для непрофессионала — очень и очень похвально, — дед еще раз пожал руку своему зятю, отозвал в сторону бабушку, что-то ей сказал негромко и передал картину, — а теперь прошу всех к столу!
Началось непринужденное застолье. Папа и дядя Юра соревновались в красноречивости произнесения тостов, рюмки и тарелки стремительно опустошались и вновь наполнялись, всем было весело, вкусно и свободно. Когда же брал слово сам юбиляр, рассказывая о студенческом прошлом или о книгах, повлиявших на него, все, включая четырехлетнюю Машеньку, внимали каждому его слову. Мы, как загипнотизированные, с полуоткрытыми ртами слушали и смотрели на него, забыв на время обо всем. Какая поразительная сила духа и дар убеждения исходили от него! Он словно дирижер управлял всеми нами, а ведь люди собрались за столом самые разные и далеко не простаки. Чего стоил один лишь только дядя Юра с его врожденным свободолюбием и искренностью! Кто-кто, но он никогда не способен приспосабливаться и притворяться, а дедовой воле подчиняется всегда и с готовностью, словно маленький ребенок. Поразительно.
Но вот застольная трапеза продолжается дальше под дифирамбы юбиляру и звон бокалов. Между тостами разговоры ведутся в основном на темы литературы и искусства. Все довольны, и обед проходит на высоте. Вскорости дед объявляет перерыв, и мужчины, пользуясь возможностью, хватаются за пачки сигарет в своих пиджачных карманах и дружно выпархивают из-за стола в направлении лестничной площадки. На дворе середина мая, солнечный день, и они дружно принимают решение спуститься со второго этажа на улицу, где можно спокойно перекурить в окружении зелени и под пение птиц. Дядя Юра перед выходом немного задерживается в прихожей, и что-то неожиданно привлекает его внимание через открытую дверь в спальне. Совершенно невнимательный к бытовым мелочам, он вдруг замечает в узком пространстве между шкафом и стеной глубоко задвинутой какую-то картину. Ему становится интересно, и он, пользуясь отсутствием людей в комнате, заходит туда, просовывает руку за шкаф и вынимает оттуда не что-нибудь иное, а недавно с триумфом подаренный своему любимому тестю зимний пейзаж. Еще недавно картина вызывала всеобщее восхищение, а вот теперь спрятана с глаз долой в неприглядном месте. Дядю передергивает, и он даже совершенно забывает о пачке сигарет, сжатой в руке. Он жаждет только одного — прояснить ситуацию и понять, что произошло. Увидев бабушку, он возбужденно отзывает ее в сторону и требует объяснений.
— Татьяна Захаровна, я только что обнаружил свою картину глубоко за шкафом! Объясните, пожалуйста, что это означает, зачем вы ее туда поставили?
Бабушка на секунду осеклась, слегка покраснела и вполголоса пригласила зятя в спальню для разговора.
— Видишь ли, Юра, дело в том, что Петр Ксенофонтович очень тщательно и щепетильно относится к своим картинам.
— Ну, я знаю! И что???
— Успокойся, пожалуйста! Пойми, что ты даже не член Союза художников! А он коллекционирует только настоящих мастеров. Ничего не поделать.
— Да что же такое вы говорите!! Я же от всего сердца! Писал для него несколько месяцев и думал о нем. Картина получилась очень удачной, и в ней часть меня. Как вы можете???
Дядя уже почти орал, а бабушка на всякий случай начинала прикрывать дверь. Тетя Аля, уловив издалека голос своего экспрессивного мужа, успела-таки просочиться в комнату, за доли секунды оценила происходящее и кинулась его усмирять.
— Ты что, даже сегодня без скандала не можешь? Хочешь весь праздник испортить?
— А тебя вообще никто не спрашивает! Тоже мне, воспитательница нашлась!
— Мама, ты видишь, он неисправим!
— Юра, пожалуйста, успокойся! Это я во всем виновата и сказала тебе лишнее. Петр Ксенофонтович не хотел тебя обидеть и просил все сделать незаметно. Очень тебя прошу, не раздувай скандала, ведь сегодня у него праздник.
— Да при чем здесь вы, Татьяна Захаровна, я ведь люблю и уважаю его всем сердцем!!! Как же он мог так поступить???
— Юра, пожалей меня, я с тобой была честна!
Дверь открылась, и в комнату вошел папа, обеспокоенный долгим отсутствием своего друга. Застав дядю в полусумасшедшем состоянии, он схватил его за руку и начал стремительно выталкивать за пределы квартиры. Я побежал за ними. Они отошли от парадной, и дядя Юра залпом выпалил своему другу о только что произошедшем. Отец с грустью в глазах выслушал историю и положил руку на дядино плечо.
— Старик, ты и представить себе не можешь, как я тебя понимаю. Сам всю жизнь мучился с ним и попадал в такие вот ситуации. Но что поделать — отец все-таки. Сто раз порывался все бросить и плюнуть на него. Да не получается! Что тебе говорить, ты сам все понимаешь! Человек он выдающийся и нельзя его не любить и не уважать, но и самодурства, эгоизма, черствости и деспотизма у него на десятерых хватает. Так-то вот!
— Ах, Гришка, как же обидел он меня! Ведь прав ты, люблю я его всем сердцем, всей душой! Никогда такого унижения в жизни не испытывал и меньших даже обид никогда не прощал. А как теперь с ним быть, даже и не знаю.
— Знай — не знай, только он все это не со зла. И любит он тебя по-настоящему, и ты это тоже знаешь. Только нашей правды он все равно неспособен понять. Так что, старик, выхода нет! А как сейчас быть — решай сам. Только постарайся не наломать дров!
Так и стояли они в стороне, и из их глаз пробивались на щеки скупые слезинки. Они обнимались, сокрушенно качали головами и нервно курили. На все призывы о возвращении за стол папа с дядей отмахивались: «Да подождите вы, дайте договорить!» И все ждали, понимали, что разговор у них серьезный. Все кроме одного. И вот выходит бабушка.
— Вы что, совсем с ума посходили, что ли? Срочно за стол, он сам меня за вами послал. Требует уже. И чтобы там никаких разговоров! Юра, обещай мне!
— Не волнуйтесь, Татьяна Захаровна, постараюсь!
И вот мы все опять на своих местах, и перед нами свежие и новые блюда. В гастрономическом плане праздник безупречен, и у меня опять текут слюнки. Дед непринужден и собран, в нем не чувствуется ни тени сомнений или замешательства, впрочем, как и всегда. Похоже, что он даже и не в курсе случившегося. Скорее всего, он просто дал бабушке поручение спрятать подальше дядину картину и тут же забыл о ней. Зато дядя Юра не забыл! Не забыл, несмотря на все свои обещания и старания. Человеческая природа у него была такой, что он никогда не мог притворяться. После перерыва он стал очень активен и возбужден. Он шутил, смеялся, но во всем этом чувствовались какое-то напряжение и неестественность, что было для него совершенно нехарактерно. Даже дед недоуменно стал коситься на него. Но дядя Юра не был бы дядей Юрой!
— Вот все думаю, можно ли стать заслуженным мастером и великим членом их Союза художников без марания полотен Лениным, Сталиным, Брежневым и прочими великими покровителями искусства? Может вы, Петр Ксенофонтович, поможете разобраться?
Папа громко кашлянул, предложил тост за виновника торжества и начал наполнять бокалы. На мятежника, сидящего напротив, он взглянул резко, но во взгляде этом можно было прочитать печать грусти и тревоги и, как оказалось, совершенно не напрасной. Дед по-прежнему был спокоен и весел, много говорил, шутил и не удостоил своего московского родственника ответом. После папиного тоста благодушие за столом царствовало недолго, и дядя Юра почти сразу пошел на новый заход.
— А все-таки, Петр Ксенофонтович, тут без вас не разобраться! Как же вы обрели такой невероятный по чуткости вкус, чтобы сразу определять гениальность произведения? Что здесь важнее, то, что автор уже давно умер или здравствует, как заслуженный член Союза с партийным билетом в кармане?
И тут дед, отвлекшись от всего, внимательно посмотрел на него. Таким холодом и силой повеяло от этого взгляда, что мне стало не по себе. Все заерзали на своих местах, а более всего места себе не находила бабушка, ощущавшая свою прямую ответственность за происходящее. И спрятать картину не смогла, и язык перед зятем распустила. Ведь можно было без труда просчитать его реакцию, учитывая сложность характера. А она этого не сделала и решила ничего не утаивать. За откровенность свою и поплатилась.
Но вот барин не выдерживает и властно произносит:
— Юра, остынь, это уже переходит все рамки! — он жестко хлопнул ладонью по столу и силой своего взгляда и убеждения усадил строптивца на место.
Только теперь даже и его убеждения хватало уже ненадолго. И все это чувствовали. Было это тем случаем, когда коса нашла на камень. Свободолюбивая и необузданная природа дяди Юры всегда покорялась деду, потому что основывалась на глубоком уважении и любви к нему. А сейчас по некогда прочному фундаменту прошла глубокая трещина и от покорности мало что осталось.
— Значит, судьба у меня такая! Не висеть моей картине в вашей квартире, недостаточно у меня для вас «мастерства». Да и не нужно мне такое «ваше мастерство». Только запомните, я ведь вам сделал подарок от всего сердца, а вы его как хлам выбросили за шкаф. Эх вы! Формалист!..
Дядя говорил громко, с надрывом, почти даже кричал и активно жестикулировал руками. Он был настолько взвинчен, что не воспринимал уже никого и ничего: ни папы, пытавшегося его вывести из-за стола и успокоить, ни жены, делавшей ему замечания, ни бабушки, с ужасом смотрящей на него и ожидавшей уже чего угодно. Но, несмотря на все это, он смог различить львиный рев человека, который был причиной его нервного срыва. Мы все вздрогнули и не поверили своим ушам.
— Юра, а не пошел бы ты к ебени матери!!!
Фраза эта была сказана с такой силой и мощью, что за столом сразу же все замерло и долго не раздавалось ни звука. Мат же только усилил ее воздействие и вызвал шок у присутствующих, поскольку от такого человека, как дед, услышать подобного никто не ожидал. Но тот, кому адресовалась фраза, к всеобщему удивлению, моментально пришел в себя и успокоился.
— Ну, вот и отпраздновали! Счастливо оставаться! Аля, увидимся в Москве. Петр Ксенофонтович, еще раз с днем рождения и спасибо за все!!! С радостью отбываю по указанному вами направлению! Прощайте!
Как ни странно, но казалось, что дядя Юра был даже рад разыгравшимся событиям. Наконец-то удалось расставить все точки над «г». Казалось, что избавился он от тяжелейшей ноши и обрел опять долгожданную свободу и легкость, которыми так дорожил. Правда, свобода эта досталась ему в мучениях, но теперь было уже все позади. Ни у кого не получилось поправить ситуацию, и уже через несколько минут дядя шагал походкой Жана-Поля Бельмондо по направлению к трамвайной остановке. В его левой руке была картина с изображением красивой и мощной сосны на фоне зимнего снежного пейзажа.
Мы же вскорости продолжили отмечать день рождения, как ни в чем не бывало и всеми силами пытались не думать о произошедшем.
Знали и чувствовали, что ссора эта долгой быть не может. Так оно в скорости и получилось. Дед просто позвонил в Москву недельки через две-три и голосом, не терпящим возражений, обыденно произнес: «Довольно ребячиться, жду тебя в отпуск с женой на даче».
— Спасибо, Петр Ксенофонтович, непременно будем. Рад вас вновь слышать.
— Значит, договорились! Я тоже по тебе соскучился. Жду!
Закончилась эта история вполне благополучно, и больше участники конфликта ее никогда не вспоминали. Прав был папа, когда говорил, что они не смогут долго обходиться друг без друга и скоро помирятся. Настоящая любовь, уважение и мужская дружба пройдут через любые испытания. Мое же сердце было целиком на дядиной стороне. Пусть я и не был таким знатоком искусства, как дед, но сказку Андерсена «Свинопас» я хорошо помнил, и дедово поведение казалось мне сродни поведению той принцессы, что не смогла оценить настоящих розу и соловья и предпочла им мастерски сделанные безделушки. Мат же от деда слышал я тогда в первый и последний раз.
Мужики
Мужиком я ощутил себя довольно рано — примерно лет в шесть, и случилось это при очень забавных обстоятельствах и в забавном месте — женской бане. Еженедельно ходили мы пешком с дачи в баню на помывку, и походы эти становились для нас с Танькой самым интересным и запоминающимся событием дня. Из всех же пятерых или шестерых шествующих только я один не принадлежал к женщинам. Был я маленьким мальчиком, но, несмотря на это, мылся в женском отделении бани без стеснения уже не первый год и не ощущал своей неполноценности. Вернее, я даже не мылся, а мыли меня женские заботливые руки. Мужчинам же нашим меня не доверяли и считали, что они не смогут обеспечить должного ухода за мной, да и атмосфера для маленького ребенка в мужском банном отделении была признана на семейном женском совете «не совсем подходящей». Я и не возражал! Женская баня, так женская — какая разница! Не был я и одинокой белой вороной среди женской банной компании и давно подметил, что всегда без труда можно обнаружить одного-двух маленьких мальчиков, пришедших сюда со своими мамами или бабушками.
Наша банная команда всегда неизменно возглавлялась бабушкой, важно и чинно шествующей во главе процессии в обществе ее сестры-бабушки Ани, тети Али и нас с Танькой. Иногда к нам присоединялась и мама, но в тот памятный день ее в нашей компании не было.
Внутри бани все было, как обычно, и мы с Таней сидели в своих то ли тазах, то ли шайках, брызгались друг на друга водой из формочек, смеялись и визжали. Наши женщины разбрелись по своим делам, но мы постоянно ощущали на себе их внимание. Бабушка ушла с веником в парную, и я с ужасом проводил ее туда глазами. Мы несколько раз раньше заходили в парную из любопытства, но большего кошмара и представить себе не могли! Обжигающий кожу пар негостеприимно пугал, останавливал и заставлял нас почти сразу развернуться и выбежать. А бабушка лишь называла нас «глупенькими» и поднималась по ступеням на самый верх, где жар был намного сильнее. Но и этого ей было мало. К нашему ужасу она начинала нещадно себя хлестать березовым веником, поглядывая с озорством на нас. Этого вынести я уже не мог. Казалось нам, что она сходит с ума, и под дружный женский смех мы стремительно выбегали в помывочную, раз и навсегда зарекшись не входить в парную. И вот сидим мы с Танькой в своих тазах и смеемся, и никто не обращает на нас ни малейшего внимания, все заняты своими обычными делами. И вдруг Танька выделяет в нескольких метрах от нас какую-то некрасивую старуху, смотрит на нее с полувыпученными глазами и говорит мне вполголоса: «Сашенька, ты посмотри, какие у той бабки сиськи ужасные!» Вгляделся я и рот раскрыл. Признаюсь, что зрелище меня ошеломило! Понимал я, конечно, и знал, что у женщин груди круглее и выпуклее, чем у мужчин, ведь там у них молоко, которое я еще недавно сам жадно высасывал из материнских сосков. Но в данном случае выпуклость и округлость превратились в сплошную обвислость, будто у старухи этой вниз уходили два набитых песком чулка. От удивления мы рты пооткрывали, и казалось нам, что это какой-то фокус, который непременно должен закончиться. Но фокус не кончался, а сама фокусница неожиданно для зрителей закатила скандал невиданной силы, обрушившись на них с необъяснимой яростью. Но, как я понял, ярость адресовалась исключительно мне.
— Почему в женском отделении бани находятся мужчины? Кто привел и кто разрешил ему находиться здесь среди голых женщин? Заорала она так истошно и громко, что мне стало не по себе. Вокруг нее собралось несколько любопытных женщин, и начали они все меня разглядывать. Никогда раньше я даже и не задумывался о том, что я «мужчина». Да и сейчас я просто сидел в своем тазу и никому не мешал, сидел точно так же, как сидит рядом со мной Танька, заметившая эту скандальную бабку с песочными чулками вместо грудей. Но набрасывается она именно на меня и только за то, что я не девочка! Какая ужасная несправедливость! Я даже почувствовал себя «гадким утенком» из сказки Андерсена.
— Ну что вы кричите, что вы волнуетесь? Это всего лишь маленький мальчик, который пришел сюда помыться вместе со своей сестренкой, — тетя Аля мирно и деликатно начала объяснять глупой старухе очевидные вещи.
— Нет, хоть он и маленький, но мужчина! Не говорите глупостей, я чувствую на себе его мужской изучающий взгляд и не могу этого выносить! Почему даже среди женщин я не могу ощущать себя спокойно? Безобразие! Больше никогда не приводите его сюда! Мужикам здесь не место!
Какая несправедливость! Ладно бы хоть на меня пожаловалась какая-нибудь красивая девочка или тетя, которых здесь много! Но они всегда ведут себя миролюбиво и никак не выражают претензий по поводу моего присутствия. А эта злобная, ужасная бабка так и скрежещет остатками своих зубов! И чего она ко мне привязалась, как бульдог, а на Таньку, которая ее заметила первой, вообще не смотрит?
Дальше выходят из парной и подходят к вздорной старухе бабушка с бабой Аней, отводят ее в сторону и окончательно успокаивают. Та, оставшись в меньшинстве, продолжает лишь слегка ворчать — скорее всего, по инерции, но уже видно, что скандал исчерпан. После бани все было, как обычно, и о произошедшем никто не вспоминал. Мы с Танькой выпили по стаканчику газировки с сиропом из аппарата и расслабленные и довольные возвращались домой.
А вот в следующий раз через неделю я отправился в баню уже с папой и дядей Юрой. И хотя мне лично причин этой быстрой перемены никто не объяснил, но понял я, что всему виной была та старуха, что упрекала меня за мужской взгляд и кричала, что «мужикам в женской бане не место». Может быть, это и так, но только наши мужики, включая деда, единодушно ее поддержали и выдохнули: «Ну, наконец-то!» На том и порешили. Так я и стал мужиком.
Сам же дед в баню никогда не ходил и предпочитал ездить с дачи в город для принятия ванны в комфортных условиях своей квартиры. Но мою передачу на мужские поруки приветствовал он однозначно.
И вот я, как настоящий мужик, впервые в мужской бане. Всем своим детским существом, всеми пятью органами чувств я поражался тому, что меня окружало. Стремительный, лихой дух, кипучая энергия, шум и веселость обитателей бани были первыми моими впечатлениями. Мужики быстро сновали из стороны в сторону, смеялись, громко разговаривали, пили пиво и хвастались своими вениками, количество которых меня изумляло. Словно попал я сюда с другой планеты, населенной другим типом людей. И если в реальной жизни в толпе прохожих все дядьки казались мне какими-то до нормальности обычными, то в бане большинство из них представляло собой совершенно иной тип людей — безбашенный, свободолюбивый и радостный. Будто получили мужики в своей бане полную свободу, и резвились поэтому без контроля и надзора, как радующиеся весеннему солнцу подрощенные молодые щенки. Я же был щенком еще слишком маленьким и с восторгом, интересом и боязнью смотрел на их резвые и шумные игры. Из парилки мужики выбегали в основном так стремительно, радостно и шумно, что место это вызывало у меня страх и интерес одновременно. И у нас были веники, как у всех, и отмачивали их папа с дядей в специальном тазу с кипятком. Гордился я этим очень, мол, «и мы понимаем толк в вениках, а настанет время, проявим их и в деле». Но дела-то самого я боялся, хотя и понимал, что без этого здесь не обойтись. Боялся потому, что помнил свою полусумасшедшую бабушку, хлещущую нещадно себя березовым веником и весело улыбающуюся мне. Но был я ей и благодарен, что о парной знаю теперь не понаслышке и зайду в нее уже не желторотым птенцом. Папа сходил на разведку и призвал нас к действию. Глаза его уже светятся радостным сиянием от предвкушения, и он намекает нам с дядей, что «венички уже давно созрели». Мне нравится эта веселая и разудалая атмосфера, но я все же боюсь. Очень боюсь, но отступать не буду! Ведь я же теперь мужик, а не баба, да и не один я все-таки здесь, в случае чего помогут и подскажут что к чему. И вот мы заходим. Полумрак. Справа от меня огромная ужасающая печь с раскаленными камнями. Все шипит, скрипит, льется и шелестит. Наверху — на третьем уровне, мужики избивают себя и друг друга вениками. Хорошо, что я видел подобное занятие раньше!
— Привыкай, Сашка, к мужским забавам!
— Не страшно тебе? Молодец, настоящий мужик!
Выскочить мне захотелось из этого ада почти сразу же, потому что и жар там намного больше оказался, чем в женской бане, да и понял я, что радости мне эти мужские пока не доступны. Но показывать своим, что я не мужик, а баба, я не мог и терпел эти мучения изо всех сил. А это были еще только цветочки и ягодки были впереди. Сначала мы немного постояли внизу, и мои, поняв, что веду себя я спокойно, начали подниматься со мною наверх. Не знал я, что с каждым моим шагом мучения и мрак будут увеличиваться, а это было именно так. Жар и пар по непонятным для меня причинам обжигали все тело сильнее и сильнее, дышать становилось невыносимо тяжело, а папа, к моему ужасу, становился все веселее и задорней. Миновав второй уровень, мы поднялись на самый верх и расположились на скамье. Счастье мое, что дядя Юра притащил и поставил рядом со мной таз с прохладной водой, которую я черпал ладонью и лил себе на лицо. На секунды это помогало, потом жар подступал вновь. Отец весь сиял и начал слегка потряхивать своим веником. Вокруг нас уже находилось человек пять-шесть, активно орудующих вениками, и от них неприятно веяло обжигающим жаром. И вдруг я не поверил своим ушам. Папа встает и как-то с задором громко произносит: «Мужики, а не поддать ли нам парку?» А сумасшедшие мужики эти единодушно закивали и закрякали, не отрываясь от своих веничков: «Хорошо бы, давно пора!» И вот отец берет какую-то палку длинную с ковшом, зачерпывает кипяток и плещет его на раскаленные камни. Он что, совсем из ума выжил? Я тут напрягаю все свои силы в этом аду, спасаясь лишь прохладной водой из таза, и хочу только, чтоб жар этот чертов спал! А ему, видите ли, «парку» не хватает. Раздалось неприятное шипение, и огромной силы обжигающий жар ударил мне в лицо. Я запаниковал и начал усиленно прыскать на себя остатки воды из таза. Но никто, похоже, не разделял моих переживаний. «Эх, хорошо!» — то и дело крякали мужики и с удвоенной силой продолжали хлестать себя вениками. И вот отец стоит, весело подмигивает мне и включается в эту малопонятную и дикую игру. И стегает он себя сильно и жестко, и радости ему это приносит очень много. Дядя Юра более сдержан и спокоен и включается в процесс, постепенно набирая обороты. Никогда я не видел папу в таком состоянии. И страшен очень был он мне, и прекрасен какой-то первобытной силой своей и мощью, вызывая этим восхищение. Словно стихия дикая и необузданная вселилась в него, и отдался он этой стихии с радостью и без остатка. Предлагают они мне тоже «отведать веничка», и дядя даже полушутя пару раз слегка прошелся по моим ногам, но увидел в глазах моих выражение отчаяния, пожалел и улыбнулся. Слава богу! Вода моя в тазу закончилась, и я в панике вскочил под их дружный смех.
— Привыкай, Сашка! Ладно, для первого захода достаточно! Выходим!
С дядей за руку мы начали спускаться вниз, а навстречу нам поднимался осторожно и весело молодой человек с веником под мышкой. И уже за нашими спинами услышали мы его голос: «А не подбросить ли парку, мужики?»
«Хорошо бы! Не помешает!» — раздалось с самого верха несколько голосов. И среди голосов этих узнал я громкий и по-прежнему веселый голос отца, решившего продолжить свое радостное истязание.
— Ты на батю-то не смотри, он у тебя богатырь, а я против него дохляк. Но и ты — молодец, не подкачал, — весь в отца, — дядя Юра ласково потрепал меня по плечу, и мы вышли из парной.
Скорее даже не вышли, а радостно вынырнули на свежий воздух. И гордости моей в этот момент не было предела, ведь я не спасовал и не выбежал из парной раньше времени. А во второй заход чувствовал себя я уже более спокойно, и воды холодной в тазу было у меня больше, чем в первый раз. А рядом с нами — на соседней скамье верхнего уровня — разворачивалось действие, глубоко меня поразившее и испугавшее. Какой-то страшный черноглазый и черноволосый человек лежал, громко орал и требовал, чтобы бил напарник его по спине сильнее. А второй — молодой и тоже чернявый — так ловко и быстро орудовал двумя вениками, так нещадно и ловко хлестал лежавшего, что казалось, будто он его так зверски пытает. Я даже заметил на спине лежавшего следы в форме красных швов, но было ему все мало, и он лишь смеялся и опять требовал, чтобы стегали его еще и еще. Страшно и любопытно было смотреть на этих двоих. Да и не только мне одному.
— Не удивляйся, это цыгане. Видел я уже подобные сцены, — папа увидел мой недоуменный и напуганный взгляд, заслонил меня от них собой и сам начал похлестывать себя веником сильнее и сильнее, словно не желая отставать от темпа, заданного соседями.
Смотрел я с этого момента на мужиков с вениками, как на старших друзей своих, понимая их веселый нрав и безбашенное, свободное поведение.
Пили папа с дядей свое холодное пиво после бани с огромным удовольствием, и от них веяло счастьем и свежей радостью. Мне купили бутылку лимонада «Буратино», и я впервые в жизни пил ее без стакана из горлышка, как настоящий взрослый. Лимонад был вкусен как никогда, и выпил его я почти что залпом. Понял я после этого похода в баню, что начался новый этап в моей жизни, и вечером на даче я гордо рассказывал Таньке про свои подвиги в парной и особую мужскую удаль. Слушала меня она с полуоткрытым ртом и завидовала.
Дед же наш с присущим ему индивидуализмом и брезгливостью русскую баню не принимал и никогда в нее не ходил. А обычаи с вениками считал проявлениями варварства, противоречащими культуре и цивилизованному образу жизни. Но я даже и не удивлялся этому, и другое было бы странно. А когда мысленно пытался представить деда в парной, активно орудующего веником, то становилось мне очень смешно. Даже с видом веников он мириться не желал и считал заготовку их глупостью и напрасной тратой времени. А папа с дядей Юрой понимали в заготовке толк и уходили или уезжали далеко в лес, где у них на выбор были все сорта подходящих деревьев: дубы, осины и березы. Развешивались веники для просушки на чердаке, где дед никогда не бывал, и ждали своего момента. Но стоило ему лишь только увидеть нас, шумно собирающихся в баню, как он фыркал, морщился и недоумевал:
— Опять эти варвары с вениками в баню свою отправляются! И что вы находите в этом диком занятии?
Он искал понимания среди нас, но мог найти его лишь среди младших женщин: мамы и тети Али.
— Неужели и вы тоже можете, как сумасшедшие, стегаться этими дурацкими вениками? Это же немыслимо! Первобытное варварство какое-то. Дочь и невестка его успокаивали и с улыбкой поддерживали его позицию. Ну а на старших женщин бабушку и сестру ее бабу Аню он давно уже махнул рукой и с улыбкой считал жену свою «главной заразой» по распространению этой вредной эпидемии в семье. Ведь именно она передала эстафету с вениками сыну, который радостно и энергично ее перехватил.
Папа по характеру своему был добрым и сильным. Обладал он удивительной способностью со всеми ладить и находить общий язык. На одном языке мог он говорить с ученым академиком и дворником, литературоведом и постоянным обитателем пивного ларька. Общался он весело и открыто, и не было в этом общении искусственности и наигранности. За эти качества многие самые разные люди его любили и уважали. Казалось, что соединяет он в душе и характере своем все лучшее, что можно было взять от нашего культурного и интеллигентного деда, но только был папа намного гибче своего отца, и не было в нем совсем упрямства.
Но вместе с этим, жила в его душе какая-то стихийная, крепкая, глубокая сила, которая дремала. Но когда она просыпалась, то захватывала отца без остатка и превращала его в человека, способного устранять любые преграды и достигать любые цели. Сила эта в нем была какая-то даже нечеловеческая и часто меня пугала. Что-то было в нем от героев Джека Лондона: мороза и холода он не боялся, никогда ни на что не жаловался, был неприхотлив в своих аппетитах и желаниях и напрочь игнорировал лекарства вместе с докторами, считая, что и без них он прекрасно обходится.
Говорил он, шутя, что «есть живые и мертвые, а больных не бывает, и если живой ты, то находи силы в себе самом». Удивительно это все было еще и тем, что дед наш был полной противоположностью своему сыну. Он регулярно консультировался с врачами, всегда выполнял их рекомендации и принимал много лекарств.
Мог папа в порыве своей внезапной радости, смеясь, схватить меня и подолгу тискать, целовать и подбрасывать к потолку, и я не имел возможности даже ни пикнуть, ни выдохнуть. Но если был я в чем-то серьезном виновен, то вскипал папа молниеносно, глаза его выскакивали из орбит от прилива ярости, и сильно сдерживал себя он, чтобы не прибить меня. Чувствовал я это всем своим существом и боялся, что когда-нибудь не сможет он себя сдержать. И перепадало мне от него частенько, но в большей степени виноват в этом был сам я.
Вставал папа всегда очень рано и начинал сразу же активно жить и действовать, заражая своей кипучей энергией все окружающее его пространство. Работать он любил и никогда от работы не уклонялся. Был у него жизненный принцип: «Есть такое слово — Надо!» И всегда в жизни своей он его держался. Одним из любимых папиных фильмов был фильм «Коммунист», где главный герой, в блестящем исполнении Евгения Урбанского, преодолевал любые трудности и бедствия, не жалел себя и не боялся смерти. И хотя отделяло нас много времени от событий, показанных в фильме, и жили мы в мирное время, но отец мой по характеру и силе духа своему очень напоминал мне главного героя.
Жили мы с родителями счастливо и мирно, практически без шума и скандалов, и поражался я маминой мудрости, когда могла она гасить в самом зародыше папины вспышки гнева. А гасила она эти вспышки практически всегда молча и только по-доброму смеялась, когда видела, как глаза ее мужа начинают выкатываться из орбит. Смех ее быстро излечивал и охлаждал отца, и уже через секунды смеялись они вместе с искренним задором и радостью.
Любил папа и выпить. А когда выпивал, то становился необычайно добрым и веселым. Любил он весь мир, а особенно жену свою и детей. Да и сам он напоминал мне в таком состояния большого, радостного и слегка наивного ребенка. Он уже не ругался, прощал меня за все прегрешения и даже пальцем не трогал за то, за что днем мог и «припечатать» не на шутку. Но попадал он иногда и в различные истории. ЕГомню, как будит однажды меня мама ночью, и понимаю я, что она очень встревожена.
— Саша, ты папу не видел, не заходил он в твою комнату?
— Так ведь ночь давно уже, что ему делать здесь?
— Ты представляешь, пропал папа! Встал с кровати, пошел в туалет, а обратно не вернулся. Из квартиры не выходил, а внутри его нет. Везде обыскала, даже не знаю, что и думать! Чудеса!
Мама была очень расстроена, сестра Машенька терла глаза и плакала, а я окончательно пришел в себя и пытался осознать происходящее. Папы действительно нигде не было. Радовало, что балконная дверь и окна были закрыты. Закрыта была и входная дверь в квартиру, к которой с вечера никто не прикасался. Одежда и обувь его тоже находились на месте. И тем страннее было исчезновение. Мы только могли разводить руками в недоумении. И вот, обошли и заглянули мы с мамой по пятому разу во все комнаты и помещения нашей трехкомнатной квартиры и заметили, наконец, следы нашего пропавшего. В углу ванной комнаты, на полу, аккуратно стояли его тапочки, которые он неизменно носил, когда был дома. А сам обладатель тапочек, свернувшись калачиком, спал глубоким тихим детским сном в ванной за занавеской, положив ладони под голову. Спал он настолько безмятежно и сладко, что ни свет, ни наши громкие разговоры, ни попытки его растормошить не подействовали. Смотрели мы на нашего папу и смеялись от всей души. Перед нами был самый что ни на есть большой ребенок, которого следовало бы хорошенько проучить и отшлепать за его проказы. Но спал этот ребенок таким невинным младенческим сном, что не мог не вызывать умиления и улыбок. Мама плеснула ему в лицо холодной водой из-под крана, и он, наконец, начал просыпаться, облизываться и приходить в себя. Выслушал он упреки без возражения, вылез из ванной, заерзал от неудобства, опустив голову, как маленький, съежился и пошел в свою кровать.
Был папа человеком очень умным, воспитанным и культурным, унаследовав от деда все эти качества, но обладал он значительно большей живостью характера, и истории, подобные этой, делали его для меня более близким и понятным. И за это я его очень любил. Много раз приходилось мне видеть, как работает папа физически. Работал он очень быстро, не знал ни покоя, ни отдыха и только огрызался на дядю Юру, требующего в очередной раз перерыва для перекура. Глаза его горели, двигался он стремительно и мощно и брался за самые трудные участки работы. Могли они тащить на залив вдвоем нашу большую и тяжелую лодку, выкорчевывать пни и коряги из земли или разгружать грузовик с бетонными камнями для строительства нового дома — везде отец работал за троих и требовал того же от других. Дядя Юра же во всем видел разумную гармонию и часто непроизвольно закуривал и прерывался в работе, уходил от нее в свои неземные мысли и красоты окружающего мира. Папу это дядино качество всегда выводило из себя.
— Нечего прохлаждаться, работать надо!
— Да что ты, Гришка, все пыхтишь и надрываешься, так и в ящик с твоим рабочим темпом запросто сыграть можно. Давай хоть передохнем немного, ты посмотри, какая красота кругом! Не вся ж жизнь в работе, Павка Корчагин ты наш!
— Сделаем дело, а потом и пой свои песни, соловей!
— Нет, Гришка, ты все-таки неисправим. Будь твоя воля, ты бы фонари нам на одно место повесил, и работали бы мы по двадцать четыре часа в сутки, а ты бы все приговаривал: «Работать надо!» И папа лишь махал на своего друга и родственника рукой и продолжал делать свое дело дальше.
Все наши мужчины больше всего любили вместе собираться за столом у деда. Дед очень любил хорошее застолье, хорошие напитки и хорошую компанию. И после выхода на пенсию не было для него лучше компании, чем общество его сына и зятя. Папа с дядей Юрой знали и очень ценили это. По всем праздникам и дням рождениям дед собирал за своим столом почти всю свою семью, и царствовал на этих встречах дух свободы и радости.
Начиналось все достаточно церемонно и сдержанно — как бы издалека. Дед расхваливал гостям вина и коньяки и говорил высоким слогом на нейтральные темы. Хлебосольство его не знало границ, он всегда задолго готовился к приему гостей и тщательно продумывал меню блюд и напитков, которое не переставало удивлять своим разнообразием даже меня. И тем более это было удивительно, что в продовольственных магазинах Ленинграда в этот период времени советской истории было, что называется, «шаром покати».
Мужчины — все в костюмах и галстуках, женщины — в праздничных красивых платьях и украшениях. Сидели мы за дедовым столом, словно на приеме у какого-то чопорного английского аристократа — уж больно много уделялось хозяином внимания этикету и регламенту. Да и сам хозяин всегда напоминал мне барина, только не очень русского. У русских людей не было такой педантичности и несгибаемой воли, как у него. Разговоры велись за столом на темы истории, литературы и искусства, и обстановка этому очень способствовала. Половина стен в дедовой большой комнате была забита снизу доверху книгами, а вторая половина — картинами. И то и другое было главной страстью его жизни. Гости ели и пили с наслаждением, а хозяин нас потчевал и получал от этого большое удовольствие. Рассказывал дед нам и о своих любимых героях, наиболее повлиявших на него в период взросления: Рахметов и Мартин Иден, и рекомендовал мне обязательно познакомиться с книгами. После каждой выпитой рюмки мужчины становились все более раскованными и начинали вести разговоры в более свободной и радостной манере. Да и сама компания за столом постепенно начинала делиться как бы на два центра: мужчины — вокруг деда, а женщины — вокруг бабушки. Мама же, соблюдая нейтралитет, больше участвовала в разговорах с мужчинами.
И вот уже пиджаки поснимали наши мужики и спорят друг с другом активно, рьяно, но уважительно и не переходя грани. И поднимают они в очередной раз свои коньячные рюмки, и вижу я, что дед уже совсем другой человек. Его глаза сияют от счастья, и он необычайно доволен, собрав в своем узком кругу папу с дядей. А те вторят ему и светятся от радости не меньше, чем он. Бабушка с легкой тревогой смотрит на своего супруга и делает ему осторожно знаки насчет скорости потребления коньяка. Но дед лишь весело и задорно машет на нее рукой, мол, «что ты, старая, можешь понять в наших мужских делах?» И бабушка сдается и тоже машет на него рукой, но только от досады, потому что знает, что повлиять на мужа она не в силах, а больше сделать это некому.
И освободившись окончательно от женского вмешательства, мужчины наши еще более группируются вокруг деда, выпивают и едят уже в своем тесном кругу. Кажется, что лишь только этого мгновения они и ждали, и напомнили мне они тех свободных и радостных мужиков, что так счастливо, весело и беззаботно сновали внутри бани. А больше всего поражался я деду, у которого в глазах засветился какой-то удивительный мальчишеский задор, и от его прежней сдержанности и педантизма не осталось и следа. И вдруг дед радостно подмигивает своим соседям и хлопает их по плечам.
— А не спеть ли нам, други?
И не дождавшись ответа, вдруг врезается в наши размеренные застольные посиделки его удивительной силы низкий и глубокий голос, от которого я вздрагиваю от неожиданности. И голос его медленно и плавно начинает набирать обороты.
- Горит свечи огарочек, гремит недальний бой…
И почти сразу же и папа, и дядя Юра подхватывают дедову волну, не сговариваясь, и вливают в нее с удвоенной энергией свои сильные и низкие голоса..
- Налей дружок по чарочке по нашей фронтовой.
- Налей дружок по чарочке по нашей фронтовой,
- Не тратя время попусту, поговорим с тобой….
И стены дрожат от их голосов, и женщины наши смотрят на них с каким-то внутренним смятением, в котором читаются одновременно испуг и восхищение. Не пугается их только мама, и как-то по-доброму и загадочно она улыбается. Спели они первую свою песню, радостно выдохнули и наполнили рюмки коньяком. Тетя Аля хотела в паузе сделать замечание своему мужу, но не посмела, поймав на себе на мгновенье внезапно похолодевший строгий взгляд своего отца. Опустились рюмки на стол, и потекли песни рекой. Были среди них и «Во кузнице», и «Березка», и «На поле танки грохотали», и много других, менее знакомых для меня песен. И пели все эти песни они с такой силищей, радостью и какой-то особенной молодеческой лихой удалью, что не мог я не восхищаться своими мужиками. Но по-прежнему особенно я поражался деду, который внезапно открылся и из сухого чопорного аристократа превратился в самого что ни на есть первого русского, сияющего от проникновения в глубины народного духа и культуры. Пели они так мощно и радостно, словно парились нещадно изо всех сил в парной на верхнем уровне Зеленогорской бани и без всякой жалости хлестали себя вениками, не замечая ничего вокруг. Было в них что-то удивительно настоящее и подлинное, хотя и пугало меня это своей безудержной стихийной мощью. И дед в эти минуты был настоящим русским мужиком, хотя в обычной его размеренной жизни разглядеть «мужика» в нем было невозможно даже и под микроскопом. Таил этот педант и интеллигент глубины своего духа где-то очень далеко в своем сердце и доставал их только тогда, когда сердце его сияло и пело.
А вот и папа не удержался и затянул басом песню Шаляпина «Дубинушка», и по коже у меня мурашки поползли. Пел и раньше папа эту песню, и всегда она брала меня за душу:
- Много песен слыхал я в родной стороне,
- в них про радость, про горе мне пели.
- Но из песен одна в память врезалась мне,
- эта песня рабочей артели.
И дед с дядей Юрой, выждав момент, так подхватят папину песню, так вольются в нее, что бокалы и рюмки зазвенели уже в следующий миг.
- Эх, дубинушка, ухнем,
- Эх, зеленая, сама пойдет.
- Подернем, подернем, да ухнем!
Смотрел я на них и видел, что слезы стоят в их глазах, но слезы эти были слезами не слабых, а очень сильных и цельных людей, которые вынесут любые испытания и трудности и дойдут до своей цели. Я не мог понять еще всего смысла этой песни, но веяло от нее такой силой, печалью и смирением нашего народа, что не мог я не восхищаться ею и ее исполнителями. И вот уже со второго куплета открыл я свой рот и начал вытягивать вслед за мужиками припев, и из глаз моих против воли потекли по щекам редкие и соленые слезинки. И, несмотря на эти слезинки, было мне очень хорошо и свободно на душе, и чувствовал я себя свободным и счастливым человеком, и сердце мое было переполнено любовью к этим трем сильным и очень разным людям — настоящим мужикам! Моим мужикам!
Мама
Милая, дорогая моя мамочка! Какое счастье, что я могу говорить и повторять эти слова. Мы давно живем уже не вместе, но ты живешь всегда рядом со мной, намного ближе, чем это может показаться, — в моем сердце. Идут годы. Нет уже того маленького, крепенького белобрысого мальчика, который не отходит от своей мамы ни на шаг и смотрит на мир ее глазами. Все стремительно меняется, и мальчик превращается во взрослого мужчину, мужа, отца. Внешние перемены лишь доказывают условность и относительность времени и материального мира. Но я знаю, что есть что-то несоизмеримо более важное, настоящее, вечное и цельное, и это есть любовь. Это чувство, словно языки пламени горящей свечи, освещает нас изнутри, живет в нас и наполняет жизнь смыслом. Я знаю также, что жизнь — это величайшее счастье и радость, и ты подарила мне возможность узнать это.
Я бесконечно благодарен тебе.
Когда я смотрю на тебя, я вижу и чувствую, что бег времени бессилен изменить нашу тонкую связь, наш мир. Слова здесь ни к чему. Мне достаточно видеть твою улыбку, глаза, чтобы ощутить всю силу и глубину материнской любви. Истоки этого чувства идут из наших глубин и скреплены самым ярким, счастливым и беззаботным периодом в человеческой жизни — детством.
И я снова возвращаюсь туда и опять превращаюсь в маленького, спокойного и светловолосого мальчика, одетого в футболку и шортики. И опять я гуляю по своему Зеленогорску с мамой за руку. Мне хорошо и спокойно как никогда. Мы никуда не торопимся, улыбаемся друг другу и идем на залив. Я понимаю, что мама — самый важный человек в моей жизни, и наслаждаюсь нашим общением. Сегодня мне повезло: Таня осталась на даче с бабушкой и дедушкой, а папа с дядей Юрой с утра на рыбалке. Мама целиком моя. Как я ждал этого!
Солнце медленно и нежно обволакивает земную поверхность светом и теплом своей заботливой любви, дует едва заметный ветерок, и мы идем нашей обычной лесной тропой. Птицы громко поют на все голоса, и мне кажется, что поют они именно для нас. Их пение — пение самой жизни, и звучит жизнь радостью молодости и счастьем. Пахнет смолой, древесной корой, травами и росой. Кругом разлит аромат свежести и бодрости. Мы приходим на «дикий» пляж и располагаемся у колышка, к которому привязывается на берегу наша лодка. Никого еще нет, мы совершенно одни, и лишь только крик чаек нарушает тишину. На заливе отлив и штиль. Мы раздеваемся, садимся и молча долго смотрим вдаль, туда, где сейчас находится наш папа. Водная гладь почти смеется и как зеркало отражает в себе радостную улыбку солнца. Мама нежно и заботливо гладит меня по голове, и наши глаза встречаются. Я не могу оторвать взгляда от маминого лица и купаюсь в лучах света, исходящего от нее, непроизвольно двигаюсь к ней и протягиваю руки. Она ласково принимает меня к себе, продолжает гладить и несколько раз с особой нежностью прижимается губами к моей щеке. Я счастлив, я хочу, чтобы эти минуты никогда не кончались, я хочу остаться здесь с мамой навсегда. Смотрю на нее и с удивлением замечаю, что ее глаза почему-то повлажнели, а по щекам побежали слезинки. Странно, мне так хорошо, а она плачет. Почему она расстроена? Такой замечательный день, и мы вместе. Что ее может тревожить? Ну вот, наконец, она вытирает слезинки и с любовью продолжает смотреть на меня. Улыбается. Слава богу, слез уже не видно! Но мне кажется, что я чувствую в ней какую-то тревогу, грусть, и это мне тоже не очень понятно. Я хочу обязательно ее успокоить. Поднимаюсь на ноги и нежно обхватываю ее за шею. Как же я люблю свою маму! Она откликается, расцветает и обнимает меня. На несколько секунд мы замираем в объятиях и без слов растворяемся друг в друге. Как же мне хорошо, спокойно и радостно.
— Сынок, милый, только бы в жизни у тебя все было хорошо! Ну вот, теперь уже по голосу ее чувствуется, что она опять слегка чем-то встревожена. Но чем? Ведь нам никто не мешает, и мы никуда не торопимся.
Накаркал, кажется, все-таки кто-то появился на пляже и как назло идет именно в нашу сторону. Какой-то человек в яркой рубашке. С досадой наблюдаю за ним. Что ему нужно? Он действительно идет к нам. Но зачем? Что-то есть в нем странно знакомое, но я его никогда раньше не видел. Крепкий, в необычных очках, с бритой головой и аккуратной бородкой. Одет в рубашку ярко-оранжевого цвета и белоснежные джинсы. Наверное — финн, они часто сбиваются с пути и забывают, где их автобусы. Наверняка иностранец — у нас такая необычная одежда не продается, да и держится он по-особенному. Лицо доброе и умное, наверное, из-за очков, но в фигуре чувствуется сила. Он совсем уже рядом, внимательно смотрит на нас и улыбается. Но чему? Что ему от нас нужно? Удивительно, но в этом человеке есть что-то определенно знакомое и даже близкое, но он мне точно незнаком. Чувствую, что он добрый и хороший, и нам с мамой нечего бояться. Он останавливается в метре от нас и очень внимательно смотрит в наши глаза. Молчит и изучает. Пауза затягивается, но меня это не раздражает.
— Я пришел к вам потому, что вы не хотели, чтобы сегодняшний день заканчивался. Вы были счастливы, и вам было хорошо. Поэтому я здесь. Я хотел подарить вам еще раз возможность насладиться этим днем, — он говорит очень вежливо и ласково улыбается, — это ведь так несложно. Вы живете в моей памяти и воображении, но ваша жизнь не становится от этого менее реальной. Я дал слово вернуться сюда, в этот день, и поэтому я снова здесь. Я люблю вас, и мы опять здесь и все вместе.
Я почти ничего не понимаю и во все глаза смотрю на знакомого незнакомца. Он говорит какими-то загадками и смотрит на меня почти, как папа, когда хочет проверить мою сообразительность. Да и похож он чем-то на папу. Зато мама ведет себя очень необычно. Она встала и с нежностью переводит взгляд с меня на этого загадочного человека. Я чувствую, что она очень рада видеть его. Но почему? Кто он? Нам и без него было очень хорошо. Он, похоже, знает нас, по крайней мере, ее. Она тоже его узнала.
— Я появился, чтобы ты не волновалась за него. Ты хотела, чтобы у этого мальчика все в жизни было хорошо, и я пришел тебя успокоить. У него все сложится так, как ты хотела. Вас ждут впереди серьезные испытания и потери, но вы с ними справитесь и выйдете победителями. Спасибо тебе за то, какая ты есть! Что касается меня, то у меня действительно все хорошо, я счастлив, и иначе быть не могло. У нас с моей Юлей прекрасная семья и двое мальчишек, один из которых очень мне напоминает его, — он указал на меня, но говорил при этом только с мамой. Я почувствовал удивительное доверие к этому человеку, хотя по-прежнему не понимал, что происходит. Его глаза излучали какую-то загадку, но мама, кажется, уже ее разгадала и была счастлива. Она так и не произнесла ни одного слова, но в глазах ее светилось нечто большее, чем все мысли и слова вместе взятые. И это был свет любви.
Непроизвольно мы все сближаемся, протягиваем друг другу руки и улыбаемся. Мне очень хорошо, радостно и спокойно. Я обнимаю маму, и она меня треплет по голове.
Я по-прежнему обнимаю маму и открываю глаза. Мы опять в ее квартире на Гражданке, только маленького, крепенького и белобрысого мальчика уже рядом с нами нет, он остался внутри нас, в нашей памяти и сердце.
Рецензия. В поисках детства
Открывая нам мир утраченного детства, с которым еще не потеряна связь, автор приглашает нас в увлекательное путешествие-воспоминание для того, чтобы обрести себя заново, вытащить из себя те ценности и добрые чувства, без которых нельзя по-настоящему жить. Быть подлинным — значит, не забывать о том, что в тебе жив еще ребенок. И спасибо родителям, пока они живы, что дают нам возможность чувствовать себя детьми. Когда вы прочитаете эту замечательную книгу до конца, на глазах у вас обязательно будут слезы любви и благодарности: «Мама, я люблю тебя!».
Сегодня в искусстве, кино и литературе определенно намечается тенденция к осмыслению советского прошлого в позитивном ключе. Казалось бы, прошло каких-то несколько десятилетий, в течении которых так часто мы наблюдали отплевывание от тех советских застойных лет, как вдруг все обернулось своей противоположностью. Маленькие дети, которые застали то время только краешком детства, испытывают сегодня теплые и нежные чувства к прошлому. И детство — здесь слово ключевое. Не советская идеология, не грохочущие танки по Красной площади, но тоска по детству, которая, по воле судеб, была вписана в колыбель советских атрибутивов, волнует сердце.
Сегодня, когда «порвалась связь времен» — что же ищут эти выросшие мальчики в той стране, в которую, как в воронку, навсегда ушло их детство?
Все те, кто жил в эту эпоху, без труда узнают приметы времени своего детства. Томатный сок из подвесных бутылок, увлечение филателией и разным прочим собирательством, очереди, культурные прививки (посещение музеев и оперных театров). Многое еще можно добавить, вспоминая период своего собственного мальчишества, однако, по сути, детство советского школьника будет почти одинаковым для всех ребятишек. Все мы дети той страны, которой больше нет на карте; страны, которую мы потеряли. Последующие годы реформ по-началу окрылят надеждами и перспективами, многие бросятся в эту бездну неизвестного, многие там так и канут в безвестности… И вот теперь, когда мы пересекаем середину жизненного пути, что остается в душе от прожитых лет?
Читая на ночь своим детям книжки, мы тянемся за теми, что читали нам, в свою очередь, родители и удивляемся, почему сегодня больше не пишется таких прекрасных книг, как тогда. Мы хотим передать им все самое лучшее, заразить прекрасным, окрылить радостью жизни. Детство не проходит никогда. Чтобы ни было в нем, остается только радость и свет. Страна нашего детства — это страна дефицита, как справедливо пишет автор книги, в ней действительно многого не хватало. В эпизоде со шведскими машинками, когда маленький Саша, уже почти торжествующий от счастья обладания импортными машинками, внезапно вынужден отдать их обратно законным владельцам, ощущается немаленькая боль. В этих маленьких слезках — огромная боль за страну, которая почему-то не может производить достойной продукции, насытив тем самым вкусы неизбалованного советского человека. И сколько раз в течении семидесяти лет из миллионов квартир раздавалось это риторическое: «Да что же это за страна такая, не может нормальную продукцию произвести?!». Однако в том же рассказе герой прежде пытается обменять на шведские машинки свои отечественные, которые есть у него и которые он, не без гордости, по надежности сравнивает с танками. Как мы искренне гордились успехами своей страны, небезосновательно считая ее самой лучшей в мире! Удивительно точно подмечена автором эта ранняя политизация советских детей. Каким-то причудливым образом, не понимая всей ситуации и политической обстановки в мире, мы умудрялись всерьез играть в Пиночета и Альенде, с легкостью произносить имена Че Гевары и Нельсона Манделы. Но несмотря на это подлинным мерилом вкуса, конечно, были хорошие книги и фильмы. Герои Майн Рида и Жюль Верна, Конан Дойла и Дюма создали новое неповторимое поколение детей, которым суждено стать постсоветским.
Оглядываясь назад в наше детство, мы находим интонации взрослых. Какая-нибудь неприметная фраза или даже междометие прочно врезается в память и срастается с ядром того, что можно назвать сущностью детства, так что выброси ее — не останется и детства. И как важно в детстве все! Наколько показателен в этом отношении эпизод со смертью нелепого конюха Иванова; невольно на глазах проступают слезы: и не почему, а просто так, потому что жалко и все: человек так переменчив и временен на грешной нашей земле. Когда рука автора этой замечательной книги выписывала узоры букв, плетя рассказ за рассказом, его сердце трепетало щемящей любовью к людям, ради которых он взял перо.
Читать бесплатно другие книги:
