Жажда боли Миллер Эндрю

1

— Боль, друзья мои, — прислужница дьявола. Это его прикосновение и ласка. Его зловредные объятия! Кто из вас не слыхал, как вопиет в агонии человек, проклиная Бога… Или как женщина в родовых муках своими стонами и криками разрывает еще не родившемуся младенцу ушные перепонки… Любящий родитель превращается в чудовище. Боль мешает вашему чаду молиться, доброму человеку быть добрым. Истинный ад на земле! Она швыряет нас в пламя огненное, но мы-то живы… А доктора! Всякий знает, на что они способны! Всякий знает, как их ухищрения удваивают наши страдания… А потом они грабят нас, когда мы лишены сил сопротивляться, когда рассудок наш слишком слаб, чтоб мы догадались спустить их с лестницы. И смерть кажется нам желанным освобождением. Вспомните, прошу вас, вспомните сейчас о самом сильном пережитом вами страдании, о том дне или той ночи, когда вы корчились в муках от зубной или кишечной боли, когда у вас разрывалась на части голова или ныла нога… Ожог, падение с лошади или одна из тысяч смертоносных болезней, которые гложут нас изнутри. Припомните, как любой из вас готов был поменяться местами с самым убогим созданием во всем королевстве, лишь бы получить хотя бы минутное, нет, полуминутное облегчение.

Да, говорю я вам, боль придет вновь, и она будет сильнее той, что вы пережили, в десятки раз. Человек — свеча, страдание — пламя. Оно пожирает нас! Но коли так, то что бы ни согласился отдать страждущий за возможность иметь под рукой какое-нибудь недорогое средство, каковое он мог бы употребить по назначению в нужный час? Подумайте, друзья мои. Подумайте, что бы вы ни отдали за этот чудодейственный эликсир…

Гаммер делает паузу, дабы его слова дошли до каждого. Сегодня он в голосе, и народу собралось достаточно, толпа человек пятьдесят, вдыхающая спертый, пахнущий травой и выпивкой воздух. Раздается звяканье монет, совсем тихое, но для уха Гаммера вполне различимое.

Джеймс, слышавший эту речь раз двадцать, крутит по сторонам головой, чтобы получше разглядеть людей, перед которыми ему вскоре предстоит ломать комедию. От фермеров в теплых кафтанах из плотной шерстяной ткани поднимается пар, как от домашней скотины; подмастерья в рубахах из бумазеи с жадностью предвкушают развлечение, чтоб было что сохранить в памяти и смаковать в течение предстоящей недели, наполненной тяжким трудом. Торговки стоят в льняных чепцах и платьях, некоторые держатся потрескавшимися руками за местных красавцев в кожаных жилетах. По меньшей мере два лица знакомы ему с прошлых ярмарок — это профессиональные актеры балаганов. Один ходит по проволоке, другой продает талисманы, оберегающие либо от пулевых ранений, либо от триппера, либо от зубной боли. Они наверняка его узнают, но это не страшно. Среди балаганных артистов существует негласная круговая порука. Хороший новенький номер скорее приносит пользу, чем угрожает конкуренцией. Больше понтеров — больше азарта. И кошельки развязываются сами собой.

Женщина, стоящая рядом с Джеймсом, незаметно тычет его под ребро, что означает: «Стой тихо. Не привлекай внимания». Это Грейс Бойлан, бывшая проститутка, впрочем и по сию пору готовая предоставить свои услуги тем, кто отдает предпочтение дородным, материнского склада шлюхам. Гаммер говорит, у нее хорошее лицо в том смысле, что оно никак не выдает ее характер. К тому же она никогда не переигрывает, как это делала нанятая Гаммером потаскушка из Девайзеса, воздевавшая руки к небу и завывавшая словно Фисба. Народ хохотал, и дело иногда принимало скверный оборот. Грейс никогда не теряет спокойствия, на нее можно положиться. Но самое главное — она на удивление неприметна.

Гаммер вытаскивает из рукава носовой платок, чтобы вытереть пот. На нем добротное черное одеяние — не то священник, не то врач. Пот натуральный, так же как и жара и тяжело дышащее, любопытное стоглазое чудище, пялящееся на него со всех сторон. Обман — вещь сугубо материальная. Нелегкое, но изящное завершение рыночного дня. Тут есть чем гордиться. И Гаммер горд. С той поры, когда он был сопливым мальчишкой, жившим на омерзительной окраине одного английского города, его мечтой было стать Марли Гаммером, и благодаря своим непрестанным усилиям и способности безошибочно угадывать человеческие слабости он достиг желаемого. В воображении он уже шествует по полям из золотых ковров. И лишь иногда, пребывая в желчном настроении, мрачными, ненастными днями, он оглядывается вокруг и видит молодых волков, бегущих за ним по пятам. Видит и содрогается.

— Друзья! Я пришел к вам сегодня как христианин и джентльмен. Я не гонюсь за наживой. — Гаммер ждет смешков, и они раздаются с разных сторон; тогда он закрывает глаза, как бы говоря, что давно привык к подобной несправедливости. — Я не гонюсь за наживой, мне требуется лишь самая малость для поддержания моего крестового похода. Ибо если боль от дьявола, то бороться с ней — значит бороться на стороне ангельской рати!

Позади Гаммера стоит окованный железом ящик. Он поднимает крышку и достает бутыль с темно-коричневой жидкостью. Оставшуюся часть своей речи Гаммер произносит, обеими руками прижимая эту бутыль к сердцу.

— Когда-то в юности я был обручен с девушкой прелести необыкновенной. Девушкой такой красоты и добродетели…

Слышится голос:

— Либо одно, либо другое. Сии качества еще никому не удавалось совмещать!

— …такой христианской добродетели, что никогда мне более не встретить подобного создания. Разве только в мире ином. Она была моей невестой, но лишь один быстротечный год, потом слегла от болезни, с которой не могли совладать самые знаменитые лекари. Зрелище ее страданий… — Он сглатывает комок, слышится сочувственное женское оханье, — …привело меня к самой пропасти безумия. Я молился, чтоб занять ее место, чтоб умер я, а она осталась жива. Но этому не суждено было сбыться. — Глаза его влажнеют. Одна огромная слеза катится по щеке. Какое-то мгновение кажется, что Гаммер не в состоянии продолжать. Он стонет. — Почему, вопрошал я, почему меня миновала участь сия? За что? Мне не было на земле счастья без моей суженой. Но однажды мне привиделось во сне, будто я, Марли Гаммер, избран орудием, которое должно облегчить бремя человеческого страдания. Задача не из простых! Годами я изучал наследие древнейших мудрецов. Жадно поглощал хранящиеся в библиотеках ученые книги. Штудировал Галена.[15] Состоял в переписке с великим Бурхаве.[16] И все безрезультатно. Признаюсь, я уже было забросил свои изыскания, как однажды в знаменитой Александрийской библиотеке тамошний ученый муж, человек старинной учтивости, принес мне фолиант, покрытый пылью столетий, и сказал…

— Каким языком он изъяснялся?

Настораживает, что голос, перебивший оратора, явно принадлежит человеку образованному. Лицо Гаммера выдает еле заметную неуверенность, секундное замешательство. Он не видит того, кто задал вопрос. И адресуется ко всем зрителям:

— Сударь, он говорил на своем языке, как и я на своем. Мы владели одним языком. «Вот, — произнес древний муж, — вот то, что ты ищешь». Я открыл фолиант и принялся читать. Когда же пропел петух и солнце взошло на небе, я все еще читал эту книгу. Ее написал, друзья мои, тот самый доктор, что лечил лучника Филоктета[17] от укуса змеи…

— А твой эликсир сводит бородавки?

— Сколько он стоит?

— Терпение, терпение… В том фолианте я нашел пропись снадобья, которое с некоторыми изменениями, сделанными мною для удовольствия правоверных христиан, я сейчас представляю почтенной публике. — Гаммер поднимает бутылку, как потир для причастия. — И все же я не хочу, чтобы мне верили на слово. Я не продам вам ни одной бутылки, пока действие лекарства не будет подтверждено на опыте.

— Ну и как же ты это сделаешь?

Грейс снова тычет Джеймса под ребро. На этот раз ее жест означает: «Приготовься».

— Я намереваюсь здесь, у вас на глазах, на этом помосте… — Имеется в виду дюжина ящиков из-под чая, покрытых грязной холстиной, — …продемонстрировать самым очевидным образом чудодейственную силу лекарства. Я не вожу с собой никаких свидетельств, хотя если б захотел, то выложил бы ими дорогу до самой Шотландии. Лучше один раз увидеть. В конце концов, Фома все равно стал святым, несмотря на то что возжелал вложить персты свои в раны Спасителя.

— Богохульствуете, сударь. — Опять тот же голос.

— Об этом написано в Евангелиях, друг мой, если ты, конечно, удосужишься прочесть.

Гаммер ставит бутылку на маленький столик, на котором уже приготовлен огарок свечи и нечто, блестящее на свету: инструмент.

— В поисках verus,[18] — гудит его голос, — конечно же, будет необходимо причинить боль, прежде чем ее снять. Страдание продлится недолго, но чем острее его клыки, тем слаще последующее избавление. Кто из вас готов попробовать? Кто готов пожертвовать каплю своей крови ради облегчения страданий сограждан? Уверяю вас, что риска почти никакого. — Он берет инструмент. Это стальная булавка, заточенная чрезвычайно остро. — Подходите же, кто-нибудь… — Гаммер указывает на тех людей в толпе, которые явно не согласятся, получает ожидаемый отказ, их торопливое: «Только не я, Боже правый!» И тогда его взгляд падает на Джеймса и Грейс. — Сударыня, вы матушка этого милого мальчика?

— Да, сударь. Его единственная родительница, ибо отец его погиб, сражаясь с французами.

Одобрительное и заинтересованное бормотание. Вступает Гаммер:

— Отдал жизнь за родину. Как благородно. А мог бы мальчик, сударыня, отдать каплю доблестной крови отца своего за то, что важнее любого народа? Я хочу сказать, за правду, сударыня!

— Мой Билли! Ни за что на свете! Да у него кожа шелковая. Стоит ему рассадить коленку, как он бледнеет точно полотно.

— Чувствительный мальчик?

— С позволения сказать, очень чувствительный, сударь.

— Так разве вы не видите, что он именно тот, кто нам нужен? Сударыня, прошу вас, дайте его мне (слышатся крики: «Дайте его, дайте!»), — и он станет, уверяю вас, предметом вашей гордости, ведь это он, Билли, прольет свет понимания, лучик надежды, лекарственный бальзам на этих… — Следует взмах рукой, — …добрых людей. Ну же, сударыня, боль продлится лишь одно мгновение. Вы и моргнуть не успеете. В память о покойном отце.

— Пустите меня, матушка, — говорит Джеймс. — Я хочу быть храбрым, как отец.

Гаммер по опыту знает, что в таких сценах переиграть невозможно. Словно священник методистской церкви, он в порыве восторга протягивает руки над толпой со словами:

— Передайте сюда мальчика! Передайте его мне!

Джеймса передают. Местный мясник с черной запекшейся под ногтями кровью поднимает мальчика на помост.

— Так, — говорит Гаммер. — Вот так. Запомни этот день, Билли. Это великий день.

Джеймс стоит лицом к зрителям. Боязнь сцены ему неведома. На плече у него лежит рука Гаммера, перед ним же тупые бесхитростные лица. В самом конце, у выхода из балагана, он замечает большой парик, часть лица, умный глаз, воротник и плечо в одежде из хорошей материи. Мгновение глаз пристально его разглядывает, как будто изучает, затем Гаммер разворачивает Джеймса и начинается действо.

Чтобы держать мальчика покрепче, на сцену приглашается мясник. Довольный, он смущенно улыбается. Гаммер красивым жестом демонстрирует толпе стальную булавку. Просит мясника дотронуться до острия. Тот дотрагивается кончиком пальца, и на нем появляется капелька крови. Мясник, нахмурившись, глядит на палец, снова улыбается и выставляет его на всеобщее обозрение. Гаммер берет мальчика за пальцы и поворачивает его руку ладонью кверху. Несколько секунд, словно борясь с охватившей его нежностью, он держит иглу над упругой детской кожей. Наконец вонзает — кончик иглы делает маленький неглубокий укол. Джеймс вопит и без чувств падает на руки мяснику. Зрители взволнованно переговариваются. Взмахом руки Гаммер требует тишины. Кладет булавку на стол и зажигает свечу. К носу мальчика подносят нюхательные соли. Он оживает. С видом озабоченного дядюшки мясник хлопает его по плечу, затем по просьбе Гаммера вновь обхватывает его. На этот раз взяв мальчика за запястье, Гаммер быстро проводит пламенем по нежной коже. Джеймс извивается в руках мясника, вопит, кричит, умоляет. Хохочет и опять падает в обморок. Его приводят в чувство. Свеча возвращается на стол.

И тут бутыль со снадобьем откупоривается и подносится к губам ребенка. Джеймс старается глотнуть как можно меньше. Вкус ему хорошо знаком — уксус, настойка опия, мед. Бутыль затыкают. Зрители следят за каждым движением. Всего через несколько секунд силы возвращаются к ребенку. Он уже твердо стоит на ногах. Поразительно, но от прежнего страха не осталось и следа. Гаммер вновь берет булавку. Мясник собирается схватить мальчика, но Гаммер трясет головой. Снова кончик иглы нацеливается на детскую ладонь, и медленно-медленно Гаммер протыкает руку насквозь, пока пол стальных дюйма не показываются с тыльной стороны. У мясника отваливается челюсть. Гаммер, как, впрочем, и всегда, наслаждается этим мгновением. Теперь сознание зрителей, всех до одного, в полной его власти. Он вынимает булавку, вытирает ее белой тряпкой и показывает толпе, как простыню невесты. Берет свечу и обжигает Джеймсу кожу. Тот даже не шелохнется.

Не успевает Гаммер потушить пламя, как первые голоса уже требуют эликсир. Джеймс спрыгивает с помоста на руки к радостной Грейс Бойлан. Некоторые зрители дотрагиваются до него, словно на счастье. А Гаммер между тем приступает к делу, обслуживая одновременно нескольких покупателей — берет деньги у одного, дает сдачу другому, принимает заказ у третьего, ободряюще улыбается четвертому. Торговля идет целый час. Те, кто не видел представления, но заметил непрекращающийся поток покупателей, выходящих из балагана с бутылками в руках, заходят внутрь и тоже приобретают чудодейственное средство. Раз на него этакий спрос, плохим оно быть не может. За последние двадцать бутылок Гаммер просит двойную цену. Это рискованно, но никто не жалуется. Последнюю бутыль покупает джентльмен с зелеными глазами.

Джеймс и Грейс покидают ярмарку. Сидя под деревом, они едят хлеб с холодным беконом. Лучше держаться подальше от посторонних глаз. С наступлением ночи они возвращаются назад в балаган. Вход затянут веревкой, за исключением прорези внизу, через которую женщина и Джеймс вползают на четвереньках внутрь. Тихо. Укрывшись тюфяком, спит слуга Адам Лейтер. Гаммер сидит на ящиках. Справа от него, отбрасывая расплывчатые тени на холст палатки, горит свеча. Рядом со свечой лежит длинноствольный пистолет изысканной работы со взведенным курком.

— Ага! — При их появлении лицо Гаммера сияет, он уже слегка пьян. — Эльфов подкидыш и шлюха! Поди-ка сюда, парень. Требуй награды.

Джеймс подходит. Удар сбивает его с ног, и он валится на истоптанную землю.

— Это тебе наука, чтоб держал свой смех при себе. Надо же, он хохотать вздумал! Чего нам стоило выучить тебя голосить.

Джеймс встает, стряхивает с куртки траву. Гаммер качает головой:

— Увы, бить его бесполезно. Какое чудо! Какой опасный ребенок. Поди сюда, я больше тебя не ударю. — Он кладет руку Джеймсу на плечо. Несколько секунд они смотрят друг другу в глаза. — Спи, — велит Гаммер, — госпожа Бойлан и я прикончим бутылочку. — Он достает из кармана часы. — Вы вдвоем уходите за два часа до рассвета. Встречаемся в Лэвингтоне.

— Но прежде рассчитаемся, — говорит Грейс.

Гаммер кивает:

— Ты получишь золото, дражайшая Грейс. Золото и серебро.

— А я? — Джеймс стоит как раз за первым круговым сиянием, расходящимся от свечи.

— От этого мальчишки у меня мороз по коже, — говорит Грейс, угощаясь вином из бутылки.

Гаммер пожимает плечами:

— Тебе нет нужды его любить. Ведь, в конце концов, он и сам способен любить тебя не больше, чем это, — и он стучит по стволу своего пистолета.

— Да, — соглашается Грейс. — Не дай Боже ему повзрослеть.

2

Целый час Джеймс лежит, укрывшись одеждой и прислушиваясь к гулу их голосов. Мимо балагана проходят люди, кто-то спьяну распевает обрывки песен, кто-то ссорится, лает собака. Сколь знакомыми стали для него звуки этой человеческой чащи. Поначалу они не давали ему спать, он вслушивался и обдумывал причину каждого крика. Он был осмотрителен и, хотя никогда ничего не боялся, в любой момент готов был удрать. Ему и в голову не приходило, что Гаммер станет его защищать.

Он нашел Гаммера в Бристоле, в доме на Датской улице, неподалеку от сутолоки доков. Разыскать его не составило большого труда, надо было лишь справляться у тех, кто по виду был с ним одного поля ягода. Так, по цепочке, обращаясь к шулерам, владельцам балаганов, имитаторам и сутенерам, он добрался до порога нужного дома. Его впустила женщина средних лет, а другая, помоложе, провела в полупустую комнату, где на походной кровати и на полу в беспорядке валялась одежда, а на столе лежали остатки пищи и рюмка со сломанной ножкой. Гаммер пребывал на коленях у стены, судя по всему, вознося молитву. На звук открывающейся двери он обернулся. Казалось, появление мальчика его не удивило. Он взглянул на него, потом снова на стену, затем жестом подозвал Джеймса к себе. В стене была просверлена маленькая дырочка. Гаммер отодвинулся в сторону. Джеймс припал к глазку, почувствовав веющую на него с той стороны прохладу. Он увидел комнату побольше Гаммеровой с картинами на стенах, там была кровать с четырьмя столбиками, а под ней — кошка и ночной горшок. По дощатому полу на четвереньках передвигался пожилой мужчина, совершенно голый. На нем верхом сидела женщина, подстегивая его по отвислому заду стеком, чтобы он катал ее по комнате, хотя дышал он хрипло и пот ручьем стекал по ногам. При каждом ударе лицо мужчины искажалось гримасой наслаждения. Женщина посмотрела на дырочку в стене, высунула язык и ухмыльнулась.

— Живописная картина, — прошептал Гаммер. — Вот оно, удовольствие человеков.

Первые недели их совместного житья Джеймс сопровождал Гаммера в скитаниях по городу. Крысиная беготня по кабакам, публичным домам, игорным заведениям, петушиным боям. Мужчины разглядывали Джеймса оценивающим взглядом, как чью-нибудь лошадь или неожиданно выпавший приз, прикидывая, чего он стоит. Женщины, заметив, что он хорош собой, относились к нему с осторожной, усталой добротой.

В конце июня в комнате на Датской улице, когда солнечный свет оранжевым флагом развернулся на черных досках пола и муха тупо стучала в граненое ромбами оконное стекло, Гаммер дал понять Джеймсу, каким способом он — нет, вернее сказать, они — станут зарабатывать себе на жизнь. Он уже несколько раз с удовольствием убеждался в том, что то, что ему пришлось наблюдать в Блайнд Ио, не было случайностью. Булавки, свечи, шлепки воспринимались столь же безразлично, как если бы адресовались обеденному столу. Чтобы окончательно убедиться, Гаммер позаимствовал у одного строителя клещи и вырвал Джеймсу зуб. Результат был настолько неоспоримым, настолько ошеломляющим, что он наклонился и обнял мальчика, перепачкав детской кровью свою рубаху. Мальчик не способен страдать! Ни разу в жизни он не испытывал страдания! Более того, если он получал какую-то рану, она заживала с такой быстротой, что можно было едва ли не воочию наблюдать, как затягивается плоть, срастается, бледнеет, восстанавливается. След от ожога был уже невидимым три дня спустя, и, хотя руки мальчика протыкались булавкой десятки раз, кожа оставалась ровной и гладкой.

План Гаммера был прост. И коли возьмутся они за него со всей решимостью, то заработают за одно лето больше, чем Гаммер за тяжкие десять лет мошенничеств и вымогательств. Конечно, дело это не лишено определенного риска. Людям не нравится, когда их обманывают, а тем паче дурачат. Более всего он опасался, что Джеймса узнают. Дабы избежать этого, они станут работать на ярмарках, расположенных далеко друг от друга, и быстро переезжать из одного конца страны в другой. Однако самое главное — чтобы мальчишке поверили. Его надобно научить изображать страдание, он должен знать, что такое боль и каковы ее следствия. Ему следует изучать ее, как изучают иностранный язык, и тут потребуется учитель.

Гаммер знал, к кому обратиться. Он прищемил ему хвост в питейном заведении у Крисмас-Степс, где среди ссутулившихся спин, бессмысленного бормотания и душной вони опустившийся трагик Катон Ли с распухшими от водянки ногами и дюжиной лиц, намалеванных красным одно поверх другого, пребывал в своем обычном ночном аду.

За рюмку он декламировал строки из «Фауста», когда краем своего огромного глаза сквозь призму навернувшейся слезы заметил тощую фигуру Марли Гаммера, похожего на стоящую на задних лапах гончую. С этим самым Гаммером в тысяча семьсот Бог ведает каком году ему довелось изображать испанского гранда в хитрой интриге, сплетенной с целью надуть картель торговцев хересом. Рядом стоял мальчик с глазами, похожими на голубые звезды.

— Этот парень, Джеймс, — сказал Гаммер, когда они, посулив хорошую выпивку, заманили актера на Датскую улицу, — будет твоим учителем.

Ли посмотрел на мальчика сверху вниз. Он не умел обращаться с детьми. Ему даже трудно было представить, что и сам он когда-то был ребенком.

— Но чему, скажите на милость, мистер Гаммер, должен я учить этого мальчика? — спросил он.

— Вы должны учить его страданию.

— Жизнь, сударь, — тут рука Ли взмыла вверх, — научит его весьма скоро.

— Но вы это сделаете еще скорее, мистер Ли. Начинайте сегодня же. Он должен знать, как вопить, извиваться, в общем, все обычные ужасы. И должен делать это хорошо. Убедительно. Даю вам неделю.

— Что за ребенка вы отыскали, мистер Гаммер?

— Я наколдовал его в деревне, мистер Ли. Восхитительнейшее, хладнокровное чудовище. Итак, не пора ли вам начинать?

Поначалу Джеймс не мог взять в толк, что от него требуется. Гримасы учителя были совершенно непонятны, но Ли не сдавался, и мальчик стал ему подражать. Вскоре хозяйка дома, сдававшая тут же комнаты с девицами, принялась жаловаться, что ее дело терпит убытки. Палкой с железным наконечником стучал в дверь констебль, и ему приходилось показывать все комнаты, чтобы он поверил, что в доме не совершается ни убийства, ни колдовства.

От будничных несчастий они перешли к изображению более ужасных зрелищ — как извивается несчастный отравленный ядом или получивший различные ранения — кинжальные, пистолетные, толедским оружием. В конце недели Гаммер устроил проверку. Он заставлял мальчика падать на улице, схватившись за коленку, отчаянно выть от полученного удара или бегать, подпрыгивая и вопя от ожога. Первые пробы оказались либо чересчур, либо, наоборот, недостаточно выразительными. Случайные зрители ничего не понимали и подозревали недоброе. Но Джеймс не был лентяем. То, что он не сумел перенять от Катона Ли, он брал у других. Ходил по пятам за человеком, которого секли кнутом; сидя на корточках, наблюдал мучения уличной торговки, ногу которой переехало колесом телеги. Однажды солнечным днем, забравшись на плечи Гаммеру, наблюдал поверх людских голов, как у ворот Бристольской тюрьмы вешают узника. Оно было повсюду, то, что называют страданием. И какое бесконечное разнообразие! Люди в ужасе пытались укрыться от боли; молились, чтобы Господь избавил их от нее; но, похоже, избавиться им так и не удавалось, никому, кроме него одного. Даже Гаммер был подвержен этой напасти, и, как у всех прочих, его жизнь зависела от прихоти гнилого зуба, незакрепленной черепицы, несвежей устрицы.

Они отправились в путь в июле по зеленой, петляющей, как кишка, проселочной дороге. Город оборвался внезапно — дом, кирпичная труба, дым, уродливые дети. А потом только поля и украшенные завитушками шатры деревьев, фермерские дома, где старые собаки с полузакрытыми глазами одуревали на солнце и какая-то женщина в башмаках на деревянной, закрепленной железным ободом подошве остановилась в открытых дверях и, застясь от солнца рукой, глядела им вслед. Марли Гаммер, Адам Лейтер, Джеймс Дайер и Молли Райт — первая его «матушка» — тряслись плечом к плечу в высокой повозке, набитой доверху коробками, шестами и скрученным в рулоны холстом.

Первая ярмарка находилась в Глостере. Представление имело несомненный успех, все прошло так гладко, что Гаммер даже боялся, что им не удастся повторить столь великолепное действо. Однако три дня спустя в Сомерсете все повторилось, как и неделей позже в сопредельном Уэльсе. Потом они направились через колосящиеся поля на восток, до Оксфорда, затем вновь на восток по равнине от одного церковного шпиля к другому до самого Нориджа, и, хотя города еще не было видно, легкий ветерок доносил до них раскатистый звон колоколов нориджского собора.

«Матушки» все время менялись, да и зелье редко оставалось тем же. Его составляющие приобретались у местных аптекарей, которым за хорошую мзду велено было сдерживать свое любопытство. И лишь толпа всегда оставалась неизменной, толпа и действо. Правда, время от времени Гаммер импровизировал, делал более закрученным повествование о тайных рецептах, бородатых магах и чудодейственных составляющих эликсира.

Гаммер относился к мальчику по-своему неплохо — новая одежда и ботинки, леденцы, шейный платок такого же темно-зеленого цвета, как море, по берегу которого они как-то раз гуляли неподалеку от Кромера. Он обучил Джеймса секретам преступного мира: как срезать кошелек, мухлевать в картах, прятать клинок так, чтобы в нужный момент он выскользнул из рукава прямо в руку. Случалось, давал непрошенные советы по поводу женщин — что они любят и как. В деревне за Линкольном, пообедав зажаренным на вертеле кроликом, Гаммер показал Джеймсу кусок кишки ягненка, который назвал «лондонским пальто». Защищает от синьоры Гонореи, пояснил он, подмигнув и со смехом помахав им в воздухе. Лишь однажды Гаммер решил, что следует наказать мальчишку. Не то чтобы тот что-то сказал или сделал. Дело было во взгляде, возмутительном взгляде, какой Гаммер видел однажды у того треклятого судьи в конце бесконечного суда четвертной сессии в Дорчестере. За подобную дерзость он крепко привязал Джеймса к колесу повозки и оставил так на ночь. Грейс Бойлан, теперешняя «матушка» Джеймса, божилась, что отыщет способ сделать ему больно, уж она-то с ее опытом и талантами непременно отыщет, и минуту или две Гаммер дал ей попробовать. Потом оттолкнул ее, развязал мальчишку и осторожно вернул к жизни его затекшие ноги. «Где бы мы были друг без дружки, а, Джеймс?» — вздохнул он. И, бредя под сенью деревьев к повозке, запел:

3

Грейс будит его носком ботинка. Пора. Джеймс пробуждается легко, стряхивая сновидения и вдыхая предрассветный воздух. Берет узелок, натягивает одежду, под которой спал, и ждет у отворота палатки. Подходит Грейс, дрожа и потирая лицо нижней частью ладоней. В такое время от нее лучше держаться подальше, она клокочет от безмолвной ярости из-за окружающей темноты, зябкого воздуха и предстоящего долгого пути. Еще она зла на судьбу, ибо слишком много лет у нее за плечами, да еще вдобавок рядом с ней по дороге идет этот странный, ни на кого не похожий мальчишка. У него душа старика или ее нет вовсе. Другой на его месте шел бы себе посвистывая, спрашивал, долго ли еще идти и когда они будут есть. От этого не дождешься.

Чернота. Чернота и золото. Ночь рассеивается. Свет клочьями свисает с деревьев. Тучи величиной с деревню уплывают на запад. Минут пять верхушки пшеничных стеблей поблескивают на солнце. На работу выходят женщины, собирающие оставшиеся после уборки урожая последние колоски. Они сгребают их в охапку, связывают и передают одному из ребятишек, который бежит к воротам, где на страже стоит другой.

Грейс и Джеймс завтракают на краю поля. Поев, Грейс растягивается на траве, рыгает и закрывает глаза. Дыхание со свистом вырывается у нее через нос; на живот усаживается слепень. Джеймс развязывает свой узелок — там в старый кафтан завернут планетарий. Мальчик ставит ящик поверх кафтана и открывает замок. От планет отражаются утренние лучи. Он поворачивает ручку. Зубцы механизма покрылись ржавчиной, совсем чуть-чуть, но ему приходится давить на ручку сильнее. Подрагивает проволока, покачиваются планеты. Когда Грейс поднимается, Джеймс все еще занят Лизиной старой игрушкой. Грейс ее раньше не видела. Она подходит ближе, тяжело опускается в траву на колени и смотрит. Рот растягивается в улыбке, рука касается медного солнца. Отпустив ручку, Джеймс закрывает ящик и снова заворачивает его в кафтан. Они продолжают путь. Длинная дорога пуста.

4

«Боль, друзья мои, — прислужница дьявола. Это его прикосновение и ласка…»

Солсбери, 10 октября 1752 года

Ветер бьет в холщовые стены балагана огромными мягкими кулаками. Гаммеру приходится повышать голос, чтобы перекричать этот шум. Толпа никак не угомонится. Ветер отвлекает внимание. Люди начинают думать о крышах, выстиранном зря белье, дороге домой. Лишь только когда Гаммер начинает свой диалог с Грейс Бойлан, они замолкают и слегка подаются вперед в сторону женщины и стоящего рядом с ней бледного красивого мальчугана.

— Пусти меня, мама. Я хочу быть храбрым, как отец.

— Молодчина! Передайте его туда! Передайте!

Джеймс снова на сцене. На этот раз в испытании помогает молодой человек с толстыми, как два окорока, руками. Булавка, огонь, зелье, снова булавка. В тех местах, где ладони Джеймса уже однажды кололи, остались едва заметные следы, красноватые точки, но в них нет ничего подозрительного. Его плоть, похоже, лишена памяти.

Когда Гаммер подносит свечку, в дальнем углу балагана Джеймс вновь замечает те же зеленые глаза, которые разглядывали его уже на четырех представлениях. Гаммеру он ничего не сказал. Джеймс ждет, что станет делать незнакомец. Пламя лижет руку. Зеленые глаза впились в его лицо. Толпа ахает, слышится голос: «Дайте мне две!» Суета, кружение людей; дважды, трижды ветер бьет по холсту; зеленоглазый человек исчезает. Гаммер потирает руки и принимается за дело.

На улице ветер отшвыривает птиц от дымовых труб. Какой-то человек бежит к реке вдогонку за улетевшим париком. У законника из рук вырывается газета и вдруг накрывает голову нищему. Грейс и Джеймс направляются к собору. Там, внутри, ветер отдается торжественным эхом. Грейс плюхается на скамью, вытаскивает из-под юбок бутылку и, опустошив ее, запихивает под сиденье.

— Господи, теперь полегчало.

Она оборачивается, ищет глазами мальчика, но не находит. Закрывает глаза. В ней скопилась усталость, черная вода в костях, от которой не избавит никакой сон. Дюжина голосов церковного хора поют первые строки «Te Deum».[19] Высоко над ней под арками, исчезая среди теней, проплывает ритм кивающих склоненных голов.

Подойдя к алтарю, Джеймс смотрит на мальчиков из хора. Они с ним почти одногодки, лица бледные, точно свечи, глаза следят за руками капельмейстера. Один мальчик очень похож на Чарли. Джеймс вспоминает своего покойного брата, потом мать — как она брала его на руки. Воспоминание такое ясное! Он чувствует запах ее кожи и молока; теплое, вперемешку с ароматом яблок, дыхание. Кровь стучит у него в ушах. Он поднимает руку к груди, потом подносит к лицу, дотрагивается до горящих щек. На руке что-то остается — вода. Он слизывает ее языком. Соленая. Мальчики всё поют. Их голоса, как фонтан, поднимаются вверх и дождем падают вниз. Джеймс подходит к одному из боковых выходов. Там, у двери, со шляпой в руке стоит человек. Он кивает Джеймсу и отодвигает занавес перед дверью. Мальчик останавливается, оглядывается, ищет Грейс Бойлан. На дальней скамье он видит похожую на нее фигуру — кто-то, склонившись, спит или молится. Когда он поворачивается назад, человека не видно. Приглушенные, неразборчивые голоса бормочут с разных сторон собора. Джеймс делает шаг вперед. Некто поджидает его за занавесом. В противоположном конце собора мелькает полоска света. Быстрым шагом входит Гаммер, такой маленький среди колонн, величественных гробниц, серых каменных плит. Заметив Джеймса, машет ему. Джеймс, отступив к боковой двери, выходит. Он не может разглядеть того человека, но чувствует, что его хватают за руку. «Быстрее!» — звучит чей-то голос, и его толкают вперед сквозь вздыбленный ветром воздух. Их ждет запряженный четверкой экипаж. Теперь они бегут, Джеймс и мужчина, вниз по дороге, через мост, Река так и сверкает. По ней, как обезумевшая, мечется пустая лодка. Когда они достигают экипажа, оттуда высовывается другой человек, втаскивает Джеймса внутрь и захлопывает дверь. Экипаж клонится назад, потом вперед. Вдруг в окне появляется лицо Гаммера, его протиснувшаяся в экипаж рука хватает Джеймса за шею и тянет наружу. Мальчик видит, как двое сбивают Гаммера с ног и валят на обочину. У одного в руках палка. Гаммера бьют. Не слышно ничего, кроме шума ветра. Зеленоглазый человек тихонько толкает Джеймса на место и спускает штору. Откуда-то из темноты до него доносится голос: «Теперь ты в безопасности, мальчик. — Рука хлопает его по колену. — В полной безопасности».

5

Гладкая, как бутылочное стекло, земля. Прелестные золотые леса, змеею вьющийся зеленовато-стальной ручеек. Пруд удобного размера со шпилем вырастающей из воды церкви, разрывающим водную гладь. Подъездная дорожка с падающей, точно штриховка, тенью молоденьких деревьев; итальянские сады; широкие аллеи; панорамы; растянувшаяся на мили стена из красного кирпича, железные зубцы.

Джеймс открывает глаза. Он не понимает, что его разбудило. На верхушке куста сидит птица и глядит на него, склоняя голову то на один бок, то на другой. Джеймс смотрит, какой длины тень, чтобы сообразить, как долго он спал. Часа два, не меньше. Его удивляет солнечный свет. Во сне он видел снег, огромный снежный мир, и слышал, как его зовет чей-то голос, окутывающий его со всех сторон.

Он неуклюже встает на ноги. Теперь Джеймс спит так много и так глубоко, словно его тело готовится к какой-то новой жизни. Он хлопает в ладоши; птица улетает и уносит с собой его сон.

Вечером дом поистине великолепен. Бледный камень впитывает в себя медово-розовый свет; в каждом окне свое, непохожее на другие солнце. Щедрые руки Паллады простираются по обе стороны господского дома. Он подходит ближе, и под ногами скрипит ровно насыпанный гравий. По лестнице с пологими ступенями он идет к двустворчатой двери. Стучать не нужно. Невидимые глаза всегда его замечают. Ему открывают затянутые в перчатки руки. Слуги в желтых ливреях.

Через эту дверь он впервые вошел в дом вместе с зеленоглазым джентльменом, чья рука временами трепала мальчика по плечу, как будто желая ободрить. Он передал Джеймса на попечение слуги, и тот повел мальчика вдоль вьющихся серпантином перил, по широким, как дороги, коридорам, мимо череды дверей, ведущих так далеко, что и конца-края не видно. Послышались голоса, говорившие на каком-то неизвестном ему языке, раскованная, выразительная болтовня, и, взглянув вверх, он увидел на строительных лесах людей с темными волосами и тонкими чертами лица, держащих в руках длинные кисти. Они расписывали фриз над одним из огромных окон. Приостановив работу, они поглядели вниз на Джеймса и заулыбались, качая головами: «Ah, povero ragazzo!»[20]

Джеймса провели в комнату, где стояла кровать с балдахином и в камине тихо потрескивал огонь. Теперь слуга глядел на мальчика без выражения почтительности, точно актер, вдруг позабывший свою роль.

— Захочешь есть, вот тебе шнурок — дергай.

Тогда Джеймс спросил:

— А тот человек вернется? Тот, с которым я сюда приехал?

— Мистер Каннинг? — Слуга покачал головой. — Он сам за тобой пошлет, когда понадобится. Он человек занятой. Ты тут не один такой.

Дверь закрылась прежде, чем Джеймс догадался спросить: что это значит — «не один такой»?

Кроме слуг, к нему никто не приходит; да и слуги уже другие, не такие свойские и лукавые, как тот, кто провожал его в комнату в первый день; от них ничего не узнаешь. Они только прибирают в комнате и приносят подносы с едой. По сравнению с овощами, копченой грудинкой и дешевым хлебом, которыми его кормили Грейс и Гаммер, его нынешний рацион содержит много дичи и сладостей. От столь обильной пищи ему не сидится на месте. Непонятно, он гость или пленник. Его, конечно, никогда не запирают на ключ, а в коридоре не видно никого, похожего на охранника. Джеймс начинает исследовать дом. Когда все вокруг стихает, он выходит из комнаты со свечкой в руке, звук его шагов тонет в плюшевом ковре, и лишь желтовато-розовое пламя может его выдать.

В первый свой выход он не встречается ни с кем. Дом, словно нарочно, совсем пуст. Через час Джеймс понимает, что заблудился, заплутался в симметрично расположенных покоях, и находит свою комнату только под утро, когда свеча уже давно потухла. Он все еще думает, что не на том этаже и не в том коридоре, как вдруг видит знакомую дверь.

Следующей ночью он идет дальше. Впереди двое слуг со свечами, свет от которых красиво падает на их желтые ливреи, пересекают огромную залу. На мгновение они останавливаются поглядеть на язычок его пламени, потом исчезают. Что за тайную жизнь ведут эти люди, увертливые, как ужи? Джеймс пытается догнать их, но не знает, в какую сторону они направились, не видит даже отблеска их свечей.

Лишь на третью или четвертую ночь он встречает человека, с которым можно поговорить; луна сияет так ярко, что ее свет проникает даже в коридоры без окон и лежит под дверьми, словно листы свежей газеты. Джеймс бродит уже почти целый час, когда часы в сотне комнат начинают бить полночь и он слышит голос, тихий, но ворчливый. Он движется на этот голос и доходит до большой двери, приоткрытой как раз достаточно, чтобы его впустить. Джеймс входит и в лунном свете видит какого-то господина, его подернутую серебристым сиянием фигуру, стоящую на некоем возвышении, похожем на кафедру, у стеллажа с книгами. Человек поднимает руку, чтобы поставить на место том, но тут оборачивается и внимательно смотрит на мальчика.