Страсть и скандал Эссекс Элизабет
— Но я возражаю, — возмутилась Кассандра. — И мисс Кейтс ясно выразила свое несогласие. — Его на удивление упрямая невестка по-прежнему демонстрировала изумление его наглостью и твердокаменную стойкость собственной позиции, стоя напротив него так, будто могла удержать Томаса на месте силой своего утонченного презрения. — Уверена, ты достаточно вырос и тебе не требуются уроки манер — как именно джентльмену надлежит вести себя с молодой леди.
Но Томас сделал вид, что выговор невестки пролетел мимо его ушей.
— Кэт. — Он говорил так, словно они были одни, вкладывая в тихие слова годы своих пустых сожалений. — Я бы хотел поговорить с тобой. Пожалуйста. — Маленькая уступка вежливости. Он хотел показать, что будет вести себя пристойно, если уж не достойно.
Кэт смотрела упрямо и чуть ли не с вызовом, как будто предпочла бы делать что угодно, только не говорить с Томасом. Но возможно, она услышала мольбу и решимость в его голосе, потому что наконец грациозно склонила голову перед неизбежным.
— Хорошо, миледи. Я поговорю с мистером Джеллико.
— Что ж, хорошо. — Кассандра снова села, намереваясь сыграть роль заботливой компаньонки.
— Наедине. — Томас пытался говорить без воинственности в голосе, но это было почти невозможно. Он начинал терять терпение, и положение становилось просто опасным. Он хотел так или иначе решить дело с Кэт, и мысль о том, что он, возможно, потерпит поражение, начинала казаться ему невыносимой.
Что, черт возьми, станет он делать с самим собой, если не удастся ее вразумить? Если он не сможет убедить ее в своей любви? Эта мысль раздирала ему грудь.
— Разумеется, нет, — настаивала Кассандра. — Это будет неприлично, и я окажу плохую услугу и тебе, и ей, если оставлю вас одних. Обед может подождать.
Томас провел ладонью по бакенбардам, которые уже начинали покрывать его скулы, затем по коротко стриженным, по английской моде, волосам. Словно хотел напомнить себе об английской благовоспитанности и терпении. Напрасно! Да и положение требовало отнюдь не английской осторожности и сдержанности. Оно просто взывало к уловкам хитрого кочевника из Пенджаба!
Он строго воззрился на свою невестку из-под нахмуренных бровей.
— Кассандра, я вполне могу схватить тебя в охапку и выставить из комнаты силой. Но я предпочел бы этого не делать. Клянусь, что не встану с этого стула. — Он указал на стул с прямой спинкой, стоящий в противоположном от Кэт углу. — Прошу, позволь только поговорить с мисс Кейтс, всего несколько минут, о вещах исключительно личного характера.
Кассандра чуть не ахнула от возмущения — даже его уступка не могла смягчить явную угрозу.
В другом углу комнаты Кэт не произнесла ни звука. Но она смотрела настороженно, меряя его взглядом точно снимающий мерку гробовщик. Однако, что бы она в нем ни увидела, это помогло ей принять решение.
— Думаю, ваша светлость, так будет лучше всего. Может быть, нам стоит оставить дверь открытой и няня Гейнор сможет с нами посидеть?
— Наедине, Кэт, — напомнил Томас.
Кэт нетерпеливо хмыкнула.
— Мистер Джеллико, няня Гейнор стара, как бабушка Мафусаила, и глуха, как расстроенное пианино. — Она казалась усталой и немного сбитой с толку. Как будто постоянное столкновение воспоминаний и реальности истощило ее силы — точно так же как истощило его самого.
— Расстроенное пианино? — Он невольно улыбнулся. Даже теперь, живя в замкнутом пространстве имения брата, облачившись в серое, она сохранила способность видеть мир не так, как другие.
— Я настаиваю, мистер Джеллико, что ее присутствие отвечает правилам приличия и поможет мне сохранить репутацию, — а ведь это все, что у меня есть. Не так ли, миледи?
Кассандра уступила, но такой недовольной эту элегантную даму Томас никогда не видел.
— Полагаю, да.
Томас не собирался ждать, пока его невестка передумает.
— Отлично. Иди. — Он, конечно, не сделал того, что обещал: не выставил ее из комнаты силой, — а поступил мягче: положил руки ей на нежные плечи и очень решительно подтолкнул к двери. — Мы дождемся няню Гейнор, — сказал он бесстрастно. И решительно закрыл дверь прямо перед носом изумленной невестки.
— Мистер Джеллико! — Судя по тону, Кэт уже жалела, что уступила его просьбе. Впрочем, возможно, она просто раздувала остывшие угли своего пылкого гнева?
Отлично. Она всегда была великолепна в гневе. Томас крепко держал дергающуюся дверную ручку, потому что Кассандра пыталась открыть дверь с другой стороны — замка в дверях детской не было, — и попытался еще немного подзадорить Кэт.
— Не кажется ли тебе, что теперь, когда мы одни, ты могла бы называть меня по имени?
— Нет, — тихо, но твердо сказала Кэт. — Или вы хотите, мистер Джеллико, чтобы я называла вас Танвиром Сингхом, потому что именно этого мужчину я знала — или мне казалось, что знала. И мы не одни, — добавила она яростным шепотом. — Леди Джеффри все еще слышит нас.
— Я сказал ей — всем им сказал, — что мы знакомы.
Из-за двери донесся сердитый крик Кассандры:
— Да хоть бы ты был помолвлен, Томас! Каким бы близким ни было твое знакомство с молодой леди, не следует искать уединения с ней! Джентльмен так не поступает.
Томас не ответил. Он не сводил глаз с Кэт. Взгляд его смягчился, а уголок рта приподнялся в улыбке — на нее это всегда действовало неотразимо.
— Полагаешь, нам стоит ей сообщить, что я отнюдь не джентльмен?
— Полагаю, она уже знает. — В этом дерзком ответе, несмотря на его сухость и чопорность, все же чувствовалась колкость. Гранатовая сладость упорно просачивалась сквозь все слои ее унылой серой оболочки. Проблеск грустного юмора давал ему если не надежду, то по крайней мере вдохновлял на продолжение.
Но за дверью, в коридоре, Кассандра прилагала все усилия к тому, чтобы его обескуражить.
— Если вы не откроете дверь сию же секунду, я приведу Джеймса, — пригрозила она. — И твоего отца, Томас, если это единственный способ заставить тебя быть джентльменом.
— Для этого нужно куда больше, — ответил он, тем не менее продолжая улыбаться Кэт. Потому что смотреть на нее было чертовски приятно — серое платье, унылые темные волосы и все прочее.
Прикусив язык, Катриона сумела устоять перед его дерзкой попыткой очаровать ее и отступила в дальний угол гостиной, как будто хотела держать дистанцию — и в прямом, и в буквальном смысле — как можно большую.
Томас был готов уважить ее желание. Некоторое время он оставался на месте, навалившись на дверь всей тяжестью своего тела и прислушиваясь — до тех пор пока быстрые легкие шаги рассерженной Кассандры не застучали по ступенькам лестницы. По его расчетам, у него от пяти до двадцати минут наедине с Кэт, прежде чем на этой самой лестнице не послышатся шаги брата. Брат или вмешается в разговор, или просто выбросит его из дому. Как сказал Джеймс, леди Джеффри исключительно ценит мисс Кейтс. Очевидно, леди Джеффри заодно предоставит мисс Кейтс и исключительную защиту.
Поскольку этот тет-а-тет станет, вероятно, его единственной возможностью поговорить с Кэт в ее естественном окружении, то есть в виде мисс Анны Кейтс, Томас не спеша двинулся по гостиной, бросив взгляд в открытую дверь классной комнаты. Будто хотел выведать все тайны Кэт у предметов, которые окружали ее в повседневной жизни.
Беглый осмотр удивил — подобных этим детской и классной он еще никогда не видел. У него самого таких не было, а ведь он рос особенным ребенком, будучи сыном графа, и учителя у него были самые лучшие. Одна стена была целиком заставлена книжными шкафами; их содержимое поражало разнообразием. Томас отметил, что книги были расставлены тематически. Естественная история, например, отдельно от беллетристики. На просторных открытых полках располагались разнообразные экспонаты вымерших и ныне живущих организмов. Прочее пространство стен, как и обратная сторона подвижной грифельной доски, было занято рисунками, графиками и картами. Огромная стеклянная ваза служила домом для группы головастиков, в другой помещались темные пятнистые тритоны. На солнечном окне висела клетка, такая нарядная, словно взята прямо из зенаны какого-нибудь магараджи вместе с полудюжиной попугайчиков-неразлучников. Сейчас, однако, в клетке обитало полусонное семейство полевых мышей. Ничего подобного он никогда не видел!
И все это было результатом трудов мисс Анны Кейтс. Как странно. Как удивительно.
Хотя что же тут удивительного? Возможно, то же самое она делала в Индии для детей Саммерса. Она все время вывозила их на прогулки, навстречу приключениям. То и дело останавливалась, чтобы сорвать цветок, поймать какое-нибудь насекомое. Если бы не дети, Танвиру Сингху не удавалось бы провести с девушкой столько времени. Но он мог лишь догадываться, какое существование она ведет за стенами резиденции. Насколько ему было известно, Катриона вполне могла держать в клетке хорька или зачарованную змею в огромной тростниковой корзине. Это его безмерно беспокоило — он, человек, в чью задачу входило выведывать и разгадывать тайны, которые люди предпочли бы держать за семью печатями, вдруг осознал, что знает о ней очень мало. Понял, что сам выдумал ее — свою богиню-воительницу с волосами цвета красного золота — в ущерб настоящей женщине, что скрывалась за невозмутимой внешностью.
— Катриона Роуэн, вы поразительная женщина.
Она хмыкнула, видимо, не желая с ним соглашаться.
— Что вас так поражает? «В прекрасном воспитанье исконного британца, в уме иль в непокорности»?
Философского вопроса Томас не ожидал.
— Не думаю, что самой сильной стороной для меня является ваша непокорность, однако…
— Нет. Это цитата из Стила.
Заметив его непонимающий взгляд, она пояснила:
— Ричард Стил, писатель восемнадцатого века. Его произведения печатают в «Татлере». Вы мало читаете.
И слегка покачала головой, закрыв глаза.
— Меня не было в Англии. — И в своем уме он не был, но это уже тема совершенно отдельного разговора — насчет его восхитительной одержимости, навязчивой погони за выдуманной богиней, которая вовсе не желала, чтобы ее преследовали.
Его попытка пошутить слегка смягчила суровую линию ее губ. И все же перед ним стояла гувернантка, а не богиня.
— Стил писал в начале прошлого века. А издания его сочинений были в библиотеке резиденции в Сахаранпуре. Какая разница, что вас не было в Англии.
— Зато большая разница для человека, ведущего кочевой образ жизни. Но я рад, что вы заговорили о резиденции в Сахаранпуре. — Он отошел от двери классной и медленно двинулся в сторону Кэт, стараясь не показать, что идет к ней. Но именно она была его целью.
И она раскусила его трюк.
— Мистер Джеллико! Вы обещали леди Джеффри, что не покинете вот этого кресла. — Она указала ему на злополучный предмет мебели.
— Я лгал. — Томас даже не обернулся.
— Ах да. — Рыжая бровь приподнялась, изящно выгибаясь в несомненной гримасе насмешливого презрения. — В этом вы мастер.
Его пронзила мимолетная боль брошенного ею справедливого укора — но он не возражал. По крайней мере они приближались к самой сути дела.
— Благодарю. Но ты не имела в виду сказать мне любезность, а я понял это именно так. Ведь ты сама изрядно поднаторела в искусстве лжи.
Но она отказывалась признать его правоту.
— Нет. Я не такая, как вы. Мне не сравниться с вами в ваших умениях. Я не могу разговаривать на сорока языках или понять, что человек лжет. Я не умею притворяться тем, кем в действительности не являюсь.
— Ты притворяешься мисс Анной Кейтс. — Он остановился возле полки, чтобы взять в руки раскрытую книгу поэзии Вальтера Скотта, прежде чем разрешить себе взглянуть на Кэт. — Точно так же и мне пришлось создать личность Танвира Сингха.
— Я не создавала новой личности — новой религии, новой жизни с новыми привычками и обычаями. Я не пытаюсь убедить людей, что совсем не та, за кого себя выдаю. Взяла лишь другое имя. Но сама я все та же. Всего лишь гувернантка, мистер Джеллико.
Он был уверен, что на этот раз Катриона назвала его настоящее имя лишь в напоминание самой себе. Чтобы воздвигнуть новый рубеж обороны. Но он был опытным воином и умел преодолевать самые высокие стены.
— Думаю, Кэт, что ты никогда не была просто гувернанткой.
— Не называйте меня так.
— Кэт, мы сейчас одни. Передо мной тебе не нужно разыгрывать роль мисс Анны Кейтс. Почему бы тебе просто не стать самой собой?
Взгляд, которым она его одарила, при всей своей невыразительности обжигал гневным огнем.
— Уж вам-то, мистер Джеллико, следует знать, что быть самим собой — тем, кем нравится быть, — это роскошь, которую могут позволить себе лишь избранные. Я к их числу не принадлежу.
Он ухватился за этот предлог.
— Да. Да, ты права. Как я не мог позволить себе роскошь быть самим собой в Сахаранпуре, с тобой. — Но увидев, как она тянется к оконному стеклу, чтобы проследить пальцем путь серебристой капли дождя, который уже вовсю стучал в окно, он встрепенулся, весь во власти инстинкта совсем другого рода. — Я бы держался подальше от окон, Кэт! — Он протянул к ней руку. — Твой стрелок, возможно, снайпер.
Она резко отпрянула.
— Снайпер? — Она недоуменно нахмурилась.
— Неужели это слово неизвестно начитанной гувернантке? — Ее молчание он принял за утвердительный ответ и пустился в объяснения: — Снайпер — это человек, стреляющий из засады. Меткий стрелок.
— Понятно. — Она приняла к сведению его слова, впитала своим поразительным умом. — Не думаю так.
Что-то в ее спокойном отрицании его предположения заставило Томаса насторожиться еще сильнее. По спине поползли мурашки. Он обошел кругом низкий стул, надеясь найти точку, откуда смог бы лучше видеть лицо Кэт, смутно видимое в неярком, блеклом послеполуденном свете. — Ты не веришь, что он может стрелять из укрытия, или твой стрелок — снайпер?
Она колебалась, устремив суровый оценивающий взгляд на его лицо, стараясь прочесть его мысли, прежде чем ответила:
— Второе.
Умница. Но неужели она знала? Неужели догадалась, кто это? Ему хотелось обнять ее, держать крепко и защищать в минуту прозрения — или тогда, когда придется ей сказать. Но когда он направился к ней, она снова отшатнулась, скользя вдоль книжных полок. Пыталась держать его на расстоянии.
— Почему ты так думаешь?
— Если он не попал в нас на лужайке, то это значит или его ружье не годилось для этой цели, или он очень скверный стрелок. В любом случае я не думаю, что он сумеет застрелить меня сквозь окно четвертого этажа, находясь отсюда на таком большом расстоянии. — Она махнула рукой в сторону безлюдной лужайки.
Томас не уступал ни пяди этого открытого пространства.
— Итак, ты признаешь, что стреляли в тебя?
Взгляд ее глаз, ее ясных серых глаз, впился в него снова оценивающе, как будто она пыталась решить, можно ли ему доверять. Смотрела на него именно так, как смотрел на нее он. Они кружили друг напротив друга, как два слона, медленно и не очень уверенно, взвивая хоботы, выжидая оплошности соперника.
— Ты была на лужайке одна. — Томас начал излагать суть дела. — Уходила от компании собравшихся, когда прогремел первый выстрел. То есть ты отошла далеко от всех нас. Я подбежал к тебе уже после первого выстрела.
Покачав головой, она дернула плечом, отвергая эту идею. Страшно было даже подумать о том, что могло тогда случиться. Чем могло бы обернуться! Катриона сделала судорожный выдох, и Томас было решил, что попал в цель. Что высокие стены ее крепости наконец дали трещину под его умелым натиском.
Но затем она спряталась за свои высокие стены и сказала:
— Думаю, мы никогда этого не узнаем.
— Нет, — возразил он немедленно. — Мы узнаем! Я узнаю. Я все выясню. Только об этом и думаю, и круг сужается. Это легко сделать, ведь между нами стоит один-единственный общий враг. Все прочие уже мертвы.
При этих словах она повернулась к нему.
— Нет. — Вот и все, что она сказала. Резкое, страстное отрицание. Смотрела на него — зловещая в своей непоколебимой, молчаливой неподвижности.
Теперь он полностью владел ее вниманием — ее отточенный ум был сосредоточен на нем. И он шагнул ближе, прежде чем заговорить.
— Должно быть, это лейтенант. Должно быть, Беркстед последовал за тобой сюда, Кэт. Больше никому не нужна твоя смерть.
Когда он произнес ненавистное имя, она снова прикрыла глаза, словно отгоняя от себя воспоминания о мерзавце. Но сразу же отмела его предположение:
— Ему не нужна моя смерть. Для этого нет причин. Я ему их не предоставила.
Он подошел еще на шаг ближе.
— Но ты признаешь, что это наверняка он — Беркстед?
— Нет. — Она отвернулась к окну, отметая его предположение. — Я не… Какое значение это имеет сейчас? С тех пор прошли годы.
Томас нутром чуял — Катриона не лжет. Просто скрывает что-то.
— Да, конечно, — согласился он. — Но у него была тысяча причин. И ты наверняка это знаешь. — Он сам догадывался, но то была догадка, результат двух лет раздумий, когда Томас только и делал, что перебирал все возможности, одну за другой. Впрочем, он не собирался дожидаться ее ответа — заранее знал, что она не станет отвечать. — Я думаю, Кэт, что ты лучше кого бы то ни было знаешь, что на самом деле произошло. И чем дольше ты носишь в себе эту правду, тем сильнее будет удар, который она тебе нанесет.
Она промолчала. Лицо ее было бледным и бесстрастным точно луна. Потом она отвернулась.
Но Томас был безжалостен.
— Что произошло, Кэт? Почему ты не сказала им, как было дело? Ты не стала защищаться. Просто исчезла, никому не сказав, что увидела в ту ночь в резиденции, когда ты побежала туда. Бог мой, я до сих пор вижу в кошмарных снах, как ты бросаешься в горящий дом, чтобы найти девочку. Когда ты бросилась туда за Алисой и… — Он бы закрыл глаза, если бы это помогло отогнать страшное видение. — Ты никому не сказала правды.
— Нет. — Она порывисто обернулась. Слово покинуло ее губы, как пуля покидает ствол ружья, и она протянула к нему руки, словно хотела отвратить его от этой абсурдной мысли. — Вы ошибаетесь. Алисы там не было. Никого там не было. Никого я не помню. Не помню. Не помню, и все!
Вот теперь Томас был уверен, что Кэт лжет напропалую. Зато она наконец оказалась вблизи от него. Достаточно близко, чтобы он снова мог видеть ее милое серьезное личико, открытое, доверчивое и берущее за душу. А еще очень испуганное — глаза потемнели от ужаса, который она больше не могла скрывать за маской чопорности.
Его снова охватило абсурдное желание схватить ее в объятия. Держать, защищать — любой ценой. Дотронуться до нее, провести рукой вдоль нежной линии скулы, перебирать волосы. Похоже, ему наконец удалось это сделать — дотронуться до нее, — потому что в тот самый миг, когда его рука коснулась ее кожи, душу его затопила такая волна несказанного облегчения, что он ощущал ее как вещь физического порядка, как могучий толчок, пробуждающий его вновь к жизни. Как будто его легкие снова глотнули воздуха, после того как он тонул.
— Я помню, Кэт. Я помню все про ту ночь. — Слова текли из него как вода из переполненного кувшина. — Эта картина снова и снова встает у меня перед глазами, это воспоминание звучит как музыка, раз за разом. Я все помню про тебя. Помню твой вкус и аромат. Помню, как мои пальцы касались твоей кожи. Помню, какая ты была в лунном свете, сияющая, как молодая луна, как бледный луч звезды.
Она не убежала. Не оттолкнула, не сказала: «Не трогайте меня». Просто стояла и позволяла ему гладить ее, вся дрожа под его руками.
Закрыв глаза и подавшись вперед, он вдыхал ее уютный, отдающий крахмалом запах, а потом провел губами вдоль напряженной линии шеи, и губы его чувствовали, как тонко бьется кровь в ее жилах. Он поцеловал ее там, а потом его губы медленно скользнули вверх, к скуле.
— Ты пахнешь миндалем, — шепнул он ей на ухо, в его причудливый лабиринт. — Ты помнишь? А я помню, как распускал твои волосы. Шпилек уже почти не было, но оставались одна или две, которые все еще держали волосы вверху, и я их вытащил, и волосы упали. Как шелк, только теплый и мягкий.
Она тогда сделала то же самое — провела руками по его длинным непослушным волосам. И Томас увидел, что она вспомнила, — по тому, как напряженно сжались ее кулаки, прогоняя память о том чудесном мгновении.
Сейчас шпилек и булавок было куда больше — наверное, сотни, царапающих кожу и туго захватывающих волосы, удерживая их в порядке и послушании. Но волосы девушки были слишком красивыми, слишком длинными и легкомысленно мягкими, чтобы избежать прикосновения его рук, несущих им свободу. Его пальцы скользили по прядям, вынимая шпильки, и вскоре шелковистая завеса упала ей на плечи.
— Да, вот так и было. — Мягкие пряди скользили меж пальцев, и он поднес их к свету, рассмотреть скучный, приглушенный цвет. Даже ее волосы казались серыми! — Кэт, это преступление. Что, бога ради, ты сделала с волосами?
— Шелуха грецких орехов. — Ее голос был как легчайший намек на мольбу о прощении.
— Прошу, не надо больше. — Он так любил огненный оттенок ее волос! Тогда он не смог зажечь светильники, чтобы рассмотреть эти волосы, в тот другой раз, когда распустил их. Ему хотелось сгрести их в охапку, как сноп пшеницы, и потянуть, запрокидывая ей голову так, чтобы раскрылись ее губы. Хотелось зарыться в них лицом, почувствовать их щекотание на своей груди.
Ему хотелось, очень хотелось. Хотелось получить от нее больше, чем он мог бы сказать.
Он хотел ее любви. Хотел ее доверия. Ее оправдания.
И он не мог перестать ее гладить. Медленно, легко, нежно. Ожидая, что страх и недоверие наконец уйдут. Его пальцы едва касались ее кожи. Прочерчивали обратный путь — вспоминая, отмечая мельчайшие перемены, что оставили эти годы, серебряную бледность, что омыла эту некогда сияющую кожу. Крошечные морщинки тревоги, которые подобрались к уголкам глаз.
И глаза ее закрылись, когда кончики его пальцев пробежались вдоль ее скул и прямой линии носа, а затем отправились в обратный путь. Большие пальцы прочертили изящный изгиб ее бровей.
И вожделение, чистое, беспримесное и первобытное, пробудилось в нем, бесследно унося способность мыслить. Он больше ничего не слышал, только глухое биение собственной крови отдавалось в его ушах.
— Ах, — сумел сказать он, и голос его как будто доносился из невообразимого далека. — Все те же брови.
Ее серые глаза широко распахнулись и на краткий миг незащищенной открытости потемнели, а потом она начала пятиться. Но он видел, что она знает, и уловил ее инстинктивный ответ. Почувствовал, как разливается жар под ее кожей.
— О Господи, Кэт! Что еще осталось прежним?
Глава 12
Она сгорала от унижения и досады. И было тут еще что-то, куда более сильное и властное. Влекущее. Он привлек ее к себе, жадно шаря взглядом по ее лицу. А потом и рукой. Подушечка большого пальца прошлась по ее бровям.
Она резко отвернулась, избавляясь от ласки, не давая ему выведать у нее новые тайны. Но он взял ее за подбородок и повернул лицом к себе.
— Замечательно, что ты по-прежнему выщипываешь брови.
Тревога расцветала под ее кожей, вновь обретшей былую чувствительность.
— Это ваше воображение, мистер Джеллико. Никто в Англии не выщипывает брови.
Тогда он улыбнулся медленно и лениво. Взгляд полузакрытых глаз блуждал по ее фигуре.
— О да, конечно. Это мое воображение. Вполне определенно воображаю, что найду, стоит лишь приподнять твои очень практичные длинные юбки и провести рукой по ноге, начиная от высоких ботинок и выше, туда, где заканчиваются очень практичные скромные чулки. Коснуться чувствительной кожи твоих ног. О да, мое воображение рисует мне много всего.
Катриона почувствовала, как разгорается в ней ответный жар. Сжимает и расправляет кольца, как огромная змея, в глубинах ее естества.
— Прекратите.
— Как угодно, — благоразумно согласился он тихим загадочным шепотом. — Хватит воображаемых картин, лучше буду вспоминать. — Он склонился ближе к ее уху, чтобы голос его проник ей в самую душу. — Помню день, когда ты это сделала, — день, когда ты разрешила, чтобы айя Мины выщипала тебе брови и удалила волоски с кожи. Помню, какой ты выглядела в тот день, свежей и смущенной. А еще я помню, какой ты была потом, под чопорной закрытой одеждой, которую носила точно броню. Потом, когда ты пришла ко мне.
Томас склонился так близко к ее уху, что она чувствовала, как его теплое дыхание щекочет ее кожу.
— И я помню, что даже тогда, несмотря на мои восточные одеяния, я был Томасом Джеллико, а не Танвиром Сингхом. Потому что мне так нравилось. Думаю, понравилось и тебе. И я все время воображаю себе такие подробности — они сводят меня с ума — насчет всего прочего, что в вас осталось неизменным. — Его палец коснулся ее лба повыше глаз. — Но не тревожьтесь. Вашим тайнам ничто не угрожает, мисс Кейтс. Я унесу их с собой в могилу.
Их было так много — чувств и воспоминаний, которые она хотела бы вычеркнуть из своей жизни, — но Томас извлекал их из небытия, одно за другим. Ее слабости, поражения, мелкие приступы тщеславия — все они лежали на траве под солнцем, как извлеченные из могил гробы.
Разумеется, он заметил ее брови. Он, кто привык замечать мельчайшие детали и постигать их значение мимоходом, даже не думая. Маленькая уступка собственному тщеславию — она выщипывала брови, придавая им вид тонкой высокой дуги. Без задней мысли, без воспоминаний. Вряд ли она думала о Мине и бегуме. Заставляла себя не думать. Так было лучше. Безопаснее.
Но безопасность оказалась непрочной, как тонкий изгиб брови.
— Вы ошибаетесь. — Она сама понимала, как слаб ее голос, но он не возразил против ее очевидной попытки скрыть правду. Его, казалось, пронзила боль. Широко раскрытые глаза смотрели в никуда — блаженная агония святой на картине эпохи Возрождения, запечатленной в момент откровения.
Она обошла его кругом и быстро спряталась в святилище своей комнаты, захлопывая за собой спасительную дверь прежде, чем Томас успел прийти в себя и ее остановить. Или сказать что-нибудь такое, отчего ее кровь снова вскипела бы. В отличие от двери детской гостиной ее дверь запиралась на замок. Попытка обеспечить хотя бы подобие частной неприкосновенности, чтобы уберечься от всепоглощающего детского любопытства. Но она была прочная и надежная, ее дверь, и Катриона прислонилась к ней спиной, чтобы медленно осесть на пол, — колени предательски подгибались.
Под ее спиной дерево подалось внутрь. Должно быть, Томас Джеллико навалился на дверь с той стороны.
— Кэт, я не собираюсь сдаваться. — Его голос пробивался сквозь дерево, пробирая ее до мозга костей. — Ты не можешь просто взять и сбежать. Не получится, Катриона Роуэн! Я буду следовать за тобой днем и ночью, по всем коридорам, пока ты не вспомнишь, как это было. Пока не поверишь мне снова.
О, вот тут он ошибается. Она помнит. И очень хотела бы доверять ему.
Катриона хотела поверить той страстной мольбе, что слышалась ей в его голосе, и острому уму, что светился в его пылких зеленых глазах, которые, казалось, видели ее насквозь. Ей так хотелось разделить с ним тяжелую ношу, которую она тащила на себе точно надгробный камень! Пусть бы обнял ее, прогоняя боль и одиночество. Пусть бы вступил в бой вместо нее и поразил ее драконов.
Но жизнь устроена иначе. Если есть драконы — собственно, они наверняка есть, — Катрионе самой придется отточить меч и прогнать их прочь. Все остальное — фантазии.
Ибо существуют драконы, которых не убить одним ударом острого меча. Некоторые драконы неуязвимы.
Ибо она поклялась никогда об этом не говорить. Она дала слово.
Нет пути назад, в те дни мирной, беззаботной чувственности в зенане. Безвозвратно прошли безмятежные часы, что она там провела. Не вернуться в многоцветный сад, где по ночам благоухает жасмин, а в мозаичных бассейнах плещется прохладная голубая вода.
Это был подарок, который сделал ей он, Танвир Сингх. Эти дни, которые казались бесконечными. Восхитительные часы в зенане, посвященные исключительно себе, когда она могла не думать больше ни о ком и ни о чем. Впервые в жизни о ней заботились другие, а не наоборот. Не то чтобы она завидовала своим юным двоюродным братьям и сестрам. Она не жалела ни секунды того времени, что проводила с ними, заботилась о них, читала им и играла с ними. Нет, не жалела. Она их любила и ценила каждый миг каждого дня, что они провели вместе. Она любила их до сих пор.
О, как же она тосковала по ним! Их отсутствие в ее жизни пробило дыру в сердце, которую ей никогда не заполнить. Никогда. Видят Бог и святая Маргарита, она пыталась это сделать.
Зенана — это нечто особенное. Для Катрионы она стала началом совершенно нового мира. Мира, полного экзотических, изысканных блюд и нарядов насыщенных тонов и с блестками. Мира, заполненного музыкой и танцами, чтением поэзии и прозы. Мира, язык которого полон едва уловимых оттенков значения, что часто сбивало ее с толку, но всегда порождало желание узнать больше.
И она действительно получила новые знания. И новый опыт.
Мина была великой покровительницей искусств и всегда держала при себе избранный круг служителей муз — женщин-поэтесс, музыкантш и танцовщиц, — которые развлекали их, когда приходило такое желание. К ним толпами являлись служанки, единственным назначением которых, казалось, было исключительно холить и украшать принцессу и бегуму — умащивать их тела маслами и духами, обряжать в шелка и драгоценности столь баснословной цены, что и говорить об этом не стоило.
Для Катрионы дни, проведенные в старинных каменных залах дворца бегумы, стали сокровищем. Ей даровали приглашение навещать хозяек дома в любое время, когда только сумеет выбраться из резиденции. И она вовсю пользовалась этой милостью. Сначала она вздумала дожидаться, пока не закончатся часы, когда нужно присматривать за детьми или давать им уроки, прежде чем улучить время для себя самой, но затем Мина посмеялась над ее чересчур добросовестным прилежанием и велела ей приводить детей с собой, чтобы они могли играть в прохладных каменных беседках и дурачиться в чистых бассейнах, если это поможет Катрионе навещать ее почаще. Так она и поступала.
Почти во все дни они уходили, когда, дыша жаром, набирал полную силу день, когда тетя Летиция ложилась вздремнуть и никто в резиденции или в гарнизоне не мог бы их хватиться или полюбопытствовать, где они пребывают. Улицы в это время были безлюдны, не считая саис, — она научилась называть так слуг Танвира Сингха, которых тот посылал, чтобы ее сопровождать. Саис ехали за ними на приличном отдалении, когда они покидали пределы гарнизона.
В другие дни, если час был ранний, или погода прохладней, или по какой-нибудь иной причине, какую только могла изобрести Катриона, она вела кузенов и кузин по тропинке вдоль реки. Потому что только так — чуть отклоняясь от самого короткого маршрута, ведущего во дворец Бальфура, — они могли проехать мимо цветастого шатра Танвира Сингха. И часто случалось так, что именно в это же самое время и Танвир Сингх предпочитал отправиться навестить своего друга полковника Бальфура в его удобном доме, так что они могли ехать вместе.
Это всегда была лучшая часть ее дня. Настолько было ей хорошо, что она никогда не задавалась вопросом относительно почти сверхъестественной способности Танвира Сингха дожидаться ее появления. Никогда не приходило ей в голову задаться вопросом — отчего он всегда здесь? Ей не хотелось об этом думать. Ей хотелось быть с ним. С Танвиром Сингхом ей не нужно было вести лошадь размеренным шагом, и она могла забыть про зонтик, который должен был беречь ее кожу от веснушек. Катриона не возражала против веснушек — солнце так приятно грело лицо и плечи. Ей нравилось чувствовать, как в нее медленно просачивается жар самой земли. Нравилось давать свободу кобылке и быть свободной в выборе друзей.
«Хазур». Приветствуя его, друга своего сердца, она старалась не улыбаться во весь рот. Старалась не пускать лошадь вскачь и не бросаться бегом ему навстречу. Или держаться рядом с ним, будто он солнце, а она беспомощная звезда, вращающаяся вокруг светила по своей вечной орбите.
Но когда они были вместе, душа была спокойна, а сердце переполняло счастье. И она была свободна.
Свободна от разъедающих исподтишка кастовых предрассудков, царящих и в гарнизоне, и на базаре. Свободна от бесчисленных мелких оскорблений со стороны тети. Свободна от леденящего холода, который так давно поселился в ней.
Индия выжгла этот холод. И Катриона изменилась.
Танвир Сингх тоже слегка изменился — по крайней мере на ее взгляд. Он все меньше казался ей беззаботным разбойником и все больше — заботливым очаровательным принцем с манерами столь же безупречными, как драгоценности магараджи. Он чувствовал себя во дворце полковника как дома и, сняв цветастый камзол, оставался в менее официальном, хотя и уместном, наряде, состоящем из белой хлопковой туники и тюрбана. Так он казался более домашним, если это определение вообще применимо к подобному мужчине. Более доступным, что ли. Все меньше оставалось в нем от свирепого савара, который запросто мог осадить лейтенанта Беркстеда. Все больше становился он остроумным милым другом, который всегда готов рассмешить ее и заставить улыбнуться.
Он медленно вел ее через широкий двор в зенану и тянул время, как будто ему нечем было заняться, кроме праздной болтовни о погоде, об успехах, которые Катриона делает в изучении языка, о том, какого мнения она о поэме, которую он дал ей прочесть. А затем он кланялся и удалялся восвояси, оставив ее на попечении Мины и бегумы.
Боже, как же ей сейчас не хватало Мины! Как нужны ее прямые суждения, неистощимый оптимизм. Как нуждалась она в ее совете! Но Мина посоветовала бы то же самое, что и тогда в Сахаранпуре, — доверять Танвиру Сингху. И верить в себя.
Это как раз было труднее всего. Ее вера и ее доверие были выжжены тем пожаром.
Мина выбранила бы ее за утрату веры в себя. Мина была самым прекрасным, самым уверенным в себе и щедрым созданием, что встречала Катриона за всю свою жизнь. Если Танвир Сингх был переодетым принцем, то бегума Мина до кончиков ногтей была царствующая принцесса, власть которой незыблема. Каждый день ее наряд поражал великолепием. Облегающая, подчеркивающая фигуру туника и шальвары из сверкающего шелка и расшитого атласа, драгоценные украшения с головы до пят — серьги и заколки для волос, кольца и ожерелья, браслеты на запястьях и лодыжках. Исполненная уверенности в собственной красоте и женственности, потому что даже драгоценным камням не сравниться было с ее живой красотой. Ее кожа была цвета меда диких пчел, темные волосы под легкой вуалью отливали теплым шоколадным оттенком. Но глаза были светлые и сияли зеленым огнем так, что у Катрионы перехватывало дыхание. Хотелось заглянуть в самую их глубину, чтобы удостовериться, что они такие на самом деле.
Несмотря на все заверения Мины, что Танвир Сингх ей брат лишь по духу, на взгляд Катрионы, Танвир Сингх и Мина были так похожи чертами лица и цветом кожи и глаз, что вполне могли быть родственниками. Возможно, и были — возможно, Танвир Сингх был сыном полковника Бальфура. Не исключено даже, что наследником, — она никогда не слышала, чтобы у него был сын. Катриона все еще не могла толком разобраться в запутанных вопросах родства, власти и религии в Индии. И, если честно, совсем не имела понятия о разных религиях, которым, очевидно, были привержены члены этой семьи. Бегума и в особенности Мина, которая была супругой старшего сына наваба из Ранпура, следовали законам ислама, посему скрывались от посторонних и закрывали лица. С другой стороны, Танвир Сингх сообщил ей, что он сикх, монотеист. А что до полковника, о котором Катриона могла предположить, что воспитывался он в христианской вере, то этот человек вовсе не выказывал никаких религиозных убеждений.
И Катриона чувствовала, что спрашивать будет неудобно. Каждый раз, когда она упоминала имя Танвира Сингха — рассказывала, как они катались верхом, с детьми, во фруктовых садах к северу от города, или же забирались в холмы, или приводила какое-нибудь из его суждений, — Мина набрасывалась на нее, как игривая, но востроглазая кошка:
— Ты разве не думаешь, Катриона, что Танвир Сингх очень красивый мужчина?
— Да. — Катриона была уверена, что ее щеки горят жарким румянцем, но у нее не было оснований скрывать от друзей правду. — Конечно. Он очень красивый джентльмен.
— Хорошо. Это хорошо, что ты так думаешь. Я беспокоюсь, что у него нет поклонниц, потому что он все время в дороге, вечно странствует по свету, из королевства в королевство. Ему давно следует завести возлюбленную, если уж он не может пока взять жену.
— Разумеется, ты же так не думаешь? Я не возлюбленная Танвира Сингха! — возмущалась она, а жар заливал ее шею. Откровенность Мины и даже бегумы в вопросах брака и плотской любви все еще не переставала изумлять Катриону. — Да у меня и нет таких намерений.
— Разве? Тогда почему ты ищешь его общества, если не хочешь насладиться его телом? — изумленно распахнув глаза, говорила красавица. — Неужели ты просто дразнишь его и играешь с ним?
— Господи, нет. — Ее кожа горела огнем, который концентрировался где-то внизу живота. — Я бы никогда так не поступила. Мне он очень нравится. Он мой друг. — Катриона не знала, как объяснить это чувство восхитительной и надежной дружбы с высоким торговцем, при том что ее одолевали другие, менее понятные, но властные чувства, которые она пыталась подавить. — И мы оба любим лошадей.
Мина выгибала безупречную бровь и скептически поджимала губы.
— И вы всегда говорите только о лошадях?
— Нет, мы говорим о множестве всяких вещей. Но никогда о том, чтобы стать любовниками.
— А почему нет? Я видела, как он на тебя смотрит. Не как друг. — Откинувшись на подушки, Мина рассмеялась с видом опытной женщины. — Я шокировала тебя своей откровенностью, но мой брат слишком долго был одинок. А ты первая из женщин, любой расы и веры, кого он захотел мне представить.
— Правда? Но, конечно же, у него много друзей? — Кажется, весь мир ходил в друзьях у Танвира Сингха.
— Конечно. Он принадлежит миру. Все — от Кабула до Калькутты — знают имя Танвира Сингха. Действительно, у него много друзей, но очень немногих он приглашал в дом моего отца. И, разумеется, ты первая, кого он просил представить моей уважаемой матушке.
Катриона понимала, к чему ее обязывает такая честь.
— Моя дорогая принцесса, вы даже не представляете, как я ценю вашу дружбу. И вашу, бегума Нашаба Нисса. — Катриона повернулась к почтенной даме. — Надеюсь, вы не сочтете меня недостойной дружбы Танвира Сингха.
— Нет-нет! — воскликнула Мина. — Как это недостойной, если ты самая великодушная и добрая девушка на свете! Но ты не готова к тому, чтобы следовать путями этого мира. Если ценишь мою дружбу, тогда ты должна ценить и мои советы. Особенно совет насчет Танвира Сингха.
— Ты одна в этом мире, — согласилась бегума. — У тебя нет матери, которая учила бы и заботилась о тебе.
Эти женщины явно говорили о ней между собой.
— Моя тетя очень добра ко мне.
Бегума покачала головой.
— Но разве учит она тебя быть женщиной? Старается ли найти тебе мужа?
— Ну, не совсем так. — У Катрионы не было желания обсуждать запутанные отношения между тетей Летицией, лейтенантом Беркстедом и лордом Саммерсом. Как лорд Саммерс буквально толкал ее в объятия лейтенанта. Тем более что обитательницы зенаны скорее всего и так это знали. Разумеется, они жили в затворничестве от мира, но, как гласит пословица, «весь мир и его жена» сами напросились к ним в гости. — Скажем так: их усилия, к сожалению, были напрасны.
— Тогда мы должны сделать все, что в наших силах, чтобы тебе помочь, — заявила бегума.
— Мы обязаны, — возвестила Мина. — Мы сделаем тебя красивой. Ибо твои глаза откроются лишь тогда, когда почувствуешь себя красавицей, поймешь силу своей неяркой английской красоты. И его глаза откроются тоже. И ты поймешь, каково это и как должно происходить между вами двумя.
— Я не уверена. — Катриону охватили сомнения. И она была встревожена. И Мина это видела.
— Посмотри на него, когда увидишь его в следующий раз, — настаивала Мина. — И подумай о моих словах, дорогая сестрица. Посмотри, какие сильные у него руки, какие широкие плечи, и спроси себя — только ли дружбы ты ищешь? Спроси, неужели это просто дружба, из-за которой учащается дыхание, а тело чувствует себя родившимся заново под покровом кожи? Спроси себя.
И Катриона спросила.
Понадобилась лишь эта осторожная подсказка, чтобы пробудить к жизни мысли и чувства, которые спали в ее душе. Чувственный огонь, который стягивал в тугой узел низ ее живота, когда она смотрела на этого мужчину. Итак, она спросила. И она увидела.
И поддалась соблазну предположений, которые сделала наблюдательная Мина. Соблазну мысли о том, что она может быть красива, очаровательна и сильна своей красотой. Соблазну чувственных нег в зенане. Ее массировали, скребли. Выщипали брови, умастили тело маслами — и она засияла. Поняла, что прекрасна, и словно родилась заново.
Читать бесплатно другие книги:
