Молодой Сталин Монтефиоре Саймон

Глава 38

Весна 1917-го: ошибки вождя

“Шел мягкий пушистый снежок, – пишет Вера Швейцер. – Стоило нам выйти из вагона на платформу, как на нас пахнуло политической и революционной жизнью столицы”. Сталин, член ЦК, вернулся в Петроград. Сбылась мечта его жизни. Но на Николаевском вокзале их никто не встречал. Сосо и Вера в упоении ходили по городу: “Сливаясь с толпой, мы пошли по Невскому”.

Гуляя по бульварам, Сталин мог больше не опасаться ареста, не искать старых знакомых, чтобы его спрятали. Стрельба, бунт, эйфория Февральской революции преобразили столицу: она стала чуть ли не самым свободным городом Европы. По Петрограду разъезжали лимузины – в том числе реквизированные у великих князей “роллс-ройсы” – и бронированные автомобили. Они неистово сигналили. На них катались рабочие, полуодетые девушки и солдаты, размахивая флагами и потрясая оружием. В свежих газетах отражались все возможные политические взгляды, а порнографические листовки рассказывали о безудержной лесбийской похоти поверженной императрицы и о ее оргиях с Распутиным. Пропала ненавистная полиция – фараоны; были разбиты двуглавые орлы, но классовая борьба еще даже не началась. По улицам расхаживали вооруженные рабочие и угрожали пугливым “буржуям”, но в театрах шли спектакли (в Александринском театре – “Маскарад” Лермонтова), а сметливые рестораторы открывали свои заведения в разгар уличных драк.

“Вот улица, идешь, и начинают пропагандировать. Выступаешь, и собирается группа, – вспоминал Молотов. – Впервые свободу в полном смысле получили”[184]. Даже проститутки и воры проводили митинги и избирали советы. Все было шиворот-навыворот: солдаты носили фуражки козырьком назад, одевались в лучшую форму. Женщины щеголяли в касках и галифе. Петроградцев лихорадила внезапная свобода, они почувствовали карнавальную раскрепощенность. “Люди в состоянии эйфории занимались сексом на улицах: от поцелуев и ласк до настоящих сношений”, – пишет Орландо Файджес¹.

Сталин и Вера направились прямо к источнику власти. “Беседуя с нами, тов. Сталин незаметно подошел к Таврическому дворцу”. Там они встретили Елену Стасову и Молотова. Вечером Сталин, Молотов, Вера Швейцер, Стасова и Русское бюро обсуждали ситуацию. Никто не понимал, что делать раньше.

“Россия была империей”, но “что она такое теперь?” Политическая система, родившаяся в Таврическом дворце, была, по словам думского депутата Василия Шульгина, “не монархией, но и не республикой: государственное образование без названия”. Достопочтенный князь Львов был председателем кабинета, состоявшего из консерваторов и либеральных кадетов (конституционных демократов). В Совет, возглавляемый Чхеидзе, входили меньшевики, большевики и эсеры, и он обладал не меньшей властью, чем правительство. Только Керенский присутствовал и в Совете, и в Правительстве. “На революционной трясине, привычный к этому делу, танцевал один Керенский”. Но на самом деле и ему это не очень удавалось.

Когда царь отрекся, акулы социал-демократии находились за границей: Троцкий и Бухарин – в Нью-Йорке, Ленин и Мартов – в Швейцарии. В Петрограде недоумевавших большевиков возглавляли 33-летний рабочий Александр Шляпников и 27-летний Молотов[185]. Большевиков во всей России было меньше 20 000, а активистов-ветеранов – не больше 1000.

За несколько дней до февральских событий Ленин говорил, что революция может и не начаться “при нашей жизни”. Когда они узнали о революции, Крупская предположила: может быть, это очередной розыгрыш? “Потрясающе! – восклицал Ленин. – Вот это сюрприз!” Он начал посылать указания Молотову и Шляпникову: войну необходимо прекратить, Временному правительству – противостоять. Но на заседании Бюро 38-летний Сталин и 34-летний Каменев попытались взять власть в свои руки и отклонить указания Ленина: они считали, что Временное правительство в данный момент нужно поддержать, если оно согласится вести оборонительную войну и установить основные гражданские свободы.

Все окончилось “скандалом”. Бюро решительно отвергло идеи Каменева и потребовало разъяснений о его предательстве, а Сталина кооптировало только “с совещательным голосом” “ввиду некоторых личных черт, присущих ему”². Его эгоизм, грубость и, возможно, сексуальная распущенность составили ему дурную славу.

Когда Анна Аллилуева пришла домой (Аллилуевы жили теперь в пригороде, куда ходил только пригородный поезд – паровичок), она застала там за разговором нескольких знакомых товарищей (в том числе Енукидзе). “Но мужское черное драповое пальто на вешалке мне незнакомо. И на столике чей-то длинный теплый полосатый шарф”.

– Кто у нас? – спросила она.

– Вернулся Сталин… – ответил один из гостей. – Из ссылки… Только приехал.

Она побежала к нему: “Мы ждали его”. Сталин расхаживал по комнате. Анна поразилась перемене в нем. “Он в таком же темном, обычном для него костюме, в синей косоворотке”, но “он осунулся и похудел… от усталости. <…> …лицо его стало старше… А глаза – те же. Та же насмешливая, не уходящая из них улыбка”.

– Видите, отыскал… Ехал на паровике, ехал, ехал, думал – не доеду. Ну как вы здесь все? Что Ольга, Сергей? Где Павел, Федя? Где сестра?

Сергей был управляющим на электростанции; Ольга работала медсестрой; Павел был на фронте; Федор – на занятиях; Надя – на уроке музыки.

– Вы, наверное, голодны? – спросила Анна и пошла ставить самовар. Тут пришел ее отец. Мужчины “оживленно” обменивались новостями. Пришла и Надя – черноглазая, веселая, восторженная, в пальто и шапочке. “Иосиф приехал”. Родители и дети окружили Сталина: он почувствовал себя героем в кругу дружной семьи из чеховских рассказов, жившей в мещанском уюте, какого Сталин никогда не знал. “Смех, взрывы смеха”: это “Сталин в лицах изображает встречи на провинциальных вокзалах, которые… доморощенные ораторы устраивали возвращающимся из ссылки товарищам”. Пока Сталин повествовал о своих удивительных приключениях в ссылке, Анна и Надя накрыли на стол. Он согласился остаться у них на ночь, и его уложили в столовой, там же, где спал Сергей.

– А когда вам завтра вставать? Мне надо завтра рано утром быть в редакции “Правды”.

– И мы встанем рано, – сказала Ольга. – Мы разбудим вас.

Ольга с дочерьми удалились в свою спальню, но заснуть не могли. Надя начала повторять рассказы Сосо о вокзальных ораторах. “Это до того смешно, что мы не можем удержаться и фыркаем в подушки, – вспоминает Анна. – Чем больше мы стараемся удержать смех, тем громче наши голоса”.

– Да замолчите вы наконец, егозы этакие! – крикнул их отец.

– Не трогай их, Сергей! – вмешался Сталин. – Молодежь… пусть смеются.

Утром поехали на поезде в город. Аллилуевы сообщили Сосо, что будут смотреть квартиру на 10-й Рождественской улице. Сходя с поезда, Сталин сказал: “Вот и хорошо. Только вы обязательно в новой квартире оставьте комнату для меня”³.

Сталин сделал заявку на лидерство – не в Таврическом дворце, но в штаб-квартире большевиков, которая теперь располагалась в особняке, погрязшем во грехе, – доме “наложницы царя” Матильды Кшесинской[186].

Этот “расположенный против Зимнего дворца притон роскоши, шпор и бриллиантов” (слова Троцкого) был стратегически важен: находился недалеко и от Петропавловской крепости, и от выборгских заводов.

Итак, в будуарах и бальных залах Сталин вновь заявил о себе. Он ниспроверг выскочку Молотова и Русское бюро. 15 марта Сталин и Каменев получили контроль над “Правдой” и вошли в президиум Бюро. “Когда Сталин и Каменев приехали, меня… вышибли – вспоминает Молотов, – деликатно, без шума, но умелой рукой, потому что они были более авторитетные… И по возрасту на десять лет старше. Я и не боролся”. Сталина, назначенного представителем большевиков в исполнительном комитете Совета, приветствовали земляки – Чхеидзе и Ираклий Церетели, лучший в Совете оратор. Новая политическая жизнь приводила Сталина в восторг, но даже в эти головокружительные дни он смотрел на жизнь как на манихейскую борьбу света и тьмы. “С быстротой молнии двигается вперед колесница русской революции, – писал Сталин, но добавлял: – Оглянитесь кругом и увидите, что темная работа черных сил идет непрерывно”. Он вел себя тихо и настороженно. “Сталин… в Исполнительном комитете производил… впечатление серого пятна”, – писал меньшевик Николай Суханов.

В далекой Швейцарии Ленин втуне ругал Временное правительство и требовал немедленного мира с Германией, но в Петрограде Сталин и Каменев “правели”, двигаясь к примиренческому варианту: они надеялись заманить в партию радикальных меньшевиков-интернационалистов. Это была недурная мысль – в особенности потому, что они настаивали на радикализации внешней политики[187]. Но, как с неудовольствием отмечал Шляпников, это вызвало лишь непонимание и раздражение у других членов партии. Молотов с удовольствием вспоминал, что справедливо выступал против “оборонческой линии”. “Вот где ошибка. <…> Вот эта ошибка Сталина”. Троцкий злорадствовал: Каменев и Сталин заставили большевиков приобщиться “к механике парламентарно-закулисного “давления” на буржуазию”.

Впрочем, критики Сталина преувеличивают его недальновидность. Да, в те десять дней он был осторожен и “сер”, но в то же время проводил взвешенную, реалистичную и тактическую политику. Троцкий признает, что Сталин “давал выражение скрытым тенденциям целого слоя “старых большевиков” – и большинства меньшевиков. Даже Крупская, слыша радикальные тирады Ленина, бормотала: “Кажется, Ильич сошел с ума”. У большевиков еще не было надежды на свержение Временного правительства: дерзкий Ленин находился далеко. Кроме того, и сам Ленин не упорствовал: он немедленно внес в свою радикальную программу поправки и оговорки и вернулся к первоначальной версии только в конце года.

Прочитав в швейцарской ссылке речь Чхеидзе о примирении с большевиками, Ленин не выдержал.

– Это просто говно! – закричал он.

– Владимир, что за слова! – возмутилась Крупская.

– Еще раз говорю: говно!

Чтобы исправить ошибки Каменева и Сталина, Ленин начал писать “Письма издалека”. Статьи же Сталина выходили почти каждый день.

Но с 18 марта Сталин целую неделю ничего не писал. Возможно, он проводил переоценку своей политики: Ленин возвращался⁴.

Глава 39

Лето 1917-го: матросы на улицах

27 марта Ленин, Крупская, Зиновьев и грузинский покровитель Сталина Цхакая сели в знаменитый пломбированный вагон. Спустя почти месяц после Февральской революции Ленин понял, как попасть в Россию. Весь этот месяц он изобретал новые способы возвращения: сесть на поезд, притворившись глухонемым шведом, или перелететь через Центральную Европу на утлом биплане. “Надо ехать домой, – говорил он. – Но как?” По счастью, немецкое командование поверило, что инъекция революционной бациллы Ленина заразит Россию пацифизмом и тем самым выведет из войны¹.

В пломбированном вагоне Ленин вел себя по-хозяйски, как будет вести себя и в России: он бы наверняка одобрил курительные запреты наших дней. Он пытался установить правила курения и посещения туалетов во всем поезде. Большевик Карл Радек шутил, что это подготовка к руководству революционным правительством. Курить разрешалось только в туалете, а некурящим выдали пропуски “первого класса”, по которым они могли первыми посещать туалет.

3 апреля поезд встал на границе России и Финляндии, на станции Белоостров. Крупская писала: “Было уже все свое, милое – плохонькие вагоны третьего класса…” Подруга Сталина – Людмила Сталь – во главе женской делегации приветствовала Крупскую. Каменев радостно влетел в поезд, чтобы поприветствовать Ленина, и был ошарашен приемом.

– Что у вас пишется в “Правде”? – рявкнул Ленин. – Мы видели несколько номеров и здорово вас ругали.

Поезд прибыл в Петроград на Финляндский вокзал. Сталин поднялся в вагон встретить Старика (всего-то сорока шести лет). Лысый, небольшого роста, в шляпе-хомбурге, твидовом костюме и с буржуазным зонтиком, Ленин был в России – и старой и новой – чужестранцем. Но это был не тот Ленин, что отправился в ссылку десять лет назад: он стал злее, безжалостнее, нетерпеливее. Если Ленин и не был столь же злопамятен, как Сталин, он все равно походил на Сталина больше, чем на благостный отеческий образ, рожденный позднее советской пропагандой. “Часто слушать музыку не могу, – говорил он, слушая “Апассионату” Бетховена. – Хочется милые глупости говорить и гладить по головкам людей… А сегодня… надобно бить по головкам, бить безжалостно”. Ленин уже предвкушал новую битву. “Одна драка за другой, – говорил он своей любовнице Инессе Арманд. – Вот моя жизнь”. Сталин сказал бы то же самое. Они происходили из совершенно разных миров – один имел манеры дворянина, другой крестьянина, – но одинаково мыслили и действовали одними методами.

Мы не знаем, что Ленин сказал ему в вагоне[188], но, едва встретившись с ним, Сталин оставил “слабосильного” Каменева и перешел на сторону Старика.

Около полуночи Ленин “вышел из вагона вместе со Сталиным”, вспоминал присутствовавший там Молотов. Знаменитый и в то же время загадочный Ленин попал на Финляндский вокзал в разгар революционного празднества. Военный оркестр грянул “Марсельезу”, прожекторы освещали возбужденную толпу. Ленин увидел почетный караул революционных матросов с Кронштадтской базы, 2000 рабочих с Путиловского завода, множество людей, махавших красными флагами, и несколько броневиков.

Колонна красногвардейцев – вооруженных рабочих-большевиков – сопроводила Ленина в “императорские комнаты”, где его приветствовал председатель Совета Чхеидзе. Но Ленин взобрался на броневик и сообщил собравшимся (в том числе Молотову, Ворошилову и Аллилуеву), что Временное правительство сладкими речами и несбыточными обещаниями обманывает их так же, как оно обманывает весь русский народ. Его речь, как писал один очевидец, “потрясла и ошеломила правоверных… как удар грома”. Ленин возглашал, что большевики должны свергнуть правительство, прекратить “грабительскую империалистическую войну” и немедленно передать всю власть советам.

Многим показалось, что Ленин попросту рехнулся. Меньшевик Скобелев в разгворе с князем Львовым назвал Ленина “совершенно отпетым человеком”. Но даже противники могли только дивиться его яростной уверенности. “Ленин проявлял такую изумительную силу, такой сверхчеловеческий натиск…” – писал Суханов.

Ленин проехал на броневике по улицам в сопровождении оркестрантов, солдат и рабочих. Они держали путь в особняк Кшесинской. Там, в белоколонном салоне балерины, Ленин устроил разнос неверующим большевикам. На следующее утро он говорил с ними в комнате № 13 Таврического дворца. “Все были… ошеломлены”, – пишет Троцкий. Поначалу точку зрения Ленина целиком разделяла только Александра Коллонтай. “Партия оказалась застигнута Лениным врасплох не менее, чем Февральским переворотом”.

Ленинский tour de force убедил Сталина. Он признавался: “Многое стало значительно яснее”. Люди хотели мира и земли, но благонамеренное Временное правительство настаивало на том, чтобы соблюсти царские обязательства по борьбе с Германией и по неразумию откладывало решение земельного вопроса до выборов в Учредительное собрание, которые должны были состояться лишь через несколько месяцев. Только Ленин понял, что ему выпадает невероятный шанс стать хозяином России. После 6 апреля Ленин и Сталин начали вместе тесно сотрудничать в “Правде”².

18 апреля на руку Ленину сыграла оплошность министра иностранных дел Милюкова, который направил Британии и Франции дипломатическую ноту, уведомляющую о том, что Россия собирается аннексировать территории Оттоманской империи. Это означало империалистическую войну в отсутствие императора. Совет поддерживал Временное правительство только при условии, что война будет оборонительной. И так уязвимое министерство подверглось жесточайшей критике. Князь Львов вступил в новую коалицию с военным министром Керенским.

Большевики-радикалы призывали к вооруженному восстанию. Ленину пришлось в первый раз (впоследствии таких случаев будет еще много) сдерживать горячие головы, воспламененные идеологической войной: он утверждал, что восстание в настоящий момент преждевременно. Когда 24 апреля в бальном зале Кшесинской началась большевистская конференция, Ленин “вошел на совещание, точно инспектор в классную комнату”. “Все товарищи до приезда Ленина бродили в темноте”, – говорила Людмила Сталь. Когда Каменев начал критиковать Ленина, Сталин высмеял своего прежнего союзника. Он вновь был ленинистом. Однако это не значит, что он во всем соглашался с Лениным[189].

Сталин сделал доклад о национальном вопросе. В дебатах он одержал верх, но, поскольку пока он был известен в основном по бандитским эскападам на Кавказе, ему была нужна поддержка Ленина. “Товарища Кобу мы знаем очень много лет, – заявил Ленин. – Видали его в Кракове, где было наше бюро. Важна его деятельность на Кавказе. Хороший работник во всяких ответственных работах”. Молотов вспоминал, как Ленин объяснял, чем его привлекает Сталин: он был авторитетом, и на него “можно [было] положиться в любом деле”.

29 апреля на выборах в ЦК Сталин получил третий результат – девяносто семь голосов; больше набрали только Ленин и Зиновьев. Стала ясна его значимость в партии. Теперь Сталин почти все время проводил в Совете. Он редактировал “Правду” или работал с Лениным в Центральном комитете. ЦК впервые избрал Ленина, Сталина, Каменева и Зиновьева в бюро, ответственное за принятие решений. Этот орган был предшественником всесильного Политбюро³.

4 мая из Америки наконец прибыл Троцкий. Он сразу же сразил Петроград. Почти каждый вечер он выступал в переполненном цирке “Модерн”. “Нередко Троцкого несли к трибуне через головы на руках”. Троцкий, как пишет Волкогонов, “упивался ростом своей популярности”.

Ленин понимал, чего стоит Троцкий, и приветил его – спустя неделю предложил присоединиться к большевикам. Ленин утверждал, что их разделяет только честолюбие. Сталин наверняка с отвращением узнал о возвращении революционера-“звезды”. В 1917 году он написал более шестидесяти статей, но Троцкий издевательски назвал их “тусклыми комментариями к ярким событиям”. Когда Ленин послал на переговоры с Троцким делегацию, Сталина в нее по понятным причинам не включили.

В отличие от Троцкого Сталин в 1917-м не снискал славы. Лучше всех об этом сказал он сам: “Партия наша жила до революции в подполье… она была партией “тайной”. Теперь обстоятельства изменились”. И обстоятельства его не устраивали: ему было вольготней в тени.

1917-й был единственным для Сталина опытом участия в открытой демократической политике – это далеко не идеальная среда для человека, воспитанного на традициях кавказских кровавых клановых усобиц. Он говорил тихо, с забавным грузинским акцентом. Один слушатель рассказывает: “Я… разобрал немногое. Обратил внимание лишь на одно: каждая фраза Сталина была отточена и закончена, положения отличались ясностью формулировки”. А вот оценка рабочего: “Вроде все говорил правильно, понятно и просто; да как-то не запомнилось его выступление”. Сталин “избегал говорить на массовых собраниях”, но его неораторские, простые и скромные выступления оказались на удивление убедительными для тех, кто не доверял напыщенным интеллигентам.

Когда Ленин пришел к власти и, осажденный со всех сторон, превратил свое правительство в камарилью заговорищков, Сталин вновь очутился в своей стихии.

3 июня молодые поклонницы Сосо Анна и Надя Аллилуева пришли посмотреть на своего героя на Первый съезд Советов, проходивший в здании кадетского корпуса на Васильевском острове. “На открытии съезда были Сталин и Свердлов. Вместе с Лениным они пришли одними из первых. <…> Втроем они входили в… зал, когда он был еще совсем пуст, – рассказывает Анна Аллилуева, уже работавшая на партию. – Сталина мы не видели тогда много дней. Комната его все пустовала”.

“Надо проведать его, – прошептала школьница Надя. – Может быть, он раздумал к нам переезжать?” На другой день они стали свидетельницами самого яркого момента съезда.

– В настоящий момент в России нет политической партии, которая говорила бы: дайте в наши руки власть! – провозгласил меньшевик Церетели.

Тут Ленин вскочил со стула и крикнул:

– Есть такая партия!

Верещак – сокамерник Сталина в Баиловке – заметил, что “выступали Ленин, Зиновьев и Каменев”, а “Свердлов и Сталин молча дирижировали большевистской фракцией. <…> Вот здесь я впервые почувствовал все значение этих людей”.

Сталин произвел впечатление на Троцкого. Из его описания становится ясно, почему Троцкий проиграл в борьбе за власть. “В закулисной работе… Сталин был очень ценен, – пишет он. – Он… умел быть убедительным для среднего командного состава, особенно для провинциалов”. Он “не считался официально вождем партии”, говорит Сагирашвили, еще один грузин-меньшевик, бывший в 1917-м в Петрограде. “Но все слушали, что он говорит, в том числе и Ленин: Сталин представлял массы, выражал их действительные взгляды и настроения”, неизвестные эмигрантам вроде Троцкого. Сосо был “неоспоримым вождем” кавказцев. Ленин, по словам Сагирашвили, “чувствовал, что за ним стоят бессчетные вожди из провинций”[190]. Пока Троцкий вытанцовывал на арене цирка, Сталин находил новых союзников, например молодого человека, которого он до этого бесцеремонно вышвырнул из Бюро, – Молотова⁴.

Сталин переселился к Молотову, который с тремя товарищами жил на Петроградской стороне – в просторной квартире на Широкой улице. “Вроде коммуны у нас было”, – вспоминал Молотов. Как ни странно, Сталин извинился перед Молотовым за свою “большую ошибку”. “Ты был ближе всех к Ленину в начальной стадии, в апреле”, – сказал он ему. Они стали друзьями. Кроме всего прочего, Молотов, которого в апреле не избрали в ЦК, нуждался в покровителе. Они были совершенно разными: крепкий телом, заикающийся, носивший очки Молотов был человеком нудным, корректным, с буржуазными привычками. Но оба они фанатично исповедовали марксизм, любили выпить, по-робеспьеровски верили в силу террора, вымещали комплекс неполноценности и были уверены, что Сталину дана власть.

Сталин жил то здесь то там – он работал по ночам и спал у друзей. Часто он ночевал в особняке Кшесинской, там же, где работал. Татьяна Словатинская была секретарем ЦК при Свердлове и Стасовой. Людмила Сталь занималась редактурой в журнале “Работница” и налаживала отношения с кронштадтскими матросами. Они со Сталиным, вероятно, здесь встречались. Говорили, что Сталин возобновил отношения со Сталь. Если это правда, то она была у него не единственной.

У Молотова Сталин нашел не только преданную поддержку и кров. “Он увел у меня девушку Марусю”, – смеялся Молотов. Маруся – не последняя женщина, которой Молотов пожертвует в угоду Сталину.

Однажды вечером Анна и Надя Аллилуева пришли к Сталину в “Правду”. “В небольших комнатах редакции было накурено и людно”. Помощник сообщил им, что Сталин занят, поэтому, рассказывает Анна, “мы попросили передать, что хотели бы его видеть, и он вышел к нам”.

– Здравствуйте! – ласково улыбаясь, сказал Сосо. – Прекрасно сделали, что зашли. Как там у вас дома?

– Комната ваша ждет вас, – ответили девушки.

– Вот за это спасибо! Но сейчас не до этого, я занят, очень занят. А комнату мне оставьте.

“Кто-то подошел к нему, и Иосиф торопливо пожал нам руки”, после чего сразу вернулся к работе⁵.

1917-й год можно охарактеризовать словами Ленина: “Шаг вперед, два шага назад”. В июне радикальное крыло большевиков – Военная организация, которую, как утверждали большевики, поддерживала 60-тысячная армия, – потребовало вооруженного восстания. Была назначена дата революции – 10 июня. На партийном собрании Ленин поддержал этот план. “Нельзя форсировать, но нельзя прозевать”, – считал Сталин. Он помог спланировать демонстрацию и написал прокламацию: “При виде вооруженных солдат буржуазия попрячется”. Зиновьев и Каменев были против.

9 июня на заседании Совета меньшевики прочитали обращение Сталина. Церетели выступил против “большевистского заговора с целью захвата власти”. Ленину нужна была поддержка Совета: он надеялся, что легитимность этого органа станет прикрытием для большевистского переворота. Но теперь Совет запретил демонстрацию. После нескольких часов паники Ленин согласился отменить ее: “Один неверный шаг с нашей стороны может погубить все дело”. Теперь он стал таким же осторожным, как Каменев и Сталин в марте. 11 июня Сталин пригрозил в знак протеста против непозволительных колебаний подать в отставку.

Совет пошел на дерзость и провел собственную демонстрацию 18 июня, но большевики ее “присвоили”: Сталин назавтра опубликовал в “Правде” прокламацию. Это был триумф пропаганды. “Ясный, солнечный день, – писал Сталин. – Бесконечная лента демонстрантов. Шествие идет к Марсову полю с утра до вечера. Бесконечный лес знамен. <…> “Марсельезу” и “Интернационал” сменяет “Вы жертвою пали”. От возгласов в воздухе стоит гул. То и дело раздаются… [возгласы] “Вся власть Совету рабочих и солдатских депутатов!” <…> …ни один завод, ни одна фабрика, ни один полк не выставили лозунга “Доверие Временному правительству”. Тем временем военный министр Керенский выдвинул план наступления на фронте. Он надеялся этим поддержать правительство. Но последнее российское наступление на этой войне окончилось катастрофическим провалом⁶.

Ленин был изможден, его мучили головные боли. Он удалился принимать солнечные ванны на приозерную дачу в Финляндию. Правительство медлило в нерешительности: наступление Керенского забуксовало, в то время как Финляндия и Украина двигались к независимости. Министры-кадеты в знак протеста подали в отставку.

В отсутствие Ленина его Военная организация решила взять власть[191]. “Северное сияние так ярко горело на ночном небе, – пишет Сагирашвили, – что на улице можно было читать газету. Люди не спали, какая-то неведомая сила вытащила их из домов на улицы. Они поднимали глаза и видели небесное представление. Грандиозную битву Тьмы и Света”.

3 июля толпы солдат, моряков и рабочих, вооруженных пулеметами, перевитых крест-накрест пулеметными лентами, двинулись на Таврический дворец. В авангарде шел 1-й пулеметный полк. Автомобили останавливали и реквизировали под страхом применения оружия. По улицам двинулись броневики и грузовики с вооруженными людьми. В это время кто-то из повстанцев начал беспорядочно палить по “буржуйским” витринам на Невском проспекте. То тут то там завязывались перестрелки. На Кронштадтской военно-морской базе восстали матросы-большевики. Они убили 120 офицеров, в том числе адмирала, а потом потребовали, чтобы Ленин, Зиновьев и Каменев отдали распоряжения о захвате столицы. Не получив ответа, они позвонили Сталину, который сидел в редакции “Правды” с большевистским поэтом Демьяном Бедным, и спросили, идти им на демонстрацию с винтовками или без.

– Винтовки? – переспросил Сталин. – Вам, товарищи, виднее!.. Вот мы, писаки, так свое оружие, карандаш, всегда таскаем с собою… А как там вы со своим оружием, вам виднее!

Таким образом, Сталин почти что предлагал матросам участвовать в перевороте. “Имела ли партия право умыть руки и уйти в сторону?” – спрашивал он. Троцкий, вероятно, был прав, когда заявлял, что Сталин был среди вдохновителей июльского восстания: “Где борьба завязывалась, на площади ли Тифлиса, в бакинской ли тюрьме или на улицах Петрограда, он всегда стремился придать ей как можно более острый характер”.

Вооруженная толпа окружила Таврический дворец. Люди ждали, что Совет возьмет власть в соответствии с ленинским лозунгом “Вся власть Советам!”. Но во дворце члены Совета во главе с Чхеидзе обсуждали создание нового министерства. Власти они не хотели – они ее боялись. Нерешительность Совета разозлила толпу. Тем временем уклончивый ответ Сталина достиг цели: кронштадтские матросы выдвинулись в город.

У Сталина и членов ЦК, сидевших в особняке Кшесинской, вдруг сдали нервы: они срочно вызвали Ленина из отпуска. “Взять власть… мы могли, – говорил потом Сталин. – Но… на нас поднялись бы фронт, провинция, ряд местных советов”. Сталин спешно отправился в Таврический дворец, чтобы переговорить с Чхеидзе и членами Совета. Но джинн был выпущен из бутылки.

Когда Ленин уже возвращался в Петроград, Сталин узнал, что министр юстиции Павел Переверзев собирается обвинить лидера большевиков в измене, обнародовав сведения о том, что его финансировала Германская империя. Отчасти это была правда. Но Сталин вновь вернулся в Таврический дворец и обратился к своему земляку Чхеидзе с просьбой замять это дело. Чхеидзе согласился, но было поздно.

Рано утром 4 июля в особняк Кшесинской ворвался Ленин. “Вас за это пороть надо!” – набросился он на поддержавших восстание большевиков.

Утро было пасмурным. На пустынных улицах хозяйничали 400 000 рабочих и солдат. Вскоре к ним присоединились 20 000 вооруженных до зубов матросов, приплывших в шлюпках. Плана у них не было – заважничавшим матросам, для которых играли духовые оркестры, было интереснее водить по бульварам девушек и терроризировать буржуев: “Повсюду можно было видеть матросов с едва одетыми девицами на высоких каблуках”. Сталин вспоминал, что улицы превратились в сцены ликования. Матросы собрались у особняка Кшесинской и требовали вызвать своего вождя: где Ленин? Тот пытался спрятаться, но в конце концов робко вышел и произнес короткую речь, ничуть не повлиявшую на ситуацию.

Матросы, получившие 20-тысячное подкрепление из рабочих Путиловского завода, двинулись к Таврическому дворцу. Они собирались разделаться с трусливым Советом, который их разочаровал. Произошло несколько безобразных сцен, но в пять часов вечера разверзлись небеса: ливень разогнал внезапную революцию[192]. Толпы рассеялись. Лояльный Измайловский полк освободил членов Совета, который теперь предстал перед всеми просто говорильней, органом, не готовым и не способным действовать. Ленин и деморализованный ЦК позорно ретировались. “Июльским дням” пришел конец.

Правительство, усиленное растущей популярностью Керенского, решило покончить с большевиками. Несмотря на просьбы Сталина, министр юстиции Переверзев обнародовал свидетельства о том, что Ленин получал финансовую поддержку Германии. Обвинение в измене поколебало дух многих солдат.

5 июля на рассвете правительственные войска ворвались в редакцию “Правды”. Они искали Ленина, но Сталин всего несколькими минутами ранее успел его увести. Всю ночь у особняка Кшесинской дежурили гаубицы и восемь броневиков: здание собирались брать штурмом. Но большевики и не хотели защищать свои бастионы. Сталина отправили в другой оплот большевиков – Петропавловскую крепость; он отчитался, что ему “удалось уговорить гарнизон из матросов не принимать боя”. Он курсировал между позициями солдат и особняком Кшесинской, чтобы предотвратить бойню. Затем в Таврическом дворце он попросил Чхеидзе и Церетели дать гарантии, что, если большевики сдадут особняк и крепость, кровопролития не будет. Церетели согласился. “Сталин посмотрел на меня с недоумением и отошел”. 6 июля 500 большевиков, остававшихся в особняке, сдались. Сталин вернулся в Петропавловскую крепость, чтобы проследить за ее сдачей.

Ленин высоко оценил умение Сталина улаживать конфликты. Но, как писал американский журналист-социалист Джон Рид, “в результате катастрофической неудачи восстания общественное мнение повернулось против них, и… толпы, лишенные вождей, отхлынули назад, на Выборгскую сторону… Тогда последовала дикая травля большевиков”.

Тридцатипятилетний Керенский, единственный, кто мог объединить левых и правых, стал председателем правительства. Как ни странно, он был сыном директора симбирской школы, где учился Ленин. Керенский был оратором “огненной силы” – “внезапные приступы и порывы, подергивание губ и сомнамбулическая неторопливость жестов делали его похожим на одержимого”. Новый министр юстиции распорядился арестовать Ленина[193].

Большевикам грозил полный разгром. Ленин обратился в бегство. Сталин взял на себя заботу о его безопасности⁷.

Глава 40

Осень 1917-го: Сосо и Надя

В течение трех дней Сталин пять раз помогал Ленину менять укрытия. Керенский открыл на Старика охоту. Троцкого и Каменева арестовали, но Ленин, сопровождаемый Сталиным, вернулся в подполье. Полиция обыскала дом сестры Ленина. К Сталину и Молотову на Широкую улицу прибежала Крупская: она хотела узнать, где ее муж.

Ночью 6 июля Сталин спрятал Ленина в пятом укрытии – в новой уютной квартире Аллилуевых на 10-й Рождественской улице. В доме были швейцар в ливрее и горничная.

“Покажите-ка мне все входы и выходы в квартире”, – попросил Ленин. Он заглянул даже на чердак. “Устроили его в комнате Иосифа”, – рассказывала Ольга. Ленин был на удивление весел и провел у Аллилуевых четыре непростых дня. Анна Аллилуева, придя домой, увидела, что в квартире полно незнакомых взволнованных людей. Ленин сидел на диване – “без пиджака, в жилете и светлой рубашке с галстуком” (в комнате было “очень душно”). Он стал расспрашивать Анну, что она видела на улицах.

– В поезде говорили, что вы бежали в Кронштадт, прячетесь на миноносце.

– Ха-ха-ха! – “заразительно весело” засмеялся Ленин. Затем он спросил Сталина и остальных: – Как вы думаете, товарищи?

Все эти дни Ленин писал. Сталин навещал его каждый день. Отправившись в Таврический дворец, чтобы выяснить обстановку, он наткнулся там на Серго Орджоникидзе. Оба они были озабочены: “очень многие видные большевики” “ставят вопрос о том, что Ленину нельзя скрываться, он должен явиться [чтобы предстать перед судом], – писал Серго. – Направляемся к Ленину”. Правительство требовало, чтобы Ленин сдался. У Аллилуевых Ленин, Сталин, Серго, Крупская и сестра Ленина Мария решали, что делать.

Сначала Ленин собирался сдаться. Сталин не соглашался. Раньше он считал, что Ленин и Зиновьев должны подождать и сдаться, когда им будет гарантирована безопасность. Но визит в Таврический дворец убедил его в том, что это невозможно. “Юнкера до тюрьмы не доведут, убьют по дороге”, – сказал он Ленину. Пришла Стасова и объявила, что опубликованы новые доказательства ленинской измены. “Нервная дрожь перекосила его лицо, и он со всей решительностью заявил, что надо ему сесть в тюрьму”, чтобы обелить свое имя в суде.

– Давай попрощаемся, – сказал Ленин Крупской, – может, не увидимся уж.

Сталина и Серго вновь направили в Таврический дворец – добиваться “гарантий, что Ленин не будет растерзан озверевшими юнкерами”. Меньшевики ответили, что не могут предоставить таких гарантий.

Теперь Сталин и Серго точно понимали, что, если Ленин сдастся, его убьют. “Сталин и другие убедили Ильича на суд не являться и тем спасли его жизнь”, – писала Крупская. Сталин был прав: генерал П. А. Половцев, бывший депутат Думы, рассказывал, как встретил офицера, посланного арестовать Ленина. Офицер спросил: “Как доставить этого господина – в целом виде или по кускам?”

Спор продолжался. Серго вдруг выхватил воображаемый кинжал и воскликнул, как настоящий грузинский бандит: “Я зарежу любого, кто хочет арестовать Ильича!”

На этом дебаты завершились. Ленина решено было вывезти из Петрограда. Сталин взялся организовать его отъезд. Рабочий Емельянов согласился приютить Ленина в своем сарае в Разливе, к северу от Петрограда[194].

Ольга и Анна Аллилуевы суетились вокруг гостей, следя за тем, чтобы Ленин и Сталин как следует ели.

– Вы как Сталина кормите? – спрашивал Ленин. – Позаботьтесь уж о нем, Ольга Евгеньевна, он как будто осунулся.

А Сталин в то же время заботился о питании Ленина: “А как у вас с продуктами? Как Ильич питается? Ты смотри, Ольга, корми его по-своему”. Иногда он сам приносил еду.

Ленин и Сталин тщательно прорабатывали план побега. 11 июля “к часу, назначенному для ухода”, пришел Сталин. “Собрались все в комнате Ильича. Стали обдумывать, как переодеть Ленина”. Ольга хотела забинтовать Ленину голову, но от этой идеи отказались. Переодеваться в женское платье никто не предлагал.

– Не лучше ли всего побриться? – предложил Ленин. “Через несколько минут Ленин уже сидел с намыленным лицом” перед круглым зеркалом, которое висело в комнате Сталина возле портрета Толстого. “Брадобреем был Иосиф Виссарионович”. Он сбрил Ленину бородку и усы.

– Вот теперь прекрасно, – говорил Ленин, любуясь на себя в зеркало. – Я теперь точь-в-точь финский крестьянин, никто меня в таком виде не узнает.

12 июля Сталин и Аллилуев проводили Ленина на Приморский вокзал. Оттуда он уехал в Разлив, а позднее перебрался в Финляндию, где жил в сарае. “Один из моих сыновей не раз привозил сюда [в Разлив] Сталина в лодке”, – вспоминал Емельянов.

В эти дни Сталин разразился шквалом статей. Он обвинял Керенского в создании “нового дела Дрейфуса”, в “гнусной клевете против вождей рабочей партии”, говорил о “продажных” “разбойниках пера из буржуазных газет”. “Слепые!” – выговаривал он меньшевикам за их глупость и предрекал, что при Керенском они “потонут, как мухи в молоке”.

“Выдать большевиков? – спрашивал Сталин Керенского от лица меньшевиков (редкий случай – к сатире он обращался нечасто). – К вашим услугам, гг. контрразведчики… Разоружить революцию? С нашим удовольствием, гг. помещики и капиталисты”. Сталин действовал как вождь большевиков.

А еще он вновь сменил квартиру – решение, которое по-новому повернет его жизнь¹.

“Слежки за домом как будто нет, – заверила Сталина Ольга Аллилуева, когда он однажды заглянул к ним. – Переселяйтесь к нам. Сможете отдохнуть, выспаться, жить более нормально”.

Сталин съехал от Молотова и переместился к Аллилуевым. Комнаты были светлые и уютные, хорошо проветривались. Кухня, ванная, даже душ – все современное, по последнему слову техники. Горничная, жившая в каморке, готовила обед. Сталин занял комнату Федора (в ней раньше жил и Ленин): здесь была настоящая кровать, деревянный туалетный столик с круглым зеркалом, изящный письменный стол и портрет Байрона. За завтраком наутро после переселения Сталин сказал, что ему давно не удавалось так выспаться.

Часто Сосо оставался один с Ольгой. Сергей был занят на электростанции, Надя на летние каникулы уехала в Москву, Анна выполняла партийные поручения. Ольга ухаживала за Сталиным, купила ему новый костюм. Он попросил ее сделать под пиджак теплые вставки, высокий черный бархатный ворот и нашить пуговицы до самой шеи: у него болело горло, и носить обычный воротничок с галстуком было неудобно[195].

Сосо вел все такую же неупорядоченную жизнь. Еду он покупал по пути домой: краюху хлеба, рыбу или колбасу в уличном киоске. Он без устали занимался “Правдой” – склонясь над столом, на котором стояла чернильница с позолоченным медведем, он писал так много, что на пальцах у него появились мозоли. Иногда он приходил ночевать, иногда нет. Однажды он так устал, что уснул в постели с зажженной трубкой, чуть не спалив квартиру.

В конце июля Сталин опять съехал: начался Шестой съезд партии. Он проходил тайно, в монастырском помещении на Большом Сампсониевском проспекте, на случай если бы полиция решила разогнать делегатов². Сталин как действующий лидер произнес отчетный доклад. Он призвал делегатов – 300 человек – сосредоточиться на будущем: “Надо быть готовыми ко всему”. Затем он сделал еще один доклад – “О политическом положении”. Он настаивал, что Россия должна совершить собственную революцию, предлагал откинуть представление “о том, что только Европа может указать нам путь”. (В дальнейшем это убеждение выльется в лозунг “Социализм в одной отдельно взятой стране”.) Второй сталинский доклад, вероятно, написал Ленин – по крайней мере вчерне. Но настоящим соратником Сталина в восстановлении партии стал Свердлов, с которым они наконец помирились.

“Доклад товарища Сталина полно осветил деятельность Центрального комитета, – сказал Свердлов. – Мне остается ограничиться узкой сферой организационной деятельности Центрального комитета”.

Сталин был избран главным редактором всей партийной печати и членом Учредительного собрания. Но, когда избирали ЦК, Сталина по голосам обошли Каменев и Троцкий. Партия все еще переживала упадок, но Сталин заявил: для Временного правительства “мирный период… кончился. <…> Жизнь будет бурлить, кризисы будут чередоваться”³.

Он вернулся к Аллилуевым. Летние каникулы прошли, Надя приехала домой и собиралась в школу.

Тем летом Сталин “залег на дно” в квартире Аллилуевых, где жили две сестры. Он стал душой компании. “Иногда Сталин не появлялся несколько дней”. А потом вдруг приходил среди ночи, когда девушки уже спали, и стучал к ним в комнату. Они жили в опасной близости: дверь вела из спальни Сталина в спальню Нади. Лежа на кровати или сидя за столом, он мог видеть ее туалетный столик.

– Неужели спите? – будил он сестер. – Поднимайтесь! Эй вы, сони! Я тарани принес, хлеба…

Девушки вскакивали и пробирались в комнату Сталина, где “сразу становилось шумно и весело. Сталин шутил. Карикатурно, иногда зло, иногда добродушно, он изображал тех, с кем сегодня встречался”.

Семинарист-самоучка и хорошо образованные девушки говорили о литературе. С их друзьями он тоже играл и шутил. Он развлекал их рассказами о своих приключениях в ссылке, о собаке Тишке. Читал им свои любимые книги – Пушкина, Горького, Чехова; чаще всего – чеховские рассказы: “Хамелеон”, “Унтер Пришибеев”, – и особенно ему нравилась “Душечка”, которую он “почти наизусть знал”. Часто он заговаривал и о женщинах. “Ну эта-то! Настоящая Душечка”, – говорил он о легкомысленных женщинах, существовавших лишь ради своих мужчин, не знавших независимой жизни. Он поддразнивал служанку, деревенскую девушку Паню, и всем давал прозвища. “Если он был в особенно хорошем настроении, – пишет Анна, – то разговор с нами он пересыпал обращением “Епифаны-Митрофаны” (в честь человека, у которого жил в новоудинской ссылке). “Ну как, Епифаны? Что слышно? – приветствовал он девушек. – Эх, Митрофаны вы, Митрофаны!” Иногда он обращался к ним “Тишка”, как к своей собаке. Политику он тоже обсуждал с Сергеем и девушками: они все были большевистской семьей. Надя так гордилась тем, что она большевичка, что ее дразнили в школе. Ее крестный отец Енукидзе, Калинин, Серго и Свердлов были ей уже как дядья. В их доме нашел убежище Ленин. Анна вспоминает, как в сентябре “Сталин привел к нам домой товарища из кавказской группы”. “Коренастый, с черными гладкими волосами, с бледным матовым лицом”, он “конфузливо пожал всем руки, улыбаясь большими добрыми глазами”.

– Это Камо, – представил гостя Сталин. – Послушайте его. Он вам такое расскажет!

Девушки пришли в восторг: “В самом деле, это был Камо”. Он угощал их рассказами о своей “полуфантастической жизни”. Бесстрашный психопат пять лет просидел в Харьковской тюрьме. Революция подарила ему свободу. Он собирался бежать как граф Монте-Кристо – притворившись мертвецом, – но вовремя узнал, что тюремщики головы умерших в тюрьме разбивали кувалдами – на всякий случай. “Камо много говорил о Сталине – и тихий спокойный голос нашего гостя становился восторженным”. Камо приехал в Петроград, чтобы пуститься на новые подвиги. Его связь с Аллилуевыми приведет к трагедии.

На другой день после возвращения Надя начала убираться в квартире. Она так громыхала стульями, что Сталин, который писал какую-то статью, вылетел из комнаты.

– Что тут творится? – спросил Сосо. – Что за кутерьма? А, это вы! Ну, сразу видно – настоящая хозяйка за дело взялась!

– А что? Разве плохо? – огрызнулась вспыльчивая Надя.

– Да нет! – ответил Сосо – его все это явно забавляло. – Очень хорошо! Наводите порядок, наводите… Покажите им всем…

Школьницей Надя была, как пишет ее сестра Анна, “живой и непосредственной, открытой, прямой”. Но “цыганская” жизнь ее вечно странствующей семьи, где дневали и ночевали гости, а мать была известна вольным нравом, развила в характере Нади новые черты: серьезность, пуританство. Она хотела порядка и безопасности.

“Папа и мама скрипят по-прежнему”, – писала Надя подруге. Свою мать она со временем стала презирать за постоянные и скоротечные романы. “Мы стали большие, – писала она некоторое время спустя. – и хотим делать и думать так, как мы хотим… Главное то, что у нас дома для нее [Ольги] уже нет личной жизни, а она еще молодая и здоровая женщина. Теперь все хозяйство пало на меня”. Может быть, она считала и свою мать Душечкой из чеховского рассказа.

Тем долгим, богатым на события летом Сталин и Надя сблизились: она давно восхищалась этим героическим большевиком, другом семьи еще по Грузии. “Они провели все лето 1917-го взаперти в одной квартире. Иногда они оставались наедине, – рассказывает племянница Нади Кира Аллилуева. – Надя видела в Иосифе романтического революционера. А моя мать говорила, что он был очень хорош собой. Конечно, Надя в него влюбилась”. Он называл ее Татка; она его – Сосо или Иосиф.

Сталину, единственному сыну волевой матери-одиночки, наверняка не хватало семейного веселья, игр, шалостей. Все это было у него в ссылке, а со смерти Като Сванидзе прошло уже десять лет. Ему всегда нравились девушки, которые могли готовить, прибираться, ухаживать за ним, как Като – и как его мать. Сванидзе и вовсе считали, что Сталин влюбился в Надю, потому что она напомнила ему Като.

“Сталин постепенно полюбил ее, – говорит Кира Аллилуева. – Настоящая любовь”. Сосо годился ей в отцы (его враги потом утверждали, что он и вправду был ее отцом). Даты не совпадают, но Надя, скорее всего, знала, что у Сосо когда-то мог быть роман с ее любвеобильной матерью. Не возникло ли между матерью и дочерью соперничества из-за грузинского постояльца?

“Ольга… относилась к нему очень тепло… – писала дочь Нади и Сталина Светлана. – Но брак дочери ее не обрадовал: она долго пыталась отговорить маму и попросту ругала ее за это “дурой”. <…> Она никогда не могла внутренне согласиться с маминым браком”. Почему – потому что знала характер Сосо или потому что сама когда-то была его любовницей? Или и то и другое? Как бы то ни было, “дура” Надя уже влюбилась в Сосо. Спустя несколько месяцев она гордо призналась подруге: “Меня даже заподозрили, не влюблена ли я, что так похудела”.

Сталин позже рассказывал, почему предпочел Надю ее старшей сестре: “Анна была немного педантична и слишком говорлива”, а Надя “размышляла не по годам зрело” и “твердо стояла на земле. Она лучше его понимала”. Насчет Анны он был прав: она раздражала его всю жизнь.

Но в Наде он кое-чего не заметил.

Эта девочка-подросток была – по-своему – такой же нервной, надломленной, мрачной, как и он сам. Может быть, даже еще мрачнее. Сталину понравилась Надина строгость, но в браке это качество схлестнулось с его кочевой простотой и упрямым эгоизмом. Что еще хуже, за ее искренностью и живостью скрывалось наследственное психическое заболевание – биполярное расстройство; она никак не могла быть тихой домохозяйкой. “Но ему нравился ее дурной характер, – замечает Кира Аллилуева. – Она не боялась с ним спорить, даже ставила его на место”. Смелость и преданность этой красивой школьницы с горящими цыганскими глазами тогда увлекли Сталина. Но их союз будет несчастливым и окончится трагически.

Неизвестно, когда именно они стали любовниками. О своих отношениях они объявили публично десять месяцев спустя. Но начался роман, вероятно, в то время⁴.

Дела большевиков неожиданно пошли в гору. Причиной тому был не Ленин и не Сталин, а несостоявшийся военный диктатор правых взглядов. Керенский назначил новым верховным главнокомандующим генерала Лавра Корнилова – сибирского казака с раскосыми татарскими глазами, бритым теменем и раскидистыми усами, который должен был стать “всадником на белом коне”, тем, кто очистит Петроград от большевиков и наведет порядок. Но он был столь же тщеславен, как Керенский, и далеко не так умен. О нем говорили: “Сердце льва, голова барана”. Однако Корнилов представлялся человеком, оказавшимся в нужном месте в нужное время. Он тут же начал читать книги о Наполеоне, что для таких людей всегда плохой знак.

Керенский попытался наверстать упущенное. Он провел в Москве, подальше от неспокойной столицы, совещание всех партий. “Петроград опасен, – написал Сталин и ввернул церковную метафору: – Бегут от него, как черти от ладана”. Он был прав: в Москве генерал перетянул одеяло на себя. Но Керенский и Корнилов согласились в одном: генерал должен был для наведения порядка бросить на Петроград войска с фронта. Тут Керенский, тоже считавший себя русским Бонапартом, заподозрил генерала в подготовке переворота. Наполеонов становилось многовато. Керенский отправил генерала в отставку, но тот все равно решил идти на Петроград.

Столица пребывала в тревожном ожидании. Керенский произвел себя в верховные главнокомандующие, но обнаружил, что армия его не поддерживает, и был вынужден обратиться за помощью к Совету, который вновь созвал Красную гвардию. Генерала арестовали, но кабинет министров развалился. Керенский назначил себя диктатором во главе Директории из пяти человек. Он уцелел, но, как Михаил Горбачев после августовского путча 1991 года, стал “хромой уткой”. Силы он подкреплял кокаином и морфием. Сидя в роскошном кабинете Александра III в Зимнем дворце, Керенский царствовал, но не правил.

“Мы имеем наконец “новое” (совсем новое!) правительство из пяти”, – острил Сталин 3 сентября. “…“новая” власть, “избранная” Керенским, утвержденная Керенским, ответственная перед Керенским…” Силы большевиков копились на фабриках, среди солдат и кронштадтский матросов. “ Та армия, которая поднялась против Корнилова, была будущей армией Октябрьского переворота”, – писал Троцкий⁵.

Короткий период, когда Сталин был вождем большевиков, запомнился его всегдашним властным высокомерием. ЦК поставила Военную организацию под строгий контроль. Сталин грубо присвоил средства организации и отобрал у нее газету “Солдат” – без всяких на то оснований, с нарушением “элементарных принципов партийного демократизма”. Организация обратилась в Центральный комитет. Она пожаловалась на “прямую систему гонений и репрессий чрезвычайно странного характера” (здесь мы имеем раннее описание сталинизма). В ответ Сталин потащил Военную организацию в партийный трибунал[196]. Его союзники – Свердлов и Дзержинский – уладили ситуацию в пользу Сталина⁶. Но теперь из тюрем и подполья возвращались Троцкий, Зиновьев и Каменев. 4 сентября Троцкий, как и Сталин, вошел в Центральный исполнительный комитет Съезда советов – и в редакцию “Правды”. Сталин опять оказался в тени: все внимание принадлежало Троцкому.

В коридорах Смольного института[197] Сталин часто натыкался на старого знакомого-меньшевика Давида Сагирашвили. Когда Сагирашвили обвинил Сталина в том, что он печатает в “Правде” клевету на меньшевиков, Сталин “улыбнулся, как мне показалось, добродушно”, и объяснил, предвосхищая Оруэлла, что “ложь всегда оказывает большее воздействие, чем правда. Главное – достичь цели”. Позднее Сталин говорил Молотову: “Правду охраняют батальоны лжи”.

В конце концов и Петроградский, и Московский советы подчинились Ленину, но среди большевиков все еще не было единства по поводу того, что делать дальше. Именно Ленин собственной силой воли привел большевиков к Октябрьской революции – это был тот случай, когда один человек меняет ход истории. Но пока повернуть историю грозился Каменев: умеренный большевик предложил совершенно другой путь. 14 сентября на Демократическом совещании в Александринском театре он заговорил о создании коалиции с меньшевиками и эсерами.

Старика, укрывавшегося в Гельсингфорсе, это потрясло и разозлило. 15 сентября он отправил ЦК письмо, в котором приказывал взять власть только от имени большевиков. “История не простит нам, если мы не возьмем власти теперь”, – писал Ленин. Но Каменев и Зиновьев боялись потерять все. Повторялась апрельская ситуация: не одни они думали, что Ленину отказал здравый смысл. “Мы все ахнули”, – признавался Бухарин. На заседании ЦК, куда явились Троцкий, Каменев, Свердлов и приехавший с Кавказа Шаумян, Сталин встал на сторону Ленина и предложил под секретом разослать письмо в основные партийные организации. Центральный комитет проголосовал против шестью голосами (за голосовало четверо). Удивительный результат всего за месяц до Октябрьской революции: оказывается, у каменевского варианта было много сторонников. Но двое ультрарадикалов – Сталин и Троцкий – не видели нужды в альянсе с меньшевиками и выступили на стороне Ленина. На заседании 21 сентября эти двое потребовали бойкота Предпарламента, в котором Каменев надеялся продолжить строительство коалиции. Их опять не поддержали. Ленин ругал Зиновьева и Каменева подлецами и изменниками.

25 сентября большевики встали во главе Исполнительного комитета Совета. Через тринадцать лет – спустя годы тюрьмы, ссылки и эмиграции – Троцкий вновь стал его председателем и сразу начал подчинять армию. “Межрайонная организация” Троцкого только недавно вошла в состав партии большевиков. Но зато Троцкий, пока Ленин отсиживался в укрытии, каждый вечер выступал в переполненном цирке “Модерн”.

Ленин забрасывал Каменева и большевиков бесконечными статьями и секретными письмами. Он писал, что время поджимает, Керенский собирается снова ужесточить режим, в Петрограде вот-вот начнется Второй съезд Советов. Поэтому большевики должны захватить власть первыми, иначе придется делиться ею с партнерами по коалиции, а это будет значить, что “большевики опозорили себя навеки и сошли на нет как партия”.