Живые тени ваянг Странник Стеллa
Ваян в России
Август 1723 года.
Утро выдалось свежим и ясным. Солнце ласкало все живое трепетными августовскими лучами. Впрочем, в Санкт-Петербурге и летом не особенно жарко, но в прошлом месяце почти неделю стояла сухая и душная погода, как будто духи Балтийского моря перекрыли подачу легкого бриза.
На берегу Финского залива уже толпился народ. Ему всегда любы зрелища, он неизвестно откуда узнает о них и тут же появляется, чтобы поглазеть. Так что уже по скоплению людей, да еще и по флагам, развевающимся на ветру, можно было определить, что начнется здесь не рядовое представление веселья ради, а нечто грандиозное.
— Корнелиус! — окликнул направляющегося в сторону пристани крупного осанистого мужчину сам вице-адмирал Балтийского флота Александр Меншиков. — Познакомься, это — Ян Геррит Поль, твой земляк, будете работать вместе…
Рядом с Меншиковым стоял задумчивый, даже чуть грустный мужчина среднего возраста. Но в остальном чувствовалась в нем необычайная сила, видно было, что человек этот не за канцелярским столом просиживает штаны, а работает под солнцем и ветром: ровный загар на мужественном лице и крепкая рука, которую он протянул для рукопожатия, говорили об этом.
— Корнелиус Гитманс, — представился он своему земляку. — А не сын ли ты Геррита Класа Поля?
— Да, сын, — ответил тот. — Вот… приехал по приглашению Петра Великого… Давно собирался…
— Ладно, вы тут поговорите, а мне нужно поднимать императорский штандарт[191], — Александр Меншиков торопился, значит, торжество вот-вот начнется.
— Как там, в Амстердаме? — в голосе Корнелиуса звучали нескрываемые нотки ностальгии, — я не был дома уже несколько лет…
— Все по-прежнему: так же строятся корабли, так же ходят они на Батавию, только поубавилось желающих служить на них…
Он замолчал, словно раздумывая, стоит ли говорить о том, что у него возник конфликт с Ост-Индской компанией, которой верой и правдой служил всю жизнь его отец, а потом, на его же месте — корабельным мастером и управляющим, и сам Ян Поль?
Словно понимая его строй мыслей, Корнелиус спросил:
— А как отец?
Он чувствовал, что ответ будет именно таким, ведь время никого не щадит:
— Умер два года назад…
— Да, сочувствую… А моя матушка пока еще жива… Не слышал о Марии Гитманс? К нам тоже захаживал царь Петр, когда приезжал с Великим посольством.
— Нет, не приходилось…
Они увлеченно начали рассказывать друг другу о тех временах, когда Петр Первый учился корабельному делу у Геррита Класа Поля, а в свободное время посещал семьи голландцев, изъявивших желание работать на судостроительных верфях далекой и угрюмой Московии. Об этом царстве ходили тогда странные легенды, будто народ там жестокий и невежественный, так что этим добровольцам нужно было набраться огромного мужества, чтобы перебороть в себе страх.
И тут прозвучали залпы из корабельных и крепостных пушек. Они наполнили пространство особой торжественностью, притягивая взгляды собравшихся к морской глади воды. Под грохот пушек сам Петр Первый, а с ним — генерал-адмирал Федор Апраксин и еще несколько командующих Балтийским флотом своими руками спустили на воду маленькое судно, длиной футов шесть, не более, укрепили мачту и подняли на флагштоке императорский штандарт. Ботик они поставили на буксир к шлюпкам, каждая из которых отличалась своим знаком, так что даже издалека невозможно было их перепутать: адмиралы сидели в шлюпках с развевающимся на них андреевским флагом, вице-адмиралы — с андреевским флагом, отмеченным синей полосой, а контр-адмиралы шли под андреевским флагом с красной полосой.
За штурвалом ботика стоял сам Петр Первый, на месте лоцмана — Александр Меншиков, а гребцами на веслах — адмиралы. Почетные места в судне заняли генерал-адмирал Апраксин и адмирал Крюйс. Ботик торжественно прошествовал мимо зевак, толпившихся на пристани, и ушел на Крондштадский рейд, где уже вытянулись по стойке «смирно» двадцать линейных кораблей и один фрегат — начинался грандиозный смотр кораблей Российского Балтийского флота.
— Что это за посудина такая смешная? — спросил у Корнелиуса Ян Поль.
— Это знаменитый царский ботик «Святой Николай»… Лет тридцать назад, а то и больше, нашел его Петр в сарае и решил испытать… Совсем еще мальчишкой был… Сначала попробовал в маленьком пруду, потом — в озере… Последнее время ботик стоял в московском музее, а недавно мы его сюда перевезли. Специально к сегодняшним торжествам…
— А как привезли? На буксире?
— Нет, на подводах…
Ботик уже пропал из поля зрения корабельщиков. Скорее всего, там, у крондштадской пристани, его торжественно встречают и чествуют речами: далеко разносится по окрестностям корабельный салют.
— Мы будем вместе работать? — спросил Ян Поль.
— Да. Два месяца назад заложили на стапели корабль «Петр Первый и Второй». Его спроектировал сам Император Петр, потому он особенно следит за тем, как подвигается строительство. Думаю, работы нам хватит всем, и не на один год. А может быть, и в историю российского флота войдем, ведь это первый стопушечный корабль первого ранга на Санкт-Петербургской верфи…
В этот момент мимо них проходил невысокий смуглолицый молодой человек, видно, тоже из корабельщиков, и поздоровался с Корнелиусом. Ян Поль и не придал бы этому факту значения: мало ли ходит тут знакомых? Но на этот нельзя было не обратить внимание — парень сказал приветствие по-голландски.
— Кто это? — спросил Ян.
— А-а-а, это тоже корабельный мастер, плотничает…
Видимо, парень услышал, что говорят о нем, и приостановился.
— Откуда знаешь наш язык? — не выдержал Ян Поль. — Жил в Голландии?
— Нет, меня отец научил…
— Отец? — Ян Поль задумчиво посмотрел на его явно азиатское лицо.
— Да, отец… Он из Амстердама.
— А как зовут тебя?
— Ваян Блэнк.
— Фамилия наша… А имя — туземное. Странно…
— Так меня мама назвала.
— А как зовут ее?
— Катарина.
Ян Поль с недоумением посмотрел на Корнелиуса. Тот же только пожал плечами. Ваян уже лет десять работает на верфи, и каждый раз, когда его спрашивают о семье, несет эти небылицы. Будто других не может придумать. Все давно уже привыкли к его причудам, ведь работник он не ленивый, и даже — что надо, да и в обхождении с моряками уважителен. С другой стороны, если не было у него в роду голландцев, откуда тогда он знает наш язык? Такие мысли роились в голове Корнелиуса, но он промолчал.
— Ваян, тебя тоже переводят на новый корабль? — спросил он, чтобы сменить тему.
— Да.
— Ну, тогда до встречи!
— Корнелиус!
— Да!
— Приходи к нам на свадьбу в следующее воскресенье.
— Ты женишься? — на лице мастера было несказанное удивление. Надо же, так быстро этот худенький мальчонка, которого однажды привели к нему учеником, стал женихом. Как летит время! — И кто невеста? Я ее знаю?
— Анна, дочь корабельного подмастерья Федора Пальчикова…
— Из наших… Конечно, приду…
Корнелиус слышал о том, что Баяна подобрали у мыса Доброй Надежды русские моряки, возвращавшиеся из Ост-Индии на клипере «Отважный». Об этом даже есть запись в судовом журнале капитана Андрея Прохорова. Но так как мальчонка не понимал по-русски, то нет в этой записи никакой информации о его родине. Все так и думали, что он с Ост-Индских островов. Первое время был он нелюдимым, замкнутым, забьется в угол, как волчонок… Никто бы и не узнал об этой истории, если бы не попал мальчик сюда, на верфь, и не столкнулся бы с голландскими мастерами. С ними он и заговорил. Вот уж удивились корабельщики: туземец, а не только понимает, но и говорит по-голландски! И сразу же в нем куда делась замкнутость! Стал улыбчивым, раскрылся, словно бутон цветка. Вот что значит человеческое общение!
— Ян, а ты заходи к нам с Марианной в гости! Хорошо? Познакомишься и с женой, и с дочерью. Петра наша совсем уже взрослой стала… Она никогда не была в Голландии…
— А вы дочку не в честь российского императора назвали?
— Может, и в честь… Заходи, будем рады…
В этот вечер Баян долго не мог уснуть. Может быть, такое бывает перед свадьбой? Когда чувствуешь приближение чего-то очень важного и оттого волнуешься, как перед серьезным экзаменом. А может, гораздо больше… Баян понимал, что, скрепляя священный союз с Анной, он не только берет на себя ответственность за ее судьбу, но и навсегда прощается с чем-то — с беззаботной юностью, а может быть, и с желанием единолично принимать решения. Всегда, когда получаешь одно, нужно жертвовать другим.
В тот роковой день ближе к полудню Баяну нездоровилось. Обычно в это время он прогуливался по палубе, общался с пассажирами, а среди них были и два мальчика, причем, примерно такого же, как он, возраста. А тут появилась слабость, а потому — и апатия ко всему, что происходит на корабле. И так захотелось спать… Отец сказал, что это после неудачного завтрака, нужно отдохнуть, и все пройдет. И Ваян уснул.
И уже сквозь сон почудилось ему, что подошел к изголовью отец и дотронулся до его руки: «Не бойся, и с тобой ничего не случится… Если есть у тебя какой знак — прибереги его… А если вдруг больше не встретимся — знай, что я любил тебя как сына…» Странными показались тогда Баяну эти слова.
Потом наступила ночь. А здесь он удивился, потому что на корабле еще не обедали. Ночь так резко опустилась на парусник, и оттого потемнело небо, но звезд на нем он не увидел. Пол в каюте накренился и громче обычного стал шум океана. Ваян продолжал смотреть свой сон, но тут кто-то постучал в иллюминатор. Мальчик открыл глаза и увидел, что это бьет копытом в стекло белая лошадь. Она словно хотела что-то ему сказать… Может быть, уберечь от опасности? Это тоже показалось Баяну странным: на чем же стоит лошадь с той стороны корабля? На волне?
Ваян протер глаза — лошадь не исчезала. И тогда он вспомнил наказ отца приберечь свой знак, спрыгнул с лежанки и полез в саквояж, где лежал спрятанный им один предмет. Ваян достал его и зажал в ладони. Стало еще темнее. За иллюминатором уже ничего не было видно, даже лошади. И тогда он выбежал из каюты. Почти в это же мгновение Ваян почувствовал над головой водяную глыбу. Странно, он ведь не нырял — почему же оказался под водой? Конечно же, это — сон, но Ваян решил не подчиниться ему и… вынырнул. Он отлично чувствовал себя под водой, потому что вырос на берегу океана.
А потом наступил день, но он был еще страшнее, чем ночь: на водной глади океана Ваян не увидел ни корабля, ни экипажа, ни пассажиров… Мальчик держался за широкую доску, а потом, чтобы поберечь силы, взгромоздился на нее и долго-долго лежал…
Когда на спокойную водную гладь начали опускаться сумерки, вдали показались серые, будто размытые в дымке, паруса. Потом они стали светлеть, стремительно приближаясь к его самодельному плоту. Больше Ваян ничего не помнит. Поэтому он всегда «прокручивал» одну и ту же картинку: он лежит на палубе, а моряки склонились над ним и говорят на чужом языке. Один их них потянулся к его крепко сжатому кулаку, но Ваян отдернул руку. Раздался хохот, видимо, показалось им смешным, что этот полураздетый мальчонка что-то прячет. Разве можно иметь хоть что-то ценное в то время, когда бесконечный океан оставил от корабля всего лишь несколько щепок?
Бракосочетание Баяна и Анны проходило по всем канонам православной церкви. Незадолго до этого жениха крестили и нарекли Иваном. Ваня, Ванька, Ванечка — что еще может быть ближе к Баяну? Накануне венчания оба они, как и положено, хорошо попостились, а затем — исповедовались у духовника. Утром, перед венчанием, помолились, попросив у Господа благословения, светлого семейного счастия. Затем отдельными экипажами поехали в церковь. Впереди в специальной карете лежала венчальная икона, как главное действующее лицо предстоящего ритула, гораздо главнее, чем генерал за столом.
На Анне было вышитое золотом белое глазетовое[192] платье с длинными рукавами, а ее напудренные светлые волосы, собранные в высокую прическу, украшал венок из красных роз. Так уж повелось еще со времен Древней Руси: покрывать невесту красным покрывалом, а на голову ей надевать такой же красный венок. Этот цвет считался траурным, а чем не траур замужество — прощание с легким, безоблачным девичеством да с родительским домом? Оттого и приходилось Анне постоянно прятать за фату синие глаза, лучившиеся счастьем: по традиции, она должна была проливать из этих глаз слезы, и чем больше их вытечет, тем счастливее будет новый семейный союз.
Баяна одели в старинный русский кафтан, правда, не столь длинный, как те, что носили во времена Великого посольства. Укороченный кафтан мягкого, пепельного, цвета, с застежкой посередине, а также широкий, расшитый серебром пояс, крепко затягивающий в талии, подчеркивали молодость своего хозяина.
В кафтане Ваян чувствовал себя не совсем уютно. Он привык к европейской — немецкой, французской и голландской одежде, которую давно уже велел носить всем, от бояр до крестьян — Петр Великий. А вот на свадьбах нужно было соблюдать старые русские традиции. Так что после свадьбы Баян снимет этот наряд, а пока придется потерпеть.
Еще с утра он отправил невесте с нарочными «женихову шкатулку» — подарки на свадьбу. Он купил Анне длинное жемчужное ожерелье и с такими же жемчугами серьги, а также колечко с бирюзой. Ему очень нравился голубой цвет, всю жизнь бы любовался ее небесными глазами, а это колечко — как раз под цвет глаз… Были еще у него кое-какие недорогие безделушки, так он их тоже положил в шкатулку: пусть примеряет, а что понравится — наденет.
Церемония венчания обещала быть красивой и торжественной: Баян заметил, что к их приходу даже внутри церкви украшения повесили, а священник надел самую праздничную одежду, с широкими рукавами, отороченными желтым атласом с золотым шитьем. Жених и невеста стояли на розовом атласном покрывале, подстеленном им под ноги, и слушали длинное-длинное благословение, с молитвами, воспевающими Господа Бога, и отпугивающими всякую нечистую силу. Для устрашения злых духов священник еще и размахивал венчальной иконой, окропленной святой водой. После того как новобрачные надели друг другу кольца в знак вечной любви и верности, он дал им поцеловать два раззолоченных узорами венца, а потом воздел эти венцы над их головами. Молодые, взявшись за руки, трижды прошли следом за священником по кругу, вдоль стен церкви. Затем они снова встали на розовое покрывало и отпили, прославляя молитвой Господа Бога, Пресвятую Богородицу и всех святых, красного церковного вина. Только после этого получили они полное благословение, так что жених мог уже и поцеловать невесту.
Православная церковь признала союз между Баяном и Анной законным и желала новобрачным оставаться верными друг другу до самой кончины.
После венчания молодые поехали в родительский дом невесты — пришлось нарушить традицию праздновать свадьбу сначала в доме родителей жениха, так как такового не было. Столы ломились от яств, здесь были и гуси с яблоками, и молодые запеченные поросята, и зеленые огурчики, и капуста с клюквой, и грибы соленые, и осетры (их брали воз), и икра «засольная» — белужья и осетровая (ее брали по бочке). Из напитков там были брусничная вода, а также медовуха, и конечно же — вина фряжские[193] да вина горячие [194]. Но самым примечательным на столе был огромный свадебный пирог, украшенный такими же, как волосы невесты, красными розами, а еще и белыми лебедями да подковой на счастье.
Много в тот день знатных гостей пожаловало, в основном, конечно, корабельщики, но были и служилые с Балтийского флота. Поздравил молодых и сам Император Всероссийский, он приехал для этого в знатном экипаже не один, а в сопровождении адмирала Корнелиуса Крюйса и еще двоих, среди них Ваян знал лишь Яна Геррита Поля. Петр Великий пожелал молодым всех благ, да деток хороших, и высыпал горсть золотых монет. Среди них были совсем новые, не больше двух лет назад напечатанные, — «Два рубли» из красного золота с изображением в профиль самого Императора.
А потом сказал слово Корнелиус Гитманс, он, как и обещал, пришел на свадьбу. И Ваян узнал из его слов о том, что если бы не Петр Великий, не было бы сейчас у него никакой женитьбы: русским людям не разрешалось сочетаться браком с иноземцами. И только Император Всероссийский, а тогда еще — царь всея Руси, снял этот запрет, и даже разрешил браки не только с иноземцами, но и с иноверцами, конечно, при условии, если те примут православие.
В доме невесты свадьба продолжалась два дня. Много гостей побывало там, много речей было сказано и много поднято чарок и кружек за здоровье и счастье молодых. Ваян и Анна устали от многоголосия, шуток и зажигательных плясок, от бесконечного хоровода девиц в кокошниках. Они, считай, и не разговаривали меж собой все это время. И только на третий день, наконец, свадебный эскорт из нескольких экипажей переехал в дом молодоженов.
Этот дом был построен незадолго до свадьбы. Деревянный сруб ставили сами судостроители, прознав о том, что скоро у Баяна свадьба. Поэтому в доме пахло свежим деревом, как в лесном бору. Его окна — высокие и вытянутые, в голландском стиле — выходили на небольшую рощу — ее строители не вырубили, оставили специально. Так что когда смотришь в окно, кажется, что там — волшебный сад, в который слетелись сладкоголосые птицы. Иногда там можно было увидеть даже белку, или — зайца.
Последние две недели Ваян провел здесь безвылазно, он перевозил в самую просторную и светлую комнату свои поделки из старого сарая дома тетки Прони, где он до этого их мастерил. Так хотел порадовать Анну! Она ведь не видела пока ни одну из его скульптурок — не поведешь же невесту в чужой сарай! Поэтому на свадьбе он горел нетерпением как можно быстрее попасть, наконец, в их новый дом.
Он завел ее за руку, точно так же, как в церкви, когда они трижды обходили ее по кругу, в не менее священное для него место. Здесь он собрал все самое лучшее, что вырезал из дерева, а приходилось работать и поздними вечерами при свечах, и в выходные, когда его сверстники тешились в играх да плясках.
— Вот это, Анна, тебе самый главный подарок — вещая птица Гамаюн. Она будет петь божественные гимны… А если захочешь — получишь и совет…
— Неужели та самая диковинная Гамаюн? Я столько слышала о ней, но увидеть так и не довелось… Ваян, так она же и предсказывать будущее умеет! Какое красивое лицо девы, чистое, белое… А глаза… Почему глаза такие печальные?
— У всех прекрасных дев печальные глаза, но вот почему, об этом и я не знаю.
На подставке, очень похожей на ствол дерева, с аршин[195], не больше, сидело существо с женским ликом, но с крыльями птицы. Лицо излучало удивительную женскую красоту, в которой смешались и царское величие, и простая человеческая душевность, и гордость, и смятение… Сложенные крылья говорили о том, что птица не собирается отсюда улетать так скоро, она еще поживет в этом доме.
— Ваян, смотри, а что это за свиток с письменами? В когтяху Гамаюн!
— Это очень ценный свиток! Хочешь его почитать?
— Конечно! Давай только другие поделки посмотрим. Вот это кто такой сердитый?
— О, это самый грозный славянский бог — Перун [196].
— И его я знаю… Да он же как живой! И сидит на колеснице…
— А в нее запряжены драконы…
— А как они стремительно несут его! У Перуна даже кудри развеваются на ветру… А это — стрелы?
— Да, в левой руке у него — колчан со стрелами, а в правой — лук. Вот сейчас он пустит стрелу… Знаешь, что произойдет?
— Что?
— Пожар.
— Значит, нельзя его злить понапрасну.
— Вот именно.
— А рядом кто?
— Так это же — Верховный владыка Вселенной Сварог![197]
— Какой он золоченый, так и горит изнутри…
Одна из фигур изображала старца с посохом. Он будто торопливо шел куда-то, а Ваян успел выхватить это энергичное движение пружинистого тела. Было в облике нечто противоречивое: осанистая фигура, и в то же время — длинная белая борода и глубокая складка на лбу.
— А это у меня — Велес[198], Бог Удачи.
— А что это за дерево, из которого ты вырезал поделки? Я не видела такого у нас…
— Здесь у меня эбеновое — черное и очень твердое, его легко полировать до зеркального блеска. Я из него делаю героев сказок и легенд, необычных животных… А это — сандаловое, чувствуешь, какой аромат исходит от фигур? И вот здесь — белое, очень мягкое, его называют еще «мыльным»… Все это привезли мне голландские купцы из Ост-Индии.
В стороне от скульптур на широкой деревянной доске, установленной на подставке в виде обычных пеньков, стояли деревянные макеты двух парусников.
— Так это же — твое ремесло!
— И ремесло, и увлечение. Это не обычные макеты…
— Ваян! Ты начал рассказывать.
— Я очень много слышал о таком ритуале и от голландцев, и от норвежцев… Называется он «похороны корабля»…
Ваян замолчал, словно вспомнил о чем-то очень личном, а потом продолжил:
— Я очень хочу, чтобы корабли никогда не тонули сами… Чтобы в море-океане не было несчастий…
— А что это за ритуал?
— Видишь, слева у меня парусник стоит на якоре. Он совсем старый, и его нужно похоронить. А справа — молодой корабль с поднятым якорем, он сейчас отправится в путь…
— А что за маленькое суденышко между ними?
— А это — душа старого корабля. Она никогда не умирает, как не умирает и душа человека, и поэтому перейдет в новое судно. Видишь, какие полные паруса? Это ветер подул со стороны умирающего корабля…
— А вот этот знак на крошке-суденышке я знаю. Это — свастика. Только для чего она здесь?
— Это — символ жизненного пути корабля, или «колеи житейской»… Символ владения ветрами — сторонами света. В открытом океане очень важно заручиться такой поддержкой, кто ее не имеет — тот погибнет…
— Точно такой знак есть и на моем крестике, он идет по центру… Мама сказала, это — семейная реликвия… Уже два века… Пойдем, покажу!
— Надо же! И я положил в «женихову шкатулку» тебе подарок!
Они прошли в спальню, благо, гости уже разошлись, и Анна достала обе шкатулки. В той, что была от мамы, вместе с браслетом из слоновой кости, который привез из Ост-Индии голландский купец, вместе с золотым медальоном с изображением Пресвятой Богородицы лежал старинный нательный крестик с выбитым по центру знаком свастики. Он крепился к серебряной подвеске. Из второй шкатулки Анна достала тот самый крест, который десять лет назад, во время кораблекрушения, Ваян держал в кулачке, чтобы не выронить. Острые края свастики больно врезались тогда в ладонь, но он терпел. Он никому не показал свой крестик до самого прибытия корабля в Санкт-Петербург. Да и потом тоже…
— Вот об этом кресте я и говорил тебе. — Ваян взял в руки предмет, ставший его талисманом, словно прощаясь с ним. — Только это и осталось у меня от мамы, так сказала бабушка Лестари[199], у которой я жил. Мама положила его незаметно от моего отца в пеленки, поэтому я ему тоже ничего не сказал. Это память о единственной в мире женщине, которую я всегда любил и люблю сейчас и которой говорю только… слова благодарности. Вот поэтому я очень хочу, чтобы эта вещь принадлежала тебе, Анна. Ты для меня — самая дорогая и желанная.
Ваян надел ей на шею свастичный крест и прижал к себе. Он не мог видеть, что на глазах Анны блеснули слезы. Как выдавливала она их там, в родительском доме, где нужно было рыдать и рыдать периодически, а слезы все не появлялись… А сейчас вот хлынули, когда она так счастлива.
Они не заметили, как их губы соединились в поцелуе…
Было это когда-то взаправду и, потому, в древней Книге описано, в Книге той, что зовут Козмография, той, глаголемой Козмография. А ведется в ней сказ о странствиях, землях дальних, за океанами, за равнинами, горными пиками, за лесами густыми, дремучими. Как плывут корабли в море синее, паруса раздувают над мачтами, якорями цепляются крепкими, острова открывают чудные.
Есть в ней сказ и про остров Макарийский, что возник как равнина круглая посреди океана грозного, и могучего, и безбрежного. Он один, этот остров Макарийский, близ блаженного рая раскинулся, на востоке, близ Бога Сварога и его золоченого терема. И растут там цветы прекрасные с лепестками, росой покрытыми, неземной аромат у них, сказочный, а над ними порхают бабочки. А деревья от фруктов ломятся, самых сочных и — слаще сахара, и поют в том саду птицы райские, среди них — даже Феникс и Гамаюн.
С головою царевны прекрасный, да глазами как небо — синими, да с власами блестящими, длинными, словно дни на чудесном острове, — вот такою была она, Гамаюн. Ну, а перья на крыльях лазоревы, а в ночи серебрятся и светятся, словно звезды на небе ясные, словно слезы невесты — чистые. С головою красавца царевича, только с клювом орлиным, с горбинкою, а с глазами как стрелы быстрые да из лука из богатырского, — вот таким этот Феникс был. Ну, а перья его окрашены красотой и червонным золотом, так блестят в темноте и светятся, как горит колесница Сварога.
А когда-то был Феникс птицею очень серою, неприметною, но поспорил, глупец, с воронами, что взлетит до владений Сварога. И летел он стрелой отточенной в самый купол бездонного облака, не боясь подпалить свои крылышки, не боясь умереть в лаве огненной. А ведь вспыхнули серы пёрышки, да и стали они полыхать-гореть, синим пламенем, красным всполохом, черным пеплом на землю падая. И тогда рухнул Феникс вниз, а там птицы над ним потешаются: «Вот упрямец, совет не послушал наш, а теперь будешь спать во сырой земле, света божьего не увидевши…» Словно молния, оземь луч упал, солнца луч, да по кучке пепельной, и взметнулся ввысь молодой орел — новый Феникс с златыми перьями. Там, где птицы над ним потешалися, не хотел оставаться он, гордым был, и тогда вот на остров Макарийский полетел, ближе к Богу Сварогу. Так с тех пор почитал Феникс Сварога, по-сыновьи его проведывал.
Гамаюн же была вещей птицею, и пришла на свет раньше света она, раньше божьего, раньше белого, раньше всех людей, раньше всех легенд. А сейчас она может рассказать все предания, все подробности стран заморских — южных и северных, и звериного царства несметного. А служила она Богу Велесу, потому так любила летать на Русь, да с вестями на крыльях из Ирия, да Небесного [200] — всех славянских богов. А умела она и совет добрый дать, да и слово-пророчество вымолвить. Покружит над землею русскою, да и сядет вздохнуть на яблоню, ну, а песнь запоет — всем, кто слышит ее, всем предвещано счастье безмерное.
Вот сидит она раз на зеленых ветвях, чешет гребнем свои русы волосы, сладку песнь поет, прославляя богов, но особенно — Бога Велеса. Это он ведь привел в движение мир, сотворенный Родом [201] и Сварогом: после дня начиналися сумерки, за зимою всегда приходила весна, а за выдохом был обязательно вдох, за печалями шли только радости. Это коловращение шло посолонь[202], как идет колесница Сварога: начиная с востока, и только потом по дуге продвигаясь к западу.
Был же самым обычным символом, самым правильным, незатейливым, знак солнцеворота[203] — с лучами крест, с поворотами вправо и влево. Если верхний луч будет вправо смотреть, посолонь, значит, вышло движение, как от Тьмы черной к Свету, как от Нави через Явь в Правь[204], и как стрелки часов, подтверждающие коловращение. Если ж верхний луч будет влево смотреть, вспять пойдет — осолонь[205], движение, к черной Нави, туда, где живет Чернобог[206], где колдуют над книгами лишь седуны[207], и где правит сам дьявол в этом безвременье.
Вот сидит Гамаюн на дереве и поет сладку песнь о Велесе, о его законе движения, о его священном писании. Называется «Книга Велеса» [208], ну а в ней описал он славянскую жизнь, с стародавних времен, самых древних времен, описал, как учитель, как великий мудрец. Тут подкрался охотник к дереву, натянул тетиву упругую, и пустил бы стрелу он вострую да и в сердце той птицы волшебное. Елядь — в когтях ее что-то светится, там лежат письмена старинные, в коих сказано, что неправдою обойдешь белый свет — не воротишься, никогда не вернешься назад.
Лишь блеснула очами суровыми Гамаюн, эта птица священная, и сковал сон того охотника, и закрыл он от света глаза. И приснилось ему, что охотится он в чащобе лесной, глядь — там две сестры убегают от зверя лютого — разъяренного кабана. С ним сразился тогда охотник, показал свою храбрость пред девами, ну, а те благодарны спасителю: «Чем, любезный, тебя наградить?» Говорит им тогда охотник: «Я хочу свет увидеть белый, весь — от края до самого края, от начала и до конца!» Говорит ему юная Правда: «Белый свет — он такой необъятный, и опасно бывать на чужбине…» Ей перечит вторая сестра: «Помогу я тебе, охотник, если будешь служить мне, Неправде, если станешь рабом послушным — ты увидешь весь белый свет». «Я согласен, — сказал охотник, — буду жить я всегда неправдой, буду лгать и грешить, а надо — и убить я готов людей…»
Много лет пролетело, охотник повидал все заморские страны, и на остров Макарийский прибыл он на белых своих парусах. Он гостил там, в раю, по-царски, черпаком ел икру осетровую, да заморские фрукты — лопатой, ну, а пряники в мед макал. И так любо ему там стало, так тепло в том раю блаженном, что решил он навек остаться, да и царским там жезлом махать. Птицы вещие добрыми были — Гамаюн и священный Феникс, не хотели ему перечить, но вмешался тут Сварог Бог. Прогремел он сердито с неба: «Есть всему свое место и время, любит даже лягушка — болото, не поет на чужбине сверчок!» И тогда порешил охотник: «Возвращусь я домой обратно, хватит мне путешествий и странствий, есть на родине дом родной…» Воротился — а там нет селенья, там разверзлась земля, поглотила все дома, и людей, и животных… Вместо них — только озера гладь…
И стоит лишь одно там дерево, а на нем — письмена старинные: «Коль неправдой весь свет увидишь — не воротишься ты назад…»
Часть шестая
В руках Гаруды, или еще одна встреча с «Летучим Голландцем»
Глава 1
На острове Богов
Декабрь 2013 года.
После холодного и полудождливо-полуснежного Санкт-Петербурга странно было видеть людей в майках и шортах, в резиновых сандалетах или пластмассовых сланцах. Они как будто бы только что покинули пляж, чтобы забежать на минутку в супермаркет, в кафе или в банк. А потом они вернутся назад и будут нежиться на низкой лежанке под ярким зонтом, попивая через трубочку ананасовый сок или кокосовое «молочко», и плескаться в соленых волнах океана. Люди «с пляжа» не спеша прогуливаются по тротуарам, заглядывая в многочисленные бутики, садятся за столики ярких кафешек, занявших позиции вдоль дорог, и так же неторопливо едят экзотические блюда из сладкой свинины, из курицы под карамельным соусом и конечно же — из морепродуктов.
Проезжая по узким улицам Денпасара, можно спокойно это наблюдать, потому что даже при отсутствии «пробок» поток машин движется необычайно медленно. В центре движения — степенные восточные красавцы, компактные минивэны с закругленными боками, а вокруг них — мотоциклы, которые русские прозвали байками. Такого количества ревущих двухколесников, пожалуй, нет нигде в мире, тем более — в Европе. Некоторые стоянки для них занимают территорию с футбольное поле или походят на толстые сардельки длиной в квартал. На мотоциклах рассекают с невозмутимым видом, лавируя между крупногабаритными транспортными средствами, местные юнцы и девицы с открытыми плечами и коленками, мужчины в разноцветных саронгах вместо брюк и в балийских платках-повязках уденг, бабушки в длинных саронгах и кружевных кебая и дамы в декольтированных вечерних нарядах. За рулем нет разве только младенцев, — а вот и он спокойно дремлет в слинге на груди у мамаши, которая тоже сжимает руль «железного зверя».
Для человека, привыкшего к левостороннему рулю, движение на улицах города кажется вызывающе хаотичным, ведь постоянно приходится, разворачиваясь или поворачивая направо, выезжать на встречную полосу. Если моторбайк где-то проскочит по краешку тротуара, то на машине такой номер не пройдет. Так что придется частенько останавливаться, и не только перед светофорами, но и перед новоявленными «регулировщиками» — обычными служащими парковок, а также магазинов, отелей, банков и любых других учреждений, в обязанности которых входит останавливать движение транспорта, чтобы их клиент мог выехать на проезжую часть через встречную полосу. Что уж говорить о юрких мотоциклах, когда и широкие восточные минивэны привыкли к тесноте — они умеют разминуться даже на улочке с односторонним движением, где тесно прижимаются к бутикам и потому, бывает, задевают широкими плечами разнаряженные манекены и вешалки с одеждой. Правило одно: ехать там, где можно проехать.
Кате поток транспорта напоминал хорошо проваренный сироп с вишнями, в котором вишенками стали легковые автомобили, а основной вязкой массой — мотоциклы. На одной из «вишенок» и двигались они с Буди, тем более, что шестиместная Хонда была вишневого цвета.
Самолет приземлился ночью, и на первый день их пребывания был составлен конкретный список дел, точнее, одного дела, но с длинным перечнем покупок. Почему Буди начал с этого? Он сказал, что, несмотря на то, что Катя является не просто хорошим художником-модельером, но даже и кудесницей, ее одежда не годится для тех поездок, которые им предстоит совершить. Ей нужны легкие шорты или «бриджи», трикотажные майки или блузы из батика, а для самой главной поездки, к богам — и кое-что из специального обмундирования. Катя пока не представляла это «кое-что», но внутренне была готова надеть один из костюмов, в которых плавают по горной реке на лодках-байдарках, поднимаются над землей в аэростатах или же опускаются на дно океана. А поездка за такими покупками была прекрасной возможностью познакомиться с городом.
— Буди, а почему у вас такие низкие дома? — Катя не переставала расспрашивать его обо всем, что она видела.
— Все приезжие замечают эту особенность… Да, в Денпасаре не так, как в Джакарте — там мегаполис с двадцатимиллионным населением, здесь — небольшой провинциальный городок на полмиллиона. Но главное даже не в этом — сегодня, как и несколько тысячелетий назад, на Бали действуют старые традиции: здания не принято строить выше кокосовых пальм.
— Странные порядки… А вон там, смотри, стоит трехэтажный современный замок с тремя башнями…
— А ты не видишь пальму, что растет рядом с домом? Ту, что выше этого замка?
И без того медленное движение транспорта вскоре совсем было остановлено: на перекресток вышел мужчина в клетчатом саронге с каким-то жезлом в руке. Это был явно не полицейский, но он вел себя, как профессиональный регулировщик — взмахнул палочкой, давая «красный свет» движению транспорта, и «зеленый» — пешеходам. Последних было больше. Из широких открытых ворот учреждения люди выходили и выходили не для того, чтобы быстренько перейти через дорогу, а чтобы занять эту улицу так надолго, как они того хотят. По нарядному виду процессии, которая двигалась степенно, не торопясь, понятно было, что у его участников очень большой праздник. Женщины в ярких саронгах и в белых кружевных кебайя несли на голове корзины с фруктами. Мужчины, тоже в саронгах, но более сдержанных расцветок, держали ручки паланкинов — специальных носилок, на которых стояли странные скульптуры. Одна из них была, видимо, очень тяжелой — ее несли человек двадцать.
Когда самая огромная фигура «проплывала» перед их машиной, Катя, взглянув на нее, вздрогнула. По рукам пробежали мурашки, а к горлу начал подступать комок страха. На носилках сидела великанша — та самая тетка с красным лицом и огромными обвислыми грудями, которая несколько раз ей снилась. Так же торчали в разные стороны длинные белые волосы, похожие на паклю, так же застыло в злобе красное лицо с огромным, ощерившемся желтыми клыками, ртом, такие же длинные когти на пальцах рук и ног готовы были неожиданно вонзиться в свою жертву.
Катя инстинктивно вцепилась правой рукой в ладони Буди, расслабленные на руле, но не успела произнести ни слова, как заиграла музыка — та самая мелодия, с хрустальными перезвонами колокольчиков, которая была в ее снах.
— Ты испугалась? — удивленно спросил Буди.
— Эту страшилу я видела и в Амстердаме, и в Питере… — дрожащий голос выдавал чувство страха, завладевшее его хозяйкой.
— Не может быть! — успокоил ее Буди. — Откуда там будет наша царица демониц Рангда? [209] Да и вообще… Она же не живая, это — кукла!
— Нет, она мне сказала, что живая, и все куклы в их театре тоже живые!
Видимо, мелодичная музыка подействовала на Катю успокаивающе. Она осторожно сняла руку со сжатых пальцев Буди и откинулась на подголовники кресла.
— Эту демоницу вместе с другими персонажами, в том числе и с птицей с зеленым клювом, видела я не на улицах Питера и Амстердама, а… во сне…
— Вот как? Ты мне об этом не рассказывала. — Буди очень серьезно воспринял эту новость и потому не стал превращать ее в шутку. — Катя, тебе нужно немного привыкнуть… Обстановка совершенно новая… И хорошо, что ты открылась мне, теперь я знаю, как помочь…
Процессия с Рангдой остановилась. А на перекрестке те, кто несли царицу-демоницу, побежали по кругу, чтобы сбить ее с толку: вот закружится сейчас у нее голова, и забудет она, в какую сторону собиралась идти, чтобы напакостить людям… А потом вспыхнул высокий факел огня, видимо, это Рангда горела — в прямом или переносном смысле, — Катя уже не видела за спинами других участников процессии. Молодые девушки и парни, люди зрелого возраста и дети, — все торжественно вышагивали, не обращая внимания на то, что остановили движение транспорта.
— Буди, а если кто-то опаздывает на встречу, или спешит в банк… Да мало ли чего важного может быть у человека?
— На Бали нет ничего важнее, чем почитать богов и служить им, — задумчиво ответил он. — Все остальное — второстепенно.
— И много таких праздников здесь?
— Примерно двести тридцать…
— Ого!
— Балийцы живут по трем календарям: григорианскому и двум местным — «сака» и «павукон»[210], так что праздники выпадают часто.
— И на все торжества не работают, а только ходят с процессией?
— Почему же? Есть праздник, когда не работают, но из дома не выходят!
— Как это?
— Это День молчания Ниепи[211], когда балийцы сидят дома, предаваясь медитации или просто раздумьям… Кто насколько верен религии… Никто не зажигает света, не включает музыку, так что всюду — темнота и тишина. В этот день закрываются пляжи, учреждения, супермаркеты, банки, отели, и даже — аэропорт. И только специальный патруль прогуливается по пустым улицам…
— И для чего? Удивилась Катя.
— Патруль — для того, чтобы следить за порядком. А вдруг какой-то турист не знает об этом? А то, что сидят все дома, это чтобы обмануть злых духов. Посмотрят они на пустынный и темный остров и подумают, что он необитаемый. И — уйдут восвояси…
— Какой-то невеселый праздник… — заметила Катя.
— Почему же? — Буди не скрывал своего удивления. — Перед днем Ниепи проходят очень даже веселые торжества. Самая длинная и красочная процессия — церемония Меласти[212]. Ее участники проносят по улицам изображения богов, потом направляются к воде или храму. Здесь они освящают картины и скульптуры во имя Бога Воды Бараны и очищают свои души…
— Я читала о магической силе воды, — вставила реплику Катя. — С нее можно считывать информацию. А можно получать положительную энергию или, наоборот, негатив…
— Вот видишь! — обрадовался Буди. — Значит, ты можешь понять людей, которые идут к реке, или к озеру, или даже — к океану, чтобы иметь хоть капельку божественной силы от воды. Рассказываю дальше. После церемонии Меласти проходит карнавал Ого-ого[213]. Его участники несут фигуры фантастических монстров…
— Как и эти люди? — Катя кивнула в сторону уже удаляющейся процессии.
— Да.
— Как здорово! Наверное, идти с церемонией гораздо интереснее, чем смотреть на нее со стороны… Вот только…
— Что, Катя?
— Боги — это понятно. А вот монстры… Для чего их несут люди?
— Вообще-то эти изображения — символ дьявольского мира… А несут их для того, чтобы изгнать с острова всех злых духов! Представь себе: идет процессия, и у людей в руках демоны. Что подумают увидевшие их духи? Что им тоже нужно присоединиться к шествию. Но не тут-то было: на каждом перекрестке монстры внутри процессии начинают кружиться, сбивая с толка злых духов. Те, конечно же, теряют ориентир. Но это еще не самое главное: в конце церемонии демонов вообще сжигают, так что злые духи в конкретной растерянности…
— И уже после этого начинается Новый год! — закончила мысль Катя. — Правда, непонятно, когда он здесь наступает…
— Каждый год по-разному, люди ориентируются на балийский календарь «сака». В этом году, например, День молчания был двенадцатого марта…
Покупки они сделали, несмотря на препятствия на дорогах. На обратном пути Катя увидела не менее удивительную картину: еще одна улица была закрыта. Кто-то протянул длинный трос с развевающимися полотнищами ткани в клетку. Словно участники процессии сняли с себя саронги и развесили их поперек дороги. Видно, здесь шел ремонт трассы, но именно сейчас рабочие ушли пообедать, нет, скорее всего — оставить приношение богам к храму, который видела Катя недалеко отсюда. Он стоит прямо на улице, посреди оживленного перекрестка, что показалось ей тоже странным. Скорее всего, этот храм как раз и отвечает за порядки на дорогах.
Когда они вернулись в дом, Катя, наконец-то, смогла его внимательно рассмотреть. Это была целая экскурсия, как в музее, а роль экскурсовода играл, конечно же, Буди. Он рассказал ей, что эти «расколотые» ворота без верха, отделанные резными узорами, называются чанди бетар, а небольшая стена за ними — алинг-селинг. Оказывается, сюда не зайдут злые духи — ворота соединятся и их уничтожат, а если даже кто и проскочит по чистой случайности — наткнется на стену и подумает, что здесь нет дороги, он ведь не такой умный, как человек, чтобы догадаться, что стену нужно обойти слева или справа. Во дворе, если можно назвать так сад из фруктовых деревьев и декоративных кустарников, стоит не одно, а три строения. Оказывается, это для разных поколений семьи, ведь никто не захочет покидать такой красивый дом. В одном будут жить старенькие родители, в другом — семья сына… Все эти дома тоже украшены — такой же, как и ворота, резьбой, причудливыми барельефами, особенно — входные двери и окна.
А вот и невысокие статуи каких-то существ. Они выглядывают из-за кустов, расцветших ярко-желтыми цветами, словно присматривая за вошедшими в этот двор: нет ли переодетого злого колдуна или еще кого с недобрыми для хозяев намерениями. Одна из скульптур изображает вполне миролюбивого толстячка с круглым пузиком, но немного искаженным лицом, скорее всего, сам он добрый, но для того, чтобы испугать злых, сделал такую же злую гримасу. Второй персонаж — получеловек-полулев. Видимо, он долго гонялся где-то за нечистью, да так, что его язык стал гигантских размеров и повис на плече.
Двор-сад, кроме того, что сам цветет и благоухает, еще и уставлен огромными цветочными горшками. В одном из них расцвел цветок, напоминающий колокольчики. И этот колокольчик даже не один, целая гроздь сиреневых бубенцов слегка раскачивается на ветру, словно собираясь вот-вот зазвенеть.
Буди сказал, что голова дома — семейный храм санггах, и потому он стоит лицом к священной горе — Гунунг Агунг. Дорога к храму из десятка, а то и двух — ступенек, походит на небольшую лестницу в небо, священное пространство, где обитает мудрость. А сам храм, опять же искусно украшенный резными цветами, растениями и сюжетами из мифологии, внутри оказался совершенно пустым. Все действо происходит, оказывается, снаружи: красивые корзиночки с цветами, рисом и фруктами — подношения богам, лежат на виду.
Во дворе чувствуешь себя защищенным от внешнего — от печалей, невзгод, от суеты и погони за иллюзиями. На душе легко и спокойно, словно ты — в центре равновесия природы. И не надо напрягаться, захлебываться в ненависти или злости, и не надо растрачивать по пустякам свою энергию. Даже шума городской жизни здесь меньше, как будто бы он остался за каменной стеной, за чанди бетар, как за двумя половинками — добра и зла. А вот птицы здесь слышны гораздо сильнее, чем на улице, они поют на все голоса, особенно по утрам.
Закудахтали куры, это у соседей. Здесь вообще странное соседство: пятизвездочные отели, банки и посольства рядом с рисовыми полями, длинными оранжереями из живых деревьев и кустарников, выставленными на продажу, и с художественными мастерскими, в которых ваяют скульптуры и тоже их продают. И везде гуляют куры, собаки и кошки… Катя увидела даже одну свинью.
— Как ты? — Буди подошел к своей гостье, присевшей во дворе на невысокую скамеечку возле маленького фонтанчика.
— Нормально… Сижу и слушаю, как меня успокаивает и убаюкивает вода… Она журчит, а я думаю…
— Думать — это хорошо!
Буди тоже сел на скамейку. Как сказать ей о своих размышлениях? Не обидится ли Катя, если он выскажет такое предложение? Или она торопится улететь домой?
— Катя, я планировал уже завтра отправиться в самую главную поездку, но вижу, что ты еще недостаточно готова. Ты эмоционально напряжена, у тебя какое-то душевное смятение… Да? А если отложить поездку на два дня?
— И что мы будем делать все это время?
— Не думай, что бездельничать! Я хочу показать тебе настоящее театральное представление. Когда ты ближе познакомишься с мифическими героями, избавишься от сомнений и страхов… А что ты еще хотела бы увидеть?
— Знаешь, Буди, я вдруг вспомнила о своей профессии. — Катя рассмеялась, и зазвенели в гигантском горшке сиреневые колокольчики. — А есть ли возможность пообщаться с кем-то из местных мастеров? Может быть, когда-нибудь в новой коллекции я использую индонезийские мотивы… Кто знает?
— Да это еще проще! Наша соседка Роза — мастер по росписи батика. Она и на показах бывает…
— А как я с ней буду разговаривать?
— Очень просто! На английском! Не забывай о том, что мы с тобой — на туристическом острове, где без английского никто и шагу не сделает. Тем более — молодежь…
Буди словно о чем-то вспомнил. Он встал со скамейки и подошел к горшку с сиреневыми колокольчиками, с удивлением разглядывая крупные коробочки-бубенцы. «Неужели тоже заметил, что колокольчики зазвенели? — подумала Катя. — Значит, и мне не показалось…»
— Пойдем в дом, мама обед приготовила… — сказал он вдруг такую будничную фразу, спуская Катю с небес на землю. Она встала со скамейки и сделала шаг к дорожке, ведущей к дому. Бэлова слегка кружилась, словно спуск на землю был по очень крутой горке. А может, это от цветов, усыпавших и деревья, и клумбы?
Его мама — Батари, резала на кухне овощи для салата. Миловидная женщина средних лет с прибранными под заколку-бабочку черными, без единой сединки, волосами. «Воздух здесь омолаживающий, или еда с морепродуктами? — подумала Катя. — До самых преклонных лет женщины остаются стройными и моложавыми. Да, а почему она так чистит морковь? Ножом не „к себе“, как это делаю я, а „от себя“?» И словно в ответ на ее мысли Батари обернулась к сыну и что-то ему сказала.