Живые тени ваянг Странник Стеллa
— Ты сама просила суть, вот я и прочитал выводы. Ладно, слушайте внимательно…
Георгий Дмитриевич поправил очки и продолжил читать письмо профессора Кардапольцева:
— В тысяча семьсот двенадцатом году русский клипер «Отважный» возвращался из Ост-Индии. Когда он находился недалеко от мыса Доброй Надежды, моряки обнаружили обломки корабля, потерпевшего крушение. Возможно, его накрыла «волна-убийца». Даже по этим обломкам явствовало, что корабль сделан добротно, хорошими мастерами, скорее всего — нидерландцами или португальцами. Из предметов, которые они достали из воды, самым примечательным был мальчик-туземец, маленький и хрупкий, одетый в короткие шаровары. Других вещей с ним не было. Вместе с мальчиком были выловлены: шляпа голландского или португальского покроя, одна; плетеная шкатулка для женских безделушек, пустая, одна; трубка курительная, одна; женские перчатки, одна. Мальчик не понимал по-русски, поэтому его имя, а также место жительства, неизвестны. Данные изложены в судовом журнале и подписаны капитаном корабля Андреем Прохоровым.
— Получается, что этот мальчик — прапрадед Павла Блэнка? — на лице Буди было крайнее удивление. — И можно ли это доказать? А где же обещанная нам мама-голландка?
— У меня тоже есть вопрос, — громко произнесла Катя, поддерживая позицию Буди, — но он самый главный: а где крест?
— Действительно, и здесь не складывается ребус… — согласился с их доводами Георгий Дмитриевич. — Все-таки, есть еще какая-то очень важная информация за бортом…
— Папа, ты скоро капитаном станешь, уже матросский сленг появился.
— Появится тут, Катюша, чувствую, и не то… Теперь я не успокоюсь, пока не узнаю эту историю во всех подробностях. Вот так-то! Подождите, я еще не все прочитал. Вот еще приписка: «Уважаемый Георгий Дмитриевич, если вас заинтересовала моя информация, я могу продолжить свою работу. Думаю, что сохранились некоторые данные с российских судостроительных верфей, а также со строительства Санкт-Петербурга. Если этот мальчик остался в этих сферах производства, возможно, я смогу проследить его дальнейшую судьбу».
— То есть, если мальчик стал прислугой в богатом дворе или учеником сапожника, шансов узнать о нем совсем нет, — продолжила мысль профессора Катя.
— Именно так, — поддержал ее отец, — посудите сами, кто же будет писать летописи о простолюдинах? Тут нужна очень важная зацепка, чтобы попасть в историю… Вот у нас, например, в двух случаях было крушение корабля…
— Может быть и другое, — заметил Буди, — например, оказаться рядом с известным человеком, или же присутствовать на очень важном, историческом, мероприятии.
— Что-то не походит по этим описаниям, что у мальчика мама голландка, — начала опять рассуждать Катя. — Ни одной зацепки… Обнаружен в месте, где проходят корабли со всех стран, и куда угодно… Это мог быть и китаец, и индус. Если бы он заговорил по-голландски, наверное, его кто-нибудь бы понял… Помнишь, папа, ты рассказывал о том, что много мастеров с Голландии работали тогда на русских судостроительных верфях, да и наши ездили к ним… Если бы хоть крест был с ним? Хотя…
— А может, он с ним был! — горячо возразил Буди. — Мог он его запрятать?
— Да ладно, Буди… Куда запрятать-то? В шаровары?
Катя не сдавалась, она никак не могла принять уравнение с несколькими неизвестными за действительную версию. И все же… И все же интуиция ей подсказывала, что именно этой версии и нужно придерживаться.
— А вы знаете, я ведь и сам могу параллельно с профессором покопаться в своих архивах, — ошарашил обоих Георгий Дмитриевич. — Я ведь, когда начинал готовиться к защите, а это было еще два года назад, если не больше, много какой информации собрал… Есть у меня и файлы о российском кораблестроении, и о первых питерских строителях… Как раз то, о чем говорил Кардапольцев. Надо тоже посмотреть. А вдруг что-то интересное обнаружу? Тем более, что теперь я знаю, о ком искать: о мальчике-туземце!
— Папка! Я же говорила, что не зря копаешь Петровскую эпоху!
— У нас очень мало времени, — задумчиво произнес Буди. — Я уже забронировал билеты. Рейс через два дня. Как раз и Катя освободится… Да и Новый год приближается… лучше все-таки встретить его дома, чем в дороге…
— Надо же, как мы закрутились, что и о празднике забыли!
Катя встала с дивана и подошла к окну. Опять падал снег. В него потихоньку перешел вчерашний дождь, и хлопья были огромными и пушистыми. Их так хотелось назвать влажными, если бы они не были из воды. А вот мелкие колючие снежинки Катя назвала бы сухими. Снежинки падали и падали, отчетливо вырисовываясь в светлом сегменте, который вырезал из темноты одинокий фонарь-стражник.
— Катюша, там снег? — отец почувствовал ее настроение. — Да, кстати, а где Валентин?
— Правильно, папа, ты назвал его. Был Валек, стал — Валентин. Потому что уже тоже вырос. С нами ему неинтересно, так что наверняка с девушкой гуляет.
— С девушкой?
Отец никак не мог себе представить мальчика с оттопыренными ушами, которому он постоянно по дороге в детский сад завязывал шнурки, в обнимку с девицей…
— Так… На чем мы остановились? — Он усиленно пытался скрыть растерянность. — А-а-а, Буди сказал, что времени у нас мало… А когда его было много? Давайте сейчас отдыхать, на эти два дня планы уже построены, а после Катиного показа соберемся и подведем итоги.
Глава 2
О пользе уроков вязания
К показу Катя готовилась несколько месяцев. А если вспомнить о той минуте, когда эта идея пришла ей в голову, то получится — не меньше года. Ей не просто хотелось сделать женскую зимнюю одежду красивой, но и сохранить в ней русские национальные традиции. А они совершенно забыты последнее время, стерты бесформенными «однополыми» пуховиками или же добротными, но «интернациональными», шубами и дубленками. Она мечтала изменить покрой шуб и пальто и придумать к ним оригинальные головные уборы. А если и пофантазировать над цветом? Ведь с приходом осени можно наблюдать на улицах одну и ту же картину: женщины расстаются с легкой, изящной и расцвеченной всеми цветами радуги летней одеждой и нахлобучивают на себя убогую серость, под стать унылому настроению.
Часть эскизов будущей коллекции и была представлена в Амстердаме, на презентации Дома моделей «Европейские традиции». Публика оценила ее замысел. Но это ведь не та аудитория, к мнению которой нужно прислушиваться! Да, неплохо, что есть поддержка со стороны художников-модельеров других стран, но носить эти изделия не им! А как примут Катины задумки русские женщины? На этот вопрос можно ответить не тогда, когда есть в голове идея или на столе — эскизы, а только тогда, когда эти шубки можно потрогать руками.
Еще в университете Катя с удовольствием изучала историю моды. Ей нравилось листать старые журналы с выцветшими фотографиями и рисунками одежды, безвозвратно ушедшей в прошлое. Впрочем, и не совсем ушедшей: многие элементы декора со временем возвращаются, например, банты, оборки, стразы… Да и способы кроя периодически повторяются: заниженная или завышенная талия, классический рукав или рукав-реглан, зауженные или расклешенные юбки и брюки… А длина? Она тоже прыгает туда-сюда — то открывает женские коленки, то снова прячет их от людских глаз.
Очень помог отец. Изучая Петровскую эпоху, он наткнулся на несметные залежи подробного описания одежды конца семнадцатого века! Ни в одном учебнике нет такого! И были там не только описания, но и портреты, рисунки. Почему именно эта эпоха ее заинтересовала? Да потому, что до этого времени мода не менялась на протяжении нескольких столетий. Она не впитывала в себя иностранные веяния — они были под строгим запретом, не пыталась экспериментировать с длиной платья — это противоречило устоям домостроя. А когда мода становится демократичной? Когда выходит за пределы узких традиционных рамок, в которых долгие годы, и даже — века, варилась в собственном соку. И вот она выпрыгнула из этих рамок, как девочка, выросшая из сарафанчика. И мал уже он стал ей, и надоел изрядно, а мама грозит пальчиком: не снимай, иначе не получишь леденец.
До Петра Великого никто и не помышлял расставаться со старомодной длиннополой одеждой. Хотя некоторые и с интересом поглядывали на приезжих иностранцев — у тех костюм сидел ладно, по фигуре, не волочился по земле, позволял двигаться энергично, что особенно требовалось в разъездах по делам служебным или еще более — в дальней дороге. И только царь Всея Руси издал совершенно необычные для современного человека указы о запрете носить не только дворянам, но и всем горожанам, старое русское платье. А поменять его следовало на венгерское или немецкое. Причем, немецкое предписано было надевать по будням, а вот по праздникам — только французское. Если же кто не знал, как выглядит оно — мог просто посмотреть в окно: на улицах были выставлены образцы для обозрения. Ну, а если кто ослушался царя и занимался пошивом и продажей старомодного русского платья, тому грозил штраф, а то и ссылка на каторгу с конфискацией имущества.
Ах, какие ткани тогда привозили купцы! И сукно из Англии, и бархат, парчу, тафту, объярь из Византии, Италии, Турции, Ирана, Китая… Даже зажиточные крестьяне могли себе позволить пошить праздничное платье из этих заморских тканей. Летом женщины щеголяли в платьях из персидского или китайского шелка и в туфельках на высоких каблуках, потому было в их облике нечто восточное. А вот зимой… Эта тема Катю так заворожила, что она решила создать коллекцию именно зимней одежды: укороченных шуб и дубленок вместе с головными уборами.
Начало показа Катя ждала с замиранием сердца, поэтому и попросила Буди поехать с ней как можно раньше. Он не хотел мешать ей, поэтому тихонько присел на стул поближе к подиуму и наблюдал со стороны, как бегают туда-сюда длинноногие манекенщицы, как усатый дядька с блестящей лысиной постоянно жестикулирует кому-то. Может, он и есть главный — режиссер-постановщик или что-то в этом роде? А вот и Катя вышла из кулуаров. Она тоже возбуждена и спорит с какой-то крупногабаритной теткой, в руках которой — шуба с лисьим воротником, напоминающим ворох ярких осенних листьев. Тетка попалась очень настойчивая, она машет этим воротником, словно недовольная кошка (или — лиса?) — хвостом.
Наконец, суета стихла. Нежные звуки старинной скрипки разрезали упавшую на зал тишину, а цветные лучи прожекторов — пространство подиума, на которое начали выходить русские красавицы. Потолок над подиумом вспыхнул бегающими огнями, но и они потихоньку успокоились, открывая перед изумленными зрителями сказочное царство льда и снега. Казалось, ледяные сосульки, свисающие с потолка, наполнены северным сиянием, они переливались под огнями прожекторов, высвечивая каждую грань разным оттенком. А крупные искрящиеся снежинки, затянувшие оставшееся от сосулек пространство, как будто бы только и ждали первого порыва ветра.
Тему снега Катя придумала сама. А помогли ее реализовать руководитель проекта Иван Решетов, лысый дядька, которого разглядывал Буди, и светотехник Артем. Не так просто было на обычном потолке соорудить декорации на сюжет зимней сказки, а главное — добиться их сияния.
На одной из манекенщиц красовалась та самая дубленка с лисьим «хвостом» — богатым рыжим воротником, и он гармонировал с ее такими же рыжими глазами. Дубленка затягивала стройную фигуру в хрупкую скульптурку, которая плавно двигалась в такт музыке. Вот она взмахнула руками, демонстрируя широкие манжеты, отороченные мехом, и сцепила ладони. Издалека манжеты стали очень напоминать муфточку. А девушка стала походить на барышню из пансиона. Как будто выбежала она на покрытый ледяной коркой снега тротуар и осторожно делает шаги, чтобы не поскользнуться. На ножках — красные сапожки на шнуровке, а руки — в маленькой муфточке, чтобы не замерзли пальчики.
На голове манекенщицы — высокая шапка из такого же яркого меха, украшенная стразами. Неужели жемчужины? Буди уже знал о том, что в своей коллекции Катя будет использовать старые мотивы русской и европейской моды, начиная с конца семнадцатого века. А ведь тогда щедро украшали зимнюю одежду даже драгоценными камнями.
Шапка с переливающимися под лучами прожекторов жемчужинами придавала наряду не просто изысканность, но даже — царское величие. Это был другой полюс, и он находился на расстоянии в несколько тысяч световых лет от полюса первого, на котором остались замученные повседневной серостью женщины в однотипных пуховиках и в безликих шубах, в вязаных бесформенных шапках или в шапках-ушанках китайского пошива. Манекенщица очень походила на русскую боярыню, которую Буди видел однажды в каком-то старинном фильме. Правда, была она совсем не старомодной, а — современной.
Он так увлекся представлением, что не заметил, как подошла Катя и села на стул, что стоял рядом.
— И как тебе, Буди? Понравилось? — спросила она совсем тихо.
Но он все равно вздрогнул:
— Катя! Ты — кудесница!
Слово «кудесница» она придумала сама, потому что он сказал совсем другое, не такое теплое и мягкое, как ей хотелось. Понимая, что в его лексиконе нет слова «кудесница», она сама добавила его.
Прозвучал этот диалог так:
— Катя! Ты хорошо сделала свою работу!
— Нет, Буди, это надо говорить по-другому: Катя! Ты — кудесница!
— Хорошо! Я это слово запомню… И каждый раз, удивляясь и восхищаясь тобою, я буду говорить его…
После представления к Кате подходили и подходили какие-то люди. Они поздравляли ее, все — по-разному: одни тепло пожимали или даже целовали руку, другие — по-отечески обнимали. Буди находился в эпицентре сильного магнитного поля, и ему было очень приятно, что именно Катя притягивает этих людей, именно от нее исходят сейчас флюиды-магнитики. От его спутницы.
Холодный влажный воздух ударил в лицо, когда распахнулись автоматические двери выхода. Он был почти таким, как порывы ветра в дождливом Лондоне. И все же отличие между питерским и лондонским ветром Буди чувствовал. Ему казалось, что здесь он не такой резкий и оставляет на губах солоноватый привкус.
— У-у-ух, гора с плеч! — выдохнула она, подставляя под порыв ветра разгоряченное лицо.
Катя казалась немного уставшей, конечно же — от напряжения. Она переволновалась, как студентка, готовившаяся ночами к экзамену. И вот он, наконец, сдан, а преподаватель вместо ожидаемой оценки «хор» поставил «отл».
— Буди, давай зайдем в супермаркет, моя душа требует чего-то вкусненького…
Вот оно — женское желание: если стресс — нужно заесть его пирожными, а если радость — то опять без них не обойтись.
Когда они вернулись домой, Георгий Дмитриевич уже сидел в кабинете перед компьютером.
— Ну как показ? Не оставила народ разочаровавшимся?
— Нет, пап, все довольные… Да и я тоже. Слава богу, никто не знает, сколько я сил отдала — валюсь с ног!
— Давайте горяченького! После промозглой сырости самое время чайком побаловаться… Проходите в столовую, я уже заканчиваю… — Георгий Дмитриевич кивнул головой, как бы подтверждая сказанное.
— От чайка не откажемся, да еще и с тортиком! — Катя направила указательный палец, словно учительскую указку, на приличную по размерам коробку из цветного картона, которую держал Буди.
Они сидели втроем в столовой, словно одна семья, и наслаждались черным чаем, в который Катя бросила щепотку сушеной мяты.
— А что тебе больше всего понравилось? — спросила она у Буди, продолжая мысленно находиться на показе.
Да, Катя была еще не здесь, а там, на подиуме, вместе с девушками, и раскланивалась перед восторженными зрителями. Для этого выхода она специально заказала себе, как и всем манекенщицам, красные сапожки, отороченные рыжим мехом. Они были на изящном каблучке, со шнуровкой впереди, а по бокам — с помпончиками, шариками на длинном кожаном ремешке из такого же рыжего меха. Когда Катя шагала, помпончики прыгали, так же радостно, как ее восторженное сердце. Наконец-то она позволила себе обуться, не думая о том, модно ли это, не слишком ли вызывающе, или, наоборот — по-детски наивно.
— Ну же, Буди! Ты не ответил. И какая модель тебе больше понравилась?
— Красная лиса, — ответил он. — Она походит чем-то на тебя, такая же спокойная внешне, а внутри — не знаешь, чего ожидать… И — загадочная.
— А я — тоже загадочная?
— Ты — кудесница!
— Кстати, Буди, в следующий раз можешь говорить не «красная лиса», а «рыжая»…
— Я рад, что показ прошел на уровне, — если судить по вашим счастливым лицам, — Георгий Дмитриевич решил их осторожно прервать. — Есть новости о предках Павла Блэнка.
— Папка! — Катя захлопала в ладоши.
— Подожди, ты ведь не знаешь пока, что это за новости…
Прежде чем сесть в кресло, Георгий Дмитриевич подошел к макету фрегата «Петр и Павел» и задумчиво начал его разглядывать, словно увидел впервые. Он потрогал рукой все выступающие над палубой детали — мачты, паруса, пушки. Его проницательный взгляд как бы спрашивал: ну что, расскажешь мне, кто ходил с тобой в дальнее плаванье? Не было ли среди пассажиров очень знатных особ, возможно, и царских? А может быть, ты их повстречал на других кораблях, тех, что проходили по океанским просторам мимо тебя?
И только закончив внутренний монолог, он приступил к обсуждению «темы дня».
— Катюша, в прошлый раз ты была права, когда говорила о том, что практически невозможно будет проследить судьбу предка Павла Блэнка, если он поступит на службу прислугой или подмастерьем сапожника. Нам повезло: этот мальчик остался помогать судостроителям. В то время эта отрасль активно развивалась, впрочем, как и строительство Петербурга. Так что лишние рабочие руки, пусть пока еще и руки подростка, никому не мешали. Кстати, ведь именно тогда в Санкт-Петербург перенес Петр Первый российскую столицу. Так что обстоятельства складывались в нашу пользу, если можно именно так сформулировать действительное положение дел…
— Папа, ты не на симпозиуме! — вставила реплику Катя. — Говори попроще…
Мужчины еле сдержали подступивший приступ смеха при слове «симпозиум». Буди отвернулся, чтобы она не увидела его выражение лица и не подумала, что он такой легкомысленный, а Георгий Дмитриевич все же прыснул в салфетку, но сделал вид, что посморкался.
— Папа, ты простудился?
— Ерунда, Катюша… Ладно, слушайте дальше. Профессор Кардапольцев обнаружил письмо Петра Великого второй жене мастера Геррита Поля — Еве Снеллингс [181].
— А почему он написал ей, а не Герриту Полю, у которого учился и которого очень ценил?
— Дочка, я пока не проверил данные, но мне кажется, что Геррит уже умер, ведь ему было тогда уже более семидесяти лет… А Еву он очень почитал, об этой удивительной женщине есть столько воспоминаний современников… А как радушно принимала она высокого гостя из Московии! И обращалась к нему именно так: «саардамский плотник Петр Михаелофф»… Кстати, вышла она замуж в сорок три года… Вот так-то…
Замолчав, Георгий Дмитриевич остановил взгляд на Кате, давая понять, что никогда не нужно торопиться завязывать семейные узы.
— Ладно, я поняла, — согласилась она с доводами отца. — Не о замужестве, конечно, а о письме. Получается, что Ева Снеллингс имела какое-то отношение к мальчику-туземцу?
— Скорее, даже и не она, а сын Геррита Поля от предыдущего брака. С Евой у него детей не было, а вот в первом браке их было восемь. Многие сыновья пошли по стопам отца: поступив на службу в Ост-Индскую компанию, они работали там бухгалтерами, плотниками, корабельными мастерами, и даже — капитанами, то есть, плавали по всему миру. Самым известным среди них стал Ян Поль. Петр Великий знал его еще во время своего обучения на верфи, Яну тогда было всего пятнадцать… Ну, а когда он подрос, очень хорошо продвинулся по службе и даже какое-то время заменял отца в должности мастера и управляющего…
Георгий Дмитриевич прервал рассказ и уткнулся в компьютер.
— Ну пап, опять отвлекаешься? — Катя очень хотела побыстрее услышать главное.
— Нет, это я документ Ост-Индской компании читаю. Здесь написано, что служба Яна Поля началась одиннадцатого августа тысяча семьсот десятого года, а закончилась первого июля тысяча семьсот двадцать третьего года. Ладно, слушайте дальше… Петр Великий звал молодого кораблестроителя в Россию, в Санкт-Петербург, но тот не сразу принял это предложение, видимо, ему неплохо было и в Амстердаме, тем более, когда повысили жалованье. И только после увольнения с Ост-Индской компании Ян Поль откликнулся на приглашение Петра Первого, уже не царя Всея Руси, а Императора Всероссийского.
Подождите, я вам рассказал сейчас о сыне Геррита Поля. А что же я хотел сказать?
— Папа, ты начал с того, что Петр Великий написал письмо…
— Ах, да… Так вот, в письме Великий царь с благодарностью вспоминает теплый прием в доме Геррита Поля и Евы и сообщает, что Ян Поль прекрасно справляется с обязанностями корабельного мастера, а учеников у него много, и есть не только русские, но и иноземцы. Яна уважают и часто приглашают в качестве почетного гостя на разные празднества. Например, недавно он был на свадьбе одного туземца, которого лет десять назад подобрали русские моряки возле мыса Доброй Надежды. А направлялся парнишка на корабле в Голландию, только вот оказался в России. Здесь он и обучился кораблестроению. Сейчас этому мастеру от роду двадцать пять лет, он говорит и по-русски, и по-голландски, а женился на русской девушке Анне…
— Георгий Дмитриевич, вы не назвали имя туземного мастера. Оно не упоминается в письме? — Буди очень волновал этот вопрос, скорее всего, у него появились какие-то догадки по поводу родословной Блэнк.
— К сожалению, нет. — Катин отец даже вздохнул. — Думаю, что его имя было трудно запомнить…
— Жаль, очень жаль, — теперь уже с сожалением вздыхал Буди. — Мне кажется, именно в имени и кроется тайна…
— Хорошо, папа, допустим, мальчик из Ост-Индии попал в Россию, женился, у них дети появились… А где связь этого мальчика с теми людьми, о которых рассказал нам Буди?
— Над этим вопросом и я думал. Столько перерыл литературы… Вы когда летите? Завтра? Значит, сегодня мне нужно просмотреть еще четыре файла. Катя, я уверен, что докопаюсь до сути, точнее, до этой связи… А пока мне в голову приходит только одна мысль: этот туземный мастер, а может — его сын, оказался в Ост-Индии. Подумайте, ведь это совершенно естественно: сын корабельного мастера стал капитаном корабля, и даже не обязательно капитаном… И его направили в Ост-Индию, а корабль разбился у берегов Батавии…
— Ой, папа, не слишком ли много в этой истории кораблекрушений?
— Действительно… Ну, тогда молодой капитан полюбил девушку с острова Ява, да так, что решил остаться там навсегда…
— А ведь мои предки были с Явы, — зацепился за эту мысль Буди. — Они бежали на Бали с приходом ислама… Как и многие другие сторонники индуизма — художники, актеры, поэты…
— Так это когда было? — заметил Георгий Дмитриевич. — Наверное, еще в пятнадцатом веке… А у нас — Петровская эпоха… И где она, связь?
— Скорее всего, — продолжал размышлять Буди, — кто-то по материнской линии оказался на Бали именно в период расцвета индуистской культуры, а по отцовской…
— Нет, все это пока не увязывается в один узел, — Георгий Дмитриевич посмотрел на Катю и улыбнулся. — Ну-ка, главный модельер, скажи нам, в чем может быть проблема, если полотно не вяжется?
— Самое главное — нужны нитки, и желательно длинные, а не короткие обрывки, соединенные слабыми узелками. Еще нитки должны быть достаточно крепкими, чтобы не только не развязывались узлы, но и не обрывались они и в других местах. Нужны хорошие вязальные иглы, причем, их размер меняется в зависимости от узора…
— Вот ведь как!
Георгий Дмитриевич в этот момент не только слушал Катю, но и рассматривал что-то на экране монитора:
— А у нас с вами есть иглы, а ниток — не хватает! Кажется, я зацепил один малюсенький узелок… Нет, надо проверить. Давайте перенесем заключительное заседание на завтра, я совсем рано освобожусь, у меня всего две пары… А пока готовьтесь к вылету.
На следующий день, когда Катя вернулась со своим спутником с прогулки по городу — это была для Буди последняя экскурсия по старым питерским улицам, глава семейства уже восседал в кабинетном кресле с очень важным, но вполне довольным выражением лица. Он даже не сразу оторвал взгляд от компьютера, видимо, там было нечто интересное:
— Проходите-проходите, да поудобнее усаживайтесь… Я вам расскажу удивительную историю…
Глава 3
Возвращение
Июль 1712 года.
Четырнадцать лет пролетели, как сон. Альберту некогда было останавливаться и раздумывать о прошлом: с прибытием корабля в Амстердам на него навалилась громада дел Ост-Индской компании. Как сотруднику, имеющему пусть небольшой, но все же — опыт работы в колонии, ему поручили довольно ответственный участок: вывоз драгоценных металлов в азиатские владения Нидерландской колонии. Не секрет, что европейские товары не пользовались спросом у восточных князьков, так что приходилось голландцам рассчитываться золотом и серебром. Если поначалу компания вывозила в год драгоценных металлов не более чем на миллион гульденов, то сейчас эта цифра возросла до шести миллионов. И это в то время, когда общий капитал компании составлял шесть с половиной миллионов! Поистине фантастические цифры!
Альберт гордился успехами Голландской Ост-Индской компании, ведь он служил ей вот уже двадцать лет. Много за это время воды утекло, но основные принципы работы оставались неизменными.
Так же, как и сто лет назад, компания держалась на шести палатах, которые находились в основных портовых городах, и в первую очередь — в Амстердаме и в Роттердаме. Как и сто лет назад, управление компанией вел совет из семнадцати купцов. Чтобы не уменьшался капитал, действовало правило: никто не имел права забирать свой пай, но зато мог выгодно продать его на бирже, или же приобрести новые акции. Пайщики посмеивались, вспоминая времена, когда одна акция стоила три гульдена. Деньги, конечно, не совсем маленькие — на них можно купить три воза пшеницы, но — совершенно не сравнимы с доходом, который они получают ежегодно сейчас. И оттого стремительно поднималась цена акций: в прошлом году она уже перевалила за тысячу процентов. Понятно, что основная часть прибыли оседала в карманах правящей верхушки, но никто не мог этого доказать, настолько изощренными и завуалированными были ее методы работы. Впрочем, и рядовые пайщики оставались не в обиде: где еще они смогут получать такие проценты, да к тому же — стабильно?
Альберт ушел в новую работу с головой: нужно было не просто контролировать перевозку золота и серебра, но и отслеживать, по назначению ли доставлен груз, ведь руководители факторий, да и многие крупные чиновники, несмотря на приличное жалование, не упускали возможности запустить руку и в карман компании.
В Амстердаме не осталось друзей, которым можно доверять, поэтому он никому не рассказывал историю гибели Катарины. Кто поверит в то, что он сам не выбросил ее сгоряча за борт? Тем более, что многие считали его пылким, несдержанным, а порой и вовсе непредсказуемым! Обычное явление в Батавии — смерть от туземных болезней, вот на нее и можно все списать. От этих болезней и крепкие генералы валятся с ног, а тут — салонная барышня… Чего уж проще…
Иногда он о ней вспоминал, особенно их последний разговор на палубе. И черт дернул сказать ей про ребенка! Глядишь, и обошлось бы все, жили бы в Амстердаме, как и прежде… В глубине души он понимал, что жить «как прежде» уже бы не получилось. Даже если простить друг друга, рана на сердце потихоньку заживет, но останется рубец, как зарубок памяти — из нее ничем не вытравить горькие воспоминания о том третьем, да еще — туземце, осмелившемся нарушить их семейную идиллию. Когда Альберт думал об этом третьем, он даже благодарил судьбу за такой неожиданный, но зато — безболезненный — финал их «любовной драмы». Главное — нет его вины в этом… В прямом смысле… Ведь он не убивал Катарину. Да и не изменял ей, в отличие от нее. Надо же, связалась с рабом, да еще и сына нагуляла…
Иногда он тосковал. Когда ему удавалось вырваться из чертова колеса, закружившего вихрем служебных дел. Тогда он закрывался в доме на все запоры, надирался до чертиков из бутылки — они стояли в погребке в неимоверном количестве, и, как одинокий волк, выл на луну. Он подходил к шкафу, где висели ее платья, и вдыхал их запах; он открывал шкатулку и перебирал украшения, ощущая руками ее теплую шею, на которой висела вот эта нитка с жемчугом, и хрупкие запястья рук, на которые он надел однажды вот этот браслет… В такие минуты он обязательно доставал и белые перчатки, их он положил в шкатулку рядом с драгоценностями. Он гладил перчатки руками и наслаждался нежностью и прохладой шелка, подносил к губам, словно надеясь вдохнуть в них жизненные силы.
Пытаясь забыть Катарину, Альберт сделал предложение миловидной кокетливой Линде. Но даже в минуты страсти, когда он покрывал поцелуями ее бездонные голубые глаза и разбросанные по подушкам волнистые белокурые волосы, даже тогда перед его глазами стояла Катарина. Может, и к лучшему, что у них с Линдой не появились дети, да и сама она тихо и безропотно покинула его, не прожив в браке и трех лет. Начала сохнуть, вянуть, как тот цветок лилии, который, кстати, он тоже сохранил и держит в книге вместо закладки. И вот недавно ушла к ангелочкам. Врачи сказали — неизлечима ее болезнь…
Странно, что с годами не увядала тоска по Катарине, а наоборот, усиливалась. И тогда он все чаще и чаще стал заливать ее алкоголем. А когда трезвел, снова чувствовал себя одиноким и загнанным в угол, в котором правили тоска и безысходность. И снова поднимал глаза на небо, как одинокий волк, и снова начинал выть…
Однажды пришла в голову шальная мысль, надо же, до этого он не додумался раньше: а если вернуться в Батавию и посмотреть на сына Катарины? Просто посмотреть! Забирать его он не собирался. Второй внутренний голос начинал задавать сложные вопросы: а для чего тебе это; а что ты скажешь внебрачному отпрыску? Но первый голос настаивал «просто» посмотреть и убедиться, насколько этот маленький человечек похож на Катарину.
Альберт не хотел проявлять инициативы — отправляться в столь дальнюю дорогу только ради этого. Боялся, что придется потом сожалеть о потраченном времени, да и деньгах тоже — поездка влетала в золотую копеечку… Но вот бы подвернулся случай, скажем, поехать по делам службы… Тогда… почему бы и не наведать мальчонку?
И случай подвернулся.
В Батавии — столице голландских колониальных владений, разгорелся скандал. Кто-то из рядовых пайщиков прознал о том, что руководители палаты скрыли действительные цифры прибыли и присвоили львиную долю этой суммы. По статистике, в Амстердам возвращался каждый третий корабль, а на сей раз в число потопленных засчитали и тот, что на самом деле дошел до порта назначения. А где доход, полученный от продажи товара?
Одновременно назревал и международный скандал. У голландцев и до этого частенько появлялись «трещины» в отношениях с Британской империей, а тут именно представитель их конкурирующей компании — Английской Ост-Индской — «пронюхал» об их финансовых подтасовках и огласил этот факт во время «дружественного обмена опытом».
Одним словом, в Батавии сложилась довольно «щекотливая» ситуация, которую могла прояснить только опытная группа экспертов. И вскоре такая группа, а в нее вошел и Альберт Блэнк, отправилась в Ост-Индию.
Многое изменилось в Батавии за эти годы. Крепость выросла чуть ли не вдвое — аккуратные домики и ровные линии каналов так напоминают милый сердцу Амстердам… Иногда даже кажется, что ты находишься на берегу не Яванского, а Северного, моря, и дует северный ветер не со стороны Индийского океана, а с Атлантики. Но если открыть глаза, увидишь на яркосинем небе очертания раскидистых верхушек кокосовых пальм, и все встает на свои места. И щемит сердце, когда вспоминаешь о том, что находишься в Южном полушарии земного шара. И еще больше щемит, когда зрительно представляешь почти бесконечный морской путь — путь, который преодолевает корабль за несколько месяцев.
Но самые крупные изменения — это люди. Их стало гораздо больше, чем раньше. Вот женщины прогуливаются по каменной площади Таман Фатахиллах, а с ними — дети. Может быть, уже здесь рожденные. Катарина тоже любила ходить по площади, особенно после дождя, когда гладкие камни блестят под солнцем…
А вот в компании многих знакомых уже нет. Управляющий новыми плантациями Ден Брабер Крезье лет пять назад умер, говорят, от дизентерии. Эта зараза никого не щадит… На его месте сейчас — Доменик Бонсель. Как и должно быть, вырос из рядового представителя штаб-квартиры. Правда, постарел сильно, и — осунулся. Альберт обратил внимание на то, что европейцы сильно сдают под азиатским солнцем, видимо, не дело это — вот так резко менять место жительства…
— Альберт? — он не сразу понял, что именно его кто-то окликнул.
Сердце начало биться громче обычного: неужели Эрвин Хеллинг? Альберт приостановился и резко повернул голову. Конечно же — он!
— Эрвин? Вот уж не ожидал… — Он хотел сказать «увидеть живым», но вовремя замолчал. — А я почему-то думал, что ты в Амстердаме… Ты говорил, что не хочешь оставаться…
— Как видишь, потихоньку адаптировался. Первый год тяжело, а потом — привыкаешь. А ты как, с Катариной?
— Нет, она еще тогда умерла… На корабле… Когда мы возвращались домой…
— Жаль, жаль… Хотел познакомить ее со своей Габриэлой. А ты заходи к нам. Дом легко найдешь — мы с ней живем там же, где жили вы…
У Альберта в висках застучали молоточки: нет, навряд ли он захочет переступить порог того дома. А вслух он поблагодарил Эрвина:
— Да, спасибо, как-нибудь заскочу. Я здесь не на один день… А сейчас, извини, тороплюсь…
Альберт и на самом деле торопился. Он хотел как можно быстрее снова в одиночестве повыть на луну — в его компактном саквояже лежала шкатулка с украшениями и с перчатками Катарины…
В деревню он вырвался только через месяц, когда в штаб-квартире Ост-Индской компании улеглись, наконец, страсти. Раскрыты были несколько фактов присвоения крупными чиновниками казенных денег. В связи с этим три договора с местными князьками — Явы, Калимантана и Суматры пришлось признать недействительными. Доменик Бонсель и четверо его подчиненных остались за бортом компании, а новый состав управления факторией получил строгие инструкции о том, как вести работу. В число сорока пяти пунктов было включено и требование не столь жестоко наказывать рабов, видимо, эксперты приняли во внимание несколько случаев, когда туземцы умирали от чрезмерных побоев.
Для поездки в деревню, до нее всего-то и было миль двадцать от Батавии, Альберт взял служебный экипаж и двоих солдат. Мало ли что взбредет в голову яванцам? Они совершенно непредсказуемы: то тихо и безропотно ведут себя, подчиняясь голландским законам, а то начинают проявлять неуважение к колонизаторам: бывает, бьют по ночам в свои барабаны, а могут и пустить стрелу в прогуливающегося за пределами крепости белого человека. Правда, случаев, когда эти стрелы попадали в женское платье, да и даже в мужскую гражданскую форму, пока не было. Видимо, яванцы не любили только военное обмундирование, но — бдительность не помешает.
В отличие от Батавии, деревня не только не разрослась, но и вовсе усохла, как бы постарела. Видимо, новые жители не хотели строиться рядом с крепостью колонизаторов, ну, а старые настолько привыкли к этим местам, что не в силах были их покинуть. Они просто-напросто доживали свою жизнь, ничего не выстраивая нового и даже — не облагораживая старого. Ветхие домики служили символической крышей, главным образом — от дождей. А вся обычная деревенская жизнь протекала под открытым небом или под легкими навесами. Здесь женщины готовили еду, стирали и чинили одежду, кормили семью, начиная от главы семейства и заканчивая грудными детьми — они были в каждом дворе.
Дом, куда они вдвоем с Катариной принесли «порочное дитя», Альберт нашел легко. Три раскидистых дерева с необъемными стволами стояли, как и прежде, вдоль утоптанной босыми ногами деревенской улицы. Со стороны казалось, что листья этих исполинов зеленеют круглый год, но Альберт, уже познавший яванскую природу, отлично понимал, что это не так. Деревья меняют свое зеленое платье, но делают это так незаметно, сбрасывая по нескольку пожелтевших листочков, что трудно уловить моменты «одевания» и «раздевания».
Под тенью деревьев играли несколько ребятишек лет трех, а может, и пяти. Они высыпали из корзинки цветные камешки и раскладывали их по кучкам, видимо, сортировали. Игра сопровождалась громкими выкриками: «о-го-го», «а-а-е-е» — в их боевом кличе преобладали гласные. Альберт поймал себя на том, что начал приглядываться к лицам детей. Боже, да что же это он! Сын Катарины сейчас намного старше!
На открытой полянке с выжженной травой горел костер, над которым висел на толстой перекладине почерневший от гари котелок. Рядом сидела на пенечке старуха и помешивала варево длинной палкой. Подобие юбки, затягивающей ее сухие бедра, совсем пообветшало, а грудь и вовсе была неприкрытой. Старуха оторвала взгляд от огня и уставилась на Альберта. Ее и без того тонкие губы вытянулись в скептическую улыбку — Альберт понял, что она его узнала. Когда он с Катариной приехал сюда в тот злополучный день, он попросил эту женщину немного покормить младенца, ссылаясь на то, что у жены, якобы, пропало молоко. Он не сказал ей, что собирается оставить малыша навсегда…
Старуха продолжала работать мешалкой. Она молчала. Альберт дал знак солдатам оставаться в экипаже и подошел к костру поближе. Он знал совсем немного слов по-явански, и поэтому к разговору подготовился заранее.
— Я вернулся.
— Вижу.
— Я не мог прийти раньше… Меня направили по службе в Амстердам… А жена… Жена… умерла.
Старуха отложила в сторону мешалку и внимательно посмотрела на него. Она словно пыталась уловить в его словах обман.
— Ты хочешь посмотреть на сына?
— Да.
Он был рад, что этот вопрос прозвучал именно так, а не иначе, что она не спросила его о том, хочет ли он забрать мальчишку.
Старуха кому-то крикнула. Из дома выбежала девочка лет десяти, взяла из рук, скорее всего, своей бабушки, мешалку и начала ею двигать. А старуха дала знак Альберту идти за ней. Они пошли по утоптанной деревенской улице — она чуть впереди, рассекая высохшей обвислой грудью свежий воздух, тянувшийся со стороны леса. Этот лес подступал к деревне плотной стеной, будто ожидая, когда та совсем состарится и умрет, и тогда можно будет занять и эту территорию.
Они остановились возле дома, рядом с которым возвышалась деревянная скульптура какого-то божества. Скорее всего, здесь жил скульптор или художник, они любят украшать не только свои дома, но и дворы. А порой ставят скульптуры вообще на улице, вот как сейчас. И для чего? Альберт не понимал смысла подобных «вольностей». Ему казалось, что у дома должны быть определенные границы, и если они очерчены забором или крепостной стеной, совершенно не нужно хозяйничать за их пределами.
На открытой террасе сидел пожилой мужчина в окружении нескольких мальчиков лет десяти-двенадцати. Дети доставали какие-то предметы из невысокого плетеного короба-сундука, что стоял рядом, на циновке. Альберт присмотрелся: ба, да это же были куклы! Он видел точно такие на представлении, устроенном однажды в Батавии в честь приезда знатных гостей из Амстердама. Он тогда хорошо рассмотрел туловище куклы на бамбуковом стержне, конец которого и держал кукловод. Тот так ловко двигал этой палочкой, кажется, кто-то назвал ее чем-пуриной, и кукла размахивала руками, поднимала и опускала их, и даже — сгибала в локте.
Альберту всегда казалось, что искусством в этой стране занимаются только люди, не обремененные мыслями о хлебе насущном, ну, а те, что живут в деревнях, только и знают, что выращивать рис и кофе, или их диковинные фрукты. И поэтому он не просто изумился увиденному, но даже проникся к туземцу уважением: если человек мастерит кукол или дает представления, то он должен быть необычайно талантливым.
Мужчина что-то сказал по-явански, причем, очень быстро, скороговоркой, поэтому Альберт не понял и посмотрел на старуху. Она в ответ четко произнесла:
— Это — его сын.
Мастер уставился на Альберта, он начал его так внимательно разглядывать, что тому стало не по себе. В это время мальчики оторвали свои взгляды от содержимого сундучка, приподняли головы, а некоторые — и вытянули шеи, чтобы из-за высокой перегородки террасы увидеть белого человека. И Альберта пронзили эти глаза. Да, это были глаза Катарины, но только — темные. Точно такие же открытые и бездонные, точно такие же чуть печальные, с поволокой. Это были ее глаза! Альберт стоял, пораженный увиденным, и не мог произнести ни слова.
И тут он почувствовал, что от него ждут ответа — старуха повторила вопрос, гораздо громче и настойчивее. Чтобы выйти из забытья, Альберт перевел взгляд на нее и только тогда понял, что старая спрашивала, возьмет ли он сына. Клубок мыслей завертелся в голове, напоминая о том, чей это ребенок и после какой близости взрослых людей он появился на свет. Но Альберт встряхнул головой, словно сбрасывая эти мысли, и уверенно произнес:
— Да.
После маленькой паузы он добавил:
— Я приехал сюда специально за сыном.
Старуха и мужчина о чем-то начали спорить, это был даже и не спор — Альберту поначалу так показалось, а оживленный диалог о мальчике. Видимо, они понимали, что этот белый человек не сделает ребенку ничего плохого, напротив, тому будет гораздо лучше в чужеземной стране. Он сможет научиться хорошему ремеслу, овладеть языками, развить свой талант.
Старуха тихонько позвала мальчика, и тот спустился с террасы и подошел к незнакомцу. Он оказался невысоким и очень хрупким, так что на вид ему можно было дать не больше десяти лет. Но Альберта это не смущало — глаза Катарины он смог бы узнать из тысячи глаз. Мальчик стоял, потупя взгляд, и разглядывал носики ботинок белого господина, удивляясь тому, что не видно пальцев на ногах. Он был так ошарашен новостью о том, что может уехать из деревни, что пока не знал, хочет ли этого.
Они вернулись в дом старухи, и она вынесла мальчонке светлые шаровары, такие маленькие, видимо, они не будут закрывать даже коленки. Скорее всего, это и была его праздничная одежда. Когда садились в экипаж, где уже придремали солдаты, мальчик неожиданно спрыгнул на землю и побежал в дом. Альберт подумал, что тот решился на побег, и не знал, что делать: бежать за ним, или послать солдат. Но через несколько минут беглец вернулся, видимо, он забыл в доме ценную для него вещь, а может, хотел попрощаться с какой-то игрушкой, или с домашними духами.
— Как его зовут? — спросил Альберт старуху.
— Ваян[182].
— Это вы так его назвали?
— Нет, такое имя дала ему мать…
«Странное имя, — подумал он, — где-то я его уже слышал. Откуда только Катарина знала туземные имена? Впрочем, сейчас какая разница? А там, в Амстердаме, дам ему нормальное имя. Например, Бенджамин… Или — Даниэль… Нет, лучше — Корнелиус…»
До отплытия корабля в Амстердам оставалось не меньше месяца, так что было достаточно времени для того, чтобы позаниматься с мальчонкой. Первым делом Альберт его хорошо «постирал» в ванне, нагрев воды. Он знал, что яванцы всю жизнь моются в холодной воде, и не разделял их пристрастий. Сам он любил понежиться в теплой ванне с настоями трав. Ему казалось, что только так можно действительно очиститься от грязи.
Вторым пунктом его плана было желание разобраться с именем. Именно сейчас это надо сделать, а не потом, когда уже привыкнешь называть его Баяном. Это имя Альберту совершенно не нравилось, тем более, оно напоминало ему о том самом Прошлом, которое он так хотел и… не мог забыть. Пожалуй, имя Бенджамин неплохо подходит мальчишке. Конечно, оно длинное, на вырост, но поначалу можно сократить до Джами. Совсем неплохо… Есть в этом коротком имени нечто восточное, совсем чуть-чуть, словно специй в европейском блюде… Одним словом, Альберт был совершенно доволен своим выбором и стал называть мальчика именно так: Джами.
Третьим пунктом плана стояло всего одно слово — «язык». Понятно, что для общения между людьми нужно сломать языковой барьер, и Альберт начал ежедневно подбрасывать Джами всего по нескольку слов в день, причем, самых простых: дом, дверь, солнце, земля, кровать… Тот схватывал их на лету, ведь был он в возрасте, когда человек еще не испорчен ни дурными привычками, ни порочными желаниями, и легко может обучиться любому ремеслу.
Альберт пока слабо представлял, чем будет заниматься Джами в Амстердаме. Ему хотелось, чтобы мальчик освоил какое-то очень нужное ремесло, может быть, даже и корабельное. Ну, а язык он осилит постепенно, в этом даже и не приходилось сомневаться. Только вот как представить мальчонку знакомым и сослуживцам? Близких родственников практически не осталось, и это к лучшему — родители ушли друг за другом пять лет назад. Брат Филипп… С ним он никогда и не был близок, как отдалились еще в юношеские годы… Так что не нужно будет пускаться в фантазии. А вот в штаб-квартире Ост-Индской компании… Да, там не поймут, как бы и на репутации не отразился факт появления мальчика-туземца. А если сказать, что это — сын близкого друга? Может случиться, что, умирая от болезни, друг наказал ему не отдавать чужим людям мальчика? Впрочем, до прибытия в Амстердам еще столько времени, что можно придумать о Джами не одну легенду.
Корабль был снаряжен в обратную дорогу только через два месяца. Эксперты никак не могли закончить свою работу — возникла масса мелочей… А тут еще и задержка партии пряностей с Калимантана. Именно в этот момент вспыхнуло там недовольство рабов жестоким обращением! Какая жестокость? Не знают они, как ведут себя англичане! Те вообще не стали бы церемониться с недовольными… Да и князек тоже начал ворчать — цены на товар ему не нравятся… Радовался бы, что есть хоть такая — другие колонисты забрали бы весь его урожай вообще без оплаты!
Так что корабль вышел в море намного позже, чем предполагалось.
Жизнь текла без происшествий, своим чередом, оставляя позади ровные однообразные дни, как разрезанные волны за кормой корабля. Поднимаясь, словно здороваясь с носом парусника, эти волны разглаживались за кормой, смешиваясь друг с другом, как два напитка в одном стакане. И не оставалось от них той игривости, что была только что, как и не оставалось даже воспоминаний о вчерашнем дне.
В такой обстановке лучше всего лежать и думать: можно вспоминать прошлое, чтобы понять, почему именно так, а не иначе ты поступил тогда в такой-то ситуации; можно мечтать, «примеряя» на себя фантастическую идею, которая осталась в голове еще с юношеских лет… Да мало ли о чем можно думать, когда у тебя круглые сутки — досуг. Хорошо, что взял мальчонку. Занятия с ним по языку хоть как-то убивают время. А то совсем можно свихнуться от безделья.
Погода была отличная: высокое лазурное небо стояло над океаном прозрачным колпаком и словно закрывало его от предгрозовых и предштормовых знаков. Этот ярко-голубой колпак был оберегом и от других невзгод — выплесков гнева и ярости морских духов, а они нет-нет, да дают о себе знать, и конечно же — от призрака Летучего Голландца, который последнее время стал все чаще появляться возле мыса Доброй Надежды. Он словно поджидал корабли на перекрестке морских путей, чтобы похохотать потом над моряками, трясущимися от страха. Некоторые поговаривали, что даже слышали этот хохот: он похож на раскаты грома, но разве спутаешь со звуками природной стихии голос получеловека-получудовища?
Когда до Капштадта оставались сутки, не более, произошло событие, не просто нарушившее монотонность и однообразие жизни на корабле, но и вообще изменившее, если не сказать — остановившее, ее течение.
Началось все с того, что на завтрак пассажирам подали нечто между жидким омлетом и гороховой похлебкой. Кок сказал, что заканчиваются продукты. По всем расчетам, их должно было с лихвой хватить до Капштадта, а там уже можно было и пополнить запасы. Поэтому с самого утра у всех настроение было не самое радужное: небо казалось уже не таким высоким, а словно нависшим над кораблем, как колпак над клеткой попугая.
Ближе к полудню на востоке появился парусник. Он шел со стороны не Капштадта, что и не вызвало бы волнений команды, а — Мадагаскара, причем, на всех парусах, уверенно и стремительно, и — наперерез голландцам. Ветер с востока раздувал его паруса, наполняя их силой, — сегодня он был на службе у команды именно этого корабля.
— Эй, на палубе! — послышался издалека громкий голос на яванском, но с заметным акцентом, — не вздумайте палить из пушек! Не то отправитесь за сундуком сокровищ… Вам — черная метка[183]: собрать все сокровища и оставить их по правому борту.
«Пираты! — застучало в висках Альберта. — Надо же, как не повезло… И ведь с недавних времен Мадагаскар стал пристанищем пиратов и работорговцев… А впрочем, чему здесь удивляться, если стоит остров рядом с морскими путями, по которым и ходят туда-сюда торговые корабли? Тут и у самого ленивого появится желание полакомиться чужой добычей!»
Альберт знал, что если случаются такие встречи, не жди благополучного конца: пальнешь из пушки — и в тебя выкатят «ядрышко», так что считай — потопишь корабль. А бывало, это служилые рассказывали, что непослушных членов команды забирали с собой — или на своем же корабле матросом держали, или, что еще хуже — продавали в рабство…
— Эй, ты, старый пройдоха! [184] — продолжал кричать громкоголосый, видимо, он видел кого-то на палубе, — где ваш капитан? Ушел пообщаться с Веселым Роджером?[185] Рядом с ним кто-то расхохотался низким басом, видимо, ему понравилась шутка своего подельника.
— Ну, а ты, Костик, чего ржешь? Посмотри на свое брюхо! Разъелся, как кот в портовом трактире… Или на родину захотел?
Теперь уж разразился смехом первый «громила».
Альберт осторожно выглянул из-за мачты и увидел почти голого, в одной набедренной повязке, толстенного европейца. Если бы не крепкий загар и не туземное обмундирование, можно было бы принять его за знатную особу, почти за князя.
— Тьфу ты, сука, — сплюнул сквозь зубы Костик, и уже по-голландски спросил, — ты что, сегодня не промочил горло? [186] Цепляешься ко всем… Или захотел сойтись якорями?[187]
«Странный на вид европеец: и не голландец, и не француз, — подумал Альберт, — а по говору, так вовсе странный — о самом высоком чувстве говорит с таким пренебрежением…» Альберт слабова-то владел яванским языком, хоть и приходилось общаться с местными князьками, но отлично знал, что «сука» у них — это «любовь»[188]. И тут он вспомнил, как приезжали к ним из Московии, правда, это давно уже было, такие же странные господа… Да нет, откуда взяться здесь, в Индийском океане, человеку из далекого медвежьего царства?..
Пиратский парусник уже почти вплотную подошел к голландскому кораблю. Вот-вот он возьмет его на абордаж. И тогда… Альберт мысленно уже прощался со своей шкатулкой. Он знал, что если не вынесет ее на палубу, как требует «громила», не миновать ему смерти: тех, кто прячет ценности, не щадят.
— Выкидывайте белый флаг! [189] — прокричал пират.
— А где ваш флаг? — неожиданно послышался голос голландского капитана. — Что-то я его не вижу!
Он явно шел на рожон, потому что в этом голосе не было ни одной нотки страха, все ноты звучали уверенно и даже с пафосом.
— У нас есть только один флаг! — продолжал трубить на басах «громила». — И он такой же черный, как черны наши сердца!
Неизвестно, чем закончился бы этот диалог, если бы чья-то истерзанная душа не подчинилась жестокой воле своей судьбы. В самый критический момент, когда уже к борту тянулись абордажные «кошки», кто-то на пиратском паруснике взвизгнул:
— Снимаемся с якоря! [190] Волна-убийца!
Альберт не понял, выполнил ли штурман последний приказ. Он поднимался на палубу со шкатулкой в руках, когда почувствовал, как потемнело в глазах. Посмотрел вверх и не увидел неба — вместо него над кораблем застыла гигантская темно-синяя водяная глыба. Эта волна была с таким высоченным гребнем, что смогла бы накрыть великанское судно, а тут — хлюпенький кораблик человечков-лилипутов…
Он успел подумать о двух предметах, правда, один из них недавно перестал быть просто предметом — он стал маленьким мальчиком по имени Джами, а второй… боже, а второй — белые перчатки… они, как и Джами, остались там, в каюте…
Через пару минут водная поверхность океана разгладилась. Она словно выполнила свою миссию и безмятежно переливалась под лучистым солнцем. На ровной поверхности океана не осталось даже следов от игрушечного кораблика, нет, кое-что всплыло — несколько деревянных обломков от досок, с высоты птичьего полета похожих на соломинки в домашнем пруду.
Глава 4