Динка прощается с детством Осеева Валентина

Глава 74

Светлое откровение

Под вечер дождик утих, но скамейки в саду были мокрые, с веток сыпались дождевые капли.

– Здесь негде сесть, – оглянувшись, сказала Марина. Динка сбегала за одеялом, постелила его на гамак. Она была счастлива, что мама захотела побыть с ней наедине.

Марина накинула на девочку один конец своего теплого платка и, усевшись вместе с ней на гамак, сказала:

– Я хочу поговорить с тобой о Лене... И если ты считаешь себя настоящим другом этого мальчика, то будешь говорить мне только правду.

Динка высунула из-под платка лохматую голову, лицо ее посветлело, и синие глаза засияли глубоким, проникновенным чувством:

– Я и так буду говорить правду!.. Я уже давно, очень давно ничего не врала, мама!

Губы Марины дрогнули, на щеке вспрыгнула ямочка.

– Ты как будто жалеешь об этом, Диночка?

– Ой, нет, мама, нет! Я никогда не хотела врать тебе, но у меня была такая трудная жизнь... – порывисто прижимаясь к плечу матери, сказала Динка, и вдруг, словно желая оправдаться или покаяться во всех своих грехах, она сбивчиво и лихорадочно стала рассказывать о себе, о Леньке, о злом бородатом хозяине, о заработках, которые так плохо кормили Леньку, о своем хождении по дачам со стариком шарманщиком. – Я знаю, я плохая, – говорила она, заглядывая в лицо матери. – Но я сейчас все расскажу и тогда сразу исправлюсь... – И, стараясь ничего не забыть, Динка вспомнила даже сухие корки, которые не мог разжевать старик шарманщик. – Мама, он не дал мне мои денежки, и я очень плакала, но сейчас, мамочка, он, наверное, голодает, потому что все дачники уехали...

Динка рассказывала, часто перебивая себя... Дойдя до того места, как Ленька познакомился со Степаном, она вдруг припомнила базар:

– Я торговала там рыбой... Я кричала: «Сахарная, сахарная!» – и у меня покупали...

Мать слушала ее затаив дыхание и не прерывая ни единым вопросом, но, по мере того как раскрывалась перед ней глубоко скрытая от взрослых трудная жизнь ее девочки, глаза ее широко раскрывались и по лицу медленно катились слезы.

– Не плачь, мамочка, не плачь, – припадая к ней, бормотала Динка. – Я исправлюсь, я сейчас исправлюсь...

Она рассказала про утес и про то, как они пили там чай с Ленькой и как Ленька разменял полтинник, чтоб купить бубликов... В эти бублики он прятал запрещенные бумажки, а она, Динка, макала в чай ниточки и перевязывала эти бублики...

Динка близко наклонилась к матери, понижая голос и тревожно оглядываясь... Потом зашептала ей в самое ухо про спрятанный на утесе револьвер и, захлебнувшись от своих беспорядочных, взволнованных слов, вдруг примолкла.

Тогда, вспомнив непонятное замечание девочки, что сыщика, верно, уже «съели раки», Марина тихо спросила:

– А почему ты сказала, что сыщик уже не появится? Разве ты знаешь что-нибудь о нем?

Лицо Динки вдруг потемнело, и сияющее, светлое откровение ее души померкло.

– Нет, мама... я ничего не знаю... Я просто так сболтнула...

Перед ней снова встала тайна... Это была Ленькина страшная, вечная тайна, о которой никому и никогда нельзя сказать... Но мать ни о чем больше не допытывалась. Она крепко прижала к своей груди голову Динки и молча старалась побороть волнение, вызванное рассказом девочки.

– Диночка! – сказала она, помолчав. – Мы возьмем к себе Леню... Я всегда мечтала иметь сына... И мне будет очень жаль, если он не захочет...

– Он захочет, мама! Я скажу ему, чтоб он захотел! – радостно откликнулась Динка.

– Да... И ты скажешь ему, что это не чужой хлеб... Я буду ему только матерью, а деньги нам дадут наши товарищи, они дадут их Леньке Бублику... О нем просил дядя Коля. Леня будет учиться, вы вместе пойдете учиться...

– Опять? – упавшим голосом переспросила Динка, и в глазах Марины снова промелькнула улыбка.

– А ты считаешь, что уже выучилась? – тихо спросила она. Обе засмеялись.

– Ну ладно! – весело тряхнув головой, сказала Динка. – Я, мамочка, с Ленькой хоть к черту на кулички пойду! Только ты купи нам ранцы. Знаешь, такие меховые ранцы, в которые можно все класть, – заглядывая в лицо матери, попросила она и тут же добавила: – А если они очень дорого стоят, то хотя бы одному Леньке. Ладно, мамочка?

Глава 75

Ожидание

Дни шли, Динка загибала уже третий палец, но ей казалось, что с отъезда Леньки прошло уже тысячу дней. Тысячу дней и тысячу ночей! Она садилась на обрыве и, обхватив руками коленки, смотрела на Волгу... Осеннее солнце золотило темные волны; по-прежнему шли по реке баржи, тащились нагруженные плоты, стрекотал буксирный пароходик... Динка смотрела всегда в ту сторону, куда ушел пароход «Надежда». Где-то там, за дальней далью, был город Казань... Динка подробно расспросила маму, какой это город, и на карте видела маленький кружочек. Но это не уменьшило ее тоски, и только об одном думала она, глядя на Волгу: если бы там, за желтыми обрывистыми берегами, показался белый пароход! Динка вскакивала и, прикрыв глаза рукой, смотрела вдаль...

Однажды она действительно увидела дымок... По Волге шел большой белый пароход... Девочка помчалась по краю оврага; царапая руки, спустилась на берег; задыхаясь, добежала до пристани... Но пароход шел мимо, и на борту его было написано большими буквами: «Витязь».

Динка повернула обратно... Она шла и плакала, а сзади нее тихо тащились Минька и Трошка. Трошка держал в руках большой арбуз и каждый раз, когда Динка замедляла шаг, уныло повторял:

– Поешь арбуза-то, слышь? Смерть какой сладкий... Разбить тебе об камень?

Но Динка молча махала рукой.

Так они дошли до обрыва. Динка, цепляясь за корни, полезла наверх, а мальчики остались внизу. Трошка, прижимая к груди полосатый арбуз, смотрел вслед плачущей девочке, и на его расстроенном круглом лице блестели капельки пота.

С тех пор под вечер у Динкиной калитки всегда появлялся большой арбуз. Иногда его вкатывали прямо на дорожку, и за забором слышались мальчишеские голоса:

– Дин-ка! Выйди! Дин-ка, выйди!

Если на террасе появлялась Алина или кто-нибудь из взрослых, голоса мгновенно стихали, но арбуз оставался.

– Мама! Какие-то мальчики носят Динке арбузы! – широко раскрывая глаза, жаловалась матери Алина.

– Это мои арбузы. Им велел Ленька, – без всяких объяснений заявляла Динка.

– Знатный арбуз! – хвалил Никич, раскладывая по тарелкам красные сахаристые ломти. – Я сам мальчишкой, бывало, на баштаны лазил...

Марина рассеянно смотрела на Никича, на арбуз, на Динку... В последние дни она стала озабоченной и молчаливой. Катя тоже притихла... Один раз Динка проснулась утром от стука швейной машинки... Она испуганно прислушалась, протерла глаза и бросилась к Мышке:

– Мышка, слышишь? Катя опять шьет какое-то приданое... Что это, кому это, Мышка?

Мышка открыла сонные глаза и, не успев еще окончательно проснуться, глубоко вздохнула:

– Катя уезжает... Разве ты не знаешь? Она уезжает к Косте... И это не приданое... Она шьет нам формы, чтобы маме не пришлось отдавать портнихе...

Динка вышла на цыпочках из комнаты, выглянула на террасу... Катя шила, склонив над коричневой материей бледное, грустное лицо. У Динки больно сжалось сердце. Катя уезжает? Она представила себе опустевший дом без Кати, без Лины... Что же это такое? Как они будут жить, как будут жить без Кати мама, Мышка?.. Ей захотелось вдруг броситься к Кате, обнять ее, просить не уезжать, не оставлять их одних...

Но на террасе была уже Мышка. Посиневшая от холода, в белой ночной рубашонке, она стояла около Кати, обхватив обеими руками ее шею.

Динка поспешно спряталась за дверью...

После завтрака она покорно стояла перед Катей, примеряла старую Мышкину форму, черный передник... Катя подшивала подол, подрезала рукава, закалывала булавками продольный шов... Динка стояла молча и терпеливо, чтоб хоть чем-нибудь угодить Кате... Она словно в первый раз вдруг почувствовала нежную и горячую привязанность к своей тетке.

«Катя, Катя, неужели ты уезжаешь? Как же ты будешь жить без нас? Как будем мы жить без тебя?..» – горько думала Динка, не смея ничего спросить и с трудом удерживая слезы... О Катином отъезде никто не говорил... Может, Мышка ошиблась?

В воскресенье приезжала Лина, мыла, стирала, торопилась, уговаривала бросать дачу.

– В городе я почаще забегать буду, а сюда пока доберешься! И чего сидите? Все добрые люди уже давно переехали... – выговаривала она Кате.

Динка по-прежнему льнула к Лине, и Лина, закармливая ее гостинцами, жалобно говорила:

– Господи! Похудел ребенок, нос как пуговка, ручки тоненькие... Переезжайте скорей, за-ради Христа...

Приезжал Олег и тоже озабоченно спрашивал Марину:

– Когда же ты переедешь в город?.. Что это значит, наконец?

Марина показывала ему записку, читала ее вслух... Кто-то писал, что товарищи беспокоятся о судьбе Марины и детей, что через несколько дней вопрос этот окончательно решится.

– Я сама не хочу сейчас переезжать в город. Мне так противна наша городская квартира, там все перевернуто вверх дном после обыска и так живо напоминает арест Кости... – говорила Марина.

Олег с болью смотрел на обеих сестер; он уже знал, что Катя уезжает... В его глазах Катя была все еще маленькой девочкой, той Катюшкой, которую они вместе с Мариной вырвали из рук мачехи и воспитывали, стараясь постоянной лаской и нежностью заглушить в ней тяжелые воспоминания раннего детства. Она казалась Олегу совсем еще юной и беспомощной... Его пугала далекая, занесенная снегом Сибирь, неизвестная судьба заброшенной туда младшей сестренки... Но он знал, что ехать ей необходимо, что Костя ей так же дорог, как брат и сестра. Олег переводил глаза на Марину... Она всегда удивляла его своей стойкостью и мужеством! Так держалась она и теперь, но брат хорошо понимал, чего стоит ей разлука с Катей и как одиноко и тяжело старшей сестре остаться одной с тремя детьми... А может, и с четырьмя, если она возьмет этого сироту, мальчика Леню...

Но Марина ничего не боялась; спокойно и грустно улыбалась она брату, спокойно говорила об отъезде Кати.

В последний день перед разлукой с сестрой на Марину свалилась еще одна беда.

– Меня уволили со службы, – сообщила она домашним и, глядя на пораженные, остолбеневшие лица, вдруг громко и весело расхохоталась.

– Марина! – всплеснула руками Катя. – Как ты можешь смеяться?

– Ну а что мне делать? Плакать? – Марина пожала плечами. – С какой стати!

– Но как же ты будешь жить? – в отчаянии прошептала Катя.

Марина посмотрела на детей.

– Как мы будем жить? – с улыбкой повторила она. – Сначала, верно, плохо, а потом я снова найду работу! Мы ничего не боимся, правда, дети?

– Конечно, мамочка! Мы не боимся, мы ничего не боимся! – закричала Мышка.

– Мы не боимся! – гордо заявила Алина, хотя большие голубые глаза ее были полны тревоги.

– Я заработаю! – весело махнула рукой Динка.

– Вот и хорошо! Посиди немножко дома, – сказал, узнав о Маринином увольнении, Олег. – Пока я жив, никто с голоду не пропадет!

Все эти события дома Динка переживала глубоко и горько. Мечтая о Ленькином возвращении, она верила, что ее друг и товарищ принесет успокоение в их грустный опустевший дом.

Глава 76

Тяжкое прощание

Катя уехала внезапно. Из Тобольска пришло известие, что Костя в дороге заболел и лежит в тюремном лазарете. Никича послали за билетом. Катя молча, без слез, запихивала в чемоданы какие-то вещи, Марина укладывала в портплед теплое одеяло, шерстяные носки, беличью телогрейку. Дети толклись около взрослых. Алина пыталась чем-то помочь. Мышка не отходила от Кати, Динка, прижимаясь спиной к перилам, растерянно смотрела на разбросанные вещи, на связанные узлы и раскрытые чемоданы, на Катю, которая одной рукой прижимала к себе Мышку, а другой укладывала вещи. Потом, оторвавшись от Мышки, она обнимала Алину, и обе они, вытирая слезы, что-то обещали друг другу.

– Мама останется одна... – доносился до Динки взволнованный шепот Кати.

– Я буду помогать ей, не беспокойся за маму, – серьезно отвечала Алина.

Динка ежилась и, чувствуя себя лишней, смотрела в сад. Больше всего она боялась, что Катя забудет попрощаться с ней, забудет обнять ее, как обнимала Мышку и Алину. И, может быть, никогда уже не придется Динке попросить у нее прощения за все плохое, что она делала, и никогда не придется сказать, что она, Динка, так же любит Катю, как Алина и Мышка...

А Катя, замученная беспокойством за Костю, убитая горем от разлуки со своей любимицей Мышкой, встревоженная мыслью, что старшая сестра останется одна с детьми, действительно забыла о Динке.

Марина, мельком взглянув на младшую дочку, подозвала ее к себе:

– Возьми щетку, почисти вот это платье!

Динка схватила платье – она была рада хоть что-нибудь сделать для Кати.

Платье было серое, шерстяное. Марина готовила его сестре в дорогу. Динка, размахивая щеткой, изо всех сил трясла и чистила это платье, потом, подбежав к матери, обняла ее за шею и взволнованно прошептала:

– Скажи Кате, чтобы она не забыла обнять меня, мама... Я ведь тоже люблю ее...

Марина удивленно вскинула на нее глаза, грустная тень пробежала по ее лицу, и, не найдя других слов, она тихо сказала:

– Катя вспомнит сама...

Но Катя не вспомнила сама. Присев около нее на полу, Марина с горьким упреком зашептала, склонясь над чемоданом:

– Ты забыла Динку... Ты забыла, как она старалась спасти Костю...

Катя закрыла лицо руками.

– Динка, Диночка... – позвала она.

Динка оторвалась от перил, бросилась в ее объятия... Они плакали вместе, крепко обнимая друг друга.

– Я буду хорошей девочкой... – захлебываясь от слез, бормотала Динка.

– Прости меня, прости меня, маленькая, родная моя... – шептала Катя.

На вокзал поехали все вместе. Олега не было. Наступало время охоты, и его сиятельство граф потребовал, чтобы умелый стрелок-лесничий неотступно сопровождал его на охоте... О внезапном отъезде младшей сестры Олег не знал...

Сиротливой кучкой стояли около поезда дети... Катя и Марина молча смотрели друг на друга.

– Я никогда не говорила тебе... но я преклоняюсь перед твоим мужеством, Марина... – не отрывая глаз от лица сестры, сказала Катя.

Марина улыбнулась ей, голубые глаза ее, обведенные темными кругами, просияли. И, как всегда в самые трудные минуты жизни, она твердо сказала:

– Я верю, Катя... Верь и ты...

Когда поезд двинулся, дети бросились за ним... Катя замахала платком.

– Пойдемте, – сказала Марина, положив руки на головы младших детей. – Пойдем, Алина!

Глава 77

Опустевшее гнездо

Снова идут дни... Динка уже потеряла им счет на своих пальцах... По-прежнему прибегает она на обрыв, садится на сухую порыжелую траву и, опустив голову в колени, ждет. И кажется ей, что, пока она так сидит на обрыве, время идет да идет, шумит над ее головой осенними ветрами, окрашивает в желтые и красные цвета листья, покрывает рябью темные волны реки... Динка вспоминает густую сочную траву с колокольчиками, с крупными ромашками, вспоминает белые нежные кувшинки на желтом откосе и, протянув руку, ласково дотрагивается до сухих, мертвых цветов. Ей не жаль уходящего лета. Пусть идет время...

«Пусть скорей идет время», – думает она и медленно плетется домой. Ей нельзя надолго отлучаться из дому. Все изменилось там теперь. Нет Кати... нет Лины... Правда, мама уже не ездит на службу, она целый день проводит с детьми. Накинув на голову платочек, она готовит обед. Алина, Мышка и Динка втроем вертятся вокруг нее, стараясь изо всех сил помогать маме.

– Идите, Никич! Нас много, мы сварим! Отдыхайте! – говорит старику Марина.

Никич, качая головой, смотрит, как все четверо толкутся около плиты, как суп с шумом выбрасывается из-под крышки, как бешено бурлит каша...

– Все поставлено, теперь оно само будет вариться! Пойдем почитаем до обеда! – весело говорит Марина.

Она усаживается на гамак вместе с Мышкой, Алина и Динка устраиваются около нее на стульях. Мышка на особом положении.

– Не давайте ей плакать! – говорит мама. – Она очень тоскует по Кате...

По Кате тоскуют все, но Мышка больше всех... Она часто забирается в свою кровать и, спрятав голову под подушку, тихонько плачет. Но Алина и Динка неусыпно следят за сестрой.

– Мама, иди скорей! Мышка плачет! – взволнованно сообщает Алина.

– Мышка, Мышенька! Вот мама! Мама с нами! Она всегда будет с нами! – обнимая сестру, утешает ее Динка.

– Мышенька! – говорит мама, присаживаясь на кровать. – Катя скоро напишет нам письмо, а летом она приедет! Не плачь, моя голубочка! Мама с тобой...

– И мы тут, Мышка... Вот мы с Динкой... – успокаивает ее Алина.

Никто теперь не претендует на самое лучшее место около мамы, там всегда из-под маминой руки торчит острый носик осиротевшей Мышки.

Марина читает веселую книжку, громко смеется... Дети смотрят на мать растерянными глазами и улыбаются... Им почему-то не хочется смеяться, и мамин смех звучит так одиноко, что у Динки щекочет в горле.

«Бедная мама! Она хочет нас развеселить, а самой ей еще хуже, чем нам...»

За обедом Никич сердито выговаривает хозяйкам за пригоревшую кашу и выбежавший суп.

– «Ложись, Никич! Ложись! Отдыхай!» А чего тут отдыхать, когда в кухне дым и чад! Как теперь кашу будете есть? – ворчит старик.

– Так и будем есть! Правда? – накладывая на тарелки пригоревшую кашу и с улыбкой глядя на детей, говорит Марина.

– Правда! Правда! – кричат все трое, хватая ложки.

– Ешь, не подводи маму, – шепчет Мышке старшая сестра, торопясь доесть свою порцию.

– Ничего! – весело заявляет Динка. – Если сильно проголодаться, то и черта можно проглотить!

На завтрак по совету Динки варится картошка в мундире, на второе и третье блюдо появляются на столе арбузы.

– Дин-ка, вый-ди! Вый-ди! – по-прежнему выкликают девочку Минька и Трошка, являясь под забор со своими дарами. Со времени отъезда Кати пошел уже пятый день...

– Мама, – шепотом спрашивает Алина, – когда же мы переедем в город?

Марина уходит с дочерью на большую скамейку и долго что-то объясняет ей. Они сидят рядышком, как две подружки, Алина изо всех сил старается заменить маме Катю.

– Мы пойдем посоветоваться. Не ходите за нами, – строго говорит она младшим сестрам.

Но они не советуются. Мама сама ждет совета.

– Я сказала товарищам, что хочу уехать на Украину... Сейчас они решают вопрос, как помочь нам. А пока просили меня посидеть с вами на даче...

– Но почему же так долго, мамочка? Ведь уже становится холодно. И потом, я пропускаю гимназию... – зябко поводя плечами, говорит Алина.

Но мать ничего не может ей сказать. Она сама беспокоится, что так долго нет никаких указаний от товарищей.

– Подождем еще недельку... Кстати, вернется Леня... Мне надо с ним серьезно поговорить, – отвечает она дочери.

Алина замолкает. Ей кажется, что уже давно все ее подруги учатся, одна она все еще сидит на даче. Алине не нравится и переезд на Украину: ей жаль расстаться со своими подругами и особенно с Бебой. Алина любит свою гимназию, но она молчит. Ей жаль маму. Маме так тяжело без Кати... И от папы уже давно-давно нет писем... Алина уже не спрашивает о нем...

– Будем ждать, Алина, – поднимаясь со скамьи, устало говорит мать.

Девочка смотрит на нее с глубокой грустью, но, верная Катиному завету, безропотно отвечает:

– Конечно, подождем, мама.

Оставшись одна, Марина неподвижно сидит в кресле. Она думает о Кате, о муже, думает о своей трудной жизни, о детях, которые так болезненно чувствуют свое одиночество.

Но Марина не плачет.

Тонкая морщинка прорезает ее лоб, темные ободки вокруг ее светлых глаз с каждым днем становятся глубже, в длинных косах серебрятся новые ниточки... Марина не думает о себе, она думает о детях... Она всегда там, где готовы брызнуть слезы... Чаще всего она с Мышкой.

Но однажды, спрятавшись в уголок террасы, тихонько всхлипывает Динка.

– О чем ты? – спрашивает мама.

– Я боюсь... что... Ленькин... пароход вдруг... утонет... – безутешно шепчет Динка.

Мама, всплеснув руками, поднимает ее голову, смеясь вытирает ей лицо своим платком.

– Пароход не утонет, – говорит она, и Динка успокаивается.

Пароход и правда не тонет, но откуда же может знать Марина, сколько горьких слез еще готовит судьба ее дочке...

Глава 78

Падают желтые листья...

Марина сидит на крыльце. Сбоку, под большим теплым платком матери, прилепилась Мышка. По другую сторону – Алина. А около колен, как всегда, сжалась в комочек Динка...

Солнце уже давно спряталось. Свежий ветер сметает в кучи сухие листья... Желтыми листьями усыпано и крыльцо... Медленно кружась, падают они на головы детей, на пушистые косы Марины...

Поредел и словно вымер сад. Опустели цветочные клумбы. Пусто и грустно в маленькой даче. Давно-давно не слышно здесь веселого шума голосов, детского смеха. Все реже и реже бегает на обрыв Динка.

«Нас и так мало осталось...» – думает она, глядя на печальные лица сестер и матери. Каждый вечер сидят они теперь на крылечке, но все грустней и грустней это тихое сидение на опустевшей даче. Лежит на коленях Марины раскрытая книга...

– Не надо читать, мамочка! Посидим так... – просят дети. Марина смотрит на их осунувшиеся, вытянутые лица, глубокая усталость охватывает ее. Кажется, что иссякли все слова утешения, не звучит смех, и вместо веселой улыбки горькая складочка ложится у губ.

– Давайте споем что-нибудь... – предлагает Марина, стараясь вспомнить бодрую, веселую песню, но вместо этой песни на память невольно приходят другие. – «Поздняя осень, грачи улетели...» – запевает она и, с невеселым смехом обрывая себя, машет рукой: – Нет, не эту!

– Давайте дяди-Лекину: «Так ветер всю красу наряда с деревьев осенью сорвет...» – тихо начинает Динка.

– Нет-нет, я сейчас вспомню... – говорит Марина, но песни, веселые песни, не приходят ей на ум. – Давайте я скажу вам стихи, – предлагает она. – Вот Шевченко. Вы ведь любите Шевченко?

– Мы любим... – хором откликаются дети.

Марина читает стихи. На последних строчках голос ее звучит все тише и неуверенней:

– Нет, не читается сегодня, – решительно говорит Марина. Маленькая сиротливая кучка сдвигается ближе...

– Мы не можем петь, мамочка. Нас так мало... Нас было много раньше, – жалобно говорит Мышка.

Никто не отвечает ей... Стучит оторванной ставней ветер, а кажется всем, что в уголке террасы стучит швейная машинка, а может, это стучит в калитке Марьяшка своей неизменной ложкой... А может, в кухне месит тесто Лина, налегая на доску...

Динка смотрит на сад, и каждый падающий лист представляется ей цветным флажком, взлетающим над забором... И Динка не выдерживает.

– Мама, почему у нас все время какое-то горе? – уткнувшись в колени матери, спрашивает она.

– У нас нет горя! – резко отвечает Марина, словно встряхнувшись от тяжкого сна. – У нас никто не умер... Папа жив, Костя жив... Лина недавно приезжала... У нас нет горя... а если бы даже оно и было, то мы не поддались бы ему, не опустили головы. Надо думать о хорошем, а не о плохом, Дина!

– Конечно... – неуверенно поддерживает ее Алина. – Если Катя поехала, так ведь она поможет Косте и другим несчастным людям...

– А Лина вышла замуж за хорошего человека, Малайку, – это ведь тоже надо радоваться, да, мама? – стараясь попасть в тон сестре, предположила Динка.

– А папа наш любит нас... и тоже мы радуемся... – высунув из-под платка распухший нос, добавила Мышка.

Марина откинула назад голову и засмеялась.

– Значит, у нас нет горя? – весело сказала она. – Вот видите! Надо уметь во всем находить хорошее! Горе – это враг человека, с ним надо бороться не слезами, а мужеством! – твердо закончила Марина.

– Ну да! – вдохновленная ее словами, встряхнула головой Динка. – Горе – это враг! Но мы не поддадимся! – И, решив сразу проявить мужество, она вскочила и показала сестрам шиш. – Вот ему!

Алина шутя хлопнула ее по руке; все засмеялись.

– И еще... – сказала Марина, радуясь, что дети развеселились. – Еще часто бывает, что за горем следует радость... Вот как на небе: тучи, тучи, и вдруг солнышко...

– Динка! Вый-ди! Вый-ди! – вдруг раздалось за забором.

– Арбузы кричат! – засмеялась Динка и побежала к калитке. Навстречу ей выдвинулся Трошка; круглая физиономия его лоснилась от удовольствия.

– Погоди, я скажу... – оттолкнув выпрыгнувшего из кустов Миньку, заторопился он. – Слышь, Динка! Пароход «Надежда» вышел из Казани! Мы от Минькиного отца узнали!

Динка взвизгнула, хлопнула калиткой и помчалась к даче.

– Мама, мама! Ленька едет! – кричала в буйной радости Динка. – Ленька едет! – повторяла она, ликуя и кружась.

– Ну вот и пришла радость! – сказала с облегченным сердцем Марина.

– Но ведь это только для Динки... – разочарованно откликнулась старшая девочка.

– И для меня! – выскочила вдруг Мышка.

– И для нас! – строго сказала Марина. – Нам всем нужен такой верный, стойкий товарищ, как Леня.

– Он старше меня? – ревниво спросила Алина. Мать ничего не ответила. Она смотрела на младшую дочку и радовалась ее радости. Широко раскрыв руки и закинув голову, Динка смеялась и пела, кружилась и падала, надувая пузырем платье... Скучные осенние листья вдруг ожили. Красные, желтые, оранжевые, как разноцветные птицы, они веселыми стайками слетали с деревьев на голову и плечи девочки.

И Марине снова захотелось, чтобы на крыльце бодро и радостно зазвучали голоса детей.

– Ах, как же я не могу вспомнить ни одной хорошей песни! – с досадой сказала она, проводя ладонью по лбу и тщетно роясь в своей памяти. – Вспомните хоть вы, Алина, Мышка!

Но девочки тоже не могли вспомнить веселой песни; все, что они предлагали, в конце, или в середине, или с самого начала было грустное... А звонкий голос Динки раздавался уже в другом углу сада, и желтые печальные листья снова медленно и скучно падали на крыльцо.

Глава 79

Красные сапожки

Вот и Казань... Ленька стоит на борту парохода и смотрит на кривые улочки предместья, убогие домишки с плоскими крышами.

– Это еще, брат, не Казань... Это так около берега беднота ютится. Сама Казань эвон где! – говорит повар Никифорович, указывая рукой на затонувшие в желтеющих садах золотые маковки церквей. – Старинный город... Казань-матушка!

– А сколько здесь стоять будем? – спрашивает мальчик. Ему кажется, что прошло уже много дней и ночей, с тех пор как пароход «Надежда» отчалил от родной пристани... Сильно скучает Ленька. Плохо ест, не идет ему «знатный матросский харч» на пользу.

– Не в коня корм... – ворчит толстый кок Никифорович, подкладывая Леньке не в очередь лучшие куски. – Не могу откормить, ваше благородие, – говорит он капитану. – Шибко задумывается мальчонка...

Не радовала Леньку и подвесная койка. По ночам тяжело ворочался он с боку на бок, слышался ему горький плач покинутой Макаки... Представлялось ему, что идет она по берегу одна-одинешенька, остановится, оглянется... Нет Леньки!

Больше всего мучили мальчика ночные кошмары: никак не мог он забыть перекинутую на утес и оставленную второпях доску. Снилось: идет по этой доске Макака, пошатнулась, взмахнула руками: «Лень!.. Лень!..»

А доска тихо поворачивается под ней... Ленька вскакивал, крупный пот катился по его лицу... «Нет, не работа это, не жизнь это...» – тоскливо думал он. А все было бы хорошо, когда б не тоска по оставленной подружке. Матросы относятся к Леньке бережно и любовно; каждому бросается на помощь Ленька, не гнушается никакой работой. И промеж взрослых держится скромно; сидя за общим котлом, хлебает щи аккуратно, позади всех протягивает ложку...

– Хороший малец! Старательный, только уж больно невеселый, – докладывают капитану матросы.