Не хочу быть полководцем Елманов Валерий
Только я вас умоляю — не надо ввинчивать свой указательный палец в висок, выразительно покачивая головой. Думаете, без вас этого не знаю? Очень даже осведомлен, и давно. Но мне простительно. Любовь — это чувство, поднимающее человека на неестественную в его обычном состоянии высоту духа, а по напряжению всех сил организма может быть смело приравнено к принятию сильнодействующих наркотиков натурального или химического происхождения. Такую вот многозначительную сентенцию выдал мне как-то один хороший приятель-психотерапевт, добавив, что состояние влюбленности в чем-то сродни состоянию аффекта, причем постоянного. Первыми это подметили еще древние греки, которые нарушение клятв, данных на ложе любви, даже не считали за преступление. И вообще, человек в этом состоянии сам за себя не отвечает, ибо у него попросту «сносит крышу». Так что я и сам знаю, что мой «чердак набекрень». Ну и пускай. Зато без всяких порошков, но под вечным кайфом.
После того как я благополучно решил вопрос внешности — останусь таким, каким Маша меня видела в первый раз, у Ведьминого ручья, — пришла очередь гардероба. Тут конечно же полный завал. Сидеть дома и не высовывая оттуда носа командовать подьячими — тут мой костюм выглядел весьма пристойно, надеть его в дорогу — куда ни шло, но для визита к невесте срочно нужно что-то еще.
Да и подарков не мешает прикупить. Здесь это не очень принято — не на свадьбу же еду, не на крестины, а просто в гости, но я счел неудобным появляться с пустыми руками.
К Воротынскому я подходить не стал — у него после ссылки вечные проблемы с финансами, и он переживал это весьма сильно, поскольку было с чем сравнивать. До опалы князь мог выставить чуть ли не полторы тысячи ратных холопов — сейчас от силы пару сотен. Он и разоренные татарами городки, которые дал ему царь вместо тех, что отобрал в казну, и то до сих пор не мог восстановить, так что каждая копейка на счету.
У меня денег тоже не имелось. Вообще. Зато имелся некий английский негоциант Томас Бентам и истекший на днях полугодовой срок. Полторы тысячи рублей — не шутка. На них здесь при желании можно припеваючи прожить всю жизнь, не говоря уж о таких пустяках, как нарядно одеться, обуться, справить себе полный воинский доспех и прикупить подарки.
Вот только одна беда — долговая расписка осталась в ларце, а ларец тю-тю вместе с остроносым. И отдаст ли почтенный Томас Бентам свой долг без расписки — бог весть.
Деньги с вреднючего сэра я выколачивал тоже сам, и замечу, что мне это стоило массы затраченных нервов. Если бы можно было привлечь к этому князя Воротынского — уверен, что все прошло бы без сучка и задоринки. Слишком уж известен Михаила Иванович, слишком именит его род, чтобы пытаться «кинуть» пускай даже не самого сановника лично, а его ратного холопа.
Но — нельзя. Я же не ратный холоп, что выяснится сразу. Да и не мог я посвящать Воротынского. Спрашивается, а какого черта я тогда еду в Псков, если у меня и тут денег хоть отбавляй?! Сиди на месте и вон… делай свод, будь он неладен! Получалось, что надо обойтись собственными силами и надеяться, что имя князя, вовремя мною упомянутое в разговоре с Бентамом, хоть как-то поможет.
Из сопровождающих со мной был лишь один Тимоха. А куда больше? Я ведь не грабить приехал, а забрать свое кровное.
Подъехав к хорошо знакомому мне подворью, я, собираясь с духом перед весьма важным разговором, задержался, не стал сразу въезжать за тяжелые ворота, щедро обитые железными полосами. Вместо этого я еще раз прогнал все свои доводы в голове, рассеянно глядя на стоявший напротив высокий терем с вычурной шатровой крышей, где жил Никита Романович Захарьин-Юрьев. Как-то чудно смотреть на дом, где живет дед основателя будущей — третьей по счету — правящей династии, то есть глуповатого и болезного Миши — будущего царя всея Руси. Чудно, потому что до сих пор не верится, что я нахожусь в том времени, когда видные бояре говорят о тех же Романовых не иначе как с усмешкой — не один Воротынский презрительно относится к людям, получившим боярскую шапку «через бабью кику». Но к черту будущую династию — есть дела поважнее, — и я, отогнав посторонние мысли и набрав в грудь побольше воздуха, решительно въехал на подворье английских купцов.
Поначалу англичанин с лошадиным лицом был суров и хмур: отдавать — не брать. Но, узнав, что его расписки у меня сейчас с собой нет, волшебным образом преобразился, принялся то и дело вежливо улыбаться, демонстрируя зубы под стать лицу — тоже стащил у какого-то рысака, разводить руками и сочувственно заявлять, что без предъявления расписки он, увы, ничем не может мне помочь, ибо нет документа — нет денег.
И вообще, он, сэр Томас Бентам, ближе к старости стал удивительно забывчив на лица. Вот и сейчас он глядит на меня и с превеликим трудом догадывается, что и впрямь где-то действительно встречался с молодым синьором, только вот где, припоминает плохо. И почем ему знать, являюсь ли я именно тем, кем назвался, то есть Константином Монтекки, а если и являюсь, то где доказательства того, что он должен вернуть означенную сумму в полторы тысячи рублей, да еще в столь неурочное время, как февраль месяц.
И еще сэр Томас Бентам питает глубокие сомнения — неужто он, глубоко практичный и здравомыслящий человек, бережно относящийся не только к каждому серебряному шиллингу, не говоря уж о кроне[28], а тем паче о соверене[29], но и к каждому фартингу[30], мог взять вышеозначенную князем сумму под столь внушительный и невыгодный процент.
— Так в чем же дело? У тебя-то тоже хранится грамотка о нашей сделке, — не выдержал я. — Возьми ее и посмотри, что в ней написано.
Видя мое нарастающее возмущение, Тимоха, стоящий сзади, склонившись ко мне, тихонечко шепнул:
— Боярин, а можа, ему в рожу разок? Для памяти. У таких, как он, опосля ентого враз просветление наступает.
Совет мне понравился своей простотой и легкостью в применении. Я бы и сам был не прочь им воспользоваться, вот только тогда мои денежки точно плакали, во всяком случае, до приезда Ицхака.
К тому же купец неспроста вел себя вежливо, но в то же время с утонченной наглостью. И раздражает, и не придерешься. Мужик явно нарывался на скандал, и сдачи от англичанина, не говоря уж о приличной русской драке, я бы не дождался. Вместо этого он тут же потащил бы меня в Разбойную избу «по факту злостного хулиганства», и сколько штрафа впаяли бы мне судьи, неизвестно. Зато известно другое — в карманах у меня, говоря языком этого сэра, не было ни фартинга, а должника, который не в состоянии выплатить требуемое, на Руси подвергают торговой казни — выводят на Ивановскую площадь в Кремле и угощают палками. Кстати, по-моему, отсюда и пошло выражение «орать на всю Ивановскую». Правда, там еще и оглашали царские указы, но уж поверьте мне — должники вопили намного громче, чем царские глашатаи.
Вообще-то примени нынешний президент России хорошо проверенные методы пращуров, и я уверен, что все банкиры мгновенно изыскали бы нужные средства для платежей, напрочь забыв о такой замечательной отговорке, как финансовый кризис. Нет, не умеем мы все-таки беречь и хранить старые дедовские традиции, а зря. Что касаемо меня, то я тоже отнюдь не жаждал орать на всю Ивановскую, а потому с некоторым сожалением отказался от заманчивого предложения.
— Рожу пощупать мы ему всегда успеем, — многозначительно шепнул я в ответ. — Поглядим, как дальше будет.
Тимоха разочарованно вздохнул, всем своим видом показывая, что рано или поздно, но заканчивать все равно придется именно этим.
Сэр Томас Бентам, настороженно покосившись на нас с Тимохой, бросил взгляд на своих служителей, которых он представил мне в самом начале разговора и неподвижно застывших с тупым выражением лица у входа, и успокоился. Между прочим, зря. Он просто не знал Тимоху. Скрутить моего холопа могли только четверо дюжих и обязательно ловких мужиков. Ловких, поскольку Серьга, помимо того что имел недюжинную силенку, еще был чертовски изворотлив. Меня он слушался беспрекословно лишь потому, что я вел себя с ним достаточно вежливо, то есть отдавал распоряжения без презрения в голосе и спокойным тоном, не унижая его достоинства. Ну и плюс обещанная воля. Так что служители сэра Томаса — Томас Чефи и Джон Спарка — навряд ли смогли бы помочь своему господину, случись что.
Но — справа в челюсть вроде рановато, советовал поэт, и я не спешил с радикальными средствами. Вначале послушаем, что скажет господин Бентам. Однако англичанин оказался чрезмерно самодоволен, то есть посчитал себя великим умницей, а меня соответственно…
Откашлявшись, он стал скорбно рассказывать, что, к несчастью, на Руси в домах живет огромное количество мышей — не случайно московиты обожают кошек, без которых были бы несомненно сожраны этими маленькими злобными серыми тварями. А вот у них, как назло, кошка сдохла, и потому распоясавшиеся грызуны хозяйничали этой осенью на подворье Английской торговой компании как у себя дома, сожрав огромное количество всевозможных документов, в том числе и почти все его расписки — и те, по которым был должен он, и те, по которым должны ему.
Разумеется, после случившегося он, сэр Томас, как порядочный и законопослушный человек, вынужден был скорбно вздохнуть и отказаться от всяческих претензий к тем купцам, которые остались ему должны весьма значительные суммы, почти впятеро превышающие ту, что он якобы должен мне.
Сказал и замолк, выжидая, когда я его начну бить. Просто горит человек желанием, чтобы ему начистили гладко выскобленную красную рожу. Не безвозмездно, разумеется. «Любовь за деньги — это проституция, — подумал я. — А когда подставляют за деньги морду — это как назвать?»
Тимоха в таких тонкостях английского бизнеса по причине простоты русской души разбирался плохо, но поведение сэра Томаса было таким красноречивым, что даже он понял суть — надо бить.
— Пора? — склонившись ко мне, с надеждой в голосе снова шепнул он и с легким удивлением добавил: — Княже, он ить сам напрашивается, ей-ей. Можа, и впрямь разок угостить, коль он так страждет?
— Вот потому-то и не будем, — туманно пояснил я. — Ни к чему потакать дурным желаниям.
Тимоха вновь разочарованно вздохнул, выпрямился и, явно примеряясь, принялся плотоядно разглядывать пока еще целое лицо сэра Томаса.
— Если у твоих поручителей столь же плохая память, как и у тебя, то у моих видоков она значительно лучше, — вежливо заверил я англичанина. — А потому я уверен — поеле моей жалобы, подтвержденной почтенными купцами, у тебя появится предостаточно времени, чтобы вылечиться от своей забывчивости, отдыхая у себя на родине.
Сэр Томас задумался, хватит ли ему моих денег для лечения прогрессирующего склероза. Чтобы человек не заблуждался, за чей счет он станет восстанавливать память, я добавил:
— Разумеется, уедешь ты только после уплаты долга, а кроме того, на твоем примере я дополнительно позабочусь о прославлении удивительной честности и порядочности купцов Английской торговой компании. Кстати, у русских царей есть прискорбная особенность. Заботясь о справедливости, они иногда применяют чрезмерно жестокие наказания с благой и поучительной целью, чтобы другие, глядя на это, не пытались совершить что-либо подобное. Поэтому я не удивлюсь, если царь Иоанн возьмет с обидчика помимо суммы в мою пользу и остальной его товар — но уже в свою. Не исключено, что это станет для него хорошим поводом, дабы изъять товар и у прочих купцов твоей компании, тем более что он вообще раздосадован поведением королевы Елизаветы, которая всячески увиливает и от союза с Русью, и от предложения выйти за него замуж. А воздать ей по заслугам он может, только причинив неудобства ее купцам.
Однако сэр Томас еще пытался брыкаться. Очень уж ему хотелось содрать с меня хоть что-то.
— Доказательств у тебя нет, — осторожно возразил англичанин. — Мои видоки против твоих. Кого признают правым — неведомо. К чему ставить на кон всю сумму, если можно преспокойно договориться о получении половины ее, — пошел он на попятную.
Но это уже был вопрос принципа. Я бы мог расстаться и с большим — легко пришло, легко ушло, — только не в его карман.
— И ты всерьез полагаешь, что некие силы встанут на твою сторону, даже зная, на чьей правда? А ты не боишься, что они потом пощекочут тебя рогами и потребуют расплатиться за услугу? К тому же я сомневаюсь, чтобы дьявол оказался сильнее господа.
— У нас в Англии принято, что в случае отсутствия расписки должник в качестве ответной любезности великодушно уступает весь процент сверху и десятую часть суммы, — ляпнул он.
— Хорошая традиция, — согласился я. — Я непременно запомню. Но, увы. — И развел руками. — Мы с тобой не в Англии, сэр Томас, а на Руси, где есть хорошая поговорка: «В чужой монастырь со своим уставом не ходят». А здесь традиция возвращать все целиком, а уж потом ожидать ответной любезности.
«Мамочка, пойдемте в закрома», — предложил Юрский, игравший в «Золотом теленке» Остапа Бендера, опечаленному Евстигнееву-Корейко и вежливо взял под руку подпольного миллионера…
Стоп! Под руку, я сказал, а не за грудки. Чуть все не испортил, шельмец. Хорошо, что я успел вовремя перехватить многозначительно потянувшуюся вперед руку Тимохи. И хорошо, что сэр Томас не увидел этого инстинктивного порыва, поскольку секундой раньше поднялся со своего стула и находился к нам вполоборота, направляясь к выходу.
— Невтерпеж, боярин, — повинился мой стременной. — Душа страждет поучить малость. Уйдет ведь, стервец, как пить дать уйдет.
«И никуда он с подводной лодки не денется», — усмехнулся я, а вслух наставительно изрек, воспользовавшись отлучкой англичанина:
— Таких, как он, поучить можно только рублем, за который он сам подставит тебе правую щеку. Как в Евангелии.
— Ну?! — усомнился Тимоха. — За рубль?!
— Может, за один и нет, а за сто точно, — уверенно заявил я. — У них там на островах народец насквозь продажный.
— За сто я и сам бы рожу выставил, — вздохнул Тимоха.
— На Дону битых не принимают, — заметил я. — Так что поедешь хоть и без ста рублей, зато с чистым и светлым ликом. Как раз за это время получишься сабельному бою.
— Я и так кой-чего могу, — возразил Тимоха.
Это была правда. Чуть ли не с первого дня моего пребывания у Воротынского Тимоха, держа в голове мечту вступить в казачье братство и не желая попасть туда необученным, принялся старательно осваивать сабельный бой с помощью ратных холопов князя.
Пока мы с ним обменивались мнениями по поводу учебы, англичанин вернулся. Держа в вытянутых руках увесистый мешочек, он почтительно протянул его мне. Я взвесил его на ладони, и моя правая бровь удивленно взлетела вверх.
— И это все?
— Здесь золото, — пояснил сэр Томас— Ровно половина долга, если не считать процентов, с уплатой которых, равно как и с выплатой второй половины, я бы почтительно попросил обождать. — И он учтиво склонил голову.
— Ну если почтительно, — вздохнул я, — то и впрямь можно обождать. — И вновь взвесил мешочек на ладони.
Странно. Неужели сюда вместилась половина многопудового долга? Очень странно.
— Если угодно, то мы можем перевесить все на твоих глазах, но тут без обмана — ровно семь фунтов, восемь унций и пять пфеннигов[31]. Здесь даже больше положенного к отдаче почти на целых пять гранов[32],— не удержавшись, похвалился он своей щедростью, совершив непростительную ошибку.
Если бы я знал, что пять гранов составляет всего-то около трети грамма, то я бы ему еще поверил. Но это слово слишком созвучно более привычной для меня мере веса, и я решил, что он добавил пять граммов, а это уже припахивало аттракционом неслыханной щедрости со стороны торгового человека, притом не простого купца, но уроженца туманного Альбиона.
— Я все-таки пошлю человека за весами, — проявил он нездоровую инициативу и, не дождавшись моего одобрения, повернулся к одному из своих слуг, после чего я окончательно уверился в том, что дело нечисто.
И тут мне вновь вспомнился Ицхак. Льстило ему, что я так внимательно его слушаю. А у меня это привычка. Мне к людям положено внимание проявлять, профессия обязывает. Журналист — это в первую очередь уши, а перо потом. К тому же, как я уже говорил ранее, педагог из Ицхака был отличный, рассказывал он интересно, в том числе и о таких вещах, как монеты разных стран, — у кого лучше, у кого хуже, так что в памяти у меня осело изрядно его поучений. И я принялся в срочном порядке припоминать многочисленные наставления купца.
«Смотри внимательнее при покупке, потому что когда тебе станут отдавать сдачу, то могут попытаться надуть, подсунут польский грош, посчитав его за литовский, а это прямой убыток, ибо четыре литовских идут за пять польских. Поэтому, дабы не ошибиться, требуй чвораки[33], которые еще именуют барзесами, потому что их король изображен на чвораке с бородой. И я тебя умоляю — никогда не доверяй весу, ибо тот же полугрош весит вдвое больше, чем русская Новгородка, но серебра в нем на две трети вашей копейной деньги[34]».
Кажется, не то. Нет тут ни литовских, ни польских грошей.
«Я тебе скажу, что и талер талеру рознь[35], но тут больше следует опасаться французов. Никогда не верь им, если они станут тебя уверять, будто дофинское экю по весу схоже с генридором[36]. На самом деле они должны дать тебе в придачу к нему целых две деньги и полушку. А вот испанские пиастры лучше не бери, потому что у них и вовсе огромная разница с талером — не меньше трех алтын. Но вот что я тебе скажу…»
Не надо мне ничего говорить, потому что это тоже не подходит.
— А как ты считал? — как бы между прочим лениво осведомился я, выкладывая стопку блестящих кругляшков на одну из чаш. — По какому курсу?
— Известно, — надменно пожал плечами сэр Томас— Вот золотая крона. — Он показал мне кругляшок. — Она стоит пять серебряных шиллингов. Взвешиваем пять серебряных шиллингов, — он принялся ловко манипулировать чашами принесенных весов, — после чего выясняем, во сколько раз эти пять шиллингов тяжелее кроны, для чего накладываем их столько, чтобы весы уравнялись. — Он победно ткнул пальцем, показывая уравненные чаши. — Теперь считаем количество крон. Их у нас оказывается ровно сорок пять. Итог — одна часть золота равна пятнадцати серебром. — И снисходительный взгляд победителя.
Сверху вниз.
Как Александр Невский на крестоносцев, из тех, кто не утонул. Или Дмитрий Донской на татар после Куликова поля. Или Иоанн Грозный на бояр после очередной казни. Что, мол, приутихли?
Только я-то не пес-рыцарь. И не боярин… к сожалению. И не татарин. У меня в роду разве что поляк затесался, если по фамилии судить. Россошанский я, а не Худай-бек.
Словом, не понравился мне его взгляд. Еще не хватало, чтоб немытая Европа так на русича смотрела. Но ведь все правильно, не придерешься. Вон они, чаши. На одной пять шиллингов, на другой — семьдесят пять золотых кругляшков. Застыли чаши, не шелохнутся. Ровно. Выходит, не врет сэр Томас.
Но ведь что-то все равно неправильно. Да уж, плохо чувствовать себя в роли собаки, когда все понимаешь, но сказать не можешь. А если еще и не до конца понимаешь… Но где же этот Томас схитрил? И ведь говорил мне Ицхак как-то о них, что… Погоди-погоди…
«Но сильнее всего тебе надлежит опасаться англичан. Королева Елизавета имеет два больших достоинства — она умна и скупа. Недаром на ее серебряных шиллингах написано: „Posui Deum adjutorium meum“, что означает „Бога я поставил помощником своим“ и говорит о ее необычайной скромности. — На тонких губах Ицхака появляется легкая усмешка. — И я скажу, что этот бог действительно помогает ей и ее подданным немножечко обманывать, особенно при обмене. Они ведь что делают. Они…»
Вот теперь ясно, где собака порылась. Поначалу я решил тут же уличить жулика, который обменял мое серебро, изрядно завысив курс золота, но сдержался и поступил веселее — сгреб шиллинги и сунул их в карман.
— Будем считать, что за одну золотую крону ты со мной рассчитался, — заявил я оторопевшему англичанину. — Остальное тоже давай менять на серебро. Как там у вас — один к пятнадцати? Ну-ну.
Наверное, сэр Томас и впрямь не мог найти столько в наличии, потому что в итоге он попросил меня принять долг по наивыгоднейшему курсу, от которого я, дескать, получу огромный доход при последующем размене.
Врал, конечно. Курс один к двенадцати — самый стандартный, принятый повсеместно. А его ловкий трюк заключался в том, что крона действительно стоила пять шиллингов, но не этих, старых, а новых, которые на треть легче. А может, и больше чем на треть. Вот такая хитрость. И пришлось сэру Томасу тащить остальное зажуленное им поначалу золотишко. А что до шиллингов на весах, изъятых мною, то получается, что он еще потерпел убыток. Правда, небольшой, всего-то граммов десять серебра, но все равно приятно. Не прошли даром уроки Ицхака. Будь он в Москве — сейчас бы гордился мною.
Воротынскому я, понятное дело, о золоте ничего не сказал, иначе моя поездка в Псков обязательно сорвалась бы. Да в конце концов, я у него не на службе. Мы, гм-гм, фряжские князья — народ вольный. Потому помочь благородному человеку — всегда пожалуйста, а служить — увольте. Да он и не предлагал, сам понимая нелепость ситуации, — пригласить синьора с княжеским титулом в ратные холопы или, как они еще тут деликатно именовались, в слуги вольные, это, я вам доложу, само по себе такое оскорбление, которое смывается только кровью.
Кстати, именно перед поездкой в Псков Тимоха окончательно поверил моему обещанию к лету с честью отпустить его на все четыре стороны. Да и как тут не поверить, когда хозяин-барин тут же, едва получив от вороватого купчины мешок с деньгой и выйдя с ним на улицу, вручает пять золотых монет. Я специально выбрал разные, посимпатичнее и чтоб на обороте каждой непременно роза.
Красиво, что и говорить.
Простодушный Тимоха так мне и сказал. А потом протянул их обратно. Думал, я ему дал их полюбоваться. На время. Битых полчаса втолковывал обалдую, что это — оплата, и деньги эти — его, а он все равно отказывался. Мол, и так верит, но пусть они пока побудут у меня, а то до Дона не дотянут.
И снова я втолковывал, что перед отъездом дам ему еще столько же, а эти — в счет платы за службу. Не даром же он будет торчать при мне почти до августа. Да и мало ли что со мной может случиться, так чтоб деньга имелась. Взял.
— Отслужу, княже. Как бог свят, отслужу, — буркнул неловко и тут же отвернулся, пряча глаза.
Я не мешал, сделав вид, что ничего не замечаю. Мало ли, глаза у человека заслезились, вот он их и вытирает — мороз на улице, так что обычное дело. Чего уж там — щепетилен народ на Руси до денег. Я, между прочим, тоже очень долго обдумывал, под каким соусом поднести Воротынскому свою просьбу. Подарки-то надо вручать от его имени, поэтому хочешь, не хочешь, а в известность Михаилу Ивановича поставить надо.
«Согласится или нет?» — терзался я в догадках.
Как ни крути, а я тем самым его унижаю. Пускай и косвенно, намеком, но даю понять, что, мол, нищий ты, князь-батюшка, так я подарки и сам куплю да от твоего имени вручу. А вдруг гордыня обуяет? Да настолько, что он не просто откажет, но еще и разругается со мной. Вчистую. Характер-то горячий, а гонору столько — любой шляхтич обзавидуется.
Решил поначалу попросить его оказать мне другую услугу. Мол, поскольку я плохо разбираюсь в оружии, так ты, Михаила Иванович, подсоби выбрать на Пожаре что получше. Все ж таки путь неблизкий, больше шести сотен верст. Глухих мест по дороге — тьма-тьмущая. Если сабля окажется плохой или кольчуга некрепкой — пиши пропало. Ну а когда придем в торговые ряды, то я его уболтаю помимо оружия и на подарки родне.
Однако получилось не совсем так, как я предполагал. Воротынский поступил иначе. То есть он был настолько рад хоть чем-то расплатиться за всю работу, которую я для него делаю — предоставленный кров и хлеб-соль он не считал, — что потащил меня не на Пожар, а к себе в кладовую. Оказывается, у него этого добра — взвод можно вооружить, да и то если экипировать его полностью. А если частично, то есть забыть о наколенниках, наручах и прочих мелочах — и вовсе хватит на два.
Подбирал амуницию исключительно он сам — десятник Пантелеймон, который должен был возглавить небольшой отряд по моему сопровождению, только держал факел в руке и время от времени крякал. Правда, я заметил, что Воротынский к этому кряканью относился с должным пиететом. Во всяком случае, ни разу князь не остановил своего выбора на том или ином, если предварительно не слышал одобрительного кряхтенья старого десятника.
Едва мы зашли в кладовую, как я сразу понял, в чем заключается главное, и единственное, хобби Михаилы Ивановича. Да вот же оно — кругом развешано и разложено. Все в строгом порядке, как в каком-нибудь ружпарке. Шлемы — отдельно, причем вплоть до конфигурации: старые шеломы — слева, в центре — шишаки с высоким навершием, справа — ерихонки, а дальше, в самом уголке, мисюрки. Начищены — хоть сейчас на строевой смотр.
Может, и есть где пятнышки ржавчинки, но только если старательно поискать.
Мне Воротынский подобрал самый лучший из всех. Не буду вдаваться в технические подробности и с надменным видом знатока расписывать, что тулея и венец выкованы из цельного куска, навершие в виде глухой трубки привинчено отдельно, незаметно переходя в тулею с неглубокими витыми долами, а сам венец…
Думается, и вам такое обилие моих познаний ни к чему и мне утомительно делать сноски, дабы расшифровать, что есть что. Потому буду краток — красивый шлем. Особенно серебряный ободок по нижнему краю. Тут тебе и орнамент из трав, а на висках два парящих сокола. Или орла. А может, беркута. По краю наушей тоже ободок из серебра, но уже без рисунка. Словом, красивый. Наносник, правда, глухой, то есть не откидывается, зато перед боем не забуду опустить.
Кольчуга, точнее юшман, мне тоже пришлась по душе. Тут придется немного пояснить. Кольчугу делают из колец. Их очень много — больше десятка тысяч. Я как-то пробовал считать, но на одиннадцатой сбился, успев охватить лишь две трети. Латы рыцаря вы тоже себе представляете. А теперь мысленно отдерите у этих лат несколько продолговатых пластин и прикрепите их к кольчужным кольцам. Теперь понятно, что такое юшман? И, чтобы больше не возвращаться к этой теме, добавлю, что если вы отдерете с лат рыцаря не продолговатые, а квадратные пластины, то юшман превратится в бахтерец.
На практике оба они хороши в первую очередь тем, что гораздо легче по весу, нежели кольчуга. Если последняя, свисающая до колен, тянет от двенадцати килограммов до пуда, то эти чуть ли не вполовину меньше. Экономия получается из-за длины — юшман и бахтерец выглядят как жилетки.
Зато удобно сидеть на коне — не ерзаешь седалищем по кольцам, да и надевать тоже, потому что они распашные и застежки у них спереди, а кольчугу надевают через голову. После того как мои волосы во время примерки второй по счету кольчуги вновь запутались в кольцах, а Михаила Иванович помогал их высвобождать, действуя со всей бесцеремонностью старого вояки, то есть грубо и больно, я наотрез отказался примерять третью. Только распашной доспех — выходить из его арсенала лысым мне не улыбалось.
Остальное расписывать не буду — и без того я вас притомил, лишь скажу пару слов о сабле, что мне досталась. Рукоять и ножны из простой черной кожи и интереса не представляли, но зато клинок… Выглядел он неброско, но на самом деле выкован из булата, а это для знатока говорит о многом, если не обо всем. Ни узоров, ни орнамента на нем не имелось, но на пяте — это местечко возле рукояти — ближе к обуху надпись славянскими буквами: «Буде крепкой защита во брани», а на другой стороне что-то по-арабски и клеймо загадочного шестиногого зверя. Словом, даже сдержанный Пантелеймон, глядя на эту синеватую сталь, был не в силах до конца подавить свое восхищение и крякнул не один раз, а два.
Все это Воротынский мне подарил. Цена же их, как я прикинул, тянула не на один десяток рублей, поэтому, приняв их, я имел полное право просить князя об ответном одолжении. Довольный своей щедростью, а также расслабленный после трех кубков медовухи — такие подарки да не обмыть?! — князь не без некоторого смущенного колебания, все ж таки дозволил вручить выбранные для Маши и ее матери украшения.
Зато Андрею Тимофеевичу, отцу моей княжны, он подыскал в кладовой подарок от себя — еще одну шикарного вида саблю. Рукоять и ножны ее были обложены чеканным золоченым серебром с бирюзой, а еще на ножнах в самом верху имелось семь крупных нефритовых вставок с малюсенькими зелеными камешками.
«Неужто изумруды?! — подумал я. — Обалдеть!»
Но зато клинок по качеству уступал моему, поэтому Пантелеймон ограничился одним покряхтываньем.
И через день я, счастливый, миновав Воскресенские ворота, во главе небольшого обоза из пары саней со съестными припасами и шести вооруженных человек — шестым был мой Тимоха, ехал по Тверской улице, держа путь на север.
«Уж теперь-то промаха не будет, — думал я. — Ну не может быть такого, чтобы в третий раз подряд это оказалась не моя Маша! Жаль, конечно, что я потратил целых полгода впустую, но ничего страшного. Зато кое-чему научился, кое-что освоил, не лопух лопухом, так что все к лучшему и осечек не допущу».
- Верю, наступит момент —
- В двери войдет Хеппи-энд.
- Утро сильнее, чем ночь.
- Прочь неудачи, прочь!
- Должен ты мне помочь,
- Ветер удач — Хеппи-энд[37].
Тогда я наивно полагал, что главное — это найти ее. Просто найти.
Остальное неважно. Вообще.
Точнее, все остальное настолько просто, что задумываться об этом ни к чему. Я так считал. Но я ошибался. Очень сильно ошибался. Я даже представить себе не мог, как сильно…
Глава 10
ДОЛГОЖДАННАЯ ВСТРЕЧА
Велик и славен род князей Долгоруких, упрямо тянущийся вверх и ввысь, к самому солнцу. Крепок его ствол, питаемый соками седой старины, ибо корни древа тянутся от достославного Рюрика, от внука его, храброго Святослава Игоревича, от еще одного внука и тоже Святослава, но Ярославича, а также нескончаемой череды его потомков, про которых слагалось «Слово о полку Игореве», а позже сказание о черниговском князе Михаиле Святом. Том самом, который принял от злобных язычников мученическую смерть, но, в отличие от князя Ярослава Всеволодовича и сына его Александра Невского, не стал кланяться поганым басурманским идолам. А хорошо ли он поступил, решив сердцем, а не разумом, — не нам судить.
Вот от его-то пяти сыновей и пошло разрастаться древо. Ввысь уже не тянулось — и хотелось бы, да не получалось, — зато вширь раздалось дальше некуда и спустя три столетия насчитывало несколько десятков княжеских родов. Иные со временем засыхали, как, например, потомство второго сына Романа, известных как князья Осовицкие. Другие влачили жалкое существование: одно название «князь», а присмотришься — лапотный. Третьи, вроде Оболенских, оставались крепки, то и дело давая новые побеги-отростки, которые сами потом неоднократно разделялись.
Одним из таких побегов был Иван Андреевич Оболенский, за свою мстительность и злопамятность прозванный «долгой рукой». От него прозвище перекочевало к сыну Владимиру, а семерых внуков Ивана Андреевича именовали не иначе как Долгорукие. Мужское потомство дали только четверо из них: Симеон, Федор Большой, Михаила да Тимофей, но и этого хватило, чтобы сравнительно увесистое дедово наследство расползлось по крохотным вотчинам-деревенькам, и, чтобы как-то поддержать себя, каждый выбирал разный путь.
Сыны старшего Владимировича, Симеона Шебановского, прозванного так по названию унаследованного им села Шебановка, — Юрий, Михаила да Андрей — тяготели к ратной службе и все стали воеводами, регулярно отправляясь в многочисленные походы, куда ни повелит царь-батюшка. У Федора Большого по прозвищу Завальский — снова из-за названия вотчины — близнята Михаила и Никита столь удачливы не были, зато так крепко дружили, что даже сынов своих нарекли одинаково — у одного Андрей да Василий и у другого так же. Все они подвизались в Новгороде у архиепископа, но не по духовной линии, а воеводами в его особом, так называемом владычном полку.
Михаила Владимирович, сызмальства прозванный за легкость походки Птицей, своих сынов норовил возвеличить тоже через ратные подвиги. О нем, признаться, я вообще мало что знаю — среди его детей Андреев не имелось, потому его потомство меня не интересовало.
Тимофей был четвертым из внуков Ивана Андреевича. Он всю жизнь старался вскарабкаться наверх через обретение выгодных родичей. Да ему и деваться было некуда. Помимо трех сыновей Тимофей Владимирович имел аж семь дочерей. Вот и считай, что останется в наследство любезным сынам, если каждой выделить в приданое хотя бы по две-три деревеньки.
Потому Тимофей и женил старшего сына Ивана по прозвищу Рыжко на Евпраксии, урожденной Шереметевой, которые доводились дальней родней самому государю. Но не повезло Ивану — тесть его, Иван Большой Шереметев, оказался в опале. С другим сыном, Романом, вновь приключилась осечка. Понадеявшись на царева любимца Алексея Адашева, женил он его на Пелагее, урожденной Адашевой-Ольговой, но грянула опала, и ожидания не сбылись.
С третьим — Андреем — тоже получилось не так, как хотелось бы. Расчет на братьев Воротынских оказался ошибочным. Были братья в чести у государя, а старший, Владимир, на чьей дочери Анастасии женил своего сына князь Тимофей Владимирович, под Казанью и вовсе командовал царевым полком, но и тут промашка — на этот раз в планы Долгорукого вмешалась скоропостижная смерть Владимира Воротынского. Подвел тесть своего зятя. Дядья Анастасии тоже оказались не лучше — хоть и не померли, зато угодили в опалу. Оба. И что делать? Ну не разводить же Андрея с Анастасией — грех. Словом, не повезло старому Тимофею. Старался как лучше, а получилось… как водится.
Сыны постарались учесть ошибки своего отца, но тоже подошли к этому вопросу по-разному. Старший и средний рассудили так: раз с боярами да князьями дело ныне иметь опасно — сегодня он на коне, а завтра на колу, так чего же проще, значит, надо пытаться добиться всего самому. То же самое заповедовали они своим сынам. Точнее, заповедал один Иван — Роман был бездетен, да и умер рано, погибнув в одном из первых сражений с ливонцами.
А вот меньшой, который Андрей, рассудил иначе. Да ему и деваться было некуда. Еще за год с небольшим до взятия царем Полоцка он изрядно оконфузился как полководец. Честно говоря, я так и не понял, какой полк он возглавлял в пятнадцатитысячной рати князя Андрея Курбского, да оно и неважно. Главнее иное — русское войско, невзирая почти на четырехкратное превосходство в людях, было наголову разбито под Невелем.
Возможно, что лично Долгорукий ни в чем не виноват — но оно уже не имело ни малейшего значения. У Иоанна была очень хорошая память, и он никогда не забывал тех, кто проигрывал битвы, да еще имея при этом столь солидный перевес.
К тому же это сражение — особое. Тот, кто служил под началом будущего беглеца, пускай и временно, считанные месяцы, не больше, навсегда терял его расположение. Получалось, что вылезти за счет ратных и полководческих способностей не выйдет, как ни тщись.
Оставалось вернуться к старой отцовской задумке, хотя Андрей Тимофеевич был согласен с братьями — и впрямь опасно выдавать дочь замуж за князя или боярина. Ненадежно по нынешним временам. Значит, надо отдать свою единственную дочь Марию, благо, что уродилась красавицей, в царский род.
За кого именно? Ну тут уж выбора нет. Старшие — царь Иоанн да его двоюродный брат Владимир Андреевич Старицкий — давно женаты, а из их сыновей надежда только на Василия Владимировича. Тот хоть ровесник Марии, которая лишь на три месяца постарше его, а царевич Иван пускай будет и повыгоднее, но ему всего пятнадцать. Это в зрелые лета полтора года разницы никто не увидит, а в столь юные — о-го-го. Да и потом, пойди узнай, когда царь вздумает женить своего наследника. Если даже в двадцать лет и то поздно. Марии-то в ту пору пойдет двадцать третий, так что все одно — на перестарка никто и не глянет.
Но не вышло у Андрея Тимофеевича с задумкой. Дважды он с дочкой катил через владения князя Старицкого, дважды останавливался у него — дескать, распутица, то да се. Толку же — пшик. Скорее уж напротив — один убыток. Наряды — купи, себе новое платье тоже справь, а украшения, а притирания, а румяна с белилами? Словом, из шести деревень, что ему достались от отца, две пришлось продать, да и то денег хватило едва-едва.
Вообще-то деревеньки, как с тоской вспоминал Долгорукий, стоили вдвое больше, но теперь, по новому уложению, иных покупателей, кроме царской казны, не сыскать — не положено, а как оценивает государство, рассказывать ни к чему. Что шестнадцатый век, что двадцать первый, а власть такая же скупая. Долгорукий дошел уже до того, что начал подумывать про Бирючи, но их продавать он не имел права, ибо они были поместьем, которое дадено за службу, а не вотчиной. Потому пришлось кое-как укладываться в ту сумму, которая имелась.
И правильно сделал. Не знаю, как его вотчинные деревеньки, не бывал, но эта предстала передо мной словно из детских киносказок. Увидел я ее как-то сразу, вдруг. То ничего и никого, а поднимешься на холм, и сразу под ним тебе неожиданно открывается живописная картина.
Если бы мне довелось впервые увидеть эту деревушку летом, впечатление бы смазалось, а тут два последних дня перед моим приездом валил снег, и теперь осталась только сверкающая искристая белизна, не говоря уже про господский терем-теремок, где природа щедро наделила каждую шатровую крышу эдаким толстенным пуховым платком, отчего они выглядели благообразно, как старушки, надевшие свои лучшие наряды перед пасхальным богослужением.
Да и деревья на опушке леса, который с одной стороны чуть ли не вплотную прижимался к Бирючам, тоже выглядели соответственно — одно краше другого стояли они в своих праздничных нарядах, с головы до ног усыпанные сверкающим серебром. А в качестве логического завершения сказки там стояла какая-то фигурка в белых одеждах. Не иначе как сам Морозко вышел полюбоваться, все ли он славно учинил и не надо ли добавить снежку или морозцу.
А над головой — звонкая синь неба, и посредине, из печных труб, связующей веревочкой между этой синевой и белизной тянулся вверх легкий голубоватый дымок. Кр-р-ра-сота!
Словом, молодец Долгорукий, что не продал. К тому же все равно смотрины оказались напрасными — Владимир Андреевич Старицкий все намеки князя игнорировал напрочь. Зато как радовался Андрей Тимофеевич спустя полгода, что сватовство не удалось. И пускай наследника Старицкого князя, юного Василия Владимировича, царская опала не затронула — все одно. Не ныне, так завтра обрушится государев гнев повторно, и что тогда? Прости-прощай милость самодержца. Дай-то бог, чтоб хоть ненаглядную Машу в живых оставил, а то и ее под корень, как жену князя Владимира — Евдокию Романовну. Иоанн ведь и ее заставил принять яд вместе с супругом, потому и на Василии отныне Андрей Тимофеевич поставил крест.
Да хорошо хоть, что сама дочка после этих неудачных смотрин осталась жива-здорова, потому что ратных холопов у князя Долгорукого наперечет, да и тех царь постоянно требует к себе в полки. Пришлось отправить с Машей оставшихся пятерых, которые еще имелись. Их же против дерзких татей, налетевших на поезд Долгоруких возле Ведьминого ручья, оказалось маловато, а от предложения Владимира Андреевича взять десяток ратных холопов обиженный демонстративным невниманием к Маше отец невесты отказался напрочь, потому чуть и не поплатился за гордыню. Впрочем, бог миловал, подоспели ратные людишки, выручили из беды, а то не миновать бы горя.
Совсем уж было расстроился Долгорукий, но тут пришла нечаянная радость — скончалась царица. Так и не смогла смириться с теснотой царских палат вольная душа черкешенки Марии Темрюковны, всего через шесть лет упорхнув в небо из золотой клетки. Грех по такому случаю впадать в ликование, ну да господь добрый, поймет и простит. Следом и вторая радость — помимо собственной свадьбы, царь Иоанн возжелал женить царевича Ивана.
На юнца, конечно, надежды мало — все-таки Маше не пятнадцать лет. Ей и семнадцать-то исполнилось полтора года назад, да и выглядит она, как назло, на свой возраст — уж очень не по-девчоночьи статная. Схитрить, словчить, уменьшив годы, при такой стати нечего и думать. К тому же у особых бабок, которые станут осматривать раздетых донага кандидаток, глаз наметанный — живо распознают обман. Скажут, сдобна ватрушка, да вчерашней выпечки.
Да оно и ни к чему, коль имеется вторая кандидатура в женихи. К тому же государь как раз таких и любит. Анастасия-то Романовна, что была его первой супругой, ох какая справная да дородная ходила, а ежели судить по слухам, жили они с государем душа в душу, и он к ней на женскую половину хаживал чуть ли не каждый день и даже на посты не глядел. Правда, вторая его супруга оказалась тоща, но тут и понятно. Среди горянок найти приличную стать — проще у жида денег без резы занять.
Зато теперь государь сызнова решил выбирать среди своих, значит, станет полагаться на свой вкус, а не на парсуны. Вкус же у него давно известен — волос должен быть светел, глаза цвета утреннего неба, чтоб глядеть не наглядеться в эдакую синеву, носик аккуратный и не курносый, зубки беленькие и точеные, походка величавая, но в то же время легкая, плывущая, грудь высокая да пышная, ну и прочие округлости чтоб имелись. Вот таким примерно перечнем меня «угощали» в доме князя чуть ли не каждую трапезу, после чего обязательно добавляли, что ежели все это вместе взять, то как раз и получается Мария Андреевна, княжна из рода Долгоруких. И всякий раз после этого, дружелюбно толкая в бок, требовали подтверждения, восклицая: «Да ты ведь и сам ее видел, вот скажи, скажи, что не так!..»
Приходилось вежливо кивать и говорить: «Видел, конечно же видел, и все именно так», а в мыслях добавлять: «Но то, что мне все-таки удалось ее повидать, моя заслуга, а будь твоя воля, князь Андрей Тимофеевич, ты ее нипочем бы не показал. Да еще, пожалуй, спасибо князю Воротынскому».
Я не преувеличиваю. Машу на самом деле сразу после моего приезда посадили под семь печатей и восемь замков, строго-настрого запретив спускаться к гостям и вообще покидать женскую половину.
Помните про поцелуйный обряд? Казалось бы, уж тут Долгорукому никуда не деться — дочка-то у него одна-единственная. Не тут-то было — жена его Анастасия Владимировна с подносом ко мне вышла.
Но встречи с Машей мне все равно удалось добиться. Дескать, привез подарки от князя Воротынского, достойные того, чтобы их носила на своей шейке и на своем челе будущая царская невеста. В смысле моя. Да и подарок на самом деле тоже мой. Сам я выбирал эти жемчужные бусы, сам потом чуть ли не целый день прикладывал к ним одни серьги за другими — чтобы в тон и в то же время именно с синими камешками под глаза. И подарок этот Михаила Иванович наказал мне передать ей самолично, из рук в руки. Тут князю деваться было некуда. Допустили вручить, хоть и скрепя сердце, к тому же в присутствии папы.
Поначалу, еще до визита в поместье Долгорукого, мне пришлось заехать в Псков. Так мы уговорились с Воротынским, чтоб я сначала сделал все свои дела, а уж потом подался в Бирючи, где стоял терем моего будущего тестя. Но и там чтоб не засиживался — седмицу, не более.
Кстати, замечу, что по сравнению с Москвой Псков мне понравился гораздо больше. Главное, все то же самое, даже несколько меньше по размерам — я имею в виду весь город, а уж Кром и Довмонтов город[38] вовсе крошечные, но впечатление неизгладимое. Умели наши предки работать. Это ж сколько труда надо вбухать, чтобы, к примеру, возвести такую махину, как башню у Нижних решеток. А кирпича сколько заготовить? А обжиг, а…
Что же до разочарования от Москвы, то тут, скорее всего, сработал обычный стереотип, потому что современную столицу я видел, а Псков в двадцать первом веке — нет, и сравнить сегодняшний город с будущим, каким он станет через четыреста с лишним лет, не мог.
Да и не было у меня особо свободного времени, чтобы гулять по Москве. То дела с Ицхаком, потом у Висковатого, тут же, согласно моей легенде, я должен был встретиться с купцом, а потому, оставив всех ратников в странноприимном доме, выстроенной в Мирожском монастыре умницей-игуменом, где останавливались такие, как мы, я посвятил весь день свободной прогулке по Пскову. Так сказать, осмотр достопримечательностей. После чего пришел к выводу, что насчет меньших размеров я погорячился.
Если считать один только Кром — тогда да. Но если взять все в целом — Москва близко не стояла. Ей-ей, не лгу. Во-первых, пять колец укреплений. У Крома отдельная стена, у Довмонтова города своя, потом какое-то Старое Застенье, которое тоже огорожено стеной, дальше Новое Застенье и вновь стена, а затем Окольный город, который также огорожен.
Да в столице такого отродясь не было. Растянулись эти стены чуть ли не на десять верст. Одних боевых башен не меньше четырех десятков, и каких. От них буквально веяло несокрушимой титанической мощью, которую никто не сможет одолеть. Грозные, приземистые, под остроконечными колпаками-крышами, они смотрелись незыблемыми, как былинные русские богатыри. Наугольная и Варлаамская, Покровская и Кутекрома, у Нижних решеток и Власьевская — все они, как титаны, зорко стерегли покой псковичей.
Что касается храмов, тут тоже спорно. Я сбился на втором десятке, а ведь считал лишь те, которые псковичи ухитрились втиснуть между стенами Крома и Довмонтова города. Про остальные вообще молчу.
Успел я побывать и в Троицком соборе, расположенном в самом Кроме. Лет шестьдесят назад, как мне рассказывали, слева возле иконостаса хранился восьмиконечный дубовый крест, который якобы прислала сама святая княгиня Ольга[39]. Сейчас его нет — сгорел во время пожара. А вот полюбоваться на святую раку под скромным деревянным балдахином я смог. Там хранились мощи всех местных святых. Помимо Довмонта мне запомнился только один, чья икона висела над балдахином, псковский чудотворец Гавриил — Всеволод Мстиславич, внук Владимира Мономаха и псковский князь.
Чудно все-таки устроено человеческое сознание. Спрашивается, за что неугомонный митрополит Макарий выбрал его в святые[40]? Был миролюбив? Вот уж нет. То воевал со своим дядькой Юрием Долгоруким, то ходил покорять чудь и прочих дикарей в Прибалтике, то опять грызся с дядькой. Был незлобив и добр? Тоже нет. Когда его выгнали из Новгорода, то помимо всего прочего поставили в вину плохое отношение к смердам. Да и у псковичей-то, как мне подсказали, он правил всего год. Тогда почему? По методу тыка? Или это плата церкви за то, что он заложил в городе храм Святой Троицы, который ныне вроде городской реликвии. Если новгородцы ходили в бой с кличем: «За Святую Софию!», то псковичи — «За Святую Троицу!» Ну да господь с этим Всеволодом и прочими, к тому же надо было успеть заглянуть на торг, где меня якобы ждал Франческо Тотти.
Базар здесь тоже необычный. Псковский наместник князь Юрий Иванович Токмаков во избежание всяческих заразных болезней, которые постоянно ползли на Русь из чумной Европы, постарался обезопасить город и жителей весьма оригинальным способом — выгнал всех иноземных купцов за реку Великую. Там они жили, там были их склады, а в самом городе их товарами торговали только деловые псковичи-перекупщики. То есть хочешь подешевле, езжай за реку, а если лень — покупай то же самое в городе, у местных, но дороже.
Меня разница в пять-шесть денег не интересовала, поэтому я из Пскова выехал за Великую лишь один раз — якобы на встречу с Франческо Тотти, а остальное время посвятил обогащению местных спекулянтов. Жуликов тут, правда, тоже хватает, но у них зима не сезон. Ушлый народ держит кошели за пазухами, под шубами, зипунами и полушубками — попробуй залезь.
Заметили, наверное, как я виляю вокруг да около, а о самом главном, самом важном помалкиваю. Казалось, наоборот, должен взахлеб расписывать долгожданное свидание, а я вместо того про Тимоху, про Псков, про Бирючи — про что угодно, только не про встречу, о которой мечтал чуть ли не год. То-то и оно, что мечтал. Когда о чем-то грезишь, то оно все так красиво — залюбуешься. А потом грубая действительность как окатит тебя ушатом ледяной воды, и ты стоишь, весь мокрый и ошарашенный: «Как?! И это все?!»
Похожие слова после этой встречи вертелись на языке и у меня. Я же говорю, страж там стоял, батюшка родимый. После того как ему не удалось забрать у меня гостинцы, чтобы дочь вообще не участвовала в их получении от меня, Андрей Тимофеевич, никому не доверяя, решил лично присутствовать при передаче.
К тому времени он был уже совсем не таким любезным, как поначалу, когда я только приехал. Я ведь не сразу заикнулся о подарках. Вначале все честь по чести — приветы, поклоны, грамотка, о здоровье поговорили, о делах державных. Я в своих рассказах все больше напирал на самого Воротынского — дескать, князь снова в чести у царя-батюшки. Иоанн Васильевич даже поручение ему дал наособицу, потому как больше доверить некому. А уж когда Михаила Иванович его выполнит, то тут и вовсе должен выйти в первейшие, и тогда ему, скорее всего, вернут титул «государева слуги».
Много чего я наговорил старому князю, сейчас всего и не вспомнить. Если судить по моим рассказам, то уже сейчас в Москве влиятельнее князя никого нет, хотя в' опричнину он и не вписан.
Последнее, конечно, я упомянул зря. Сразу стало заметно — расстроился Долгорукий. Нос книзу свесился, брови на глаза наползли — ни дать ни взять в траур погрузился. Как я потом выяснил — это мечта его была, попасть туда, вот он и загорелся, узнав, что Воротынский поднялся вверх. Думал, что тот сумеет и его воткнуть к «лучшим» людям.
Впрочем, после того как я рассказал о московских казнях, стремление князя поубавилось. Долгорукий-то считал, будто опричнику все можно. И не только считал, но и видел тому наглядное подтверждение. Царь-батюшка во Пскове хоть и не лютовал с такой силой, как в Новгороде, а все одно позверствовал изрядно. Андрей Тимофеевич не чаял и выжить. Они ж перед царским приездом все в баньку сходили, чистое исподнее надели, исповедались, причастились святых тайн. Была бы их воля — и соборовались бы заодно, да церковь проводит этот обряд только с тяжелобольными. Вот тогда-то он и нагляделся, что творят «лучшие люди», причем безнаказанно, и ему это… очень понравилось. Нет, не сами зверства, он же не садист. Зато безнаказанность пришлась по душе…
А тут, оказывается, не все так просто, как ему казалось. Раз сами опричники — да еще какие, весь цвет, все руководство — кладут головы на плаху, получается, что и торопиться ни к чему. Успеется прилечь под топор.
И снова он стал белым и пушистым. До поры до времени. И подаркам очень обрадовался, особенно сабле, а ведь помимо нее я прикупил и еще кое-что, так сказать, по женской части. Я ж по Пскову не просто так хаживал — подарок Маше подыскивал. А как без него? Серьги-то с бусами вроде от Воротынского, а от меня самого что? С матушкой-княгиней проще — ей я еще в Москве приобрел пуховый плат, расшитый золотой нитью, а вот княжне…
Под конец уже, так ничего и не подыскав, я купил платок, хотя сам понимал — не то. Пусть он красивый, дорогой, расшитый золотом, по-весеннему веселый, с темно-синим загадочным ободком по краю, но не то. А спустя полчаса набрел еще на один ряд, увидел коруну и сразу загорелся — оно!
Почему-то девичьи головные уборы встречались мне гораздо реже, чем всякие там волосники, кокошники, кики, убрусы и прочие, которые для замужних, так что особо выбирать было не из чего. Да и сами венчики[41] были не столь богатыми, чтоб достойно выглядеть на прелестной головке моей Маши. А тут лежала целая коруна[42], чуть ли не целиком сотканная из золотых и серебряных нитей, вся в мелких жемчужинах, а более крупные за неимением места искусный мастер расположил так, что они свешивались с нижнего края. Платил не торгуясь — оно того стоило.
Но о том, чтобы я сам вручил серьги и все прочее княжне Марии, Андрей Тимофеевич поначалу не захотел и слушать. Ну и я уперся. Раз сказано — отдать самолично, так и будет, а коль нет — отвезу назад. И точка! Долго он со мной бился, пока не уступил. То жаловался на ее нездоровье, то ссылался на какой-то сглаз, но деваться некуда — все-таки согласился.
И вот теперь он не просто стоял между нами, он еще и говорил, да как — тарахтел без остановки. За меня распинался. Точнее, за князя Воротынского. Дескать, вот какой славный и добрый у тебя внучатый дядюшка, не забыл Марьюшку, кою он в детстве, бывало, качал на колене. Ну и прочее в том же духе.
А я только хлопал глазами да любовался своей ненаглядной. Ох и хороша! Была красота неописуемая, вроде дальше некуда, но оказывается — есть. И вранье это, будто ангелы не спускаются на землю. Просто это случается очень редко, и не каждый может их увидеть. Мне повезло — вот он, передо мной, во плоти земной.
Глаза ее, правда, увидел лишь два раза. Первый — когда вошел, а второй — перед расставанием, когда она благодарила за подарок. Не меня, конечно, Воротынского. А может, и хорошо, что не смотрела, потому что мне и мимолетного выше крыши. В душе так полыхнуло — мочи нет. Через пару минут, не раньше, я только стал приходить в себя, да и то с превеликим трудом, а она опять глядь-глядь на меня, и вновь я в жару и в бреду.
Что-что? Нет, я не оговорился. Именно через пару минут. А вы думали, я виделся с ней час или хотя бы полчаса? Если бы. Пришел, отдал и свободен, парень. Чего тебе еще надо? Все равно не по твоим зубам девка. Она ж — понимать надо — царская невеста. А ты хоть и имеешь знатный титул, да чина у тебя нет, хоть и крест православный на груди, но все одно — иноземец. И что молод тоже скорее в минус, чем в плюс — еще засмущаешь нашу красавицу, которая по глупости и молодости не понимает своего счастья. Нет уж, хорошего понемножку.
А я-то, дурачок, о кренделях небесных размечтался. Думал, встречусь, перстенек покажу, напомню о себе, а потом все-все ей скажу, без утайки. Разом бухну, и будь что будет. Страшновато немного, но ничего, я отчаянный. К тому же я ей тоже приглянулся — она сама об этом намекнула при первой встрече. Ну пускай не так, как она мне, но оно и понятно — я человек, а она — ангел.
Словом, хорошо бы все получилось, но не зря в сказках красавиц всегда охранял дракон. Народ, оказывается, просто так ничего не сочиняет. Он все сюжеты черпает из жизни, и я в этом убедился воочию. Вот она, красавица, а вот тебе и дракон. Он же цербер. Он же кощей, который пусть не над златом, но над чином чахнет, все о боярской шапке мечтает. Царь ведь первым делом папашу жены милостями осыпает. Тут же. Прямо на свадьбе. Братьев, если они имеются, в окольничие, а тестя непременно боярином.
Сказал бы я ему, да ведь все равно не поймет, как ни втолковывай, что счастье не в титулах. Даже и слушать не станет, потому что это — его мечта. Кривобокая, косорукая, но мечта, а потому разубеждать бесполезно.
«Эх, Карлсон, не в пирогах счастье», — грустно сказал Малыш. «Вот чудак! А в чем же еще?» — удивился тот.
Так и тут. Нет, республиканское правление, конечно, имеет свои минусы, и предостаточно, но есть у него и существенный плюс — отсутствие каких бы то ни было титулов. Хотя нет, что это я. Если разобраться, то они и там имеются, просто именуются иначе, а так те же яйца, только в профиль. Вот с такими грустными мыслями я и бродил по терему, который день кряду, размышляя, плюнуть на все и уехать или все-таки немного обождать.
Правда, кое-чего за время пребывания у Долгорукого мне добиться удалось. Княгиню, во всяком случае, я успел обаять. Уже на третий день Анастасия Владимировна во мне души не чаяла, да и сам князь мягчел на глазах, особенно когда выяснил, в каких солидных чинах пребывает фрязин — первый помощник Воротынского по выполнению особого государева поручения, и заручился моим обещанием подсобить в столь деликатном дельце, как назначение его юного сынишки Александра на какую-нибудь должностишку при царском дворе. Очень уж Андрей Тимофеевич беспокоился за своего наследника. Честно говоря, обещая это, пришлось несколько превысить свои полномочия, но, учитывая, что Воротынский сейчас без меня никуда, я надеялся, что в таком пустяке князь Михаила Иванович навряд ли откажет.
На мой взгляд, и самого будущего тестя надо переводить из этих мест, граничащих с Речью Посполитой, — уж очень они опасные. Сейчас еще ничего, тихо, а вот лет девять назад, особенно под Невелем, который не столь уж и далеко, всего в полусотне верст к югу, полыхали такие бои — мама не горюй.
Словом, плюсы в моем пребывании в Бирючах имелись, и немалые. Если бы удалось еще разик увидеться с Машей — совсем хорошо, но встреча не выходила никаким боком, как я ни ломал голову, по полночи размышляя, что бы эдакое предпринять. Хоть ты тресни, ни черта не выдумывалось. Получалось, надо собираться в обратный путь, как бы мне ни хотелось подольше побыть подле моей ненаглядной.
В ту ночь я заснул только после того, как прослушал три арии полуночных петухов, решив объявить наутро о своем отъезде, окончательно поставив крест на фантастических планах относительно свидания с Машей. Но выспаться не получилось.
— Боя-яри-и-ин, — заговорщическим шепотом подвывал кто-то над самым ухом.
Глаза открыл — Тимоха. И еще улыбается, зараза. И чего ему в такую рань от меня понадобилось — подождать не мог? Вон и не рассвело даже, так какого рожна?! Сапогом бы кинуть, так ведь нагибаться нужно, а мне лень. Да и не дело это. Командовать — да, но слуга не раб, и унижать человека не в моих правилах.
— Увы, но я не боярин, — мрачно ответил я и повернулся на другой бок, авось удастся заснуть. Хотя какое там.
Снова завывание:
— Боя-яри-и-ин.
Вздохнул я и понял — не отстанет. Да и интересно стало. Не будит он меня обычно — наоборот, сон стережет. Иной раз так подьячих отругает, которым понадобилось выяснить чего-то по работе, — о-го-го. Один раз даже Воротынскому дорогу заслонил, не побоялся. Правда, тот его все равно отодвинул, но ведь заслонил, а тут вдруг…
— Ну что там у нас? — бормочу я сонно. — Ливонцы на Псков напали?
— Не-а.
— Тогда Псков на ливонцев.
— Сызнова ты промахнулся, боярин. Тут дела поважнее будут, — шепчет он, воровато оглядываясь на входную дверь.
Совсем интересно. Что же это для моего Тимохи оказалось важнее военных дел? А я-то, признаться, считал, что для него это самое главное.
— Со свиданьицем тебя, боярин, — наконец не выдерживает он и стоит скаля зубы. Доволен, шельмец.
Сон как рукой сняло.
Глава 11
ПИР ВО ВРЕМЯ ЧУМЫ
Оказывается, Тимоха даром времени не терял. Парень видный, да и одежонку я ему справил к поездке — не каждый сын боярский такое нашивает. Нагляделся я на тех, что из захудалых. Одно хорошо — сапоги без дыр да заплат на кафтанах нет, зато ношеное-переношеное. Про таких тут говорят, что у них на столе пироги без начинки, а на ногах сапоги без починки. У моего Тимохи все только что из магазина, то есть с базара. И крепкое, и удобное, и с узорами. Да и сам он преобразился — грудь вперед, голова назад, в смысле откинута. Даже спесь пришлось сбивать. Намекнул я насчет избы, которая не красна углами, а красна пирогами. Мол, главное, что внутри, а дурака как ни одевай, дураком и останется. Поначалу немного обиделся, но потом понял как надо.
В дороге-то ему особо хвалиться было не перед кем — мы заезжали в села только переночевать, а с утра в путь. Все набегами да урывками. В ту же Тверь еле-еле поспели засветло. Да и дальше точно так же, не до привалов — спешил я очень. Зато здесь, на подворье у Долгорукого, он разошелся не на шутку. Нос не задирал — помнил про мои наставления, но от этого дворовые девки меньше глядеть на него не стали. Скорее, наоборот.
А чернявая, что ходила в ближних подружках у моей Маши, как его увидела, так сразу и влюбилась. По уши втрескалась. Ну и азарт еще свою роль сыграл. Ей и тут захотелось первой оказаться. Опять же обязанностей у дворни хоть и хватает, но при желании время на шуры-муры сыскать можно всегда. Да и надзора настоящего нет, не стоит за спиной суровый дракон, в смысле родимый батюшка, так чего ж не повертеть подолом, чай, однова живем, а то потом и вспомнить будет нечего.
Остальные ратники тоже были не обижены вниманием прекрасной половины человечества, но на моего стременного кидались больше всех. По одежонке судили, ну и еще по внешности. А Тимоха — душа простая. Если что-то велено держать в секрете, тут да — слова не вытянешь. Разве только под пытками, да и то неизвестно. Зато про сердечные дела чего ж не поделиться. Вот он уже на вторую ночь и вывалил своей чернявой, что с боярином его творится непонятное. Пока ехали во Псков, веселый был, балагур, сказки сказывал и за острым словцом за пазуху не лез, а уж когда к Бирючам подъезжали, вовсе в седле извертелся от нетерпения. Зато ныне который день смурной да угрюмый.
Задумалась чернявая, а потом усмехнулась и задорно сказала:
— Знаю, по ком боярин твой кручинится. Только напрасно все это. Слыхал, поди, за кого князь наш замыслил дочку свою выдать? Куда твоему тягаться.
Тимоха даже оскорбился. Мол, слыхал, конечно, да молодой сокол куда лучше старого орла. Слово за слово, чуть не рассорились, но в конце концов помирились, и чернявая предложила:
— А хошь, я твоему боярину подсоблю? — Но тут же предупредила: — Только трудно это и опасно, а потому и стоить будет дорого. Чем отплачивать собираешься?
— Золотом, — простодушно ляпнул Тимоха.
У чернявой зеленые глазищи, как у кошки в темноте, огнем загорелись.
— Врешь!
Тут-то он ей и показал монету.
— Ежели и вправду подсобишь, твоя будет.
В итоге чернявая раскрутила его на две. Одну сразу, а то вдруг не получится, так чтоб она ни с чем не осталась, потому что могут и ее наказать, ну а вторую потом. Да чтоб он раньше времени боярину ничего не говорил, а то не сбудется.