Мама, я люблю тебя Сароян Уильям

Прощай, Макарони-лейн!

Мама Девочка вышла из ванной, одетая совсем чуть-чуть, и спросила меня:

— Сколько сейчас времени?

— Восемь.

— Без десяти?

— Нет, ровно.

— На каких?

— На всех. Восемь, и ты опоздала, но ведь ты всегда опаздываешь.

— Родить тебя я не опоздала.

— Это я не опоздала. А ты просто ждала меня.

— Я в этих вещах разбираюсь лучше, — сказала Мама Девочка, — и можешь мне поверить, из нас двоих не опоздала я.

— Ну и не я.

При моем рождении, вот когда мы с Мамой Девочкой впервые познакомились и подружились. С тех пор мы не переставали дружить, но не проходит дня, чтобы мы с ней хоть раз серьезно не поссорились. Правда, потом мы всегда миримся. Живем мы с ней вдвоем и ходим везде вдвоем, если не считать, когда что-нибудь только для больших; тогда Мама Девочка идет, а я остаюсь, иногда с разовой няней, а иногда с Матушкой Виолой — матушкой одиннадцати больших мальчиков и девочек, которая приходит к нам по субботам и воскресеньям убираться, готовить и смотреть телевизор.

Я ждала Маму Девочку у нее в спальне, чтобы посмотреть, как она будет одеваться — потому что это она умеет. Лучших одевальщиц я не видела. Мама Девочка вся розовая, волосы у нее рыжие, и о том, как одеваться, она знает все. Сперва надо принять ванну, потом всю себя посыпать пудрой, потом покраситься, а уж потом приниматься за одевание. Когда все это сделаешь, становишься похожей на взрослую. Все это я могла бы сделать и сама, но пока я как палка и наощупь очень жесткая, а не мягкая. Маме Девочке тридцать три года, но она сердится, когда я об этом говорю.

— Мне двадцать два, и ты это знаешь, — говорит она.

— Если тебе двадцать два, — возражаю ей я, — то, значит, я еще не родилась, потому что, когда я родилась, тебе было двадцать четыре. Ты сама это говорила.

— А я тебя обманула, — отвечает на это Мама Девочка. — Просто мне не хотелось говорить тебе, что ты у меня появилась в тринадцать лет — вот и все.

— Ну и выдумщица ты! — говорю тогда я, а Мама Девочка спрашивает:

— А похожа я на женщину, которой тридцать три года? Ты ведь их много видела.

Конечно не похожа. Она вообще не похожа ни на кого, и каждую неделю она приходит из косметического салона совсем другая. Волосы у нее каждый раз другого цвета, и другого цвета лак на ногтях. А столько сортов губной помады, пудры и всякого такого, сколько есть у Мамы Девочки, нет ни у одной женщины на свете.

Мама Девочка задымила сигаретой «Парламент» и села на свою кровать, на красное вельветовое покрывало. Она посмотрела на меня, улыбнулась, сделала затяжку, потом выпустила дым и не похоже было, чтобы она спешила.

— Ты бы поторопилась, — сказала я.

— Зачем, я и так уже на час опоздала. Доберусь не раньше чем через полчаса, так что торопиться все равно бесполезно, а уж если опаздывать, то по-настоящему.

— Понятно.

— Что Матушка Виола приготовила тебе на ужин?

— Ее нет.

— А где же она?

— Не знаю. Она еще не приходила.

— Не может быть! — воскликнула Мама Девочка. — Неужели подведет? Она ведь прекрасно знает, что я на нее рассчитываю. Сказала ведь ей, чтобы к семи была у нас обязательно. Я думала, что, пока я сидела в ванне, она пришла.

— Нет, не пришла.

— Так с кем же тогда ты разговаривала?

— С Деб.

— С девочкой миссис Шломб?

— С Деборой Шломб.

— С каких пор вы с ней разговариваете как взрослые?

— А разве мы разговариваем как взрослые?

— Да. Я думала, ты разговариваешь с Матушкой Виолой. Я должна выяснить, в чем дело, почему ее до сих пор нет.

Мама Девочка взяла трубку телефона с тридцатифутовым шнуром, набрала номер, подождала, но никто не ответил.

Она погасила окурок в розовой пепельнице, на дне которой было написано что-то по-французски, и задумалась. Я всегда знаю, когда Мама Девочка задумывается, потому что все в ней тогда утихает и становится совсем-совсем другим.

— Что случилось, Мама Девочка?

Мама Девочка улыбнулась немножко, а потом развела руки в стороны, и я прыгнула туда, и мы обнялись, и Мама Девочка сказала:

— Мой Лягушонок, мой Одуванчик, мой Кузнечик.

И я поняла, что Маме Девочке грустно. Когда ей грустно, она всегда называет меня чем-нибудь маленьким.

Она опять подняла трубку и быстро набрала номер, а потом начала разговаривать голосом, совсем не похожим на обычный. Она спрашивала о самолетах и расписаниях на сегодня, на любое время, только обязательно на сегодня. Я поняла, что тот, с кем она говорит, сначала не знал насчет сегодня, но в конце концов все узнал. Мама Девочка на секунду положила трубку, а потом быстро набрала другой номер.

— Клара, — сказала она, — мне очень жаль, но у нас ничего не выйдет. У меня все меняется, сегодня вечером я вылетаю в Нью-Йорк. Да, сегодня вечером… Это необходимо… О, я не знаю на сколько. Может быть, на месяц, может — больше, может — меньше… Ну конечно, миссис Нижинская едет со мной…

Она послушала немного, а потом сказала:

— Не отходи, я ее спрошу.

И повернулась ко мне:

— Кларе хотелось бы, чтобы две-три недели или месяц, пока я буду в Нью-Йорке, ты жила у нее. Хочешь?

— Нет уж, спасибо, не хочу, — ответила я, — и ты это прекрасно знаешь. Зачем ты меня спрашиваешь, хочу ли я жить у Клары? Она называет меня миссис Нижинской и плутует в карты, а сама говорит, что я плутую.

— Она моя лучшая подруга.

— Не моя же, — сказала я. — Нет, поеду с тобой.

Мама Девочка сказала Кларе:

— Бесполезно, ее не уговоришь. Но все равно, с твоей стороны очень мило было пригласить ее. Когда вернусь, позвоню. До свидания.

Она положила трубку и ну носиться по комнате, вытаскивать чемоданы, кричать: сделай то, сделай это, проверь плиту, холодильник, заднюю дверь, другие двери, достань платья и зубную щетку.

Вот как случилось, что Мама Девочка и я полетели в Нью-Йорк — вместо того, чтобы Мама Девочка пошла на вечеринку, а я осталась с Матушкой Виолой.

«Звезда Ирландии»

Мама Девочка — актриса, вот почему мы полетели в Нью-Йорк. Потому что настоящий театр — только в Нью-Йорке. В самолете (это был лайнер компании «ТВА», и он назывался «Звезда Ирландии» — я сама прочла название, когда поднималась по ступенькам к дыре в бабочкином туловище, через которую люди попадают к своим местам) Мама Девочка сказала мне:

— Мне обязательно нужно получить хорошую роль в хорошей пьесе, потому что время идет и я не молодею. Сезон только начинается, и мне, чтобы получить хорошую роль, надо быть в Нью-Йорке. Последнее время я очень много занималась и теперь знаю, что я подготовлена — не как в прошлом году, когда я поехала в Нью-Йорк одна, а ты осталась дома с тетушкой Бесс на целых два месяца. Я читала и читала, но не могла получить роль, потому что не была подготовлена. Теперь — другое дело, и вот почему я беру тебя с собой, вместо того чтобы снова просить тетушку Бесс прийти пожить с тобой, потому что на этот раз у меня должно получиться и ко мне придет большой успех, а когда он придет, я накуплю тебе новых платьев и всего, чего ты только захочешь, а сейчас спи.

Но я была так от всего взбудоражена, что не могла спать. Самолет все время дрожал, и слышался шум, который всегда бывает на самолетах, а по проходу между сиденьями сновали люди.

— Мои золотые рыбки! — воскликнула я. — Что теперь будет с моими золотыми рыбками?

Мама Девочка купила мне однажды у Вулворта двух маленьких золотых рыбок по тридцать пять центов каждая в двух маленьких баночках шариком, и теперь они остались одни на туалетном столике в моей спальне, с десятицентовым пакетиком корма, которым некому их кормить.

— Черт с ними, с золотыми рыбками, — сказала Мама Девочка.

— Сейчас же возьми свои слова обратно. И как только у тебя повернулся язык сказать так о Мальчике и Девочке! Ведь они почти что лучшие мои друзья, и я целый год заботилась о них!

— Какой год?! Они всего-то у тебя около месяца. Я и не думала, что они проживут так долго. Я купила их только потому, что баночки одни стоят больше, чем я заплатила за них вместе с рыбками.

— А мне все равно, почему ты их купила. Я люблю моих золотых рыбок, и ты должна взять свои слова обратно.

— Беру, — сказала Мама Девочка. — И даже дам Кларе телеграмму: попрошу ее заглядывать к нам раз в неделю и их кормить.

— Два раза в неделю.

— Хорошо, два.

— Не забудь.

— Не забуду.

— Запиши.

Если Мама Девочка не запишет чего-нибудь, она обязательно забудет это сделать, но иногда она забывает даже то, что записала. Она записывает и записывает без конца, целыми днями. И вот сейчас Мама Девочка достала из сумки блокнотик и серебряный карандаш и записала: «Телеграмма Кларе кормить рыбок».

— Что-нибудь еще? — спросила она.

— Да. Что, если у тебя не получится?

— Лучше бы ты не задавала мне таких вопросов. Надо, чтобы в этот раз обязательно получилось, а то будет поздно.

— Что будет поздно?

— Стать большой актрисой.

— А ты разве не большая?

— Большая, но у меня не было пьесы. Кое-что я делала на телевидении, но это не в счет. Глупые роли в глупых пьесах, поставленных глупыми режиссерами. Мне тошно от телевидения, и мне необходимо попасть в настоящий театр.

— Зачем?

— Чтобы стать известной.

— А разве ты не известная?

— Еще не совсем. Я красивее всех на любой вечеринке, я знакома со всеми продюсерами, режиссерами, драматургами и актерами, но никто не вскакивает при моем появлении и не заявляет, что для его пьесы необходима именно я. Никто! Я этим сыта по горло. На этот раз у меня должно получиться! Надо, чтобы ты тоже в это верила, и тогда мне повезет.

— Хорошо.

— Вот умница!

— Верю, что ты получишь самую лучшую роль на свете и будешь в десять раз знаменитее Мэрилин Монро. Тебе ведь нравится Мэрилин?

— Ну конечно. Она ужасно милая, но ты подумай только, как ей везет!

— Тебе повезет больше, чем Мэрилин Монро.

— А теперь помолись и спи. Уже за полночь.

Я крепко-крепко зажмурилась и увидела оранжевый свет, но мне не нравился шум, который самолету нужно было все время делать, чтобы лететь.

— Вот и умница. Ты уже помолилась?

— Да, — ответила я, но не открыла глаз, потому что мне нравилось смотреть на оранжевое и на черное — оно только что появилось.

— Что ты просила?

— «Боже, сделай так, чтобы у Мамы Девочки все получилось и она стала знаменитой, а я буду очень доброй к червякам».

— Но ведь ты, по-моему, и так к ним добра.

— Ну конечно. Я всегда была добра к ним.

— Но тогда почему ты говоришь, что ты будешь добра к ним?

— Ой, Мама Девочка, неужели ты не знаешь, как молятся? Я всегда прошу чего-нибудь, а потом что-нибудь обещаю.

— Да, но о каких червяках ты говоришь?

— Которые в саду. Я никогда их не давлю, а просто смотрю, как они ползают и извиваются.

— Ты спишь?

— Как бы я разговаривала с тобой, если бы я спала?

— Я хочу сказать: ты почти спишь?

— Думаю, что да.

— Тогда спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Но я страшно не люблю шум, который слышишь внутри самолета, и как все дрожит, и мне было совсем не так, как в своей постели, где я могу вытянуться и лежать, и мне прохладно и хорошо, и я вспоминаю разные истории. Большинство девочек не любят ведьм. Я ведьм люблю. Мне не нравятся истории, в которых нет ведьм. От них все в историях становится ужасно интересным. Деб говорит, что ведьм на свете не бывает. А я считаю, что бывают. Мы ссоримся и не разговариваем иногда по полдня, а потом Деб говорит: «Ладно, есть ведьмы». Или я говорю: «Хорошо, их нет, но какая разница? Раньше они все равно были, потому что во всех лучших историях ведьмы есть».

И тогда мы миримся.

Взаправдашняя ведьма с длинным тонким носом в бородавках и волосках посмотрела на меня и захихикала. Я испугалась, и теперь я точно знала, что ведьмы есть, и заснула.

Хэлло, «Пьер»!

Из аэропорта Ла Гуардиа мы поехали на такси к «Пьеру» на Пятой авеню. В Нью-Йорке это один из самых лучших и дорогих отелей, только Мама Девочка снимает не огромный-преогромный номер за двадцать долларов в день, а малюсенький-премалюсенький за три, который богатые люди снимают для своих слуг или секретарей. Сами они спят в больших.

— Я не хочу, чтобы кто-нибудь знал, что я бедная, — объяснила Мама Девочка. — Никого, кроме меня, не касается, сколько я плачу за жилье.

— А я где буду спать?

— Тут, глупышка.

— А ты?

— Тоже тут.

— Ой, Мама Девочка, как я рада, что мы приехали в Нью-Йорк!

Вся комната — не больше передней нашего дома в Пасифик Пэлисейдз, но только здесь она была на двадцать первом этаже и у нее был номер 2109. При ней была миленькая ванная, а в самой комнате стояла миленькая кроватка, ну и, конечно, телефон, но не розовый, а простой, черный, и с тихим звонком, а не оглушительным, как у нашего розового телефона дома.

Мама Девочка села на кровать и позвонила, чтобы ей принесли кофе, а мне — тосты и яйца всмятку. Брр! Терпеть не могу яйца всмятку и ужасно люблю кофе, но мне его пить не разрешают.

Мама Девочка напустила в ванну воды и позвала меня:

— Миссис Нижинская, идите отмокать!

— Не называй меня, пожалуйста, миссис Нижинской.

— Но ведь ты танцуешь?

— Ну и что? Так меня зовет Клара Кулбо, а она меня не переваривает, поэтому я ее не перевариваю, и я не хочу, чтобы ты звала меня так же, как она. Зови меня Маргарет Роза.

— Пусть будет Маргарет Роза, только раздевайся скорей. Я хочу, чтобы ты отмокла, позавтракала, растянулась на постели и отдохнула — ведь ты совсем не спала.

— Нет, спала!

— Ну если и спала, то плохо — также, как и я. Почему ты хочешь, чтобы я звала тебя Маргарет Розой?

— Розой? Это значит — Розой Англии, маленькой сестренкой королевы.

— О!

— Ты королева Англии, а я твоя маленькая сестренка.

— Ох, если бы так было на самом деле!

— Но ведь так оно и есть! Мы просто притворяемся, будто мы бедные.

— В чем в чем, а уж в этом мы никак не притворяемся!

— Как стать королевой или ее сестрой?

— Становись в ванну и мойся, и — слушай, Кузнечик, тебе просто необходимо есть больше: ты вся из чурочек. С этого завтрака ты начинаешь есть — хорошо?

— Буду стараться изо всех сил.

Я залезла в ванну и стала петь и отмокать, а Мама Девочка тем временем обзванивала знакомых. С некоторыми она смеялась, вскрикивала, звала по имени, но с другими говорила так, будто это не она, а кто-то другой. Я услышала, как официант вкатил в комнату столик и ушел, а потом Мама Девочка вошла ко мне в ванную, я вылезла, она меня вытерла, и я надела халатик и села за стол. Оба яйца (одно коричневатое, а другое белое) Мама Девочка очистила от скорлупы, положила на них по кусочку масла, масло начало таять, и она мне сказала:

— Хочу, чтобы с сегодняшнего дня ты стала обжорой — съешь, пожалуйста, все, что только есть на столе, и побыстрее.

— Скорлупу, тарелки, ножи, ложки и вилки — тоже?

— Тоже.

— А салфетки?

— Тоже.

— А стаканы?

— Все значит все, и мне совсем не до шуток. На молодую мать очень косятся, если ее дочь не похожа на пряничную куклу.

— Не хочу быть похожей на пряничную куклу!

— На молодую мать, у которой нет на свете никого, кроме маленькой дочери, смотрят очень косо.

— У тебя есть Папа Мальчик.

— Нет, Лягушонок, это у тебя есть Папа Мальчик. У меня — нет. Мы с ним развелись.

— Но ведь Папа Мальчик не умер, и пока он не умер, он есть у меня и есть у тебя.

— Боюсь, что нет. А потом, он ведь в Париже и думает пожить там некоторое время.

— Он присылает деньги.

— Да, когда ему удается их заработать.

— И у тебя есть мой брат Пит.

— Нет, твой брат у твоего отца.

— Почему мой отец увез моего брата в Париж?

— Ты ведь прекрасно знаешь, что год тому назад мы все сошлись на том, что твой отец возьмет к себе Пита, если Пит захочет (и он захотел), а ты останешься со мной, если ты захочешь, — и ты захотела.

— Но я хочу быть и с моим отцом.

— Ешь яйца.

— Нет, правда, Мама Девочка, я хочу быть с ним и с моим братом Питером Боливия Сельское Хозяйство и хочу, чтобы и ты была с нами.

— Я здесь, ты здесь, а твой отец и Пит — в Париже, и на этом конец.

— Почему?

— Знаешь, у меня и так голова трещит от забот, и я не намерена объяснять тебе в сто первый раз, что твой отец и твоя мать разведены. Когда мужчина и женщина разведены… в общем, это значит, что вместе они больше не живут.

— Я знаю, что ты больше всех на свете любишь папу, и ты это тоже знаешь.

— Может быть — но и нет никого на свете, кого бы я так ненавидела.

— Неправда, ты его любишь!

— Ненавижу.

— И он тебя любит.

— И он меня ненавидит.

— Как можете вы сразу любить и ненавидеть друг друга?

— Для нас это просто.

— Я люблю моего отца и люблю тебя.

— А кого ты ненавидишь?

— Пита.

— Питера Боливия Сельское Хозяйство?

— Да, Питера Боливия Сельское Хозяйство.

— Сама ведь знаешь, что любишь его.

— Ненавижу.

— Тогда ты должна понимать меня и своего отца. Теперь так: этот тост — до последней крошки, а какао — до последней капли!

— Позвони моему отцу и скажи, чтобы они оба сюда приехали.

— Сюда?

— Да, прямо сюда. В эту комнату. В номер две тысячи сто девятый отеля «Пьер». Мы будем жить здесь все до самой смерти.

— Вчетвером в этой комнате? Нас уже через час в живых не будет. Когда ты была маленькой, мы вчетвером прожили шесть месяцев в доме из двадцати комнат в Ойстер-Бей, и это нас чуть не убило.

— Что нас чуть не убило?

— Жизнь в одном доме, одной семьей.

— Почему? Разве трудно жить одной семьей?

— Для меня и твоего отца — трудно. Думаю, что и для всех трудно — но, может, я ошибаюсь. Я сужу по тому, что вижу вокруг. Возьми, к примеру, мою лучшую подругу Клару Кулбо. Она прожила двадцать лет в одном доме с мужем и тремя детьми, и ты посмотри только, что с ними стало.

— А что?

— Неживые они, вот что. Встают по утрам, едят и двигаются, но они как мертвые. Вот тебе семья.

Вдруг зазвонил телефон, и из-за этого я не смогла попросить Маму Девочку, чтобы она толком объяснила мне про семью. Нужно было ждать.

— Глэдис! — завизжала в трубку Мама Девочка. — Слушай: теперь или никогда. Должна же я наконец когда-нибудь начать в театре! Вчера я чуть было не отправилась на очередное сборище, как вдруг решила: пропади они пропадом, эти сборища, раз и навсегда. Не хочу я всю жизнь быть хорошенькой девушкой на вечеринках. Это меня не греет — вот и все. Поэтому я прилетела сюда и через час встречаюсь с Майком Макклэтчи.

Мама Девочка говорила и говорила, и пила кофе, и курила сигарету за сигаретой, потому что Глэдис — это Глэдис Дюбарри, а вы ведь знаете, кто это: одна из самых богатых девушек в мире, вот кто, и лучший друг Мамы Девочки, лучший даже, чем Клара, потому что Глэдис и Мама Девочка дружили еще тогда, когда были маленькими девочками и обе были несчастные.

Они проговорили долго, а потом Мама Девочка быстро разделась и влезла в ванну, а потом вылезла и оделась. Она выкатила столик в коридор и уложила меня в постель, и дала мне книгу «Однажды рано утром», почти без картинок, про великих людей, когда они были маленькие, и сказала:

— Я иду на ланч с мистером Макклэтчи, а ты читай, отдыхай и спи. Я опаздываю, но к половине третьего, вероятно, буду там, а к половине пятого вернусь, и тогда мы решим, что делать вечером. Договорились?

— Договорились. Кто такой мистер Макклэтчи?

— Он ставит пьесы. Года два назад мы познакомились с ним на вечеринке, и подумай только, он меня не забыл!

— Разве можно тебя забыть, Мама Девочка?

— Я рассказала ему, что приехала в Нью-Йорк устроиться в театр, и он сказал: «Правильно сделали. Приходите на ланч, и мы потолкуем о ваших делах». Держи пальцы накрест, Лягушонок.

— Обязательно. Желаю удачи, Мама Девочка.

Мама Девочка облизала мне все лицо, а потом ушла, и я раскрыла книгу. Там была картинка: мальчик держит раковину около уха, и мне захотелось тоже достать такую раковину и послушать ее — прямо сейчас. Но взять ее было негде, а потом раздался телефонный звонок. Это был мистер Макклэтчи. Он сказал, что, к большому своему сожалению, не мог еще выехать с работы и поэтому запоздает на ланч. Я объяснила ему, что все в порядке, моя мама тоже опаздывает. Он спросил, сколько мне лет, а потом сказал: