Мама, я люблю тебя Сароян Уильям

Успех, неуспех — да не все ли равно?

Я никогда не забуду первый спектакль в Нью-Йорке. Занавес должен был подняться ровно в половине девятого, но не поднялся, потому что не приехали еще многие важные люди, особенно два знаменитых критика.

Через дырочку в занавесе Майк Макклэтчи то и дело поглядывал в зрительный зал. Он знал, где должны сидеть критики, но без четверти девять их места все еще пустовали. А Эмерсон Талли все ходил по сцене как заведенный, туда и обратно.

— Будущий отец, — сказала Кэйт Крэншоу, и тогда Эмерсон остановился и посмотрел на нее так, будто видел ее впервые в жизни. А мистер Мунго пританцовывал и напевал песенку из старого-старого водевиля. Миссис Коул сказала:

— Благодарение Богу за еще один спектакль в Нью-Йорке. Такой молодой я не чувствовала себя уже двадцать лет. Молодой — и усталой.

Мама Девочка листала программу — она вроде журнала, потому что в ней полным-полно рекламы, — и читала, что там написано про нашу труппу.

— Все, кроме нас с тобой, — знаменитости, — сказала она. — Миссис Коул в твоем возрасте уже играла Шекспира, и имя ее гремело по всему миру, еще когда она была намного моложе меня.

— Вообще-то нам пора начинать, — сказал Майк, — но мы не можем. Нам просто необходимо дождаться двух критиков.

Джо Трэпп обошел сцену и проверил костюмы, грим, декорации и все прочее.

Без конца приносили телеграммы — всем, даже мне. Мне — от всех, кто только был связан с пьесой, даже от Хелен Гомес. Она не отходила от мистера Макклэтчи, помогала ему во всем, напоминала про разные вещи и слушала, что он скажет. Она была нарядно одетая и выглядела молодой и красивой.

— Сколько сейчас времени? — спросил Майк.

— Без десяти девять, — ответила Хелен.

— Больше ждать мы не можем.

— Да нет же, публика не проявляет никакого нетерпения. Никто из них не скучает. Давайте уж дождемся критиков.

— А будут ли они? — усомнился Эмерсон.

— Конечно будут: ведь они еще ее не видели.

— А если мы не начнем сейчас же, то и не увидят — и это ничуть их не огорчит. Для них спектакль — это они сами. Знаешь, Майк, в следующей пьесе, которую я напишу, занавес в первом действии поднимается всего на пять минут. На сцене сидят два или три человека, они ничего не делают и ничего не говорят. Потом занавес поднимается еще на пять минут. На пустой сцене — ничего, кроме нескольких человек, которые посиживают, почитывают, поглядывают — и молчат. Занавес опускается еще на сорок пять минут, чтобы публика снова могла заняться собой, пожить в театре. Еще раз занавес поднимется перед третьим актом, который длится всего три минуты. На сцену выходит большая сонная собака, замечает зрителей, настроение у нее падает, и она укладывается спать — рядом с кошкой. Вот какая у меня будет следующая пьеса. Долой дурацкие пьесы, чего-то требующие от зрителя! Я напишу пьесу, которую зрители полюбят. Я из кожи лез, готовя спектакль для Нью-Йорка, но вы только посмотрите на них! Ни одна пьеса в мире не может рассчитывать и на малую долю того интереса, который они проявляют к самим себе. И это Нью-Йорк! Мне следовало родиться где-нибудь в захолустье.

— Вот они, — сказал Майк. Он махнул рукой электрику, тот нажал кнопку, и началась увертюра, и тогда Майк обнял Эмерсона за плечи, и они вместе подошли к нам, актерам.

— Все в порядке, леди и джентльмены. Публика здорова, критики на местах. Я знаю, что они полюбят вас так же, как и я. Желаю вам удачи в нашем первом нью-йоркском спектакле, к которому все мы столько готовились.

Я вышла на сцену, а мистер Мунго остался ждать за кулисами. Майк повернулся к рабочему сцены, поднял руку и через секунду, когда увертюра кончилась, опустил. Рабочий поднял занавес, и я осталась на сцене одна.

В зале не было ни одного пустого места. Я не смотрела туда, но это чувствовала. Я знала, что Глэдис и Хобарт — в первом ряду, и знала, что через проход от них Клара Кулбо со своим мужем: она и его притащила с собой в Нью-Йорк. Больше я не знала в зале никого, но все равно утихли все они очень быстро.

Когда занавес поднялся, будто волна накатилась на сцену: волна людей, теплого воздуха, ожидания, и еще звука. Это не был звук разговоров, это был звук дыхания или звук многих-многих людей, которыми зал набит сверху донизу. Это был звук молчания, которое наступает, когда люди вдруг перестают говорить. И еще были звуки кресел — от ерзающих или усаживающихся людей, и были движущиеся пятнышки света — это капельдинеры тихонько сажали запоздавших на их места.

Минуты две я не должна была ничего делать или говорить, а просто стоять спиной к публике и смотреть в окно. А потом, когда я сама решу, что уже пора, я должна была немножко попеть, со словами или без слов. Эмерсон говорил, чтобы я пела, как захочется мне самой.

— Чем тише, тем лучше, — сказал он мне еще в Бостоне.

А потом я должна была отвернуться от окна и окинуть взглядом комнату, очень бедную, в бедном доме. Начинался вечер, и дома никого не было. У меня был красно-белый резиновый мяч величиной раза в два больше апельсина, проколотый, так что подпрыгивал он не слишком хорошо. Я должна была поднять его, оглядеть и попробовать играть, ударить об пол, но только слегка, а потом ударить по-настоящему — но мяч, конечно, почти не прыгал, а только издавал тихий звук.

Но сразу же после этого с комнатой начинало что-то происходить. Стены раздвигались, а за ними оказывалась совсем другая комната, полная света, и в ней появлялись мои воображаемые друзья, только их нельзя было видеть — зато можно было слышать их голоса. Мы разговаривали, слушали музыку, танцевали и пели. Потом слышались шаги — и я знала, что это идет мой дедушка, мистер Мунго.

А чтобы комната стала такой, какой была раньше, я должна была снова ударить мячом об пол, но только я никак не могла найти его. Мистер Мунго вошел и посмотрел вокруг, и захотел узнать, почему все изменилось. Я спросила: но разве все не такое же самое, как всегда? Я нашла мяч, ударила им, и все стало как всегда. Мистер Мунго пощупал свою голову: он думал, это с ним что-то приключилось. Мы поговорили, а потом мистер Мунго сказал, что чем он старше, тем ближе к своему детству, и уверена ли я, что все не было другое, когда он вошел. Он обещал никому не говорить, все сохранить в секрете, и я сказала ему правду. Он осмотрел мяч, который сам подарил мне когда-то ко дню рождения. Он ударил им об пол, но ничего не произошло, и он попросил, чтобы ударила я сама. Я сказала, что не знаю, выйдет ли у меня что-нибудь, когда в комнате есть еще кто-то, но я попробую.

Я взяла мяч и подумала о своих друзьях, а потом ударила им об пол — и они появились, комната снова стала другой. Мистер Мунго достал из жилетного кармана свои большие часы и посмотрел на них, и сказал, что еще полчаса до того, как моя мама вернется с работы.

Так что теперь вместе со мной были и мистер Мунго, и мои друзья.

А потом появился друг мистера Мунго — только это была девушка, и она вошла к нам.

Это была девушка, которую он знал, когда ему было семнадцать лет, а ей пятнадцать, и она умерла — но сейчас стояла перед нами такая же красивая, как когда-то, а мистер Мунго был стариком. Она очень мне понравилась, но я не могла понять, почему не могут точно так же прийти и мои друзья. Мистер Мунго сказал, что для этого им нужно время. Ее звали Роз, и она пела и танцевала лучше всех на свете, и когда ты слышал ее голос, ты радовался, что живешь — «еще живешь», сказал мистер Мунго. Когда пришло время ей уходить, обоим нам стало грустно, и мистер Мунго высморкался и вытер глаза.

Первый акт прошел гладко как никогда. Мама Девочка, бедно одетая, пришла домой, но до того, как она вошла в комнату, мы успели ударить мячом об пол, и комната снова стала обычной. Мы разговаривали, а Мама Девочка еще и убиралась, потому что она не любила сидеть без дела. Мы говорили о погоде, о соседях, о том, что будем есть на ужин, и о сыне мистера Мунго, который был мужем Мамы Девочки и моим отцом, но уехал давным-давно, и никто не знал, где он. А потом Мама Девочка подняла с пола зеленый платочек, который обронила Роз, и спросила, чей он. Мы с мистером Мунго переглянулись, и тогда он сказал, что это платочек его приятельницы — миссис Коул. Мама Девочка засмеялась и отдала платочек ему, а потом произошло еще много всякого другого, и первый акт кончился. Захлопали так громко, что я напугалась: мы никогда не слышали, чтобы так хлопали даже в конце пьесы. А в антракте к нам пришли Майк, Эмерсон, Кэйт и Хелен Гомес, и они сказали, что спектакль идет просто здорово, как никогда, и Майк попросил Хелен выйти, пока антракт, в публику и послушать, что говорят. Когда уже вот-вот должны были поднять занавес, Хелен вернулась и сказала:

— Они в телячьем восторге, иначе не скажешь.

Во втором акте по мячу ударила нечаянно Мама Девочка, и все изменилось снова. Пришел сын мистера Мунго, и мистер Мунго заплакал как ребенок. Сначала я не понимала почему, но потом поняла: его сын был мертвый, и тогда я тоже чуть не заплакала, но все-таки сдержалась. Сдержалась, потому что он мой отец, и он мертвый, и мы с ним слишком гордые, чтобы плакать.

Мой отец поглядел на меня, а я — на него, а потом, вместо того чтобы броситься к нему, я подошла спокойно и стала рядом, и он взял меня за руку. Он сказал, что ему пора идти, и я сказала, что хочу пойти вместе с ним. Тут Мама Девочка будто с ума сошла. Она схватила меня и потащила от него прочь, и закричала на него, и ударила мячом об пол — но ничего не произошло. И весь второй акт я ни за что не хотела ударить мячом об пол, потому что не хотела, чтобы отец ушел, и под конец он встал на колени и, глядя на меня, стал тихо-тихо говорить со мной, а потом поднялся на ноги, взял мяч и сам ударил им об пол, и все снова стало как было, — а он ушел и унес мяч с собой.

Теперь аплодировали даже громче, чем после первого акта, и все за кулисами ликовали.

В последнем акте мы с мистером Мунго пробовали разными способами вызвать Роз, но, сколько ни старались, ничего у нас не получилось. Мистер Мунго почувствовал себя плохо и прилег. Миссис Коул пришла составить ему компанию и просить, чтобы он, как серьезный мужчина семидесяти семи лет, скорее выздоравливал и стал ее мужем, но мистер Мунго говорил такое, чего она даже не могла понять, не могла даже, когда он говорил о ее муже, с которым они были друзьями, и она тоже поговорила о его жене, а потом пошла домой. Мы с мистером Мунго попробовали еще вызвать Роз, но у нас ничего не вышло, и он дал мне полдоллара, чтобы я пошла и купила новый мяч, такой же, какой унес с собой мой отец.

А пока меня не было, в гости к мистеру Мунго пришел человек, пришел по-настоящему: постучался и вошел, как вошел бы кто угодно, только он был — никто. Он был славный, и он сказал мистеру Мунго, что пора ему повернуться и заснуть, но мистер Мунго сказал, что ему нужно еще немного, совсем немного времени, потому что его внучка должна ему кое-что принести, кое-что для него очень важное, и человек сказал: ну хорошо, — и ушел. Когда я вернулась с новым мячом, таким же, как тот, что у меня был, только новым, мистер Мунго взял его, оглядел и подумал немного, а потом протянул его мне обратно и попросил, чтобы я сама ударила им, и я так и сделала, но ничего не изменилось, и у нас обоих стало очень тяжело на душе. И тогда снова постучал тот человек, и мистер Мунго повернулся и поглядел на дверь, а потом крикнул тому человеку, чтобы он входил, и человек вошел, медленно-медленно. Он улыбнулся мне, а потом мистеру Мунго, и он взял мяч и начал бить им об пол, и наконец посмотрел на мистера Мунго и сказал: уже пора, но мистер Мунго сказал, что ему страшно. Ему нужно было, чтобы с ним был кто-то из его жизни, чтобы с ним была любовь его детства, Роз.

— Ну хорошо, — сказал человек и снова ударил ладонью по мячу, и на этот раз получилось. Все изменилось, и Роз снова была здесь. Мистер Мунго приподнялся и сел, и она подошла к нему и взяла его за руку.

— Пошли? — спросил человек.

Мистер Мунго встал и попрощался, и они ушли все втроем.

Откуда-то издалека тот человек бросил мяч назад, в комнату, и как только мяч ударился об пол, все начало становиться прежним. Я поймала мяч и начала бить по нему ладонью, чтобы все осталось, как было, но это не помогло. Наступила темнота, а через минуту все вокруг стало как всегда, и в углу, на кушетке, лежал, повернувшись лицом к стене, мистер Мунго. Я подошла к нему, но он не повернулся. Я стала трясти его и попробовала повернуть сама, но не смогла. Вошла Мама Девочка. Она взглянула на меня, а потом — на мистера Мунго, а потом села так, будто не села, а упала.

— Твой дедушка умер, — сказала она.

Мы не плакали, мы просто сидели у маленького столика и глядели друг на друга. А потом Мама Девочка получила возможность показать, какая она актриса. Она послала меня за миссис Коул, и пока меня не было, взяла мяч и ударила им, и на этот раз ничего не изменилось. Уже наступила ночь, и в комнате было темно, и тут вернулся мистер Мунго, а за ним — его сын, и они стали разговаривать с Мамой Девочкой. Они хотели, чтобы Мама Девочка пошла с ними, но Мама Девочка сказала, что не пойдет. Она достала кредитную книжку и посмотрела, сколько денег у нее на счету, а потом начала пересчитывать те, которые были в кошельке, в чайнике и в копилке (она ее разбила), и, разговаривая, она пересчитала их все и начала укладывать в чемодан свои и мои вещи. И когда уложила все, подошла к ним обоим, повернула их и легонько вытолкнула за дверь, и они ушли.

Когда мы с миссис Коул вошли в комнату, там было очень темно, и миссис Коул включила свет, а потом подошла к мистеру Мунго, лежавшему на кушетке, и взяла его руку и не выпускала ее, а Мама Девочка сказала, что мы уезжаем. Она сказала, что зайдет в магазин похоронных принадлежностей на углу и заплатит за все и послезавтра мы с ней будем на похоронах, но сейчас — уезжаем. Она сказала, что миссис Коул может взять мебель себе, нам она больше не нужна. И мы ушли, и остались только мистер Мунго и миссис Коул. Она увидела на полу мяч и подняла его, и побежала за нами вслед, чтобы отдать его мне, но нас уже не было. Она вернулась в комнату, и мяч выпал у нее из рук, и когда он ударился об пол, все вокруг снова начало меняться, только теперь становилось так светло и прекрасно, как еще не было, и занавес опустился, и пьеса кончилась.

Кто-то потом говорил, что вызывали нас семнадцать раз. Три раза вызывали нас с Мамой Девочкой, и еще три — одну Маму Девочку, а потом кто-то начал кричать: «Автора, автора!» — и Майк Макклэтчи заставил Эмерсона Талли выйти к публике. Когда он вышел, все сразу перестали аплодировать, чтобы не мешать ему говорить. Эмерсон сказал:

— Это моя первая пьеса. Считаю, что мне очень повезло с исполнителями и зрителями. Большое вам спасибо.

И он убежал, и публика зааплодировала так громко, как еще не аплодировала никогда. Майк и Кэйт Крэншоу снова послали Эмерсона на сцену, теперь уже со всей труппой, и было еще несколько вызовов, и первый спектакль кончился.

Я, понятно, спектакля не видела и не знаю, как все выглядело, если смотреть из зала. Но мне понравилось, как играл оркестр Оскара Бейли, и как разговаривали друг с другом мистер Мунго и миссис Коул, и как танцевала и пела Агнес Хоган, игравшая Роз, и как сыграла свою роль Мама Девочка.

За кулисами происходило настоящее столпотворение — казалось, что туда пришли все, кто только был в театре. Когда мы зашли переодеться, Маму Девочку ждала гора телеграмм и комната была полна цветов, но Мама Девочка была слишком взволнованная, чтобы распечатать и прочитать телеграммы или посмотреть, кто прислал цветы.

— Вот и все, Лягушонок. Что ты скажешь о пьесе?

— Мне понравилась, но куда они уезжают?

— Кто именно?

— Ну, мать и дочь — когда они уходят.

— Они уезжают куда-то далеко — в другое место.

— И это все?

— Видишь ли, смысл здесь в том, что, несмотря ни на что, несмотря на всю неприглядность мира, в котором они живут, они не поддаются отчаянию, они борются.

Но тут в комнату валом повалил народ: мистер Мунго, миссис Коул и Агнес Хоган, а за ними Майк Макклэтчи и Эмерсон Талли, Оскар Бейли, Джо Трэпп и Хелен Гомес, а за ними Глэдис и Хобарт, Клара и Чарли — и стало как в сумасшедшем доме.

Но в конце концов мы оттуда вырвались и приехали на такси к Глэдис, и прием начался. Там были все кушанья и напитки, какие бывают на свете, но в основном шампанское и икра ведрами.

К середине ночи я устала от шума и гама и попросила Маму Девочку отвести меня в мою комнату. Мы поднялись в надстройку, и я легла, а Мама Девочка присела на кровать и сказала:

— Лягушонок, ты мой друг, мой единственный друг. Не думай, что я не понимаю, что ты для меня сделала.

— Ничего я не сделала, Мама Девочка.

— Все, абсолютно все. Я не знаю по-настоящему, нравится тебе пьеса или нет, но знаю, что всем обязана тебе.

— Пьеса мне нравится, — сказала я. — Сначала она мне даже очень нравилась. Мне казалось, что это самая прекрасная пьеса, о какой я вообще слыхала, но теперь я немножко устала от нее. Одно и то же, одно и то же — совсем не так, как в бейсболе. Я хочу быть подающим.

— Я знаю.

— Но ведь ты не веришь, что я когда-нибудь им буду?

— Я этого не говорила.

— Но ты это думаешь.

— Нет, не думаю.

— А я обязательно буду подающим. Знаю, что буду. Пьесы — про людей, а у людей всегда неприятности. А бейсбольные игры про бейсбол и бейсболистов, и хотя там тоже у кого-то всегда неприятности, зато у кого-то другого их нет, и это игра, и после игры ты моешься под душем и бреешься бритвами «Жиллет», а потом закуриваешь «Честерфилд» или «Кэмел» и выпиваешь бутылку бадвайзера или шлица, а на другой день — новая игра. Я хочу подавать, пока не потеряю руку, а потом хочу выйти замуж и иметь детей.

— Ну конечно, Лягушонок. А сейчас спи, и пусть приснится тебе все, о чем ты мечтаешь.

— Не забудь разбудить меня на минутку и сказать «да», если со спектаклем все хорошо.

— Не забуду.

— Потому что, если с ним все в порядке, я хочу поскорее уйти из пьесы и уехать в Париж.

— Хорошо, Лягушонок, и еще раз большое тебе спасибо.

Мама Девочка выключила свет, и я стала думать, как лет через десять буду подающим у «Гигантов», и уже подавала лучше всех. Я крепко спала, когда кто-то поцеловал меня в щеку и сказал: «Да». Значит, с пьесой все благополучно. Пьеса прошла с триумфом, и я могла уйти из нее и уехать в Париж, но только это не Мама Девочка. Тогда кто же? Или это во сне? Я села и открыла глаза.

Прямо передо мной стоял мой отец, и я поняла, что вижу сон, и проснулась совсем-совсем, но по-прежнему это был мой отец.

— Да, Сверкунчик, это я.

Мы обнялись и поцеловались, и я спросила:

— А где же Питер Боливия Сельское Хозяйство?

— Сейчас около четырех утра, он крепко спит.

— Когда вы приехали?

— Как раз вовремя, чтобы успеть на спектакль. Майк Макклэтчи задержал ради нас начало.

— Тебе пьеса понравилась?

— Мне понравилась ты в ней, Сверкунчик.

— А Мама Девочка тебе понравилась?

— Да, Мама Девочка понравилась тоже.

— Это — успех?

— Судя по всему, огромный успех.

Я соскочила с кровати, запрыгала и закричала:

— Ура, ура!

— И, судя по всему, ты очень прославишься и разбогатеешь.

— Очень прославлюсь и разбогатею? А разве Мама Девочка тебе не сказала?

— Что?

— Что я ухожу из пьесы.

— Уходишь?!

— Ухожу. Мама Девочка — остается, а я еду в Париж с тобой и Питом.

— Серьезно?

— Серьезно. Потому что я подающий, а не актриса.

— Хорошо, Сверкунчик. А сейчас постарайся снова заснуть.

Я опять забралась в постель, и мой отец сидел рядом, и мы тихо-тихо разговаривали, а потом я заснула.

Я вышла на бейсбольное поле. Принимающий бросил мне мяч. Я схватила его крепко-крепко, а потом бросила, и он полетел так быстро, что бьющий его даже и не увидел.

Блестящими подачами я вывела из игры трех бьющих другой команды, и игроки нашей команды заняли их места.