Говорящий от Имени Мертвых. Возвращение Эндера Кард Орсон Скотт
– Я понимаю, – сказал Эндер, – ваш отец совсем недавно умер.
Саркастическая гримаса искривила лицо Майро.
– Отец совсем недавно был жив, вы ведь это имели в виду, – вновь возник Олхейдо.
Эла и Майро были полностью согласны с последним. Но Квим вновь прокричал:
– Ничего не говорите ему!
– Он обижал вас? – спокойно спросил Эндер. Он не двигался, хотя сырость от мочи Грего отвратительно холодила ноги.
Эла ответила:
– Если вы имеете в виду побои, нет, он не бил нас.
Но для Майро его вопрос имел более глубокий смысл.
– Это никого не касается, это наше дело.
– Нет, – сказала Эла, – это его дело.
– Почему его дело? – насторожился Майро.
– Потому что он здесь Говорить о Смерти отца.
– Смерти отца! – воскликнул Олхейдо. – Боже правый! Отец умер только три недели назад!
– Я принял вызов стать Говорящим от имени другого человека, и был уже в пути, – начал объяснять Эндер, – когда кто-то обратился с просьбой Говорить от вашего отца. Поэтому я буду Говорить за него.
– Против него, – произнесла Эла.
– За него, – повторил Эндер.
– Я позвала вас сюда открыть правду, – сказала она с горечью, – а любая правда о моем отце оборачивается против него.
Тишина воцарилась в каждом уголке комнаты, все невольно застыли. Из проема дверей медленно возник Квим. Он внимательно посмотрел на Элу.
– Ты вызвала его, – тихо сказал он, – ты.
– Рассказать правду! – ответила она. Его обвинение больно хлестнуло ее, заставило напрячься. Он не произнес на словах, что она предала всю семью, обманула Церковь, пригласив неверного разоблачить то, что тщательно скрывалось.
– В Милагре все такие добрые и великодушные, – сказала она. – Наши учителя не обращают никакого внимания на такие безделицы, как молчание Кворы или воровство Грего. Им дела нет, что Квора не произнесла ни одного слова в школе! Каждый утверждает, что мы обычные дети – правнуки Ос Венерадос, такие же блистательные как они, как же, в нашей семье есть зенадор и два зенобиолога! Какой почет. С высоты своего благочестия они не видели, как пьяный в стельку отец избивал мать. Он бил ее до тех пор, пока она не падала в изнеможении.
– Заткнись! – заорал Квим.
– А ты, Майро, отец кричал на тебя, обзывал грязными именами и ругательствами, пока ты не убегал из дома. И ты убегал, потому что не мог вынести…
– По какому праву ты говоришь ему все это? – сказал Квим.
Олхейдо поднялся на ноги, встал посредине комнаты и обвел всех нечеловеческим взглядом.
– Почему вы до сих пор хотите скрыть правду? – тихо спросил он.
– А тебе-то какое дело, – набросился на него Квим, – тебе он ничего не сделал. Ты отворачивался, опускал глаза и отгораживался от всего наушниками, слушал кантаты Баха или еще что-нибудь…
– Опускал глаза? – переспросил Олхейдо. – Я никогда не отвожу и не опускаю глаза.
В смятении он подбежал к терминалу, расположенному в дальнем углу комнаты. Мгновенно включил его, вынул контакт интерфейса и присоединил его к клемме правого глаза. Это было простое компьютерное соединение, но оно напомнило Эндеру об отвратительной глазной памяти гиганта, вырванной изнутри и медленно сочащейся, по мере того, как Эндер всверливался в мозг, прощупывал его и, изъяв весь смысл, вновь отдавал его смерти. На мгновение он окоченел от ужаса, прежде чем понял, что его память не настоящая, это компьютерный образ, часть компьютерной игры, в которую они играли в Школе Баталий. Все было три тысячи лет назад, но для него это составляло менее двадцати пяти лет, не такой уж большой срок, чтобы память потеряла силу.
Именно эти воспоминания и мечты о гибели гиганта изъяли баггеры из его мозга и воплотили их в сигнал, смысл которого понятен был только ему. Этот сигнал привел его к кокону королевы пчел.
Голос Джейн вернул его к происходящему в настоящий момент. Она шепнула камушкам в ушах.
– Если тебе нужно, то во время взаимосвязи с глазом я сниму дамп всего, что он увидел, вплоть до сегодняшней сцены.
Затем появилось изображение в пространстве около терминала. Оно не было голографическим, это был барельеф, наблюдаемый с одной точки видения.
Сцена изображала ту же комнату, наблюдаемую с того места, где несколько минут назад сидел Олхейдо – очевидно, оно было его постоянным местом. В середине комнаты стоял высокий мужчина, стройный и сильный. Он в ярости размахивал руками и бранил Майро, спокойно стоящего рядом. Майро стоял, опустив голову, в его позе не было злобы, он терпеливо ждал. Сцена не сопровождалась звуком, образ был лишь слепком зрительной памяти.
– Разве вы забыли? – прошептал Олхейдо. – Вы забыли как это было?
В изображаемой сцене Майро, наконец, не выдержал и вышел из комнаты.
Макрам последовал за ним до двери, изрыгая проклятия. Затем он вернулся и замер, как зверь, утомленный погоней. Грего подбежал к отцу и вцепился ему в ногу, крича что-то в направлении двери, по выражению его лица можно было догадаться, что он повторяет брань отца и обзывает Майро. Макрам отшвырнул ребенка и направился в заднюю комнату. Его намерения были очевидны.
– Звука нет, – продолжал Олхейдо. – Но вы можете слышать, правда?
Эндер почувствовал, как вздрогнуло тело Грего, сидевшего у него на коленях.
– Да, вот удар, стук – она упала на пол, разве вы не чувствуете? Вы помните, что было с ней после таких концертов?
– Замолчи, Олхейдо, – сказал Майро.
Воссозданная на компьютере сцена завершилась.
– Я не предполагала, что ты сохранишь все это, – произнесла Эла.
Квим плакал, не скрывая слез.
– Я убил его, – сказал он. – Я убил его! Я убил его, я!
– Что ты мелешь? – раздраженно крикнул Майро. – У него была болезнь, нравственное разложение, гниль. Это врожденное!
– Я молился, чтобы он умер! – ревел Квим. Горе и гнев перемешались в его лице. Слезы и слюна липкой слизью облепили губы.
– Я молился Богородице, Святой Деве, я молился Иисусу, я умолял дедушку и бабушку. Я говорил, что согласен пойти в ад, только бы он умер.
И они услышали меня. Он умер. Теперь я сгорю в аду, но я не жалею об этом!
Господи, прости меня, но я рад его смерти! – Всхлипывая и спотыкаясь, он побрел в дальнюю комнату. Дверь с шумом захлопнулась за ним.
– Отлично, на счету Ос Венерадос появилось еще одно сверхъестественное чудо, – сказал Майро. – Святость подтверждается.
– Замолчи, – крикнул Олхейдо.
Грего всем телом дрожал на колене Эндера. Его конвульсии были так сильны, что Эндер невольно проникся состраданием. Грего что-то шептал.
Эла, видя страдания Грего, подошла к нему.
– Он плачет, я никогда не видела, чтобы он так плакал…
– Папа, папа, папа, – шептал Грего. Его дрожь перешла в содрогание.
Агония отчаяния охватила его.
– Он боится отца? – спросил Олхейдо. Его лицо выражало глубокое участие. Для Эндера, все их лица были полны сострадания и озабоченности. В семье царила любовь, а не солидарность угнетенных тараном.
– Папа ушел, – мягко сказал Майро. – Не волнуйся, пожалуйста.
Эндер тряхнул головой.
– Майро, – сказал он, – разве ты не видел дамп памяти Олхейдо?
Маленькие мальчики не могут осуждать своих отцов, они любят их. Грего во всем старался подражать Махросу Рибейре, как мог. Вы все были рады его смерти, но для Грего она была концом света.
Для них это не было очевидным. До сих пор это была лишь слабая догадка; Эндер видел, как пугала она их. Тем не менее, он знал, это была правда. А когда Эндер выразил ее в словах, она стала очевидна для всех.
– Господи, прости нас, – промямлила Эла.
– За все, что мы наговорили, – прошептал Майро.
Эла осторожно дотронулась до Грего. Он отказался идти к ней. Вместо этого, он сделал то, чего давно ждал Эндер. Грего повернулся лицом к Говорящему от имени Мертвых, обнял его за шею и горько заплакал.
Все застыли в растерянности. Эндер осторожно заговорил с ними:
– Он не мог поделиться с вами своим горем, так как думал, что все ненавидят его?
– Мы никогда не ненавидели Грего, – сказал Олхейдо.
Я должен был знать, – сказал Майро, – я видел, что он страдал сильнее всех нас, но мне не приходило в голову…
– Не обвиняйте себя, – сказал Эндер. – Такие вещи видны и доступны только странникам.
Он услышал шепот Джейн:
– Ты не перестаешь удивлять меня, Эндрю, особенно, когда превращаешь людей в воск.
Эндер не мог ей ответить, да она все равно никогда не поверила бы ему. Он не планировал этих событий. Мог ли он предположить, что Олхейдо сохранит мнемокопии домашнего террора? Его проницательность нашла подход лишь к Грего, но и он был интуитивен. Он чувствовал подсознательное стремление Грего обрести человека, который вел бы себя как отец, мог бы влиять на него, подчинять и защищать. Это был безрассудный голод по власти и авторитету. Его отец был груб и жесток, поэтому Грего считал грубость единственным доказательством любви и мужества. Теперь слезы Грего горячим потоком обожгли шею Эндера, это было так же, как и мгновение назад. Но эта сырость не была неприятна.
Он предполагал, как может поступить Грего, но Квора удивила его своей непредсказуемостью. Пока другие в немом молчании созерцали слезы Грего, она встала с кровати и подошла к Эндеру. Ее глаза сузились от злобы.
– Ты вонючка! – сказала она, чеканя каждое слово. Затем она отправилась в дальнюю комнату дома.
Майро с трудом давил смех. Эла улыбалась. Эндер вскинул брови и кивнул. Весь его вид говорил: что-то выигрываешь; что-то теряешь.
Олхейдо услышал непроизнесенные им слова. Сидя на стуле возле терминала, мальчик с металлическими глазами тихо сказал:
– С ней ты тоже выиграл. Это единственное слово, которое она сказала чужому человеку не из нашей семьи.
Но я уже давно перестал быть чужим, – подумал Эндер. – Разве вы не заметили? Я уже из вашей семьи, хотите вы этого или нет. Из вашей семьи, хочу я это или нет.
Вскоре Грего перестал всхлипывать. Он уснул. Эндер отнес его в кровать; Квора тоже спала рядом, на другой кровати. Эла помогла Эндеру снять с Грего мокрые штаны, подоткнула одеяло. Ее прикосновения были нежными и легкими, они не разбудили Грего.
По возвращении в переднюю комнату он уловил ироничный взгляд Майро:
– Так, Говорящий, у тебя есть выбор. Мои брюки тебе будут узки и коротки в длину, в общем, малы. А для брюк отца – будешь мал ты.
Эндер застыл в недоумении. Внезапно он вспомнил, что у детской мочи слишком долгий период высыхания.
– Не беспокойся, – сказал он, – дома я сменю брюки.
– Мать вряд ли появится в ближайшие два часа. Вы ведь к ней пришли, да? У нас хватит времени, чтобы высушить и вычистить брюки.
– Тогда давай твои брюки, – сказал Эндер. – Делаю выбор – уменьшаюсь в размерах.
Глава 8
Донна Иванова
Это означает, что жизнь – постоянный обман. Ты выходишь и открываешь что-то, что-то очень важное, затем приходишь на станцию и пишешь абсолютно невинный отчет, который ничего не отражает из того, что нам удалось выяснить путем культурных вкраплений и загрязнений чуждой информацией.
Ты еще слишком молода, чтобы понять, какая это пытка. Отец и я начали этим заниматься, потому что мы не могли больше скрывать знания от свиноподобных. Когда-нибудь ты, как и я, поймешь, что сокрытие знаний от своих коллег тоже не столь безболезненно. Когда видишь их тщетные усилия решить тот или иной вопрос, зная, что у тебя есть информация, способная легко справиться с их дилеммой; когда видишь, что они стоят на пороге открытия, а недостаток информации подрывает их правильные выводы и отбрасывает их к началу, к собственным ошибкам – ты не можешь быть человеком, если не испытываешь сильного страдания, видя все это.
Ты должна постоянно напоминать себе: это их закон, их выбор. Они единственные сами воздвигли стену между собой и правдой. Они накажут нас, если мы позволим им узнать, как легко и просто можно преодолеть ее. Для любого ученого-фрамлинга, жаждущего доверия, это всего лишь десять ограниченных, глупых тупиц, которые презирают знания, не выдумывают оригинальных гипотез, чей труд заключается в охоте за творениями подлинных ученых для выискивания мельчайших ошибок, противоречий основного подхода к проблеме. Эти паразиты внимательно вчитываются в каждое слово твоего отчета в надежде поймать твою оплошность или небрежность.
Поэтому ты не должна упоминать о свинье, чье имя произошло из загрязнения культуры: «Капс». Оно скажет им, что мы обучили их примитивным мельчайшим подробностям человеческого бытия. «Кэлендер» и «Рипер» тоже очевидны. И даже сам Бог не спасет нас, если они узнают имя «Эрроу».
Письмо Лайбердейта Фигейро де Медичи к Аунде Фигейро Макамби, восстановлено из файлов Луситании и представлено, как очевидность.
Новинха медлила и не уходила с биологической станции, хотя вся сколько-нибудь значимая работа была давно закончена. Глазки картофеля были помещены в питательные растворы; теперь необходимо лишь каждодневное наблюдение, чтобы определить, какие питательные и генетические реагенты обеспечат наилучший рост растения с наиболее продуктивными корнеплодами.
Если больше нечего делать, почему я не иду домой? Она не могла ответить на этот вопрос. Ее дети нуждались в ней, это бесспорно; уходя на работу чуть свет и возвращаясь, когда малыши уже спят, она лишила их тепла, доброты, ощущения матери. Даже теперь, зная, что нужно идти домой, она неподвижно сидела, ничего не делая, ничего не замечая, сама превратившись в ничто.
Она думала о доме и не могла понять, почему в ней нет радости от предстоящей встречи с ним. Она еще раз напомнила себе, что Макрам умер. Он умер три недели назад. Не так уж мало времени прошло. Он старался делать все, что я требовала от него, и я исполняла все, что он хотел, но все наше благоразумие испарилось четыре года назад, перед тем, как он окончательно сгнил. За все это время они не испытали даже мгновения любви, но у нее и в мыслях не было оставить его. Развод был невозможен, достаточно было просто разъехаться. Чтобы прекратить избиения. До сих пор она хранила память о последнем побоище, когда он швырнул ее на цементный пол. Ее нога до сих пор еще ныла и плохо сгибалась. Каких любовных утех ты навсегда лишился, Рам, мой муж-зверь.
Боль в ноге усиливалась даже от простых воспоминаний. Она удовлетворенно кивнула. Это было не больше, чем я заслуживаю, и жалко, если все пройдет и боль кончится.
Не смотря на нестерпимую боль, она бесцельно бродила, то застывая на месте, то вновь начиная движение. Нет я не неженка, я ни в чем не давала себе поблажек. И расплата не больше, чем я заслужила.
Она подошла к двери и вышла, закрыв ее за собой. После ее ухода компьютер выключил освещение, за исключением освещения плантаций, необходимого для усиления фотосинтеза. Она любила свои растения, своих маленьких зверюшек, с удивительной силой. Растите, день и ночь повторяла и заклинала она, растите и расцветайте. Она искренно горевала, если растения чахли, и удаляла их только тогда, когда было ясно, что они не выживут.
Даже сейчас, уходя от лаборатории дальше и дальше, она слышала подсознательную какофонию: крики и вздохи мельчайших клеток, их рост, деление, фанфары совершенствующихся живых творений. Она уходила от света к тьме, от жизни к смерти, к вечной боли. Другая боль – нестерпимая душевная мука – охватывала ее по мере все большего воспаления сустава.
Приближаясь к дому, она увидела, что в окнах еще горит свет. Окно Кворы и Грего темное; ей не придется терпеть их невыносимых обвинений вечного молчания Кворы, невинного воровства Грего. Но почему в остальных комнатах горит свет, даже в ее собственной комнате. Произошло что-то непредвиденное, а она не любила неожиданностей.
Олхейдо сидел в гостиной, наушники, как всегда, были на месте, хотя, сегодня он установил интерфейс с компьютером. Наверное, просматривает старые воспоминания или снимает дампы с чего-то важного для него. Как всегда, она тоже захотела иметь такую возможность: снимать дампы со своих наблюдений, затирать их и заменять на другие, более светлые и радостные образы. Образ тела Пайпо, вот что хотелось бы ей уничтожить и заменить любым воспоминанием о золотых счастливых днях, на протяжении трех лет царивших на станции зенадоров. А вот смертный образ Лайбо ей хотелось бы хранить вечно. Хранить образ его истерзанного тела, чьи органы лишь чудом задержались вместе, соединенные тонкими нитками волокон, хранить его вместо другого его тела, чистого и гладкого, нежного прикосновения его рук, легкого скольжения губ. Но эти счастливые мгновения намертво врезались в ее память, стали частью ее вечной боли. Я выкраду эти воспоминания, вытравлю эти счастливые мгновения, они исчезнут и их место займут другие, те, которые я заслужила.
Олхейдо повернулся к ней, какие отвратительные глаза вынужден иметь этот мальчик. Она содрогнулась от стыда. Прости меня, просили ее глаза.
Была бы у тебя другая мать, ты, без сомнения, имел бы нормальные глаза.
Лауро, ты был самым здоровым и красивым из детей; но ничто из произведенного моим чревом, ни одна горсть моей плоти не может сохранить свою целостность и неприкосновенность.
Конечно, она ничего этого не сказала, и Лауро тоже промолчал в ответ.
Она направилась в свою комнату и тут же поняла, почему там горел свет.
– Мама, – сказал Лауро.
Он снял наушники и сверкнул невообразимыми глазами.
– У нас гость, – сказал он, – Говорящий.
Кровь застыла в ней, холод мгновенно сковал всю ее плоть. Не сегодня, кричала ее душа. Но она знала, что не захочет видеть его ни завтра, ни послезавтра, вообще никогда.
– Мы вычистили его брюки, и теперь он переодевается в твоей комнате, ты не возражаешь, правда?
Эла вышла из кухни.
– А, ты уже дома, – произнесла она, – я приготовила кафезинхи, и для тебя тоже.
– Я подожду где-нибудь снаружи, пока он не уйдет, – сказала Новинха.
Эла и Олхейдо недоуменно посмотрели друг на друга. Новинха поняла, что они ждали ее как избавление, как разрешение возникшего затруднения.
Да, вам придется разрешить и эту дилемму без меня.
– Мама, – сказал Олхейдо, – епископ учил нас поступать иначе. Он хороший.
Новинха вложила в ответ весь свой смертоносный сарказм.
– Давно ли вы, стали арбитрами добра и зла?
Эла и Олхейдо опять переглянулись в недоумении. Она догадывалась о чем они думали. Как ей объяснить? Как ее убедить? Да, дорогие детки, никак. Я непреклонна. Лайбо убеждался в этом каждую неделю. У него не было тайн от меня. Я не виновата в его смерти.
Но им удалось изменить ее первоначальные намерения. Вместо того, чтобы покинуть дом, она прошла на кухню, оттеснив стоящую в дверях Элу.
Крохотные кофейные чашечки выстроились на столе по кругу. В середине стоял кофейник с ароматным напитком. Она села, положив руки на стол. Говорящий был здесь и первым делом пошел к ней. А что еще он должен был сделать?
Разве не по моей вине он здесь? Еще один человек, чья жизнь тоже нарушена, как жизнь моих детей, как жизнь Макрама, Лайбо, Пайпо, как моя собственная жизнь.
Сильная, на удивление гибкая и мускулистая рука протянулась из-за ее плеча, взяла кофейник и начала разливать напиток через мельчайшее ситечко.
Тонкая струйка горячего кофе закружилась и заискрилась в маленьких кофейных чашках.
– Разрешите? – спросил он. Что за глупый вопрос, если кофе уже разлит. Его голос был нежен, а легкий кастилианский акцент придавал особую окраску его португальскому произношению. А может испанский акцент?
– Простите меня, – прошептала она, – вы прошли такой длинный путь, преодолели столько километров…
– Мы не измеряем космические перелеты в километрах, донна Иванова. Мы измеряем их в годах.
Его слова звучали как обвинение, но голос говорил о тоске, прощении, даже об утешении. Я не должна поддаваться чарам его голоса. Такой голос голос лжи.
– Если бы я могла прервать ваш вояж и вернуть вам двадцать два года, я бы сделала это. Обращение к вам было моей ошибкой. Я сожалею, простите меня.
Ее собственный голос звучал фальшиво. С тех пор, как вся ее жизнь стала ложью, даже извинения звучали как шаблонные заученные фразы.
– Я уже не чувствую времени, – сказал Эндер. Он все еще стоял сзади нее, поэтому она не могла видеть его лица. – Для меня – я только неделю назад расстался со своей сестрой. Она моя единственная родственница. Ее дочка еще не родилась, а теперь она, наверное, учится, может быть, вышла замуж и имеет собственных детей. Я никогда не буду знать ее. Зато я знаю ваших детей, донна Иванова.
Она подняла чашку и выпила содержимое одним глотком. Он обжег ей язык, огненным шаром прокатился по горлу, вызвал приступ кашля.
– Прошло всего несколько часов, а вы считаете, что знаете моих детей.
– Лучше вас, донна Иванова.
Новинха услышала тяжкий вздох Элы в ответ на дерзость Эндера. И хотя она догадывалась, что он говорит правду, ее привело в ярость, что такие слова сказаны чужаком. Она повернулась, чтобы ударить его, но он уже не стоял за ее спиной, он ушел. Она рассеянно оглядывалась, стараясь отыскать его, но его не было в комнате. Эла стояла в проеме дверей, широко раскрыв глаза.
– Вернитесь! – сказала Новинха. – Вы не можете уйти просто так, оскорбив меня!
Но он не отвечал. Вместо этого она услышала громкий смех в глубине дома. Новинха пошла на звук смеха. Она прошла все комнаты и вышла в самую дальнюю комнату дома. Майро сидел на кровати Новинхи, а Эндер стоял в дверях, они весело смеялись над чем-то. Майро увидел мать и улыбка исчезла с его лица. Ее охватил озноб. Вот уже многие годы она не видела его улыбки, забыла как озаряет и украшает улыбка его лицо, так же как и лицо его отца. А ее появление угасило всю красоту.
– Мы зашли сюда поговорить, а то Квим очень сердится, – начал объяснять Майро. – Эла застилает постель.
– Я думаю Говорящего не заботит, убрана постель или нет, – холодно оборвала его Новинха. – Правда, Говорящий?
– Порядок и беспорядок, – сказал Эндер, – в каждом своя прелесть.
До сих пор он стоял к ней спиной, и она была благодарна, так он не мог встретиться с ее глазами и увидеть ее озлобленность и ошеломленность.
– Повторяю вам, Говорящий, вызов был дурацким розыгрышем, – сказала она – если хотите вы можете, ненавидеть меня, но у меня нет ни одной смерти, от чьего имени вы бы могли говорить. Я была глупой девчонкой. По своей наивности я надеялась, что вызову Говорящего и автор «Королевы Пчел, и Гегемона» услышит мой зов. Я потеряла человека, заменившего мне отца, и нуждалась в утешении.
Теперь он повернулся к ней лицом. Он был моложавым мужчиной, по крайней мере, моложе ее, но его глаза подкупали пониманием. «Искуситель», – подумала она. – «Он опасен, он красив, можно утонуть в его всепонимании и расположении.»
– Донна Иванова, – сказал он, – как можно читать «Королеву Пчел и Гегемона» и воображать, что ее автор может утешить и поддержать?
Ответил Майро – молчаливый, замкнутый, медленно говорящий Майро, который последний раз так энергично спорил и рассуждал только в детстве, будучи ребенком.
– Я читал ее, подлинный Говорящий от Имени Мертвых написал сказку о королеве пчел с глубоким подтекстом.
Эндер печально улыбнулся.
– Но он писал не для баггеров, правда? Он писал для человечества, которое до сих пор празднует уничтожение баггеров как величайшую победу.
Он писал безжалостно, обращая их гордость в позор, радость в печаль. А сейчас человечество полностью забыло, как однажды они ненавидели баггеров, восхваляли и прославляли имя, для которого не нашлось даже слова в современном языке…
– Могу кое-что добавить, – сказал Иванова, – его имя Эндер. – Он разрушает все, к чему прикасается его рука. – Как и я, молча сказали ее глаза.
– О, это все, что вы о нем знаете? – Его голос хлестал как кнут, безжалостно и больно. – Откуда вы знаете, что не было ничего, чего бы он касался с нежностью? Никого, кто бы любил его. Никого, кто был бы согрет его любовью. Разрушал все, к чему касался – это ложь, которая не может быть честно сказана ни одним человеком.
– Это ваша доктрина, Говорящий? Тогда вы не много знаете. – Она говорила с вызовом, но его злоба напугала ее. Она предполагала, что он невозмутим, как священник.
Его злоба исчезла так же мгновенно, как и появилась.
– Вы можете вздохнуть свободно, – сказал он, – ваш вызов определил мое появление, но пока я был в пути, другие люди обратились за помощью Говорящего.
– Да? Кто еще в этом невежественном городе знаком с «Королевой Пчел и Гегемоном» и позвал Говорящего? Кто такой смелый и независимый от епископа, что осмелился послать вызов? И если такой нашелся, то что вы делаете в моем доме?
– Потому что меня позвали говорить от имени Махроса Марии Рибейра, вашего бывшего мужа.
Мысль была ужасной.
– От его имени! Да разве кто-нибудь захочет думать о нем сейчас, когда он мертв!
Говорящий не ответил. Вместо него ответил Майро, сидящий на кровати.
– Грего будет одним из первых. Говорящий показал, что мы должны были знать – что мальчик тоскует по отцу и считает, что все ненавидят его…
– Дешевая психология, – выпалила она. – У нас хватает собственных врачевателей. Во всяком случае, они не хуже.
Позади ее раздался голос Элы.
– Я вызвала его говорить о смерти отца, мама. Я думала пройдут десятилетия, прежде чем он появится. Но сейчас я рада, что он уже здесь.
Он делает нам добро.
– Что доброго он может сделать для нас?
– Он уже сделал, мама. Грего заснул, обнимая его, а Квора заговорила с ним.
– Точно, – сказал Майро, – она сказала, что он воняет.
– Что действительно было правдой, – добавила Эла. – Наш Григорио описал его.
Вспомнив об этом, Майро и Эла прыснули со смеху. Эндер тоже улыбнулся. Это больше всего волновало и тревожило Новинху – хорошее настроение фактически исчезло из дома с того момента как Макрам привел ее сюда через год после смерти Пайпо. Не желая того, Новинха вспомнила свое счастье, когда Майро только родился, и когда была маленькой Эла, как Майро без умолку болтал обо всем, как Эла носилась за ним по всему дому, как сумасшедшая, как дети играли и резвились в траве за оградой, рядом с заповедником свиноподобных. Новинха восхищалась и наслаждалась детьми. Это восхищение отравило Макрама, заставило его ненавидеть их, потому что он знал, что ничто в них не принадлежит ему. К тому времени как родился Квим, дом уже был полон злобы, он так и не научился беззаботному смеху, боясь, что родители заметят. И вот снова Майро и Эла смеются вместе. Их смех был подобен порыву ветра, сорвавшего толстую черную занавеску, подобен внезапно воцарившемуся солнечному дню. Это день был настолько светел, что Новинха забыла ночь сейчас, или день на самом деле.
Как посмел этот незнакомец врываться в ее дом и срывать занавески, повешенные ею!
– Я не хочу этого, – сказала она, – по какому праву вы вторгаетесь в жизнь моего мужа.
Он удивленно поднял бровь. Она знала закон Звездных Путей так же хорошо, как и все. Поэтому ее хорошо известно, что он имел не только право, закон запрещал его преследовать за правду об умершем.
– Макрам был жалким, несчастным человеком, – настаивала она, – и говорить правду о нем, значит причинять боль и больше ничего.
– Вы правы, да, правда о нем не вызовет ничего, кроме боли, но не потому, что он был несчастным, – сказал Говорящий. – Если я ничего не скажу, ничего, что известно всем – что он ненавидел своих детей и бил жену, напивался в стельку, кочуя от бара к бару, пока констебль не отправлял его домой – тогда не возникнет боли, так? Я вызову не боль, это будет облегчение и удовлетворение, потому что каждый изменит о нем мнение, так долго царившее вокруг. Он был подонком, и будет правильно, если к нему будут относится как к подонку.
– А вы думаете, он не был?
– Не один человек не может быть никчемным, когда понимаешь его стремления и желания. Ни одна жизнь не может быть пустой. Даже более озлобленные мужчины и женщины, если хорошенько разобраться в их душах, проявляют акты великодушия, которые, хотя немного, искупают их грехи.
– Если вы верите этому, тогда вы намного моложе, чем выглядите.
– Я? – сказал Говорящий. – Я впервые услышал ваш зов менее 2-х недель назад. Я начал изучать вас. И даже если вы этого не помните, Новинха, я напомню о том, какой хорошей, свежей и красивой вы были тогда, молодой девушкой. Вы были одинокой, но Пайпо и Лайбо поняли вас и нашли вас достойной любви.
– Пайпо был мертв.
– Но он любил вас.
– Вы ничего не знаете, Говорящий! Вы были от меня далеко, целых двадцать два световых года! Кроме того, я говорила не о себе, когда назвала ничего не стоящим, я говорила о Макраме!
– Но вы не верите этому, Новинха. Потому что знаете об одном великодушном и добром поступке Макрама, который оправдывает жизнь этого бедного человека.
Новинха не могла объяснить охватившего ее страха, но она решила молчать, пока он не назовет все вещи своими именами. Даже теперь она не представляла, что за добрый поступок Рама он обнаружил.
– Какое вы имеете право называть меня Новинхой, – закричала она, вот уже четыре года никто так не называет меня!
В ответ он поднял руку и слегка коснулся пальцами ее шеи под затылком. Это был робкий, почти юношеский жест. Он напомнили ей Лайбо, это было выше ее сил, она не могла больше вынести. Она схватила его руку и со злобой отбросила ее. Затем толкнула его вглубь комнаты.
– Выйди, – закричала она на Майро. Ее сын вскочил и скрылся за дверью. По его лицу она поняла, что Майро крайне удивлен ее яростью.
– Ты ничего от меня не добьешься! – кричала она Говорящему.
– Я ничего от вас не добиваюсь, – спокойно произнес он. – Я пришел сюда не за этим.
– У меня нет ничего, что тебе хотелось бы узнать! Ты ничего не стоишь для меня, слышишь? Ты – единственный, ничего не представляющий для меня.
Ты не в праве оставаться в моем доме.
– Nao eres estrago, – прошептал он, – eres solo fecundo, e vou plantar jardim ai.
Затем, подошел к двери, и, прежде чем она успела ответить, закрыл дверь с другой стороны.
Сказать по правде, она не знала, что ответить ему. Его слова были слишком оскорбительны. Она назвала его estrago, а он ответил, так будто она себя назвала опустошенной и одинокой. Она высмеивала его, говоря фамильярно ты вместо вы. Так говорят с ребенком или животным. А когда он ответил ей в том же ключе, с той же фамильярностью, это звучало совсем по-другому. «Ты есть плодотворная почва, на которой я взращу прекрасный сад.» Эти слова мог сказать поэт своей возлюбленной или муж жене. И «ты» здесь звучало как сокровенное, близкое и совсем не было надменным. Какое он имел право – шептала она себе – касаться ее шеи. Он гораздо грубее, чем я думала о Говорящих. Епископ Перегрино был прав. Он опасен, он неверный, антихрист. Он нагло топчет те уголки моего сердца, которые я хранила как святую землю. Он давит слабые ростки жизни, пробившейся сквозь каменную душу. Как он посмел, я хочу умереть, он несомненно уничтожит меня до того, как пройдет сквозь.
Ее что-то отвлекло. До нее дошло, что кто-то плачет. Квора. Конечно, ее крик разбудил ее; ее сон не был крепким. Новинха открыла дверь и собралась пойти и успокоить ее. Но плач смолк. Мягкий мужской голос запел колыбельную. Песня звучала на чужом языке. Немецкий, а может скандинавский, она не могла разобрать. Но она знала, кто пел эту песню, и знала, что песня утешит Квору.
Новинха не испытывала подобного страха с тех пор, как Майро был определен зенадором и пошел по стопам людей, убитых свиноподобными. Этот человек распутал сети, опутавшие семью, и связал всех в единое целое, но в процессе освобождения из пут он обнаружил все мои секреты. Если он узнает почему и как умер Пайпо, и скажет правду, тогда Майро тоже прикоснется к оберегаемой мною тайне, и это убьет его. Нет, свиноподобные не получат больше ни одной жертвы, они слишком жестоки, чтобы им поклоняться.
Позднее, лежа в кровати и пытаясь заснуть, она слышала смех, звеневший в передней части дома, теперь она слышала Квима и Олхейдо, Майро и Элу, смеющихся вместе. Она представляла, что видит их, комнату, искрящуюся от радости. Но сон медленно овладел ею, ее представления превращались в мечты. И уже не Говорящий сидел среди детей и учил их смеяться. Это был Лайбо, снова живой и каждому известный как ее настоящий муж. Мужчина, за которого она вышла замуж в своем сердцем, отказавшись от брака в Церкви. Даже во сне ей опять не хватило сил, она не могла вынести огромный груз радости, подаренный ей грезами, и слезы медленно капали на подушку.
Читать бесплатно другие книги:
