Сталин Волкогонов Дмитрий
Саратов. Троцкистско-правая группа выпустила большое количество нефти в Волгу. К расстрелу приговорено 9 человек, в том числе: управл. Саратовской конторой Главнефть Браткин М.Н., директор крекинг-завода Богданов В.Ф., профессор Саратовского университета Орлов Н.А.
Ленинград. По заданию агентов гестапо в системе Ленэнерго систематически поломки с увечьями рабочих. Приговорено к расстрелу 10 человек…»
Подобные перечни длинны. В конце, перед подписью «В. Ульрих», лаконичная приписка: «Все приговоры приведены в исполнение». Часто на этих чудовищных сводках в углу торопливая подпись: «Товарищу Сталину доложено. Поскребышев».
Эти массовые трагедии стали обычными в течение 1937–1938 годов после громких политических процессов в январе и июне 1937 года, марте 1938 года. Сталин был уверен, что теперь всем становилось ясно, кто мешает еще более быстрому движению вперед, кто «торгует» Родиной, кто готовит «убийство Сталина и его окружения», кто выполняет директивы Троцкого. Политические процессы в Москве стали своеобразными детонаторами взрыва насилия в стране, массового террора по отношению не только к потенциальным противникам Сталина, но и в большинстве случаев – просто к случайным людям, особенно руководителям, на предприятиях и в учреждениях которых случались какие-либо происшествия: пожары, взрывы, обвалы, аварии и т. д. Где-то в конце 37-го размах репрессий вышел, пожалуй, из-под контроля. Во многих наркоматах и иных ведомствах донос становился способом выживания. Все это было следствием первых крупных политических процессов, решение о проведении которых было принято лично Сталиным и одобрено его окружением.
Поражает леденящая бесчувственность и беспредельная жестокость, с которой «вождь» неизменно давал согласие на уничтожение людей. Ему докладывали об отдельных лицах, группах лиц, представляли огромные списки. В архиве Сталина мне лишь однажды встретился документ, который хоть в какой-то степени говорит о милосердии «вождя».
«т. Сталину И.В.
В Прокуратуру обратилась жена Куклина А.С., осужденного 18 января 1936 года к 10 годам лишения свободы. Куклин содержится в Бутырской тюрьме. При медосвидетельствовании 7 января с.г. было установлено, что Куклин болен злокачественной опухолью пищевода. Положение его признано безнадежным.
Прошу Ваших указаний.
22 марта 1936 года.
А. Вышинский».
Ниже изложено решение: «Дано указание т. Сталина т. Ульриху о досрочном освобождении. А. Вышинский».
Может быть, в 1936 году Сталин еще «не созрел»? Не думаю – у него ни разу не дрогнула рука, не взбунтовалась мысль, когда речь шла о людях, которых он хорошо знал. Он санкционировал расстрел А. Назаретяна, своего бывшего помощника; Н. Горбунова – бывшего секретаря Ленина; А. Енукидзе, своего друга и бывшего секретаря ЦИК; А. Косарева, о котором Сталин в свое время говорил, что это «настоящий вожак молодежи»; Я. Стэна, своего «учителя философии»; А. Сольца, товарища по нелегальной работе; С. Урицкого, известного разведчика, которого «вождь» весьма ценил; Л. Карахана, бывшего заместителя наркома иностранных дел, которого ставил в пример другим; Я. Агранова, чекиста, с которым у него в свое время были дружеские отношения; А. Бубнова, вместе с которым в годы гражданской войны пришлось выполнять поручения Ленина; И. Варейкиса, «крепкого большевика», по оценке самого «вождя»; согласился на арест Г. Бройдо, своего бывшего заместителя по наркомнацу…
Сталин, обладая феноменальной памятью, пробегая многочисленные списки осужденных или арестованных, часто отмечал про себя, что знает этих людей лично. Он мог бы о каждом из них что-то сказать, вспомнить, охарактеризовать. Вот секретари обкомов, которые не раз бывали у него в кабинете, – И. Варейкис, И. Кабаков, П. Смородин, Б. Шеболдаев, Э. Прамнэк, Я. Сойфер, Л. Картвелишвили, Б. Калмыков, К. Хавкин… А этих партийных работников хорошо знал не только он, их знали и в республиках – Н. Гикало, С. Эфендиев, М. Кулиев, М. Нариманов, Г. Султанов, М. Кахиани, Н. Лакоба, А. Ханджян, С. Нурпеисов, А. Икрамов, Ф. Ходжаев… Или ученые – со многими из них он имел личные контакты – Ю. Стеклов, В. Сорин, М. Фурщик, И. Луппол, А. Гастев, Н. Вавилов, Г. Надсон, А. Свечин… Множество знакомых имен встречалось и в списках писателей, других деятелей культуры – Б. Пильняк, Б. Ясенский, О. Мандельштам, А. Веселый, Н. Клюев, А. Воронский, Е. Чаренц, Ю. Таубин, Г. Табидзе, С. Сейфуллин… Читая списки работников Коминтерна, он как бы слышал шум зала, где проходил последний конгресс, видел лица Бела Куна, П. Лапиньского, Ф. Табора, А. Барского, Я. Анвельта, Я. Ленпманиса, О. Рястаса, Ф. Бошковича, Ф. Шультке, Р. Хитарова… А бесконечные списки военных – так знакомы все эти фамилии и имена! Тысячи имен и фамилий… Тысячи жизней со своими судьбами, надеждами, болями, страстями. Люди, которые славили его и готовы были выполнить любую его волю. Многие из них успеют написать ему, Сталину, свое последнее письмо. И он прочтет многие из этих писем… Но ничего уже не изменится. Человек с железной фамилией не знает жалости и сострадания, зова товарищества и чувства чести. Он, похоже, и совесть считал «химерой». Во всяком случае, она никогда ему не «мешала». Достаточно было поставить карандашом несколько букв на уголке списка или просто бросить Поскребышеву: «Согласен». И все. Это значило, что все эти люди сегодня же или завтра перешагнут через линию, откуда возврата нет. А вскоре Вышинский и Ульрих совместно с Ежовым так отладят карательную машину, что ему останется лишь знакомиться с сухими цифрами жуткой статистики. Но у него с детства были крепкие нервы.
Есть сведения, что Сталин накануне процессов несколько раз встречался с А.Я. Вышинским и В.В. Ульрихом. В документах Сталина нет следов его разговоров с этими «жрецами правосудия», которые, как можно предположить, носили характер инструктажа. Армвоенюрист Ульрих чем-то нравился Сталину. Возможно, за лаконизм речи, строгость и краткость донесений о кровавой жатве, которые тот во множестве направлял Сталину в 1937–1938 годах. Можно лишь догадываться о реакции «вождя» на них. На некоторых стоит подпись «И. Ст.», на других завитушка Поскребышева. Эти люди как бы регистрировали уход из жизни тысяч обреченных на смерть и безвестье. Но уход не чужестранцев-aгpeccopoв, а своих соотечественников, со многими из которых они были близко знакомы.
Поток, а затем лавина этих донесений должны были бы нравственно сломать любого человека, напугать, потрясти до основания. Однако и в самый разгул репрессий Сталин, как обычно, бывал в театре, смотрел по ночам кино, принимал наркомов, редактировал постановления и другие документы, устраивал полуночные застолья, диктовал ответы на письма, давал замечания по поводу тех или иных статей в «Правде» или «Большевике». Даже если гипотетически допустить, что Сталин безоговорочно верил в то, что террор косит подлинных «врагов народа», можно только поражаться его абсолютной бесчувственности и жестокости.
Ульрих отвечал представлениям Сталина о судье, которому чужды сантименты. Сталин видел, что председатель военной коллегии Верховного суда СССР, подписывая десятки, сотни смертных приговоров, сохраняет полную невозмутимость и спокойствие. Это была живая составная часть гильотины.
По-другому выглядел Вышинский, коренастый, плотный человек в очках. Сталину нравилось красноречие Прокурора СССР, который своими обвинительными тирадами буквально парализовывал сидящих на скамье подсудимых. Им, в своем большинстве, оставалось в последнем слове лишь соглашаться с Вышинским. За рвение на бухаринском процессе по предложению Сталина Вышинского наградили орденом Ленина. На «вождя», по-видимому, произвели немалое впечатление заключительные слова речи прокурора на процессе Бухарина 11 марта 1938 года:
«Вся наша страна, от малого до старого, ждет и требует одного: изменников и шпионов, продававших врагу нашу Родину, расстрелять, как поганых псов!
Требует наш народ одного: раздавите проклятую гадину!
Пройдет время. Могилы ненавистных изменников зарастут бурьяном и чертополохом, покрытые вечным презрением честных советских людей, всего советского народа.
А над нами, над нашей счастливой страной, по-прежнему ясно и радостно будет сверкать своими светлыми лучами наше солнце. Мы, наш народ, будем по-прежнему шагать по очищенной от последней нечисти и мерзости прошлого дороге, во главе с нашим любимым вождем и учителем – великим Сталиным…»
«Вождь и учитель» любил усердие. Вышинский в последующем стал заместителем Председателя Совнаркома, затем министром иностранных дел, удостоился Сталинской премии, других знаков особого внимания Сталина.
Будучи в 1949–1953 годах министром иностранных дел СССР, Вышинский вошел в историю дипломатии своими исключительно длинными, непримиримыми речами. Да, это был период «холодной войны», но представители государств – участников ООН, членов Совета Безопасности знали, кем в действительности является этот академик-дипломат. Теперь он не мог, конечно, как на политических процессах, бросаться словами: «вонючая падаль», «жалкие подонки», «проклятая гадина». Но его дипломатический запас брани тоже был запоминающимся: «распоясавшийся господин», «гнусный клеветник», «сумасшедший»… Его, как и раньше, ничто не смущало. Он мог говорить без конца: на 4-й сессии Генеральной Ассамблеи ООН Вышинский выступал 20 раз; на 5-й – 36, на 6-й сессии – 32 раза. Прокурорское «красноречие» вызывало у слушателей, как свидетельствовали иностранные дипломаты, «смесь любопытства и глубокой неприязни». Но все это будет позже…
Вышинский не меньше, чем главный Режиссер процессов, знал цену политического фарса, который ему поручили разыгрывать. На последнем политическом процессе, состоявшемся в марте 1938 года, была завершена публичная обработка общественного мнения. Набор обвинений был прежним: выполнение директив Троцкого, шпионаж и диверсии, подготовка поражения СССР в грядущей войне, расчленение страны, покушение на жизнь Сталина и других высших руководителей.
Для того чтобы политические спектакли удались, их долго «репетировали». Процесс Бухарина, например, готовился более года. Несколько месяцев ушло на то, чтобы сломить волю обвиняемых. Следователи располагали широким набором средств насилия, чтобы вырвать нужные показания. А это, вопреки элементарным нормам, считалось главным доказательством вины. Некоторые держались месяц, два, три. Иные ломались быстро. А затем шли унизительные репетиции. Именно репетиции! Сломленных людей заставляли заучивать нужные версии, делать подсказанные заявления, «обличать» указанных людей. После многократных повторений этих постыдных инсценировок «режиссерам» давали знать о готовности тех или иных «актеров» к «премьере». Правда, были иногда и временные «сбои».
Так, в обвинительном заключении, которое зачитал секретарь суда 2 марта 1938 года, говорилось, например, что подсудимый Н.Н. Крестинский «вступил в изменническую связь с германской разведкой в 1921 году», договорился с генералами Сектом и Хассе о сотрудничестве с рейхсвером за 250 тысяч марок ежегодно за троцкистскую работу. Когда же председатель суда спросил подсудимого Крестинского, признает ли он себя виновным, тот, вопреки прежним показаниям, стал их полностью отрицать. В кулуарах процесса произошел заметный переполох. Сделали перерыв. Доложили Сталину. Тот зло выругался: «Плохо работали с дрянью». Дал понять: подобного больше слышать не намерен. Приняли меры. И уже на следующий день к вечеру Крестинский вошел в «норму».
Крестинский. Свои показания на предварительном следствии я полностью подтверждаю.
Вышинский. Что означает в таком случае ваше вчерашнее заявление, которое нельзя рассматривать иначе, как троцкистскую провокацию на процессе?
Крестинский. Вчера, под влиянием минутного острого чувства ложного стыда, вызванного обстановкой скамьи подсудимых и тяжелым впечатлением от оглашения обвинительного акта, усугубленным моим болезненным состоянием, я не в состоянии был сказать правду, не в состоянии был сказать, что я виновен.
Вышинский. Машинально?
Крестинский. Я прошу суд зафиксировать мое заявление, что я целиком и полностью признаю себя виновным по всем тягчайшим обвинениям, предъявленным лично мне, и признаю себя полностью ответственным за совершенные мною измену и предательство…
За исключением подобных нескольких мелких «осечек», этот процесс прошел гладко. Все обвиняемые соглашались с прокурором, дружно принимали чудовищные обвинения, с готовностью уточняли любые детали своих «злодеяний»: уникальное сотрудничество суда и обвиняемых! Никто ничего не опроверг… Все обвиняли только самих себя!
Впрочем, не всегда и не все. Бухарин, например, понимая, что он обречен, пытался иногда в прямой или эзоповской форме, а подчас и в виде трагической сатиры поставить под сомнение достоверность обвинения. Возможно, прощаясь с жизнью, Бухарин обращался к грядущему, думал о будущем, нашем времени. Вот лишь некоторые фразы Бухарина, свидетельствующие о том, что и в самую трагическую минуту ему удавалось сохранить присутствие духа и высоту интеллекта.
В своем последнем слове Бухарин, в частности, сказал:
– Я считаю себя… и политически, и юридически ответственным за вредительство, хотя я лично не помню, чтобы я давал директивы о вредительстве…
– Гражданин прокурор утверждает, что я наравне с Рыковым был одним из крупнейших организаторов шпионажа. Какие доказательства? Показания Шаранговича, о существовании которого я не слыхал до обвинительного заключения…
– Я категорически отрицаю свою причастность к убийству Кирова, Менжинского, Куйбышева, Горького и Максима Пешкова. Киров, по показанию Ягоды, был убит по решению «правотроцкистского блока». Я об этом не знал…
– Голая логика борьбы сопровождалась перерождением идей, перерождением психологии, перерождением нас самих, перерождением людей…
Этот фрагмент из последнего слова Бухарина весьма примечателен. Это уже не признание, а скорее обвинение организаторов процесса, тех, кто, следуя «голой логике» борьбы, привел к перерождению и идей, и людей. Косвенный намек на Сталина здесь весьма прозрачен. Бухарин пытался как мог использовать свой последний шанс совести…
Сталину ежедневно подробно докладывали о ходе процесса то Ежов, то Вышинский, то кто-то еще. Он уточнял детали, давал советы. Ему первому показали кинохронику процесса, фотографии зала с обвиняемыми. По его указанию «спектакль» широко освещался в печати, на радио. Пригласили иностранных корреспондентов и даже дипломатов. Все поражены: преступники идеально «сознательны». Не нужно экспертиз, дополнительных расследований, судебных споров, диалогов прокурора и защитников. На процессе безраздельно солирует прокурор. Все остальные ему подыгрывают. Даже Фейхтвангер в своей тенденциозной книжке «Москва 1937» вынужден был признать, что «если бы этот суд поручили инсценировать режиссеру, то ему, вероятно, понадобилось бы немало лет и немало репетиций, чтобы добиться от обвиняемых такой сыгранности: так добросовестно и старательно не пропускали они ни малейшей неточности друг у друга, и их взволнованность проявлялась с такой сдержанностью. Короче говоря, гипнотизеры, отравители и судебные чиновники, подготовившие обвиняемых, помимо всех своих ошеломляющих качеств должны были быть выдающимися режиссерами и психологами». В этом выводе немецкий писатель был отчасти прав: организаторы фарса, особенно главный Режиссер, были выдающимися циниками.
Кроме грубого нарушения законности во время следствия, актов насилия, существует еще одна причина полной безропотности людей, сидевших на скамье подсудимых. На протяжении недель и месяцев им внушали: их признание «нужно народу и партии». Только «признание поможет до конца разоблачить преступников». А это означало: надо «признаваться» и оговаривать других… Раз судит народ, страна, то нужно говорить то, что они требуют… Судя по всему, этот мотив руководил действиями многих. В последнем слове он звучал по-разному. Подсудимый Г.Ф. Гринько: «Самый тяжелый приговор – высшую меру наказания – я приму как должное». Подсудимый Н.Н. Крестинский: «Мои преступления перед Родиной и революцией безмерны, и я приму, как вполне заслуженный, любой ваш самый суровый приговор». Подсудимый А.И. Рыков: «Я хочу, чтобы те, кто еще не разоблачен и не разоружился, чтобы они немедленно и открыто это сделали. Мне бы хотелось, чтобы они на моем примере убедились в неизбежности разоружения…» Подсудимый Н.И. Бухарин: «…стою коленопреклоненным перед страной, перед партией, перед всем народом».
Сталин, читая эти слова, мог быть вполне доволен: «Хотя бы перед смертью враги народа, партии, кажется, не взбунтовались, стали говорить то, что нужно». Он расценивал эту «чистосердечность» как победу, не подозревая, что в ней кроются и корни его, Сталина, неизбежного исторического, морального поражения. Но «вождь» знал и другое. Первые три месяца после ареста Бухарин держался. Ему угрожали, требовали, но опальный академик и из тюрьмы все время пытался убедить Сталина (он писал несколько писем своему бывшему соседу по квартире в Кремле) в главной идее своего заявления на февральско-мартовском Пленуме ЦК: «Заговор, враги народа существуют, но главные из них находятся в НКВД».
Сталин не реагировал на эти сигналы. Возможно, Бухарин, встречая ледяное молчание в ответ на свои письма, вспомнит между допросами судьбу известного социалиста Фердинанда Лассаля. Лассаль полюбил девушку из дворянской семьи, хотя она и была невестой другого. Лассаль, красавец и умница, сумел завоевать ее сердце. Однажды девушка сказала ему: «Моя семья настроена к вам враждебно, мы должны бежать!» Он стал успокаивать ее: «К чему вызывать скандал и калечить вашу судьбу? Несколько месяцев терпения, и мы поженимся с согласия родителей». Лассаль не получил ни этого согласия, ни девушки. Более того: ее жених убил его на дуэли. Возлюбленная оплакивала его, а затем вышла замуж за убийцу Лассаля… Кто знает, может быть, судьба и ему давала такой шанс – бежать? В феврале – апреле 1936 года Бухарин ездил за границу для покупки архивных материалов Маркса и Энгельса. Он уже тогда чувствовал, что петля на его шее затягивается. Коба не умел шутить. Его шутки – как у висельника… Приходили ли ему мысли о невозвращении на Родину тогда, в Париже; сожалел ли он об этом упущенном шансе сейчас? Никто не знает. Однако вся его жизнь была такой, что, говоря словами Робеспьера, вместе с могилой он мог обрести бессмертие только в своем Отечестве.
Лежа на нарах в камере, Бухарин, возможно, старался осознать, почему судьба столь жестока. Ведь именно он помогал на каком-то этапе утвердиться Кобе… Если бы он с Томским и Рыковым были более решительными и последовательными, то, пожалуй, могли бы в 1927 году обуздать Сталина. Однако Бухарин вновь, в который раз, поверил тогда Сталину…
После того как в ходе «следствия» Бухарин долго молчал и дело стало явно затягиваться, Сталин разрешил Ежову использовать «все средства», тем более что по его настоянию на места еще раньше было послано следующее разъяснение: «Применение методов физического воздействия в практике НКВД, начиная с 1937 года, разрешено ЦК ВКП(б). Известно, что все буржуазные разведки применяют методы физического воздействия против представителей социалистического пролетариата, И притом применяют эти методы в самой отвратительной форме. Возникает вопрос, почему социалистические органы государственной безопасности должны быть более гуманны по отношению к бешеным агентам буржуазии и заклятым врагам рабочего класса и колхозников? ЦК ВКП(б) считает, что методы физического воздействия должны как исключение и впредь применяться по отношению к известным и отъявленным врагам народа и рассматриваться в этом случае как допустимый и правильный метод».
По существу, это «исключение» стало обычным правилом, к нему прибегали тотчас же, как только обвиняемый проявлял неподатливость в «диалоге» со следователем. Фактически Сталин официально санкционировал нарушение элементарных норм социалистической законности. Поэтому, когда Сталину вновь доложили, что Бухарин «запирается», было предложено расширить «методы допроса». Когда угрозы в адрес его молодой жены и крохотного сына в сочетании с «методами физического воздействия» стали применяться в комплексе, Бухарин сдался. Он подписал самые чудовищные выдумки следователя, заклеймил себя как «троцкиста», «руководителя блока», «заговорщика», «предателя», «организатора диверсий» и т. д. Невыносимо тяжело и сегодня читать его слова: «Я признаю себя виновным в измене социалистической Родине, самом тяжком преступлении, которое только может быть, в организации кулацких восстаний, в подготовке террористических актов, в принадлежности к подпольной антисоветской организации. Я признаю себя, далее, виновным в подготовке заговора «дворцового переворота»…»
Да, Сталин был доволен. И все же, читая иногда стенограммы допросов, диктатор не мог не чувствовать в некоторых ответах обвиняемых скрытую насмешку, предсмертную иронию над организаторами «спектакля»:
Вышинский. Подсудимый Бухарин, факт или не факт, что группа ваших сообщников на Северном Кавказе была связана с белоэмигрантскими казацкими кругами за границей? Рыков говорит об этом. Слепков говорит об этом.
Бухарин. Если Рыков говорит об этом, я не имею основания не верить ему.
Вышинский. Вам, как заговорщику и руководителю, был известен такой факт?
Бухарин. С точки зрения математической вероятности можно сказать с очень большой вероятностью, что это факт.
Вышинский. Позвольте спросить еще раз Рыкова: Бухарину было известно об этом факте?
Рыков. Я лично считаю с математической вероятностью, что он должен был об этом знать.
Сталин зло отодвинул листки стенограммы, явственно почувствовав глухой сарказм загнанных в угол людей: их спрашивают о связях с белоэмигрантами, а они – «математическая вероятность»! После каждого заседания обвиняемым напоминали: от полноты и точности изложения согласованных на следствии версий зависит не только их судьба, но и жизнь их близких. Идея «судебных заложников» принадлежит Сталину. Хотя «вождь» знал заранее: какие они заложники? Судьба подсудимых, как и членов их семей, была предрешена еще до начала процесса. Он давно позаботился и о юридической стороне дела: еще 20 июля 1934 года было принято соответствующее добавление все к той же 58-й статье – «о членах семей изменников»…
Готовя процесс «двадцати одного», Сталин не мог допустить «осечки»; Бухарин и его «однодельцы» должны были полностью «созреть». К тому же процесс, по замыслу «вождя», должен был подвести итоги первого этапа массовой чистки и террора, развернувшихся в партии и стране. Сталин относился к процессу не только как к юридическому акту, венчающему ликвидацию наиболее опасных «врагов», но и как к всесоюзному уроку классовой бдительности, непримиримости и ненависти ко всем, кто мог даже потенциально выступить против него, а следовательно, и против социализма. В свете этого вывода не случайны его указания о широчайшем освещении процесса в печати, на радио, организации бесчисленных митингов с требованиями «уничтожить фашистских гадов».
Сталин был расчетлив. С одной стороны, с помощью этих «спектаклей» еще больше утверждалось его единовластие. Народ, партия не могли, по его мнению, не усвоить урока: любые оппозиции бесперспективны. Этими процессами «вождь» насаждал систему взаимного социального контроля, при которой все следили друг за другом. Только он, признанный и единственный вождь, находился вне этой системы слежки и доносов. Даже люди из ближайшего его окружения не могли себя чувствовать спокойно. Судьба Косиора, Постышева, Рудзутака, Чубаря, других руководителей из самого верхнего эшелона власти красноречиво свидетельствовала об этом.
С другой стороны, политические процессы были организованы так, что Сталин, как их главный Режиссер, находился в тени. Имеется очень мало публичных высказываний «вождя» по поводу процессов. Его истинная роль для абсолютного большинства народа была неизвестна. Создавалось впечатление, что «шпионов», «предателей» и «убийц» судит сам народ. Но если бы, представим себе, весь народ непосредственно судил обвиняемых, результат, вероятно, был бы тот же. Страна еще не остыла от классовых схваток революции, гражданской войны, коллективизации. Любое сообщение о «теракте», «вредительстве», «шпионаже» вызывало в народе гневную реакцию. Фашизм устроил пробу сил в Испании, шла милитаризация Германии, сколачивались антикоминтерновские пакты, капиталистический мир смотрел на «большевистскую Россию» лишь через перекрестие прицела…
Вот что, например, писала «Вечерняя Москва» 15 марта 1938 года: «История не знала злодеяний, равных преступлениям банды из антисоветского «правотроцкистского блока». Шпионаж, диверсия, вредительство обер-бандита Троцкого и его подручных – Бухарина, Рыкова и других – вызывают чувство гнева, ненависти, презрения не только у советского народа, но и всего прогрессивного человечества.
Они пытались убить нашего дорогого вождя товарища Сталина. Они в 1918 году стреляли в товарища Ленина. Они оборвали пламенную жизнь Сергея Мироновича Кирова, умертвили Куйбышева, Менжинского и Горького. Они предавали нашу Родину.
Славная советская разведка, руководимая сталинским наркомом Николаем Ивановичем Ежовым, разгромила змеиные гнезда этих гадов!»
Так народ превращали в толпу. Так «массаж» общественной психологии рождал феномен единения вокруг ложной идеи. Так Сталин манипулировал сознанием миллионов людей.
Троцкисты-вредители для всех были безусловными врагами. А как же иначе? В день завершения процесса, 13 марта 1938 года, был выпущен 200-тысячный автомобиль «ЗИС» на Московском автозаводе им. Сталина, досрочно выполнен квартальный план угледобычи в Караганде, москвичи и гости столицы впервые проехали по только что сданному Покровскому радиусу второй очереди Московского метрополитена им. Л.М. Кагановича. В Тульской области в передовых колхозах приступили к строительству водопроводов (в колхозе им. Хрущева пробурена скважина глубиной 46 метров)… Каждая республика, каждая область, каждый завод и колхоз стремились порадовать партию и «вождя» новыми достижениями. Атмосфера общества, в невиданном порыве, в каком-то исступлении строящего новые города и дороги, заводы и дворцы, была наэлектризована до предела. Люди только-только почувствовали, как начала улучшаться жизнь, испытали гордость от рекордных взлетов Стаханова, Чкалова, Папанина, Бусыгина, Сметанина, тысяч других, а тут, вот они – конкретные разрушители всего того, что стало уже для народа святым.
Чудовищная мистификация процессов казалась реальным отражением продолжающегося обострения классовой борьбы. Отсутствие гласности, подлинной информированности облегчало манипулирование сознанием миллионов. Без представления реалий первого двадцатилетия Советской власти, духовной атмосферы 30-х годов, тех императивов, которые диктовали многим людям линию их поведения, нельзя понять социальную драму этой эпохи, те трагические коллизии, которые потрясли страну.
Судить о прошлом всегда легче, чем о настоящем. Обогащенные опытом долгого пути, мы знаем, пожалуй, больше, чем те, кто жил в то время. Справедливо ставя в эпицентр исторической вины одного человека, мы не должны вместе с тем забывать, что эта личность могла там оказаться благодаря той системе отношений, которую в конечном счете создали многие. У французского писателя Жана Лабрюйера есть глубокая мысль: «Невинно осужденный – это вопрос совести всех честных людей». Сталин узурпировал власть и совершал преступления и потому, что ему позволили это сделать. Позволила сделать система. Сегодня признания осужденных выглядят не только как вечное историческое обвинение организаторам «спектаклей». Это урок для всех поколений.
Нет, не только сегодня все люди с горестным недоумением разводят руками: почему все они признались в несовершенных преступлениях? Уже во время процессов это стало одной из самых больших загадок для западной печати. Сталин, всегда внимательно следивший за барометром общественного мнения не только у себя в стране, немедленно среагировал. По его указанию была быстро подготовлена и опубликована в «Правде» статья «Почему они признаются». В ней, в частности, говорилось: почему вы признаетесь, спросил Вышинский, может, есть давление со стороны? Подсудимые категорически отвергли такое предположение. Они подтверждают, что следствие велось в совершенно корректной форме, что ни о каком насилии, прямом или косвенном, не может быть и речи. Подсудимый Муралов заявил, например, что в заключении к нему относились все время «культурно и воспитанно»… Муралов запирался 8 месяцев, Богуславский – 8 дней, Радек – 3 месяца… Они заговорили. Под уликами. Обвинение обосновано строго фактически. Подсудимые подавлены тяжестью неоспоримых улик… Так официально объясняли тогда феномен чудовищных признаний.
В том, что подсудимые были «подавлены», сегодня сомневаться не приходится. Но только не «уликами». Как определила Комиссия Политбюро ЦК КПСС на своем заседании 5 февраля 1988 года, предварительное следствие «проводилось с грубыми нарушениями социалистической законности, фальсифицировалось, от обвиняемых недозволенными методами добывались признательные показания». Не случайно и то, что, например, в «обойме» подсудимых по так называемому «антисоветскому правотроцкистскому блоку» собраны люди, часто даже не знавшие друг друга: партийный работник и врач, дипломат и нарком, хозяйственник и республиканский руководитель. Организаторам политического фарса нужно было показать широкую сеть правотроцкистских предателей, развернутую в СССР; доказать, что существует реальная опасность попасть в эту сеть всякому, кто допустит благодушие, утрату классовой бдительности, ротозейство. Действия «блока» показывают, внушали людям архитекторы процесса, что они не только «торгуют Родиной», готовясь ее расчленить, но и занимаются шпионажем в пользу Германии и Японии, взрывом шахт и крушением поездов, убийством выдающихся советских людей, подготовкой покушений на Сталина, Молотова, Кагановича, Ежова, других руководителей…
Сталин, как я уже говорил, внимательно следил за реакцией мирового общественного мнения на процессы. Он ожидал худшего. Конечно, всех повергало в недоумение обстоятельство, что подсудимые не защищались, а дружно вторили обвинению. Но, мало зная о реальных фактах, сопутствующих процессу, буржуазная пресса не поднялась выше абстрактных осуждений «антидемократизма». Сталина бесил Троцкий. Тот продолжал почти ежедневно излагать на страницах западных газет свои доводы, опровержения, разоблачения, а теперь вот стало известно, что готовит проведение своего пропагандистского «контрпроцесса».
Совершенно вывела из себя Сталина ядовитая статья Троцкого в 65-м номере «Бюллетеня оппозиции» за 1938 год. С присущим ему сарказмом и проницательностью Троцкий зло подметил фальшь процессов: «В этой преступной деятельности наркомы, маршалы, послы, секретари неизменно получают приказы из одной инстанции, не от их официального вождя, а от изгнанника. Троцкому стоит подмигнуть, и ветеранам революции достаточно, чтобы стать агентами Гитлера и микадо. По «инструкциям» Троцкого, переданным через лучшего корреспондента ТАСС, руководители промышленности, сельского хозяйства и транспорта уничтожают производительные ресурсы страны. По приказу «врага народа номер 1», отданного из Норвегии или Мексики, железнодорожники уничтожают военные транспорты на Дальнем Востоке, а очень уважаемые врачи травят своих пациентов в Кремле. Эту удивительную картину рисует Вышинский, но тут возникает трудность. При тоталитарном режиме аппарат осуществляет диктатуру. Но если мои наймиты занимали все ключевые посты в аппарате, почему Сталин сидит в Кремле, а я в ссылке?»
Сталин пришел просто в бешенство, прочитав эти строки. Обругав Ежова за «кретинизм» в фабрикации дел, он вновь, в который уже раз, задумался: не пора ли завершить всю эту кампанию? Нет, он не был готов к этому. Пока оставались люди, которые хотя бы в душе могли видеть в Троцком альтернативу, он остановиться не мог. «Вождь» читал у кого-то из древних мыслителей: террор, остановленный на полпути, опасен. Выжившие полны жаждой мщения.
Политические процессы имели еще одну цель. С их помощью, прямо или косвенно, Сталин пытался доказать, что все бывшие оппозиционеры, троцкисты, бухаринцы, зиновьевцы, меньшевики, дашнаки, эсеры, анархисты, бундовцы, объективно навсегда остались на позициях, враждебных социализму. К ним фактически «пристегнули» и большинство из тех, кто бывал за границей: дипломатов, деятелей культуры, производственников, ученых, даже тех, кто, выполняя интернациональный долг, воевал в Испании. К «врагам» отнесли многих вернувшихся на родину эмигрантов, немало зарубежных коммунистов, работавших в Коминтерне или его организациях. В легион «врагов» попадали чаще те, кто когда-либо был исключен из партии, кто был «обижен» Советской властью, кто когда-то выражал политические сомнения. Автоматически «врагами» считались и близкие родственники репрессированных. Большую группу составляли чекисты. Некоторые из них уничтожались потому, что пытались хотя бы косвенно саботировать преступные замыслы, а иные, наоборот, попадали в разряд врагов, как, например, Ягода, Фриновский, Берман, за чрезмерное рвение, за то, что слишком много знали. На таких людей списывали перегибы, извращения, «вредительство в органах НКВД».
Особенно преследовались те, кто помнил о Ленине и ленинизме, кто боролся в свое время с царизмом, а значит, хотя бы инстинктивно ценил истинную свободу и демократию, кто мог знать об Иосифе Джугашвили нечто такое, что выходило за официальные рамки. Это были люди, которые буквально понимали указание Ленина о том, что «нет другого пути к социализму, кроме как через демократизм, через политическую свободу». Эти люди не хотели питаться суррогатами сталинского толкования ленинизма. Но таких уже было меньшинство. Остальные попадали в жернова репрессий попутно, по касательной. Одни работали под началом «врагов народа», другие их вовремя «не разоблачили», третьи – «пособничали» им в чем-то, о чем они даже сами не догадывались…
Подозрительность усиливала инерцию насилия. Едва ли В. Захаров, М. Моциев и другие железнодорожники со станции Арзамас представляли, в чем суть троцкистских взглядов, но эти взгляды вкупе с «намерениями к террористическо-диверсионной деятельности» послужили основанием для вынесения им 31 октября 1937 года смертных приговоров. Как докладывал в своей сводке Сталину Ульрих, «все обвиняемые признали себя виновными полностью». Чудовищная подозрительность, трактуемая как «сталинская бдительность», исправно поставляла Молоху правосудия свои жертвы.
Особенностью этих процессов было стремление Сталина не просто уничтожить своих реальных и потенциальных оппонентов, но и предварительно вывалять их в грязи аморальности, измены, предательства. Все процессы являют собой беспрецедентный пример самоунижений, самооговоров, самоосуждений. Часто это выглядело просто абсурдным и продиктованным лишь низкой местью. Так, подсудимые назойливо твердили, что они «предатели», «шпионы», «двурушники», «вредители», «убийцы». Каменев, например, прямо заявлял, что «мы служили фашизму, мы организовали контрреволюцию против социализма». Обещания снисхождения, угрозы репрессий по отношению к семьям, систематическое физическое насилие на допросах ломали этих людей, заставляли играть свои унизительные роли по сценарию, написанному «жрецами правосудия». Главный Режиссер все время находился за кулисами, а его помощники – Вышинский и Ульрих – цинично вели «спектакли».
В книге английского историка религии Дж. Фрейзера «Фольклор в Ветхом завете» есть глава «Чаша Иосифа», начало которой стоит привести полностью. «Когда братья Иосифа пришли из Палестины в Египет, чтобы закупить там зерно на время голода, и уже собирались в обратный путь, Иосиф велел положить в мешок Вениамина свою серебряную чашу. Как только братья покинули город и еще не успели отойти на далекое расстояние, Иосиф послал им вслед своего управителя, приказав ему обвинить их в краже чаши. Тот обыскал все мешки и нашел пропавшую чашу в мешке Вениамина. Управитель стал упрекать братьев за их неблагодарность по отношению к его господину, которому они за оказанное гостеприимство и за всю его доброту отплатили тем, что похитили у него драгоценный бокал. «Для чего вы заплатили злом за добро? – спросил он их. – Не та ли это чаша, из которой пьет господин мой и гадает на ней? Худо это вы сделали». Когда же братья были приведены обратно и поставлены перед Иосифом, он сказал им: «Что это вы сделали? Разве вы не знали, что такой человек, как я, конечно, угадает?» Из этих слов мы можем заключить, – пишет Дж. Фрейзер, – что Иосиф особенно кичился умением обнаружить вора, гадая на своей чаше».
Когда «братьев» по несчастью (и духу – тоже) Бухарина и Рыкова исключали из состава кандидатов в члены и членов ЦК, Сталин своей репликой дал им слабую надежду, что «в НКВД разберутся». Представ спустя год перед военной коллегией Верховного суда СССР, те, кто оказался «по другую сторону барьера», как прозвучало в последнем слове Н.И. Бухарина, почувствовали, что «чаша Иосифа», чаша злодейства и коварства, наполнена до краев. Им предстояло испить ее до дна.
«Научиться ценить людей…»
4 мая 1935 года Сталин произнес речь в Кремле на выпуске «академиков» Красной Армии. К этому времени кадровый погром еще не наступил. В руководящих эшелонах партийного, государственного, хозяйственного аппарата, среди профессиональных военных, технической и творческой интеллигенции, местных работников в республиках, краях, областях скоро будут зиять крупные бреши. Словно эпидемия страшной чумы выкосит сотни тысяч людей. В начале 1939 года Сталин затребовал из Главного управления кадров РККА справку о командном составе армии и флота. Он долго молча всматривался в графы таблицы: около 85 % командиров были моложе 35 лет. Сталин не спеша листал страницы этой справки. Может быть, он вспомнил, что кроме трех маршалов и большой группы командармов первого и второго рангов по его воле исчезли и другие способные военачальники? Многие из них при назначении побывали здесь, в его кабинете… Может быть, вспомнил речь Ворошилова на заседании Военного Совета при наркоме 29 ноября 1938 года? Тогда нарком, как о великом достижении, доложил: «В ходе чистки в Красной Армии в 1937–1938 годах мы вычистили более сорока тысяч человек… За десять месяцев 1938 года выдвинули более 100 тысяч новых командиров». Из пятидесяти с небольшим членов Военного Совета старого состава остались лишь десять человек… Какие чувства испытывал «вождь», взирая на бреши в командном корпусе? Едва ли кто скажет об этом. Известно лишь, что, увидев «пустоши» в кадровом составе, Сталин предложил увеличить численность академий, создать новые училища. Но такие «дыры» были не только в рядах военных…
Бывший нарком путей сообщения И.В. Ковалев рассказывал мне:
– Назначили меня в 37-м начальником Западной железной дороги. Приехал в Минск. Прихожу в управление дороги. Пусто. Передать мне дела некому. Русакова, моего предшественника, арестовали и расстреляли. Вызываю заместителей – никого нет. Арестованы… Ищу того, другого – какая-то тишина страшная… Как смерч прошел. Даже удивительно, как еще поезда идут, кто руководит всем этим огромным хозяйством. Пошел на квартиру к знакомому работнику из управления дороги. К удивлению своему, застал его дома вместе с заплаканной женой. «Ты чего не на работе?» – не успев поздороваться, начал я разговор.
– Жду. Сегодня сказали – придут меня забрать. Вот белье собрал… Наседкин из НКВД каждого второго подчищает… Дорогу может парализовать…
Выяснив картину бедствия, осмелев от беды, продолжал Ковалев, я позвонил в Москву, Сталину (ведь если дорога не заработает по-настоящему, быстрехонько возьмут и меня). Ответил Поскребышев. Описал ему обстановку. Как-то быстро вакханалия прекратилась. Да и сажать было уже некого, завершил свою мысль Ковалев.
Положение на этой дороге не было исключением. Машина репрессий была запущена на полный ход. Как она работала, дают представление выдержки из выступлений участников октябрьского Пленума ЦК ВКП(б) 1937 года. Вот что, например, говорил Соболев, секретарь Красноярского крайкома партии, во время обсуждения доклада Молотова о ходе избирательной кампании. Вопрос был о выборах, а говорили о «врагах народа».
– Сейчас мы разоблачаем и уничтожаем врагов: бухаринцев, рыковцев, троцкистов, колчаковцев, диверсантов, всю эту сволочь, – говорил Соболев, – которую мы громим в крае. Они совершенно открыто делают выступления (так в тексте. – Прим. Д.В.) против нас… Я имею в виду одну из наиболее излюбленных форм диверсий в крае – это поджоги.
Пескарев из Курской области рисовал такую картину:
– В связи с тем что в руководстве областной прокуратуры и областного суда у нас долго орудовали мерзавцы, вредители, враги народа, то оказалось, что они центр тяжести карательной политики перенесли на ни в чем не повинных людей: за три года в области было осуждено 18 тысяч колхозного и сельского актива (часто за то, что лошадь захромала или опоздали на работу)…
«Разоблачали и уничтожали» везде. К маю 1935 года, когда состоялось выступление Сталина в Кремле, результаты этих «разоблачений и уничтожений» были еще неизвестны. Но кто мог подумать тогда, слушая речь «вождя» в Кремле, что он решится на эту кровавую оргию?
В абсолютной тишине кремлевского зала звучал негромкий голос Сталина. Скупые жесты дополняли его неторопливую речь. Держа перед собой текст, Сталин редко в него заглядывал. Сотни глаз молодых командиров, политработников, с новыми скрипящими портупеями, «кубарями» и «шпалами» в петлицах, напряженно всматривались в невысокую плотную фигуру «вождя».
– Вспоминаю случай в Сибири, где я был одно время в ссылке, – размеренно продолжал секретарь ЦК. – Дело было весной, во время половодья. Человек тридцать ушло на реку ловить лес, унесенный разбушевавшейся громадной рекой. К вечеру вернулись они в деревню, но без одного товарища. На вопрос о том, где же тридцатый, они равнодушно ответили: «Остался там». На мой вопрос: «Как же так, остался?» – они с тем же равнодушием ответили: «Чего же там спрашивать, утонул, стало быть». И тут же один из них стал торопиться куда-то, заявив, что «надо бы кобылу напоить». На мой упрек, что они скотину жалеют больше, чем людей, один из них ответил при общем одобрении остальных: «Что ж нам жалеть их, людей-то; людей мы завсегда сделать можем. А вот кобылу… попробуй-ка сделать кобылу…» (Общее оживление в зале.) Полусогнутый указательный палец «вождя» застыл в воздухе, фиксируя парадоксальность ответа сибиряка.
– Так вот, равнодушное отношение некоторых наших руководителей к людям, к кадрам и неумение ценить людей, – продолжал Сталин, иногда по-прежнему взмахивая здоровой рукой, словно отрубая слова, – является пережитком того страшного отношения людей к людям, о котором я только что рассказал…
– Так вот, товарищи, если мы хотим изжить с успехом голод (выделено мной. – Прим. Д.В.) в области людей и добиться того, чтобы наша страна имела достаточное количество кадров, способных двигать вперед технику и пустить ее в действие, – мы должны прежде всего научиться ценить людей, ценить кадры, ценить каждого работника (выделено мной. – Прим. Д.В.), способного принести пользу нашему общему делу. Надо, наконец, понять, что из всех ценных капиталов, имеющихся в мире, самым ценным и самым решающим капиталом являются люди, кадры. Надо понять, что при наших нынешних условиях «кадры решают все».
Я привел эту пространную выдержку из речи Сталина по нескольким причинам. С одной стороны, мы видим, что «вождь» уже тогда признавал дефицит («голод») кадров. С другой – зная роль и место Сталина в грядущих массовых репрессиях, еще и еще раз поражаешься его беспредельному цинизму, двуличию и жестокости. Готовя расправу над тысячами преданных партии и народу коммунистов, тут же публично рассуждает о людях, кадрах, как «самом ценном капитале»… Даже если допустить, что на каком-то этапе карательная машина вышла из-под контроля Сталина и беззаконие совершалось уже в силу страшной инерции, нельзя не испытать потрясения, сопоставляя ранние фарисейские сентенции «вождя» и его будущий личный «вклад» в дело уничтожения кадров.
Я не располагаю официальными данными о количестве жертв в 1937–1938 годах. Возможно, их пока и нет. На основании имеющихся материалов (списки делегатов съездов, партийные статистические отчеты, доклады с мест, данные из архивов судебных органов, различные донесения Сталину, Молотову, Берии и т. д.) можно сделать осторожную оценку общего количества репрессированных. Кстати, наиболее точные данные – по Наркомату обороны. Анализ целого ряда материалов, возможно, повторяю, недостаточно полных, показывает, что в эти трагические два года – 1937-й и 1938-й, – по моему мнению, подверглись репрессиям порядка 4,5–5,5 миллиона человек. Из них погибли в результате смертных приговоров 800–900 тысяч человек. Кроме того, это известно точно, очень многие сгинули в лагерях и тюрьмах позже, даже не будучи приговоренными к смерти. В периодической печати приводятся самые различные данные о масштабах репрессий. Компетентные органы совместно с учеными и представителями общественности на основании архивных материалов должны наконец сделать горестное заключение о сталинском итоге 1937–1938 годов. Пока этого нет, авторы публикаций вынуждены «экстраполировать», «прикидывать» и т. д. У меня есть ряд документов, которые, как мне кажется, косвенно подтверждают близость приведенной выше цифры – 4,5–5,5 миллиона жертв – к истинной. Эти документы свидетельствуют: после войны количество лагерей и исправительно-трудовых колоний не сокращалось, а даже росло, и число заключенных примерно оставалось на одном уровне в течение нескольких лет. Поэтому количество заключенных, допустим, в 1948 или 1949 годах может дать представление об их числе в 1937–1938 годах. Вот выдержки из этих документов:
«Товарищу Сталину.
В соответствии с Вашими указаниями при этом представляем проект решения об организации лагерей и тюрем со строгим режимом для содержания особо опасных государственных преступников…
18 февраля 1948 г. В. Абакумов.
С. Круглов».
«Товарищу Сталину.
МВД СССР докладывает Вам о состоянии и работе исправительно-трудовых лагерей и колоний за 1947 год. На 1 января 1948 года содержалось 2 199 535 заключенных в лагерях и колониях. Создано 27 новых лагерей…
7 марта 1948 года.
Министр внутренних дел СССР
С. Круглов».
Нужно учитывать, что, кроме того, в подобных «учреждениях» содержались заключенные тюрем, численность которых мне неизвестна (но думаю, не более 30 % от «населения» лагерей и колоний). Приведу еще один документ:
«Товарищу Сталину.
МВД СССР докладывает о состоянии и работе исправительно-трудовых лагерей и колоний за 1949 год. На 1 января 1949 года содержатся 2 550 275 заключенных; за контрреволюционную деятельность – 32,7 %. Сроки заключения свыше 10 лет у 366 489 человек. Созданы два новых особых лагеря со строгим режимом для шпионов, диверсантов, террористов, троцкистов, правых, меньшевиков, эсеров, анархистов, националистов, белоэмигрантов… Обеспеченность жил. площадью заключенного в среднем – 1,8 кв. метра…
23 января 1950 г.
С. Круглов».
Эти данные не включают, как я уже говорил, заключенных в тюрьмах. Нужно также учитывать, что лагеря сильно пополнились полицаями, фашистскими прихвостнями, лицами, осужденными за националистические вооруженные выступления против Советской власти в конце и после войны в западных районах страны, как и депортированными из освобожденных районов и арестованными безвинно. Поэтому (с учетом тюрем) количество заключенных около 3–4 миллионов, видимо, было не только в 1948 и 1949 годах. Едва ли число репрессированных в 1937–1938 годах могло быть намного больше, чем в 1948–1949 годах. Объективный показатель – «жилплощадь», как выражался министр внутренних дел С. Круглов, едва ли увеличилась с тех горьких лет. «Жили» на трехэтажных нарах. При этом важно иметь в виду, что состав ГУЛАГа постоянно обновлялся. Ежедневно приходило пополнение, многие не выдерживали тяжелейших условий и погибали. Какой-то процент осужденных освобождался. Но ежегодно сталинская карательная система едва ли могла содержать более 4–5 миллионов человек. Повторюсь: сравнивая возможности ГУЛАГа с интервалом в 10 лет, думаю, что мои оценки масштаба сталинских репрессий в 1937–1938 годах близки к истинным. Впрочем, их можно опровергнуть, но лишь публикацией государственных данных.
Если говорить о персональной ответственности, то главный виновник всех этих невиданных репрессий – И. В. Сталин. «Вождь» лично давал указания Ежову о направленности и масштабах репрессий, нередко указывал конкретных лиц, которых, по его мнению, следовало «проверить». Чтобы избежать в переписке и телефонных разговорах упоминания слов «смертная казнь», «высшая мера наказания», Сталин предложил именовать эту меру наказания «первой категорией». Из документов видно, что репрессии в отношении многих известных лиц были осуществлены по личному указанию Сталина. Р. Эйхе, Я. Рудзутак, В. Чубарь, С. Косиор, П. Постышев были арестованы и расстреляны с санкции Сталина. В аппарате ЦК, например, Сталин предложил «проверить» (а это означало самое худшее) заведующего отделом агитации и пропаганды А. Стецкого, заведующего отделом печати Б. Таля, заведующего сельхозотделом Я. Яковлева, заведующего отделом науки К. Баумана, ответственного работника Комиссии партийного контроля Ф. Зайцева, десятки других работников. Для всех эта «проверка» закончилась расстрелом.
Когда дело приняло широкие масштабы, Сталин одобрял смертные приговоры большими списками, а в 1938 году, «устав» от этого занятия, предоставил право решать судам и трибуналам без доклада ему. Н.С. Хрущев на XX съезде партии сказал, что в 1937–1938 годах Ежов направил Сталину 383 списка с именами многих тысяч партийных, советских, комсомольских, армейских и хозяйственных работников. Все они были Сталиным утверждены. Не думаю, что Сталин ограничился только этими списками. Их было больше. Поскольку на них часто стояли визы и других руководителей, многие документы уже после XX съезда партии исчезли. Как мне рассказывал А.Н. Шелепин в начале апреля 1988 года, целый ряд списков, на которых стояла и подпись Хрущева, был изъят из архивов по его же указанию И.А. Серовым, тогдашним заместителем министра госбезопасности. Они были переданы Первому секретарю ЦК партии Н.С. Хрущеву, который, решившись на смелый шаг в разоблачении злодеяний Сталина, видимо, хотел отмежеваться от его преступлений. Хотя, несомненно, Хрущев, Молотов, Каганович, Ворошилов, Маленков, другие руководители виновны в беззакониях или как соучастники, или как слепые исполнители, или как бездумные «поддакиватели». Но Сталин несет перед историей главную ответственность за бесчисленные преступления 1937–1938 годов.
«Вождь» очень заботился, чтобы его имя не фигурировало в качестве лица, санкционировавшего ВМН (высшую меру наказания). У меня есть много писем, адресованных Сталину, Ворошилову, Молотову, другим руководителям партии с мольбами о помиловании. Отдельные письма они читали, часто не оставляя своих автографов. Однако все авторы писем погибли. Остается предположить, что Сталин предпочитал устно выносить свое решение, а иногда и вообще не рассматривать этих прошений, так как судьба тех, кто их писал, была им предрешена заранее. Вот эта «закрытость» роли Сталина как прямого, непосредственного организатора и участника преступлений породила и поныне «здравствующую» легенду о том, что он «не знал» о репрессиях. Как говорила, например, на XXII съезде КПСС старая большевичка Д.А. Лазуркина, когда она сидела в тюрьме, то «ни разу не обвиняла тогда Сталина. Я все время дралась за Сталина, которого ругали другие заключенные, высланные и лагерники. Я говорила: «Нет, не может быть, чтобы Сталин допустил то, что творится в партии. Не может этого быть». Подобная наивность могла проистекать лишь от незнания истинной картины.
Сталин и его окружение возвели насилие в норму жизни. Именно их усилиями в конце концов была создана такая система отношений в государстве и партии, которая породила обстановку беззакония. Как говорилось в докладе на XX съезде партии «О культе личности и его последствиях», «произвол одного лица поощряет и разрешает проявление произвола другими лицами. Массовые аресты и высылки многих тысяч людей, расстрелы без суда и нормального следствия создали обстановку, лишенную чувства безопасности и полную страха и даже ужаса».
Печальным и трагическим является то обстоятельство, что террор был развязан в условиях, когда прямой, непосредственной угрозы существовавшему строю в стране не было. Внешняя угроза, которая существовала многие годы после революции, ни в коей мере не могла оправдать репрессий. Вероятно, единичные проявления классовой вражды, неприятия нового строя в стране имели место. И в этом нет ничего удивительного. Но нет никаких доказательств наличия массовых организованных вредительских и враждебных элементов.
Сталин сохранил «революционные» воззрения в отношении революционного террора. Да, было время, когда молодая Советская республика, чтобы выжить, была вынуждена ответить на белый террор красным террором. Но как только появились объективные признаки упрочения новой власти, постепенно были приняты меры, чтобы прекратить крайнее насилие как способ решения социальных, политических и экономических задач.
«Террор был нам навязан терроризмом Антанты, – говорил Ленин в своем докладе о работе ВЦИК и Совнаркома 2 февраля 1920 года, – когда всемирно-могущественные державы обрушились на нас своими полчищами, не останавливаясь ни перед чем. Мы не могли бы продержаться и двух дней, если бы на эти попытки офицеров и белогвардейцев не ответили беспощадным образом, и это означало террор, но это было навязано нам террористическими приемами Антанты. И как только мы одержали решительную победу, еще до окончания войны, тотчас же после взятия Ростова, мы отказались от применения смертной казни и этим показали, что к своей собственной программе мы относимся так, как обещали». Сталин, видимо, не считал нужным к «собственной программе» относиться как к «обещанию». Вспомним постановление ЦИК СССР от 1 декабря 1934 года, принятое по инициативе Сталина: «Приводить в исполнение смертные приговоры преступникам… немедленно», «получение прошений о помиловании… неприемлемо». Никаких адвокатов, никакого нормального следствия… Арестованный сразу же становился преступником. Так настроил террористическую машину лично Сталин. Аппарат репрессий был создан. Первыми под нож сталинской гильотины попали видные партийные, государственные и военные деятели.
В 1937 году состоялось несколько пленумов ЦК партии. На каждом из них, кроме рассмотрения вопросов о подготовке к выборам в Верховный Совет СССР, об ошибках при исключении коммунистов из партии, о мерах по улучшению работы МТС и других проблем, непременно рассматривались и такие, как «о составе ЦК ВКП(б)». А это означало, что продолжалась чистка и высшего партийного органа. Например, на октябрьском Пленуме ЦК партии 1937 года из его состава было выведено 24 члена и кандидата! Среди них: Зеленский, Лебедь, Носов, Пятницкий, Хатаевич, Икрамов, Криницкий, Варейкис, Гринько, Любченко, Еремин, Дерибас, Демченко, Серебровский, Розенгольц, Птуха, Шубриков и другие. Все они, в основном большевики с большим стажем, костяк партийных кадров, квалифицировались как «враги народа». Участь их печальна. И так – на каждом пленуме… На декабрьском Пленуме ЦК 1937 года, например, было утверждено (голосование опросом) следующее решение:
«На основании неопровержимых данных Пленум ЦК признает необходимым вывести из состава членов ЦК ВКП(б) и подвергнуть аресту как врагов народа: Баумана, Бубнова, Булина, Межлаука, Рухимовича и Чернова, оказавшихся немецкими шпионами и агентами царской охранки; Михайлова, связанного по контрреволюционной работе с Яковлевым, и Рындина, связанного по контрреволюционной работе с Рыковым, Сулимовым».
Далее почерком Сталина дописано: «Все эти лица признали себя виновными».
Подумать только, как бедна фантазия главного Инквизитора: более половины состава ЦК – «шпионы» и «агенты царской охранки»! Двадцать лет после краха дома Романовых их жандармское ведомство продолжало как ни в чем не бывало действовать! Все это похоже на безумие, пир злой силы! Просматривая пожелтевшие листки, которые рассылались членам ЦК для заочного голосования, я не встретил ни одного несогласия, возражения, сомнения. Только «за», «согласен», «безусловно согласен», «верное решение», «необходимая мера» и т. д. Совесть безмолвствовала в заточении лжи и страха.
К концу 1938 года фактически не оставалось кандидатов, которыми можно было заполнить страшную брешь. Из 139 членов и кандидатов в члены ЦК партии, избранных на XVII съезде, 97 человек, или 70 %, были арестованы и в 1937–1938 годах погибли. Такова судьба не только большинства членов Центрального Комитета, но и основной части делегатов «съезда победителей». А ведь 80 % делегатов XVII съезда с правом решающего голоса были большевики со стажем до 1921 года! Это люди, прошедшие ленинскую школу, подполье, революцию, гражданскую войну. Сталин не мог забыть, что почти триста делегатов голосовали тогда против него. Кто они? Диктатор в каждом видел потенциального врага.
Республиканский, краевой и областной эшелоны также были обескровлены. Многие обкомы были просто обезглавлены; все секретари партийных комитетов попадали, по словам Кагановича, на «жительство» к Ежову. Назову лишь несколько фамилий из тысяч местных партийных и советских работников, кому довелось испить из «чаши Иосифа»: А. Богомолов, Т. Братановский, Е. Вегер, М. Гусейнов, Б. Додобаев, Н. Журавлев, С. Зегер, В. Еременко, Ю. Коцюбинский, Г. Крутов, Н. Марголин, Д. Орлов, Н. Степанян, Я. Попок, А. Шпильман, А. Ханджян, многие, многие другие. Обобщенные данные мог иметь только Сталин. Что думал он, листая страшные сводки и доклады Ежова, Ульриха, Вышинского, когда мог «убедиться», что страна, партия, армия, народное хозяйство – во власти врагов? Неужели ему не могла прийти даже мысль о том, что его концепция «врагов народа» чудовищна в своей нелепости и преступности? Но «вождь» отличался последовательностью. Раз принятое решение Сталин всегда старался довести до конца. С «очищенным» обществом он добьется многого, о чем будут «говорить в веках»…
Однажды, обсуждая с Ежовым в присутствии Молотова очередной список, Сталин, не обращаясь ни к кому, обронил:
– Кто будет помнить через десять – двадцать лет всех этих негодяев? Никто. Кто помнит теперь имена бояр, которых убрал Грозный? Никто… Народ должен знать: он убирает своих врагов. В конце концов, каждый получил то, что заслужил…
– Народ понимает, Иосиф Виссарионович, понимает и поддерживает, – как-то машинально откликнулся Молотов.
Хотя оба они должны были знать, что народ безмолвствовал. Крики одобрения были гласом неведения, бесправия и подавленности.
Рассуждения «вождя» о том, что нужно «научиться ценить людей, ценить кадры», выглядят в высшей степени кощунственными. Ежов, который в октябре 1937 года стал кандидатом в члены Политбюро, не знал предела в цинизме и беззаконии. По его предложению органы НКВД стали готовить списки лиц, которые попадали под юрисдикцию коллегий военных трибуналов. Например, стоило вменить человеку в вину шпионаж, как он представал уже перед военным трибуналом. О том, как расправлялись со «шпионами» и сколько их было «выявлено», свидетельствует, например, такое донесение Ульриха:
«Комиссару Государственной безопасности I ранга
тов. Берия Л.П.
За время с 1-го октября 1936 года по 30-е сентября 1938 года военной коллегией Верховного суда СССР и выездными сессиями коллегий в 60 городах осуждено:
к расстрелу 30 514 человек
к тюрем. закл. 5643 человека
Всего 36 157
15 октября 1938 года
В. Ульрих».
В 1937–1938 годах Ежов, а потом и Берия направили на имя Сталина множество списков «шпионов», где заранее, до суда, предлагалась конкретная мера наказания (в подавляющем большинстве случаев – расстрел). Но сначала они получали донесения от Ульриха. Вот еще одно такое сообщение:
«Комиссару госбезопасности I ранга,
зам. наркома внутренних дел СССР тов. Берия
В сентябре 1938 года военной коллегией Верховного суда Союза ССР в Москве, Ленинграде, Киеве, Харькове, Хабаровске и других городах осуждено:
к расстрелу 1803 человека
к тюремн. закл. 389
Всего 2192
В. Ульрих».
В октябре будет больше: 3588… Но это только «работа» военных трибуналов. А сколько «работало» обычных судов?! Сталин, любивший поговорить о том, что нужно заботиться о человеке, кадрах, проявлять внимание к каждому коммунисту, утверждал без колебании эти страшные списки.
До сих пор есть еще немало людей, которые хотели бы отделить эту сторону деятельности Сталина, характеризующуюся предельной античеловечностью, от тех мер, которые он осуществлял как глава партии и народа по реализации социально-экономических планов и программ. Даже если, согласно логике этих людей, признавать его «заслуги» в этой области, мы не имеем права, прежде всего морального, выдавать Сталину индульгенцию в том, что «он совершал преступления, искренне веря в то, что совершает их во благо страны». Какое же это «благо страны», если для его фундамента требовались сотни тысяч, миллионы человеческих черепов?! Поэтому очень спорно заявление Н.С. Хрущева на XX съезде о том, что «мы не можем считать, что поступки Сталина были поступками безумного деспота. Он считал, что так нужно было поступать в интересах партии, трудящихся масс, во имя защиты революционных завоеваний. В этом-то и заключается трагедия!»
Согласиться с этим нельзя. Сталин сознательно создавал режим личной диктатуры, в условиях которой он считал себя абсолютно свободным в выборе средств. При чем здесь «защита революционных завоеваний», о которой говорил Хрущев?! Страшное, пьянящее чувство абсолютной власти двигало Сталиным… Повторюсь: абсолютная власть развращает абсолютно. Сталин не мог не знать, что развязанный им террор против партийных, хозяйственных и военных кадров ведется на основе сплошных нарушений социалистической законности. Он не мог не знать, что ни Косиор, ни Постышев, ни Рудзутак, ни Чубарь, ни Эйхе не были врагами народа. Сталин не мог не знать о сплошной фальсификации политических процессов. Если бы над его деятельностью был реальный общественный, партийный, государственный контроль, Сталину не удалось бы провоцировать беззаконие, он просто не решился бы на него. Полная безнаказанность и бесконтрольность позволили проявиться самым отвратительным чертам его характера. Созданная «вождем» тоталитарная система открыла простор для любых действий диктатора. Абсолютная свобода Сталина означала абсолютную несвободу для всех, кто от него зависел. Но в целях морального и социального камуфляжа «вождь» продолжал публично фарисействовать.
Поэтому рассуждения о том, что «трагедия Сталина заключается в том, что он верил в наличие врагов народа и поэтому расправлялся с ними», не просто наивны, но и глубоко неверны. Это была не трагедия Сталина, а трагедия народа. Его деяния можно квалифицировать лишь как преступные. Говоря словами Маркса, Сталин действовал с «тимур-тамерлановской «расточительностью» в расходовании человеческой жизни…». Чужая жизнь не имела для него никакой ценности.
Массовое насилие стало неотъемлемой составной частью сталинского «социализма», бетонного в своей тоталитарности. Вполне вероятно, что Сталин даже хотел «процветания» общества, материального благополучия его членов и бесспорно – создания сильного государства. Но он не хотел спрашивать членов этого общества: как, каким образом они желали бы достичь социалистических идеалов?!
При всей непреклонности в достижении поставленных целей Сталин иногда проявлял колебания, когда до него вдруг «доходил» масштаб репрессий. Именно этим можно объяснить обсуждение на январском (1938 г.) Пленуме ЦК ВКП(б) вопроса об ошибках парторганизаций при исключении коммунистов из партии. Этот вопрос был поднят по инициативе «вождя». Слушая доклад Маленкова, выступления Багирова, Постышева, Косиора, Игнатьева, Зимина, Кагановича, Угарова, Косарева, Сталин не мог не поражаться размаху репрессий, беззакония и настоящего погрома кадров. Например, в выступлении Постышева отмечалось, что по приезде в Куйбышев он столкнулся с обстановкой, когда в результате чистки была парализована нормальная деятельность обкома, облисполкома и райкомов партии. В силу того что во многих райкомах осталось по два-три члена, они фактически прекратили работу. Таких райкомов в области оказалось более тридцати! Сталин, Берия, Ежов, Маленков, Молотов тут же свалили всю вину на Постышева, хотя он совсем недавно переехал в Куйбышев.
При знакомстве с документами создается впечатление, что решение «утопить» Постышева было принято до Пленума. Практически все выступающие, начиная с докладчика Маленкова, акцентировали особое внимание на ошибках Постышева. При одобрительных репликах Сталина главную роль критика Постышева на Пленуме взял на себя Каганович. Стоит привести некоторые его аргументы:
– Я Постышева знаю хорошо. Я ездил по поручению ЦК в прошлом году в Киев, когда мы вскрывали грубейшие ошибки т. Постышева в руководстве Киевской и Украинской партийными организациями. Постышев показал себя в Киеве работником, срывавшим на практике директивы партии, за что ЦК его тогда и снял с Киева (так в тексте. – Прим. Д.В.). Слепота т. Постышева к врагам народа граничит с преступлением. Он не видел врагов даже тогда, когда все воробьи на крышах чирикали… Наблюдая тебя в кулуарах и слушая твое выступление на этом Пленуме, я утверждаю, что ты хитришь с ЦК партии.
– Я никогда в жизни не хитрил, – пытался парировать Постышев.
– Что говорил здесь на Пленуме Постышев – это повторение враждебных партии разговоров. Он не видит того, что за последний год мы имеем более 100 тысяч выдвинутых новых людей. Это наша великая сталинская победа…
Каганович, говоря о «сталинской победе», невольно проговорился о масштабах вынужденной замены кадров руководителей, «выбывших из строя» вследствие репрессий. Колоссальную брешь в кадровом составе, возникшую в результате беззаконий, недалекие люди типа Кагановича оценили как ситуацию, способствующую революционному обновлению руководящего состава на различных уровнях.
Критические выступления Ярославского, Косарева, Угарова шли по нарастающей. Постышева уже не просто критиковали, а прямо обвиняли и судили. Было видно, что на этот раз выбран жертвой именно он. Каганович сумел передать руководству партии свою давнюю неприязнь к Постышеву. Дальнейшие события на Пленуме свидетельствуют, что все шло по заранее подготовленному Сталиным сценарию. Довершил разгром Постышева второй секретарь Куйбышевского обкома, приглашенный на Пленум, Игнатов. Он прямо назвал действия Постышева «антипартийными». Каганович тут же резюмирует, обращаясь к Постышеву:
– Ты и сейчас хитришь с ЦК. Это враждебная линия. Постышев как политический руководитель обанкротился…
– Я признаю целиком и полностью свою речь, которую я произнес здесь, – поднялся Постышев, – неправильной и непартийной. Как я произнес эту речь, я и сам понять не могу. Я прошу Пленум простить меня. Я не только никогда не был с врагами, но и всегда боролся против врагов…
Но спасти Постышева теперь мог только Сталин. Однако он, дождавшись полного унижения кандидата в члены Политбюро, старого большевика, который пытался иметь свое суждение, окончательно предрешил его судьбу:
– У нас здесь, в Президиуме ЦК, или Политбюро, как хотите, сложилось мнение, что после всего случившегося надо какие-либо меры принять в отношении тов. Постышева. По нашему мнению, следовало бы его вывести из состава кандидатов в члены Политбюро, оставив его членом ЦК.
Проголосовали, естественно, единогласно. Постышеву оставалось быть на свободе лишь месяц. По предложению Сталина Комиссия партийного контроля подготовила в феврале того же года проект постановления по Постышеву, которое было утверждено Политбюро. Основное содержание этого документа, одобренного и отредактированного Сталиным, стоит привести. Постышеву вменялась вина за следующие прегрешения:
1) Роспуск 35 райкомов партии (они просто перестали действовать, т. к. за пять месяцев 1937 г. в Куйбышевской области было исключено из партии 3,5 тыс. коммунистов. – Прим. Д.В.);
2) Провокации против советских органов (на одном из заседаний горсовета было выведено 34 депутата);
3) Привлечение кадров на полевые работы, разбор общественных построек, вредительство в разгар уборки;
4) За время работы в Куйбышеве Постышев мешал НКВД разоблачать врагов, направляя удары против честных коммунистов;
5) Помощники Постышева как на Украине, так и в Куйбышеве оказались врагами народа (шпионами);
6) Постышев знал о наличии контрреволюционной правотроцкистской организации в области…
Признать все указанные действия Постышева П.П. антипартийными, направленными на пользу врагов народа. Исключить Постышева П.П. из рядов ВКП(б).
Все оставшиеся 49 членов ЦК и кандидатов проголосовали (заочным опросом) за это решение. Бюллетеня Сталина вновь не оказалось… Он всегда, где только можно, старался оставлять меньше «следов».
Судьба Постышева была решена. Последовали арест и расстрел. Сталинская «забота о кадрах» весьма рельефно видна на примере «дела Постышева», который в силу ряда причин не устраивал «вождя» в качестве не только члена высшего партийного руководства, но и вообще как коммунист старой ленинской школы. Сталину иногда было достаточно услышать одну фразу, провести одну беседу, получить какую-то информацию, чтобы вынести свое окончательное суждение о личности. В те годы это было и приговором.
Так, после «инспектирования» Постышева в Куйбышеве Маленков доложил Сталину:
– Постышев политически вредный человек.
– Чего же его держать? – вопросом ответил Сталин.
П.П. Постышев еще не знал, что Сталин уже распорядился его дальнейшей судьбой.
Не все заметили или, точнее, не придали особого значения, что во время выступления Косарева на январском Пленуме 1938 года произошла его перепалка с Мехлисом. Косарев фактически критиковал Политуправление РККА, которое возглавлял Мехлис, за слабую организацию работы с комсомольцами: «В армии 500 тысяч членов молодежной организации, а ежегодно принимают в партию лишь несколько тысяч». Мехлис тут же парировал с желчью:
– ЦК комсомола не занимается армейским комсомолом. Я предложил Белобородову (секретарь ЦК ВЛКСМ. – Прим. Д.В.) пойти руководить комсомолом в армию, он отказался. Хотят руководить только из ЦК…
Имевшаяся и раньше неприязнь Мехлиса к Косареву наверняка усилилась и, кто знает, не сыграла ли она роковую роль в судьбе комсомольского вожака.
Пленум, поставивший вопрос об ошибках при рассмотрении персональных дел коммунистов, незаметно свернул на старую колею; оказывается, все эти «ошибки», «перегибы» есть не что иное, как происки еще не раскрытых «врагов». Именно такой вывод и был сделан на Пленуме: «Пора всем парторганизациям и их руководителям разоблачить и до конца истребить замаскированного врага, пробравшегося в наши ряды…» Установка «вождя», данная им на февральско-мартовском Пленуме 1937 года, опять возобладала: перегибы и ошибки в борьбе с врагами народа есть результат действия неразоблаченных троцкистов и иных вредителей. Как видим, проблески зрелого подхода в оценке вакханалии беззакония были в 1937–1938 годах слабыми. Демон насилия брал верх над элементарным благоразумием. Сталин ошибки в развертывании насилия видел в недостатках применения этого насилия.
В итоге вместо анализа причин перегибов, бездушного и преступного отношения к судьбам коммунистов был дан новый толчок к поиску «нераскрытых врагов». Секретарь Киевского обкома КП(б)У Кудрявцев, выступая на партсобраниях, спрашивал коммунистов: «А вы написали хоть на кого-нибудь заявление?» В результате таких призывов к бдительности в Киевской парторганизации доносы были поданы почти на половину членов партии. К слову сказать, одной из первых жертв стал и сам Кудрявцев…
Погром кадров, учиненный по инициативе Сталина и его окружения, привел к тому, что на волне доносительства появилось немало нечистоплотных людей, пытавшихся (и порой небезуспешно!) сделать в сложившейся ситуации партийную, государственную, военную карьеру, а то и просто свести какие-нибудь старые счеты. В решении январского (1938 г.) Пленума ЦК говорится, что есть «отдельные карьеристы-коммунисты, старающиеся отличиться и выдвинуться на исключениях из партии, на репрессиях против членов партии, старающиеся застраховать себя от возможных обвинений в недостатке бдительности путем применения огульных репрессий против членов партии». Верная констатация того, что карьеристы и доносчики представляют большую опасность для партии, никак не связывалась, однако, с самим курсом высшего политического руководства на репрессии, где и находились глубинные истоки трагедий, деформаций, извращений. Установка Пленума до конца истребить замаскированных врагов» еще раз показала фарисейский характер лозунга Сталина «ценить кадры».
Ложь подобна снежному кому. Одна ложь родит другую. Произвольно «обострив» классовую борьбу, Сталин вызвал волны лжи. Перед ней общество оказалось беззащитным. Ложь ежовских органов в союзе с ложью суда и прокуратуры, ложью печати, ложью бесчисленных речей в поддержку «справедливых приговоров» создала ситуацию поистине уникальную. Узнать, где причины вакханалии? Негде. Обратиться за помощью? Не к кому. Обличить явных негодяев? Никто не позволит…
Характерный пример. В фонде Берии огромное количество различных доносов. Приведу один, не называя автора. У него, возможно, выросли дети, внуки… Вообще, указывая в книге многие фамилии, зная, что у всех этих людей могут быть родственники, я искренне говорю, что ни в одном случае лично им я не хотел бы причинить боль. Но история не была бы историей, если бы мы все «зашифровали». Вот это письмо-донос.
«Тов. Маленков!
Я заместитель командира части внутренних войск НКВД. Сегодня проходил митинг по поводу награждения орденом «Победа» товарища Сталина. Но на митинг были приглашены лишь офицеры. Солдат не пригласили. Странно… Вел митинг генерал Бровкин. Выступило всего 3–4 человека, и митинг закрыли. Затем сказали после закрытия митинга, что часть едет на уборку урожая, а нач. политотдела Кузнецов переводится на другое место службы. Стерто, смазано, опошлено такое важнейшее политическое мероприятие, как митинг, посвященный награждению товарища Сталина орденом «Победа».
Реакция адресата «естественна»: «Тов. Берия.
Маленков».
Коронованная Сталиным Ложь распоряжалась судьбами миллионов. Сталину нет прощения прежде всего за создание в стране обстановки, когда ложь господствовала, заставляя людей покоряться, молчать или поддерживать решения, суть которых для многих была совершенно неясной. Сталин считал себя вправе дозировать правду, делать обобщения, обязательные для всего народа, определять, что нужно и что не нужно для него. Репрессии, беззакония того времени могли существовать лишь на лжи. Именно здесь лежит один из социальных и гносеологических истоков народной трагедии. Но народ долго обманывать нельзя; ложь никогда не имела и не имеет будущего. Сталин не хотел считаться с этой бесспорной истиной.
Трудно заживающая рана 1937–1938 годов связана не только с болью, нелепостью, алогичностью пира насилия, который правил «вождь». От этой раны берут начало и многие беды, связанные с гибелью талантливых руководителей, хозяйственников, ученых, военных, деятелей культуры. А разве бреши в кадрах не позволили пробраться к постам, должностям, занять выгодные позиции «карьеристам-коммунистам»? Февральско-мартовский Пленум ЦК ВКП(б) 1937 года записал в решении не только: «Обязать Наркомвнудел довести дело разоблачения и разгрома троцкистских и иных агентов до конца, подавить малейшие проявления их антисоветской деятельности», но и постановил: «Укрепить (выделено мной. – Прим. Д.В.) кадры НКВД». Критерии «укрепления» в то время были однозначными: слепое, фанатичное исполнение воли «вождя». Люди с совестью тогда не могли уцелеть в органах. Абакумовы, кругловы, меркуловы, ежовы, берии, кобуловы, мамуловы, рухадзе, как и некоторые другие выдвиженцы, удержались в НКВД отнюдь не благодаря личным достоинствам, а потому, что не обладали ими. Сама система сложившихся отношений в условиях единовластия рождала беспринципных людей, аллилуйщиков, подхалимов. Сталин ценил безропотность, готовность следовать «линии», даже если она была заведомо ошибочной или преступной.
К счастью, влияние Сталина не могло деформировать весь спектр большевистских качеств у истинных патриотов. Приверженность социалистическим идеалам, высокая гражданственность, предельная самоотверженность, революционный энтузиазм и любовь к Родине большинства советских людей не утонули в тине лжи, славословия и бюрократических извращений того времени. Но, конечно, интеллектуальный и нравственный потенциал народа получил бы несравненно большее развитие, если бы не произошла народная трагедия 37-го.
Сталин немало читал. Жаль, что в его библиотеке не было книги Х.-А. Льоренте «Критическая история испанской инквизиции». При желании он мог бы найти много родственных себе черт у Томаса Торквемады, генерального инквизитора церкви, бросавшего тысячи людей в костер ради «чистоты веры». Смерть еретиков лишь вдохновляла Торквемаду на поиски новых и новых жертв. Но Великому Инквизитору было далеко до сталинского размаха.
«Заговор» Тухачевского
Сталин любил армию, любил военных. Любил взглянуть на себя в большое зеркало в маршальском мундире; строгость униформы с блеском золота погон отвечала его представлению об эстетическом совершенстве. Вооруженные Силы были предметом его особой заботы. «Вождь» всегда с какой-то внутренней гордостью вспоминал свою военную деятельность на фронтах гражданской войны. Он, пожалуй, больше, чем кто-либо другой (за исключением Троцкого), бывал на фронтах.
Сталин лично знал почти весь командный состав – от командира корпуса и выше. Маршалы и командармы в своем большинстве были ему хорошо знакомы еще со времен гражданской войны. Да и теперь, в конце 30-х годов, назначения на все основные должности в РККА проходили через Сталина. «Вождь» обычно выслушивал краткий доклад кандидата, внимательно всматривался ему в глаза, молчал, а затем беседовал в течение 7–10 минут. Его интересовали военный опыт, знание театра военных действий, взгляды будущего командира на военное строительство в условиях технического оснащения армии. Иногда задавал неожиданные вопросы, вроде: «Как вы оцениваете немецкие танки?», «Нужны ли в нынешних условиях УРы (укрепленные районы. – Прим. Д.В.)?», «Каково ваше мнение о новом полевом уставе РККА?». В конце беседы, слабо пожимая руку взволнованного командарма (комкора или другого командира), желал успеха на новом посту и постоянной готовности проводить в жизнь «линию партии». И снова испытующе вглядывался в глаза человека. Ему всегда хотелось прочитать самое важное для него: предан ли тот «товарищу Сталину»?
Долгие часы Сталин проводил с наркомами, конструкторами, учеными, создающими боевую технику и оружие, обычно лично осматривал новые образцы, бывал и на испытаниях. По его инициативе проводились совещания по различным вопросам военного строительства, на которых Сталин часто присутствовал. Выступал редко, но своими репликами и замечаниями всегда «доворачивал» ход обсуждения в ту или иную сторону. В 1939 году, например, целый день провел на совещании руководящего состава работников тыла РККА, решавшего вопросы снабжения командного и рядового состава полевой и повседневной формой, качества обмундирования.
Конечно, Сталин занимался всеми этими вопросами не только из любви к военному делу. Подобно любому руководителю государственного уровня, Сталин прекрасно понимал, что политическая власть, ее реальная сила, место страны в мире и ее международный авторитет в огромной мере определяются не только экономической, но и военной мощью. Все выступления Сталина во второй половине 30-х годов полны тревоги по поводу роста фашистской опасности, усиления империалистической угрозы на западе и востоке. Можно без преувеличения сказать, что в эти годы приоритетными объектами его внимания были РККА и НКВД. И именно по линии НКВД с конца 1936 года к Сталину стали поступать тревожные сообщения.
Интересно, что первые симптомы коллизий между Сталиным и высшими военными чинами уловили в Германии. Начальник Главного разведывательного управления РККА комкор С. Урицкий еще 9 апреля 1937 года докладывал Сталину и Ворошилову о том, что в Берлине муссируют слухи о существующей оппозиции советскому руководству среди генералитета. Правда, успокаивал начальник ГРУ, этому мало верят. В доказательство привел высказывания некоего Артура Юста в «Дейче Альгемайне цайтунг»: сегодня «диктатура Сталина нуждается в исключительной опоре. В высшей степени странным было бы именно сейчас начать потрясать устои армии. Ничто сейчас не является таким важным для Сталина, как безусловная надежность Красной Армии». Похоже, что так думал и сам Сталин, но для «безусловной надежности» стал именно «потрясать устои армии». Тем более что сигналы об оппозиции, заговоре среди генералитета начали поступать сразу из многих источников.
Вначале Ежов направил Сталину записку с материалами РОВСа (белоэмигрантской организации «Русский общевоинский союз») из Парижа. В ней речь шла о том, что «в СССР группой высших командиров готовится государственный переворот». В этом материале, который был, вероятнее всего, фальшивкой или, в лучшем случае, выдумкой белоэмигранта, утверждалось, что во главе заговора стоит маршал М.Н. Тухачевский. Сталин передал записку Орджоникидзе и Ворошилову с резолюцией: «Прошу ознакомиться». Следов реакции его соратников на документе обнаружить не удалось. Скорее всего, откровенно фальшивый характер записки не произвел впечатления на читавших, даже на Сталина, чрезвычайно мнительного и подозрительного человека. При этом следует еще раз сказать, что Сталин всегда очень полагался на «бумагу», на заведенное «дело», на доклады органов НКВД. Сделаю отступление.
Как мне рассказывал А.Т. Рыбин, работавший в то время в одном из отделов НКВД, а затем в охране «вождя», когда Сталину устно доложили о «связях» М.Е. Кольцова с «иностранными разведками», он не придал вначале информации должного значения. У него в памяти была недавняя беседа с писателем, оставившая о нем неплохое впечатление. Но когда через месяц (кому-то это было очень нужно?!) ему положили папку с доносом, двумя свидетельствами близко знавших Кольцова лиц, Сталин велел дать ход этому сфабрикованному делу. Сталин не допускал, что в письменных докладах его могут обманывать, вводить в заблуждение. Он полагал, что на это имеет право только он. Кстати, эту особенность Сталина во всем верить «бумаге» активно использовал Ежов, а позже и Берия. Доносы, сообщения, доклады, нередко прямо фантастические, находили в психологии Сталина весьма благодатную почву. Мысля категориями «врагов», «борьбы», «окружения», «заговоров», «двурушничества», «вредительства», Сталин не сомневался в правдивости этих докладов.
Об исключительной подозрительности Сталина, не доверявшего даже своему окружению, помощникам, родственникам, мне говорили многие, близко знавшие «вождя» в пору его личного триумфа. Как рассказывал А.Н. Шелепин, Сталин требовал от Берии особой проверки людей, охранявших его. Берия играл на этом: периодически «находил» в окружении Сталина «шпиона» или «террориста»; нет-нет да и сообщал о «подозрительных» сигналах, данных и т. д. Например, однажды Берия приказал арестовать уборщика Федосеева и его жену за подготовку «теракта». Не случайно даже гардины на окнах были подрезаны на полметра от пола, чтобы никто не мог спрятаться. Никто не знал, где Сталин будет спать сегодня – на диване в кабинете или в маленьком зале, постели были заготовлены и там и тут. В комнаты Сталина без его вызова никто, кроме Берии, входить не смел.
Уезжая к себе на дачу в бронированном автомобиле, Сталин знал, что каждая такая поездка – целая операция, связанная с обеспечением его безопасности. Рядом с водителем Митрохиным сидели телохранители – либо Туков, либо Старостин (в 40-е гг.), готовые, как и в автомобилях сопровождения, защитить Сталина от «террористов». У «вождя» была привычка пристально вглядываться в лица людей. Если чей-нибудь взгляд ему вдруг не нравился, этот человек больше у него не работал. Замечу, что, хотя существуют версии, созданные в окружении Берии, о нескольких попытках покушения на Сталина, каких-либо документов на этот счет обнаружить не удалось.
Владыки, постоянно ожидающие покушения, начинают подозревать всех. Например, император Александр II, на которого было совершено несколько нападений (и в конце концов террористы добились своей цели), стал до такой степени подозрительным, что «однажды он выстрелил в своего адъютанта, когда последний сделал резкое движение и царю показалось, что офицер хочет убить его». Поэтому, постигая внутренний мир Сталина, нельзя не учитывать его гипертрофированную подозрительность по отношению к другим. Хрущев в своем докладе на XX съезде партии подчеркивал крайне болезненную подозрительность Сталина даже к членам Политбюро. Может быть, полностью он доверял лишь Власику и Поскребышеву. Да, пожалуй, Вале Истоминой, его «экономке», молодой женщине, которая вскоре после гибели Н.С. Аллилуевой пришла к нему в дом. До конца его дней она заботилась о Сталине, старалась создать ему, насколько это возможно, домашний уют. Будучи черствым человеком, он тем не менее не раз отмечал бесхитростную и искреннюю заботу о нем этой женщины. В целом же маниакальная подозрительность была одной из характернейших черт этой «господствующей личности».
Поэтому информация, которая поступила Сталину из Чехословакии от президента Бенеша, резко усилила подозрение к Тухачевскому. Как писали бывший сотрудник Кальтенбруннера В. Хаген (в книге «Тайный фронт»), X. Хегнер (в мемуарах «Рейхсканцелярия 1933–1945 гг.»), а также У. Черчилль, Сталин клюнул на сфабрикованный в Берлине документ о «сотрудничестве» Тухачевского и ряда других командиров Красной Армии с германским генералитетом. В ведомстве Канариса искусно подделали подпись Тухачевского, оставленную Михаилом Николаевичем еще в 1926 году в Берлине на документе о техническом сотрудничестве в области авиации с одной из германских фирм.
Сфабрикованный документ наводил на мысль, что Тухачевский состоит в тайной связи с представителями германского генералитета с целью насильственного свержения Сталина. В Берлине был разыгран спектакль с пожаром и кражей документов, с тем чтобы они якобы попали в Прагу. О пожаре Ежов несколько раз докладывал Сталину и Ворошилову:
Читать бесплатно другие книги:
