Сталин Волкогонов Дмитрий

Атрибуты цезаризма

В начале 1937 года немецкий писатель Лион Фейхтвангер посетил Москву. Результатом его поездки стала апологетическая книга «Москва 1937 (отчет о поездке для моих друзей)». Фейхтвангер не скрывал, что он пустился в путь в качестве «симпатизирующего». За время пребывания в СССР его симпатии к нашей стране еще больше возросли. Но чего не мог не заметить Фейхтвангер и чему посвятил едва ли не большую часть своей книги – это месту Сталина в жизни советских людей. «Поклонение и безмерный культ, которыми население окружает Сталина, – это первое, что бросается в глаза иностранцу, путешествующему по Советскому Союзу. На всех углах и перекрестках, в подходящих и неподходящих местах видны гигантские бюсты и портреты Сталина. Речи, которые приходится слышать, не только политические речи, но даже и доклады на любые научные и художественные темы, пересыпаны прославлениями Сталина, и часто это обожествление принимает безвкусные формы».

Когда Фейхтвангер при встрече сказал об этом лично Сталину, тот лишь хитро улыбнулся и, пожав плечами, заметил, что рабочие и крестьяне «были слишком заняты другими делами и не могли развить в себе хороший вкус, и слегка пошутил по поводу сотен (выделено мной. – Прим. Д.В.) тысяч увеличенных до чудовищных размеров портретов человека с усами, – портретов, которые мелькают у него перед глазами…». Фейхтвангер, пытаясь понять истоки, предпосылки этого массового идолопоклонства, пошел не намного дальше Сталина. Преклонение перед вождем, утверждал писатель, «выросло органически, вместе с успехами экономического строительства. Народ благодарен Сталину за хлеб, мясо, порядок, образование и за создание армии, обеспечивающей это новое благополучие. Народ должен иметь кого-нибудь, кому он мог бы выражать благодарность за несомненное улучшение своих жизненных условий, и для этой цели он избирает не отвлеченное понятие, не абстрактный «коммунизм», а конкретного человека – Сталина… Безмерное почитание, следовательно, относится не к человеку Сталину – оно относится к представителю явно успешного хозяйственного строительства».

Это бесхитростное объяснение так понравилось Сталину, что уже в конце того же, 1937 года книжка Фейхтвангера, вышедшая в Амстердаме, была молниеносно переведена и издана большим тиражом в Москве. Пожалуй, это единственное издание в нашей стране, увидевшее свет при Сталине, где признавалось наличие культа личности, вождизма, цезаризма и давалось какое-то ему обоснование. Оказывается, народ не сам добывает хлеб, мясо, содержит свою армию, поддерживает порядок, а все это результат деятельности одного человека – Сталина. Очень удобная формула: «почитание», оказывается, относится не столько к Сталину как к человеку, сколько к «представителю» все возрастающих успехов. По сути, Сталин олицетворял для Фейхтвангера социалистические идеалы и реальности, а посему, полагал писатель, народ должен выражать ему «благодарность». Кстати сказать, эта вождистская концепция верноподданничества довольно живуча. У нее есть немало сторонников и в наше время.

После публикации отдельных страниц моей книги в «Литературной газете» и «Правде» я получил несколько тысяч писем. Так вот, часть их авторов, возможно десятая часть, оперирует такими доводами: «Сталин построил социализм, поэтому народ чтил вождя»; «хотя люди были «винтиками», зато был порядок»; «Сталин не велел себя славить, это народ от благодарности за сделанное для него чтил вождя»; «при Сталине снижались цены, как не быть ему благодарным?» и т. д. Эти фразы взяты без изменений из писем. Как видим, и сейчас еще есть люди, почитающие «вождя». Некоторые, правда, оговариваются: «В большом деле нельзя обойтись без ошибок, и не один Сталин в них виноват»; «Сталин был вынужден прибегнуть к репрессиям»; «Сталина обманывали Берия и Ежов – беззакония творил не он»; «Легко сейчас все валить на Сталина, ведь он ответить не может»… Это тоже фразы из писем. Я не хочу обидеть людей, написавших эти строки. Но их веру в «вождя», думаю, можно объяснить главным образом дефицитом правды, незнанием подлинной картины деяний этого человека и его окружения, грузом культивировавшихся долгие годы представлений.

Но здесь я хотел сказать о другом: культовый вождизм унизителен для народа. Более того – оскорбителен. Его можно назвать цезаризмом XX века. Напомню: цезаризм как политическая система ведет свой отсчет с времен Юлия Цезаря. Будучи лишь магистратом, можно сказать, слугой народа, он тем не менее сосредоточил в своих руках всю верховную власть. Сохранив старые республиканские формы правления, признавая на словах ее демократические прерогативы, Цезарь превратил народные собрания в послушное орудие своей власти. Они были низведены до органов, лишь одобряющих волю вождя. Цезарь создал новую прослойку (патрицианское сословие), разновидность древней бюрократии, которая была главным инструментом его власти.

Я, разумеется, далек от мысли проводить прямые аналогии. Но косвенные можно. Цезаризм в условиях XX века – это диктатура единовластия при сохранении всех внешних атрибутов государственной демократии. Конечно, это не легитимная (монархическая) власть, данная «божией милостью». Любой современный цезарь оскорбился бы, если бы был сделан хоть намек на это. Но термин «цезаризм» уместен как выражение узурпации власти отдельной личностью при сохранении формальных признаков народовластия. Другими словами: речь идет не об аналогиях, а о политическом принципе. Как сложилась цезаристская, вождистская концепция, каковы ее предпосылки?

Без выявления истоков цезаристского вождизма трудно понять, как Сталин при всей своей жестокости, попрании элементарных общечеловеческих норм был популярен в народе. Сейчас еще многие пожилые люди, даже терпевшие в жизни невзгоды, связанные с культом личности, с большой симпатией относятся к давно умершему «вождю». Я уже говорил ранее, что глубинной основой вождизма является слабость демократических начал в партии и государстве. Страна, жившая столетия под сенью царской короны, не могла, к сожалению, за несколько послереволюционных лет сбросить груз старого мышления, как другой самодержавный хлам. Царя, династию, царские атрибуты в стране уничтожили, а мышление, склонное боготворить сильную державную личность, осталось.

Н. Бердяев в своей оригинальной и глубокой работе «Судьба России» писал в 1918 году: «Россия – страна культурно отсталая… В России много варварской тьмы, в ней бурлит темная, хаотическая стихия Востока. Отсталость России должна быть преодолена творческой активностью, культурным развитием… Наиболее самобытной будет грядущая, новая Россия, а не старая, отсталая Россия». Эта самая «отсталость» не могла не сказаться на многих социальных процессах после революции. Особенно после смерти Ленина, когда все больше стал проявляться дефицит демократии.

Но еще при его жизни стали слишком часто славить «вождей», приписывать им «особые заслуги». Известно, как сам Ленин относился к фактам славословия в свой адрес. Но он, вероятно, не учел, что одного нравственного негодования здесь было явно мало. В самой нарождающейся системе отсутствовали сдерживающие, критические механизмы, которые, видимо, возможны лишь в условиях подлинного революционного плюрализма. Едва ли, например, стали бы славить Сталина левые эсеры, останься они на политической сцене! Раньше других заметил опасность рождения идеологии вождизма Троцкий, написавший в 1927 году воспоминания о Ленине под названием «О пустосвятстве».

«…Умерший Ленин как бы вновь родился: вот вам разгадка мифа о воскресшем Христе… Но опасность начинается там, где есть бюрократизация почитания и автоматизация отношения к Ленину и его учению. Против той, как против и другой опасности очень хорошо и, как всегда, простыми словами говорила недавно Н.К. Крупская. Она говорила о том, чтобы не ставить Ленину лишних памятников и не создавать во имя его ненужных и бесполезных учреждений». Идеология вождизма рождается при дефиците демократии.

Со временем, особенно в 30-е годы, правда будет строго «дозироваться». В этих условиях люди уже не имели возможности делать правильные выводы в отношении тех, кто руководит народом, кто способен быть лидером. А ведь Ленин еще на заре века писал, что партия должна вести дело так, «чтобы она видела перед собой, как на ладони, всю деятельность каждого кандидата на этот высокий пост, чтобы она ознакомилась даже с их индивидуальными особенностями, с их сильными и слабыми сторонами, с их победами и «поражениями». Открытость, гласность подобны свету. Поэтому Ленин призывал и требовал: «Света, побольше света!» Правда воистину не может быть роскошью. Однако со временем и сам Сталин, и его окружение, их действия окажутся отгороженными от людей и общественного мнения непроницаемой завесой. Возьмем акты беззакония, репрессии против невинных людей. Что было известно о них? Проходила информация лишь о крупных деятелях, известных ученых, видных военачальниках, разоблаченных как «враги народа». А основная масса несчастных исчезала незаметно в немоте ночи, и часто навсегда. Сам чудовищный приговор многим и многим арестованным – «10 лет без права переписки», – означавший, как правило, физическую расправу, был апофеозом антигласности. Что люди знали об «особых совещаниях», созданных при НКВД в июле 1934 года? Тогда ведь считалось, что в их компетенции – только ссылка и тюремное заключение на 5 лет. А затем оказалось, что они приговаривали невиновных к расстрелу, к 25 годам лагерей и каторжных работ…

Постепенно общественность приучили «потреблять» лишь часть правды. Так, миллионы советских людей 20 февраля 1938 года узнали, что в Гренландском море ледоколами «Таймыр» и «Мурман» снята с дрейфующей льдины четверка отважных зимовщиков – И.Д. Папанин, П.П. Ширшов, Э.Т. Кренкель, Е.К. Федоров, но ничего не знали, что одновременно заканчивались последние приготовления к суду-спектаклю над Н.И. Бухариным, который начнется через две недели. Подвиг папанинцев на какое-то время заслонил «правотроцкистский блок» и его «злодеяния»… Бухарину и его сотоварищам по несчастью оставалось жить меньше месяца…

В условиях всеобщих запретов, контроля, цензуры, ограничений правда стала роскошью. Неосторожное слово, действие, поступок расценивались как покушение на монополию истины, провозглашенной «вождем». Выступая на февральско-мартовском Пленуме ЦК 1937 года, его участник Могушевский усмотрел, например, опасное деяние в работе минского радио. Там, где его никогда не было. «С минской радиостанции, – заявил оратор, – шли антисоветские передачи. 23 января – день трансляции обвинительного заключения по делу о троцкистском центре. После передачи обвинительного заключения и отчета об утреннем судебном заседании по радио начинают передавать концерт, включающий известную бемольную сонату Шопена. Это не случайность. Сделано очень тонко: передается не просто траурный марш – это было бы слишком откровенно, – а бемольная соната. Не всякий знает, что в ней-то и содержится этот марш. А это – не случайность».

Такая «сверхбдительность» в отношении «врагов народа» порождалась прежде всего нагнетанием атмосферы заговоров, вредительства, диверсий. Для тех, кто зависел от Сталина, проявление подобной «бдительности» было одним из способов сохранить должность и… жизнь. В этих условиях, например, секретарь Свердловского обкома партии Кабаков усмотрел «вредительство» в другом: «Мы обнаружили, – говорил он на Пленуме, – что в одном ларьке покупки обертывают докладом Томского (покончившего к этому времени с собой и объявленного «врагом народа». – Прим. Д.В.). Мы проверили и обнаружили, что торгующие организации закупили порядочное количество такой литературы. Кто может сказать, – «проницательно» вопрошал Кабаков, который сам скоро станет жертвой, – что эту литературу используют только для обертки?!»

Заталкивание правды в прокрустово ложе сталинских схем создавало духовные условия для утверждения культового вождизма. «Темные стороны», «темные пятна», «мрачные замыслы», «коварные планы» могли быть только у троцкистов, зиновьевцев, бухаринцев – всех, кто выступал «против народа». Человек, который распознал, разгромил всю эту «нечисть», – прозорлив, проницателен, мудр, велик.

Тогу вождя, пусть и не пурпуровую, а в виде скромной красноармейской шинели, Сталин не смог бы надеть, не установив господства над умонастроениями, сознанием людей. Он понимал, что нужно подкреплять веру во всемогущего вождя и стимулировать энтузиазм, шире пропагандируя достижения, объясняя неудачи главным образом «происками врагов и вредителей». И это приносило успех. Энтузиазм был неподдельный. Подвижничество – часто жертвенным. Люди искренне требовали смерти, суровой кары изменникам. Даже Алексей Стаханов писал: «Когда в Москве происходил процесс сначала Зиновьева-Каменева, потом Пятакова и его банды, мы немедленно потребовали, чтобы их расстреляли. В нашем поселке даже те женщины, которые, кажется, никогда политикой не занимались, и те сжимали кулаки, когда слушали, что пишут в газетах. И стар, и млад требовал, чтобы бандитов уничтожили…»

Вырастали поколения, в основе убеждений которых была глубокая вера в правильность всех шагов «великого вождя». Мало кто задумывался, что этой вере очень недоставало знания правды. К ней мы приходим лишь сегодня. Когда ныне реабилитированы практически все политические противники Сталина, совсем по-иному предстает и вся внутрипартийная жизнь, борьба тех лет. Шла борьба за лидерство, за определение путей и методов строительства новой жизни. Некоторые ошибались. Взгляды многих отличались от принятых партией. Но врагов, какими изображал их Сталин, было очень мало. Однако инакомыслие представлялось Сталиным наихудшей разновидностью вражеской деятельности. Отсутствие, дефицит правды создали предпосылки для эскалации цезаристских шагов Сталина. Малейшее подозрение, только подозрение, могло вырасти в обвинение с трагическим финалом. 4 августа 1938 года Ворошилов, например, направил Сталину статью М. Кольцова с запиской следующего содержания:

«Тов. Сталину.

Посылаю статью т. Кольцова, которую он так давно обещал. Прошу посмотреть и сказать, можно ли и нужно ли печатать. Мне статья не нравится.

К. Ворошилов».

Сталин резолюции на записке не оставил, однако отдал распоряжение внимательно «разобраться с Кольцовым», за которым уже следили. И этого было достаточно: дело кончилось трагедией известного журналиста и писателя… Даже Цезарь не проявлял такой воинственной нетерпимости и беспощадности.

Кстати сказать, Сталин очень часто обходился без резолюций. Я просмотрел, наверное, не одну тысячу документов, адресованных лично ему: о выполнении народнохозяйственных планов, ходе сева, выселении целых народов, исполнении приговоров, перемещениях руководящего состава, строительстве военных заводов; расшифрованные телеграммы разведорганов, переводы статей из буржуазной печати, личные письма «вождю», различные «прожекты», с которыми к нему обращались изобретатели и просто одержимые маниакальной идеей люди. И множество других. По моим подсчетам, Сталин ежедневно рассматривал 100–200 документов самого разного объема. От одной страницы до фолиантов. В большинстве случаев он просто расписывался: «И. Ст.» или «И. Сталин». Поскребышев до доклада прикреплял квадратик чистой бумажки с уже подготовленным возможным вариантом решения и фамилией исполнителя. Часто «вождь», соглашаясь с проектом решения, ставил свою подпись на этом крохотном листке, нередко судьбоносном для очень многих людей, а порой, передавая своему помощнику бумаги, отдавал отложенную отдельно стопку документов и коротко бросал: «Согласен». Это значило, что, хотя здесь нет его резолюции, он не возражает против предложенного решения вопроса. Сталин редко писал длинные резолюции, и они не отличаются ни остроумием, ни оригинальностью. Той, которой мог поразить, например, маршал Р.Я. Малиновский. Вспоминается случай, когда один полковник вскоре после войны (не буду называть его фамилию) обратился с письмом к министру обороны: зимой полковник по своему головному убору (папахе) отличается от остальных офицеров. А летом все, и полковники и не полковники, носят одинаковые фуражки. Надо как-то и в этом случае «выделить» полковников… Резолюция Малиновского была лаконична:

«Разрешить этому полковнику, в порядке исключения, и летом ходить в папахе».

Однажды Мехлис в конце разговора со Сталиным подал тому несколько листочков отпечатанного текста:

– Что это?

– Один историк мне рассказал, как генерал Драгомиров оценивал своих подчиненных. Показалось забавным. Для разрядки, Иосиф Виссарионович, как-нибудь посмотрите, – изобразил улыбку Мехлис.

Сталин тут же, едва вышел его любимец, перелистал три-четыре страницы и, что с ним никогда не бывало, расхохотался. Один, в кабинете. Поскребышев, зашедший с очередной папкой к Сталину, растерялся и не мог ничего понять, пока «Хозяин» не сунул ему эти листки.

Генерал Драгомиров, блестяще образованный, русский интеллигент, крупный ученый, одно время, в конце прошлого века, командовал Киевским военным округом. Ежегодно ему представляли на утверждение около тридцати аттестаций на генералов, находившихся в его подчинении. Драгомиров, написавший многие свои книги афористичным, сочным языком, остался верен себе и в этом рутинном деле. Вот некоторые выводы из аттестаций, собственноручно написанные командующим. Генерал-лейтенант Донатович: «Был конь, да уездился». Генерал-лейтенант Плаксин: «Отличный начальник дивизии, будет таким же корпусным, если Бог веку даст». Генерал-лейтенант Зегелер: «Усерден, болезнен. Более претензий, нежели содержаний». Генерал-лейтенант Засс: «Мягок, чтоб не сказать слаб. В умственном отношении скромен». Генерал-майор Отфиновский: «Давно по дряхлости нуждается в покое». Генерал-майор Воинов: «Настойчив, мягок, симпатично-вкрадчив, тактичен. К нежному полу прилежен». Генерал-лейтенант Сулин: «Исполнителен, энергичен, знает дело отлично. Пылок не по годам». Генерал-майор Бергер: «В мирное время бесполезен, а в военное время будет вреден».

Насмеявшись, Сталин походил по ковровой дорожке своего огромного кабинета, сел за стол и на очередной бумаге начертал: «И. Ст.». Никакого юмора и шутовства…

Сталинский цезаризм, культовый вождизм складывался на основе растущей централизации власти. Анализируя документы, на которых наложены резолюции Сталина, убеждаешься, что часто еще до рассмотрения этих вопросов высшими государственными и правительственными органами власти все было предопределено. Резолюции Сталина было достаточно, чтобы ее оформили затем как указ, постановление, распоряжение. Одновременно в обществе сложилось мнение: все, что решалось успешно, творчески, новаторски, тут же приписывалось «мудрому руководству товарища Сталина»; все, что было связано с отставанием, невыполнением планов, головотяпством, бюрократией, косностью, нехватками, объяснялось «происками троцкистов, двурушников, диверсантов, шпионов, вредителей» и т. д. Повторение изо дня в день этих «истин» исподволь формировало мировоззрение многих людей, в котором «вождю», новому цезарю, отводилось, конечно, решающее место во всей нашей жизни.

Сталин действовал в соответствии со своим, во многом глубоко ошибочным представлением о социализме и путях его построения. Идеал, модель, контуры социализма он видел иначе, чем Ленин и многие его соратники. А видел иначе не потому, что не понимал ленинской концепции. Нет. Он смотрел на социализм по-другому потому, что в центре этой концепции давно уже отвел место себе, «вождю на все времена». Вот он, современный цезаризм! Этот деформированный насилием образ социализма, при сохранении многих внешних атрибутов нового общества, был далеко не ленинским. Во главе его стоял «вождь», который хотя и не держал скипетр, но с его необъятной властью не мог сравниться ни один монарх. Централизация власти привела к тому, что сердцевиной политической системы стал один человек. Так сформировался цезаризм – единовластие, диктатура одного лица.

Эпизодически Сталин делал «знаки», «жесты», подавал «сигналы», с помощью которых хотел убедить партию, массы в том, что он против своего прославления, славословия, идолопоклонства. С полной уверенностью можно сказать, что эти «протесты» были тонко рассчитаны на публику. В его архиве, например, имеется такое письмо.

«Тов. Андрееву (Детиздат ЦК ВЛКСМ) и Смирновой (автору «Рассказов о детстве Сталина»).

Я решительно против издания «Рассказов о детстве Сталина». Книжка изобилует массой фактических неверностей… Но не это главное. Главное состоит в том, что книжка имеет тенденцию вкоренить в сознание советских детей (и людей вообще) культ личностей, вождей, непогрешимых героев. Это опасно, вредно. Теория «героев» и «толпы» есть не большевистская, а эсеровская теория… Народ делает героев – отвечают большевики…

Советую сжечь книжку.

16 февраля 1938 г.

И. Сталин».

Написанное четким почерком письмо рассчитано на еще большее прославление Сталина. Кто может теперь сказать, что Сталину чужда скромность? Но здесь есть и другая сторона: «вождь» никогда не любил вспоминать свое детство. Оно у Сталина ассоциировалось с такой глубокой пропастью по сравнению с той вершиной, где он находился сейчас, что у него как бы кружилась голова. Да и зачем людям знать, что он был такой же, как все? Пусть знают, какой он сейчас.

Сталину больше нравилось, когда о его скромности говорили другие. На февральско-мартовском Пленуме ЦК 1937 года в выступлении Мехлиса есть фрагмент: «Мне товарищ Сталин прислал еще в 1930 году в «Правду» такое письмо. Позволю его зачитать без его разрешения.

«Тов. Мехлис!

Просьба пустить в печать прилагаемую поучительную историю одного колхоза. Я вычеркнул в письме слова о «Сталине» как «вожде партии», «руководителе партии» и т. д. Я думаю, эти хвалебные украшения ничего, кроме вреда, не дают (и не могут дать). Письмо нужно напечатать без таких эпитетов.

С ком. Приветом

И. Сталин».

Такие «реплики» служили лишь для муссирования живучих легенд об «исключительной скромности товарища Сталина», чуждого-де какого-либо тщеславия. Сталин знал, что Мехлис поймет его письмо «как надо» и использует соответственно. Кстати, Мехлис на Пленуме именно так и обыграл его.

Культовый вождизм питался и тем обстоятельством, что, например, к трагическому 1937 году Сталин был во главе страны уже целых пятнадцать лет! Так уж произошло, что Ленин не успел в деталях разработать механизм ротации, периодической смены одних руководителей другими. Хотя, как уже говорилось ранее, в последних работах Ленина содержались важные идеи постоянного обновления центральных органов государственной власти, руководства в партии. Сталин их просто не «заметил». Партия, сотрясаемая в 20-е годы внутренней междоусобной борьбой, постоянно раздуваемой генсеком, не смогла решить этот вопрос в духе ленинских идеалов. Мы об этом почти не говорим. Однако ясно, будь более сильны в партии демократические начала, традиции, более глубокое понимание опасности цезаристских тенденций, она могла (и должна была!) не допустить подобного. А Сталин времени не терял. С каждым годом его положение становилось все прочнее. Постепенно с политической арены убирались его самые опасные противники; когда Сталин добился к середине 30-х годов единовластия, он, естественно, и не думал создавать и отлаживать демократический механизм передачи власти от одного руководителя к другому. Никто уже не мог, разумеется, даже поставить вопрос о сроках пребывания генсека на посту.

Сейчас много спорят и пишут, что могло бы произойти в нашей истории, выполни XIII съезд партии волю Ленина. В этой связи хотелось бы сделать одно замечание. История не запрограммирована. Мы можем давать научный прогноз на 2000 год, можем пытаться представить и более далекую перспективу. Но как реализуется предвидение, с точностью никто сказать ничего не может. Поэтому часто свершившееся кажется нам неизбежным, а потому и закономерным. А в действительности это лишь одна из многих реализованных возможностей. То, что Сталин остался у власти, – историческая реальность, но она не была неизбежной. Кажется, зачем гадать по поводу того, чего не произошло, не случилось? Почему люди всегда возвращаются к былому, прошлому и ищут, как выразился однажды Ключевский, то место, за которое они «запнулись»? Мы всегда хотим постичь корни, генезис былых ошибок, просчетов, промахов. Обычно они в истории оплачиваются слишком дорогой ценой. Поэтому сегодня можно утверждать, что, если бы пребывание Сталина на посту генсека было определено конкретным уставным сроком, культового уродства почти наверняка бы не было. Хотя, разумеется, сроки пребывания первого лица партии и государства на высшем посту – не единственное условие, гарантия народовластия.

В многочисленных письмах, полученных мною, есть и такие, где говорится, что-де, «не будь Сталина, кто знает, выжили бы мы или нет?», «кто может сказать, как повернулась бы война без Сталина?». Мол, «в трудное время выживания социализма нужен был такой сильный человек, как Сталин». Эти вопросы-размышления поставлены конкретными людьми, просто я не называю их фамилий. Но, впрочем, можно назвать хотя бы одну. П.А. Молодцов из Череповца прислал злое письмо «гр-ну Волкогонову». В нем он, например, пишет, что тоже сидел при Сталине за хулиганство, но не видел, чтобы сажали напрасно. «Безвинно никто не сидел. У нас в бараке был дневальным один из политических по фамилии Панкин. Срок ему дали за то, что разбил окно в избирательном участке, – 10 лет. Сейчас Вы скажете, много дали, а по тем временам как раз, потому что страна кишела врагами. Да их и сейчас полно… А Сталин был настоящим отцом нации, был настоящим полководцем, был настоящим руководителем и вождем…»

Такое вот письмо. Полемизировать с ним едва ли имеет смысл. Но одну мысль высказать в связи с этим необходимо. Обращение таких людей к Сталину, его времени, «порядку в обществе» не случайно. Главная причина реанимации интереса и возвеличивания давно умершего «вождя» выступает как своеобразная реакция на годы застоя, с коррупцией, разложением, бездуховностью, дуализмом. Нынешние трудности обновления связаны отчасти с демагогией, декларативностью и явно недостаточными конкретными результатами. При низкой демократической культуре многих людей гласность, другие реальные свободы и права слабо увязываются с обязанностями, делом, созидательной стороной перестройки. Тема взаимосвязи обновления и «порядка» – не столь уж консервативна, как иные понимают. Без высокой организованности, дисциплины, ответственности быстро обесцениваются и демократические достижения. Думаю, письмо П.А. Молодцова, как и многих других, в немалой степени связано и с этим обстоятельством.

Наш народ никогда не был беден на таланты и светлые головы. При демократическом выборе руководителей на самых ответственных постах должны быть люди, достойные исторического признания. Это не только партийные работники, как это часто бывает, но и крупные ученые, организаторы производства. Без боязни впасть в ошибку можно сказать, что все то, что мы стыдливо называем проявлениями «субъективизма», годами «застоя», по большому счету есть не что иное, как следствие культового вождизма, современного цезаризма.

Именно формальная демократия привела к тому, что уже в 30-е годы партия стала главным инструментом сталинского единовластия. И когда на февральско-мартовском Пленуме 1937 года Жданов в осторожной форме поставил вопрос о «нежелательности подмены» партийными органами хозяйственных органов, Сталин, заключая обсуждение доклада «О подготовке партийных организаций к выборам в Верховный Совет СССР», не преминул однозначно и жестко подчеркнуть:

– Нельзя политику отделять от хозяйственной деятельности. Партийным организациям нужно по-прежнему вплотную заниматься хозяйственными вопросами.

Это, по Сталину, значит непосредственно, прямо подменять Советы, которые были низведены до второстепенного придатка партийной власти.

Культ и народ, культ и социализм должны быть несовместимы. Хотя в прошлом как раз соединение этих элементов и придало сталинскому цезаризму чудовищное обличье. Для него всегда было необходимо уравнивание всех в бедности, единомыслие и бездумность; для него исключительно важны готовность откликнуться на лозунги и призывы, способность донести, сообщить в вышестоящие органы. Кстати, у меня в архиве лежит несколько десятков писем (нет, не мне) в вышестоящие органы с требованием, чтобы мне «запретили» писать о Сталине, чтобы меня «наказали», «пресекли», «разжаловали» и т. д. Кроме жалости, эти люди сегодня ничего не вызывают. Но в прошлом подобные «сигналы» отправили в могилу тысячи честных людей. Ведь без доносительства цезаризм существовать не может.

Цезаризм создавал гарантии не для народовластия, а для «господствующей личности». Именно поэтому ни в Конституции, ни в партийном Уставе не были оговорены, например, прерогативы Генерального секретаря, его взаимоотношения с государственными институтами. Все это способствовало, как этого и хотел Сталин, огосударствлению партии, превращению ее в аппарат, механизм власти, а не в общественно-политическое объединение людей, приверженных определенной системе ценностей и идей. Подлинная демократия как главный гарант недопущения единовластия – в развитии советского парламентаризма, повышении роли Советов, отчетности исполнительных органов, ротации кадров на выборных должностях. Сегодня в условиях, когда у нас в стране сделана попытка позитивных преобразований, многие считают, что культ личности после всего того, что мы знаем о Сталине, больше просто невозможен. Думаю, что это не так. Культ личности может иметь самые различные формы и проявления. И совсем необязательно только цезаристскую, диктаторскую форму, как во времена Сталина. Все, по моему мнению, может быть иначе, возможно даже в «гуманистической» упаковке, если мы не создадим четкую систему правовых, политических, экономических, нравственных гарантий. Начиная от крупных мер – максимально широкого влияния людей на процесс выборов, выдвижение высших руководителей – и кончая «мелочами» – широкой гласностью в назначении министров, помощников, референтов, играющих огромную роль в ходе принятия решений. У каждого решения должны быть конкретные авторы. И о них должны знать люди. Думаю, тот, например, кто когда-то предложил первым переименовать город с поэтическим, прекрасным названием Набережные Челны в город Брежнев, заслуживает того, чтобы о нем мог высказать свое мнение народ. Сколько подобных бездуховных и головотяпских предложений было реализовано, а действительные авторы навсегда остались в тени. Нельзя поступать так, как было во времена Цезаря: все позитивные, удачные решения приписывались ему, а все сомнительные, неудачные кому угодно, но только не вождю.

Сталин понимал, что любая децентрализация, усиление роли государственных органов, повышение значимости общественных организаций, с неизбежностью приведет рано или поздно к идейному и политическому кризису саму концепцию культового вождизма. Для Сталина было просто необходимым держать общественное сознание в обруче примитивного догматизма, питая его главным образом своими работами. Культуре, важнейшим элементом которой является общественное сознание, огромный ущерб принесли мифы и штампы, культивировавшиеся в то время. Главный из этих мифов – «непогрешимость, мудрость и прозорливость всепобеждающего вождя», как его именовали официальные издания. Люди верили, когда читали такие, например, строки: «На Мавзолее Ленина, окруженный своими ближайшими соратниками – Молотовым, Кагановичем, Ворошиловым, Калининым, Орджоникидзе, стоял Сталин в серой солдатской шинели. Спокойные его глаза смотрели в раздумье на сотни тысяч пролетариев, проходящих мимо ленинского саркофага, уверенной поступью лобового отряда будущих победителей капиталистического мира… К сжатой, спокойной, как утес, фигуре нашего вождя шли волны любви и доверия, шли волны уверенности, что там, на Мавзолее Ленина, собрался штаб будущей победоносной мировой революции». Эти строки, написанные в 1934 году, принадлежат К. Радеку.

Да, народ верил таким словам. Люди с надеждой вчитывались в уже нечастые статьи и речи Сталина, привычно скользили глазами по бесчисленным портретам. Со школьных лет знали: «Сталин думает о нас». Это не просто воспитывало молодых. Непрерывный психологический «массаж» сознания вел к перерождению кадров. Отныне ценились лишь те работники, которые готовы были соглашаться с самыми абсурдными постулатами, выводами, решениями, если они были освящены именем Сталина. Едва ли верил А.И. Микоян в 1937 году собственным словам из доклада, посвященного 20-летию ВЧК-ОГПУ-НКВД: «Учитесь у товарища Ежова сталинскому стилю работы, как он учился и учится у товарища Сталина!» Но так должны были говорить все, кто занимал хотя бы мало– мальский пост. Да и не обязательно занимал его. В эти заклинания верило большинство. Кто не верил, все равно произносил их. Тот трудный, едва уловимый в то время шанс совести, выражающийся в принципиальном несогласии с культовым вождизмом, цезаризмом, пытались использовать очень немногие. Страна жила, строилась, развивалась, хотя народу внушали, что все это – благодаря «великому вождю». Как писал Е. Евтушенко в стихотворении «Страх»:

Писать портреты ушедших людей трудно. Силуэт личности – словно тень на экране истории. Документы, письма, фотографии, воспоминания стариков, знавших Сталина лично. Всем им сегодня далеко за восемьдесят. Слушая их негромкие голоса, словно смотришь в бинокль, но с обратной стороны… Все видится не просто уменьшенным, а удаленным растущей временной исторической дистанцией. Каждый такой рассказ о «великом вожде» непременно сопровождается попутным описанием и тех, кто как бы скрывался в его тени. При жизни о них знали мало. Не только потому, что некоторые соратники лишь мелькнули в тени Сталина и исчезли – Г.Я. Сокольников, Н.А. Угланов, С.И. Сырцов, В.Я. Чубарь, К.Я. Бауман, Р.И. Эйхе и многие другие, но и потому, что «вождь» любил тайну. Никогда еще в нашей стране так не берегли «секреты», как во времена единовластия. Кроме десятка-полутора скупых слов в энциклопедиях о людях из ближайшего окружения Сталина, народу знать было не положено.

В тени «вождя»

После XVII съезда ВКП(б) из тех, кто составлял ядро руководства партии десять лет назад на XIII партсъезде, в составе Политбюро остался лишь Сталин. Остальных смели с политической арены бури междоусобиц. С ними Сталину было тесно и неуютно. Ведь они знали Сталина всяким – твердым и колеблющимся, напористым и растерянным, привлекательным и жалким. Они знали, что в революции был только один вождь – Ленин, что Сталин в лучшем случае был на третьих-четвертых ролях. Знали они, что почти во всем, кроме воли, Сталин уступал многим. Ему было тесно на капитанском мостике с Троцким, считавшим его «посредственностью»; Бухариным, назвавшим генсека «восточным деспотом»; Рыковым, никогда и никого, кроме Ленина, не почитавшим; Зиновьевым, полагавшим, что он должен быть естественным преемником Ленина; Каменевым, думавшим почти так же, как и его ближайший друг. Сталину они быстро оказались не нужны не только потому, что, как принято считать, то и дело шарахались от одной «оппозиции» к другому «уклону», но и потому, что они не могли, да и не хотели «рассмотреть» в нем вождя. Читая избранные произведения Бонапарта, Сталин однажды задержался глазами на строках: после взятия Тулона в 1794 году начальник Наполеона Дю-гоммье представил храброго офицера к чину бригадного генерала, отметив в представлении Комитету общественного спасения: «Наградите и выдвиньте этого молодого человека, потому что, если вы этого не сделаете, он выдвинется сам собой». Сталин «выдвинуться сам собой» мог только в ином по составу окружении. Ему нужны были другие соратники.

После XVII съезда партии на трибуне Мавзолея, в президиумах собраний, за столом Политбюро вместе со Сталиным были новые лица: А.А. Андреев, К.Е. Ворошилов, Л.М. Каганович, М.И. Калинин, С.М. Киров, С.В. Косиор, В.В. Куйбышев, В.М. Молотов, Г.К. Орджоникидзе, а также А.И. Микоян, Г.И. Петровский, П.П. Постышев, Я.Э. Рудзутак, В.Я. Чубарь, позже – А.А. Жданов, Р.И. Эйхе. Среди этих людей он быстро выделил «ядро» – Молотова, Кагановича, Ворошилова. Скоро, однако, среди членов и кандидатов в члены Политбюро появились зияющие бреши: от руки убийцы пал Киров, очень быстро скончался Куйбышев, покончил с собой Орджоникидзе, были выведены из состава Политбюро и репрессированы Косиор, Постышев, Рудзутак, Чубарь, Эйхе… На глазах шести членов Политбюро и одного кандидата в 1937–1939 годах была разыграна едва ли не самая жуткая сцена в нашей истории. Эти люди были не просто очевидцами и свидетелями. Все они, особенно Сталин в окружении ближайшей «тройки», были прямо причастны к трагедии. Ни у кого из них не хватило мужества прочесть, нет – прокричать «вождю» слова из гетевского «Фауста»:

Но это была не империя, а первое социалистическое государство рабочих и крестьян, впервые в истории взявших власть и… вручивших ее в руки «великого вождя». Никто из окружения не помешал, не захотел остановить беззаконие. Никто не попытался использовать шанс своей совести. Так что же это были за люди, окружавшие Сталина? Сумеем ли мы их рассмотреть в тени, отбрасываемой «вождем»?

Еще весной 1986 года в подмосковной Жуковке можно было встретить старика с высоким лбом и неизменно в пенсне, медленно прогуливающегося по дорожке дачного поселка. Постукивая тростью, он внимательно вглядывался в редких прохожих выцветшими карими глазами. Поношенное ратиновое пальто, стариковские разношенные ботинки, потухший взгляд выдавали в гуляющем много пережившего и испытавшего человека. Но едва ли кто мог сказать, что старику шел девяносто седьмой год и что он не кто иной, как бывший Председатель Совнаркома, бывший член Политбюро, бывший народный комиссар по иностранным делам и один из самых близких соратников Сталина – Вячеслав Михайлович Молотов. Еще при Ленине этот долгожитель стал секретарем ЦК партии, кандидатом в члены Политбюро. И хотя история сохранила ряд нелестных замечаний Владимира Ильича о стиле работы Молотова в секретариате (например, о том, что он плодит «под носом у себя позорнейший бюрократизм и глупейший»), это был один из тех могикан, кто работал рядом с Лениным многие десятилетия тому назад. Само по себе явление уникальное: встретить в середине 80-х годов человека, который входил в состав ЦК, возглавляемого Лениным! У поэта Ф. Чуева, многократно встречавшегося с Молотовым, есть немало документальных свидетельств об этом ближайшем соратнике Сталина. «Был он скромен, точен и бережлив. Следил, чтобы зря ничего не пропадало, чтобы свет попусту не горел в других комнатах. Когда он умер 8 ноября 1986 года, – записал Чуев, – и вскрыли его завещание, в конверте была сберегательная книжка – 500 рублей на похороны…»

Да, этот человек работал с Троцким и Бухариным, Рыковым и Зиновьевым. Он провел не один час за столом переговоров с Гитлером и Риббентропом; его знали Черчилль, Рузвельт и Трумэн. Он один из главных «архитекторов» Пакта о ненападении и Договора о дружбе и границе с Германией. Многие советские люди помнят драматические слова Молотова, произнесенные им (не Сталиным!) в полдень 22 июня 1941 года: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами». (Сегодня мы точно знаем: Сталин был ошеломлен катастрофическим началом войны. До последнего момента у него в глубине души теплилась искра надежды: войны можно избежать, по крайней мере – оттянуть ее начало. Сталин, доверявший не интуиции, а лишь фактам, оказался в плену эфемерного предположения. А точнее – своего желания. Потрясение было столь большим, что он отказался от обращения к народу, поручив это своей «правой руке» – Молотову. Как его ни уговаривали выступить члены Политбюро, он этого сделать не смог. Не сумел прийти в себя от шока и подавленности. Он решил выступить, когда, как он надеялся, удастся отбить нападение. Он и не предполагал, какая надвигалась катастрофа!)

За долгие десятилетия Молотов стал настоящей тенью «вождя». Везде рядом: на заседаниях Политбюро, на трибуне Мавзолея, в газетных строках, на международных конференциях… Даже публикуя выступление Молотова, «Правда» по привычке давала рядом большую фотографию Сталина…

О чем думал в последние годы жизни этот обитатель московской квартиры на улице Грановского и казенной дачи в Жуковке? Что вспоминал этот реликт былого могущества? Может быть, свои доклады на съездах? Молотов специализировался на организационных вопросах. Может быть, о заседании ЦК в декабре 1930 года, когда сместили Рыкова с поста Председателя Совнаркома, а Сталин сам предложил его кандидатуру? Тогда Молотов сказал, что в течение ряда лет он проходил «школу большевистской работы под непосредственным руководством лучшего ученика Ленина, под руководством товарища Сталина. Я горжусь этим».

Нужно сказать, что прошедшие после смерти Сталина десятилетия не сделали его другим. Незадолго до своей смерти он сказал Чуеву о Сталине: «Если бы не он, не знаю, что с нами и было бы». До последних своих дней он считал Сталина гениальным, был убежден в том, что Тухачевский был военной силой «правых» Рыкова и Бухарина, якобы готовивших заговор. Утверждал, что «1937 год позволил устранить у нас «пятую колонну» во время войны». Конечно, соглашался Молотов, «были допущены ошибки, погибло много честных коммунистов, но удержать завоеванное мягкими мерами было нельзя». У человека, которого овеяли самые разные ветры истории, мышление как бы застыло. А может быть, это была тонкая моральная мимикрия: попытка использовать последнюю возможность для оправдания перед потомками? На этом послушном, усердном, настойчивом, изощренном исполнителе воли Сталина лежит огромная ответственность за деформацию законности, за превращение насилия в решающий инструмент власти.

На печально известном февральско-мартовском Пленуме ЦК ВКП(б) 1937 года Молотов сделал доклад «Уроки вредительства, диверсий и шпионажа японо-немецко-троцкистских агентов». Все содержание доклада было подобно призыву к социальному погрому: «Вчерашние колебания неустойчивых коммунистов перешли уже в акты вредительства, диверсий и шпионажа по сговору с фашистами, в их угоду (так в тексте. – Прим. Д.В.). Мы обязаны ответить ударом на удар, громить везде на своем пути отряды этих лазутчиков и подрывников из лагеря фашизма… Мы должны торопиться доделать это дело, не откладывая его и не проявляя колебаний».

И он не колебался. В июне того же года один из доносчиков (ведь его призыв «доделать это дело» не был брошен в пустоту) написал Сталину, что ответственный работник Совнаркома старый большевик Г. И. Ломов якобы был близок с Рыковым и Бухариным. Сталин начертал наискосок:

«Т-щу Молотову. Как быть?»

Ответ не заставил себя ждать и был немногословным:

«За немедленный арест этой сволочи Ломова.

В. Молотов».

Судьба человека была решена. Арест, допросы, приговор, расстрел. Член партии с 1903 года, бывший делегат исторической Апрельской конференции, член ЦИК СССР, как и многие тысячи честных большевиков, росчерком пера был зачислен во «враги народа». Именно Молотов дал санкцию на арест первого секретаря Свердловского обкома Кабакова, наркома легкой промышленности Уханова, председателя Дальневосточного крайисполкома Крутова и многих, многих других товарищей. При прямом соучастии Молотова из двадцати восьми народных комиссаров Совнаркома, который он возглавлял, больше половины были репрессированы.

Молотов был жесток. В марте 1948 года Председатель Совета Министров РСФСР М.И. Родионов обратился к нему с просьбой: помочь где-то устроить, разместить 2400 инвалидов и престарелых спецпереселенцев (ссыльных). Ответ Молотова краток:

«Обязать министерство внутренних дел СССР разместить 2400 инвалидов и престарелых спецпереселенцев в лагерных пунктах.

Зам. пред. Совмина СССР

В. Молотов».

Вот так, спрятать несчастных в лагеря, и проблема решена…

Для Сталина это был очень удобный человек, с полуслова понимавший намерение «вождя» и обладавший колоссальной работоспособностью. Сталин не раз в присутствии других членов Политбюро отмечал рвение Молотова. Когда тому в марте 1940 года исполнилось пятьдесят лет, Сталин распорядился, чтобы Пермь стала городом Молотов, хотя на карте страны уже был не один десяток городов, поселков, колхозов, совхозов, носящих это имя…

В 30-е годы вокруг Сталина теоретиков не осталось. Главным «теоретиком» был, естественно, он сам. Но иногда он снисходил до того, что позволял и некоторым из своих сподвижников, прежде всего Молотову, проявить себя в теоретических изысках. В одном из писем Адоратский попросил Сталина написать для готовящейся Комакадемией «Философской энциклопедии» статью о стратегии и тактике ленинизма. Сталин наложил на письме резолюцию:

«т. Адор-ому

Страшно занят практическими делами и никак не могу исполнить Вашу просьбу. Попробуйте обратиться к Молотову: он в отпуску и, возможно, у него найдется свободное время.

С ком. пр. И.

Сталин».

Конечно, Молотов не был теоретиком, но на фоне Ворошилова, Кагановича, Андреева и некоторых других выглядел предпочтительнее. Когда не стало Бухарина, единственным «толкователем» и «генератором идей» оказался сам вождь. Не случайно 30–40-е годы оказались чрезвычайно бедными на откровения и открытия в области обществоведения. Их просто не могло быть. Неудивительно, что в этих условиях и Молотов мог считать себя «теоретиком».

За внешней невозмутимостью, исключительной выдержкой, непроницаемостью, вежливой и официальной корректностью скрывалась сильная злая воля, которая не отделяла себя ни на йоту от своего патрона. Черчилль, не раз встречавшийся с Молотовым, так характеризовал его в своих мемуарах: «Его подобная пушечному ядру голова, черные усы и смышленые глаза, его каменное лицо, ловкость речи и невозмутимая манера держать себя были подходящим выражением его качеств и ловкости… Его улыбка сибирской зимы, его тщательно взвешенные и часто разумные слова, его приветливая манера себя держать делали его совершенным орудием советской политики в дышащем смертью мире». Это говорил политический недруг, отмечая в Молотове фанатичную приверженность своему делу. С такой же одержимостью Молотов во всем поддерживал Сталина и во внутренней политике. В тени «вождя» это был едва ли не самый влиятельный и безоговорочный исполнитель его воли. Без таких исполнителей культовый вождизм, современный цезаризм едва ли был возможен.

Мало чем уступал в рвении Молотову другой соратник Сталина – Лазарь Моисеевич Каганович. Он тоже из долгожителей. (Скончался в июле 1991 г. на 98-м году жизни.)

С.И. Семин, работавший после войны у Н.А. Вознесенского, рассказывал мне: «Помню, пришел я к Кагановичу с какими-то бумагами (он тогда возглавлял и Военно-промышленную комиссию) в новых сапогах. Каганович взял бумаги, посмотрел на меня, и взгляд его остановился на моих сапогах.

– Сыми, – скомандовал сталинский нарком.

– Зачем? – заикнулся было я, ничего не понимая.

– Сымай быстрей… – не захотел объяснять Каганович.

Взяв затем в руки мои еще не разношенные сапоги, нарком долго их вертел, лазил рукой в голенище и, бросив наконец их мне на пол, удовлетворенно резюмировал:

– Хорошие сапоги. – Затем добавил: – Ведь я был сапожником…»

Кто знает, останься он навсегда сапожником, сохранил бы свое доброе имя. Правда, едва ли кто вспоминал бы о нем тогда. Но свой выбор – уже не профессиональный, а политический – Каганович сделал еще в 1911 году, вступив в партию большевиков вслед за своим старшим братом. Оказавшись в 1918 году в Москве, Каганович, тогда сотрудник Всероссийской коллегии по организации Красной Армии, познакомился со Сталиным. В 1920 году Лазарь Каганович был командирован в Туркестан. Но когда Сталин стал генсеком, он вытребовал Кагановича из Средней Азии, поставив его во главе организационно-инструкторского отдела ЦК. Так малограмотный, но исключительно напористый и в высшей степени исполнительный функционер стал быстро продвигаться по партийной и служебной лестнице вверх.

Сталин любил Кагановича за три вещи: нечеловеческую работоспособность, абсолютное отсутствие своего мнения в политических вопросах (он так и говорил, не дожидаясь выяснения вопроса, о чем идет речь: «Я полностью согласен с товарищем Сталиным») и безропотную исполнительность. А она выражалась в постоянной готовности выполнять любые задания «вождя». Как-то после XVIII партийной конференции Сталин перед заседанием Политбюро спросил Кагановича:

– Лазарь, ты знаешь, твой Михаил (брат, нарком авиационной промышленности, большевик с 1905 года. – Прим. Д.В.) якшался с «правыми»? Есть точные данные… – Сталин испытующе смотрел на наркома.

– Надо поступать с ним по закону, – дрогнувшим голосом выдавил из себя Лазарь.

Сообщив после заседания об этом разговоре по телефону брату, Каганович ускорил развязку. Его брат в тот же день, не дожидаясь ареста, застрелился.

Сталин ценил таких людей. Ведь преданность ему нужно постоянно доказывать. И доказывать не мелочами, не одним славословием. Разве Каганович не доказал ее, например, на длинном-предлинном Пленуме ЦК в феврале – марте 1937 года? Карательная машина еще только готовилась, настраивалась, нацеливалась на «прореживание» рядов партии, интеллигенции, рабочего класса, крестьянства, военных, а Каганович уже отличился. В двухчасовом докладе «сталинский нарком» железных дорог излагал первые, «пробные» результаты:

«Мы в политаппарате дороги НКПС разоблачили 220 человек. С транспорта уволили 485 бывших жандармов, 220 эсеров и меньшевиков, 572 троцкиста, 1415 белых офицеров, 285 вредителей, 443 шпиона. Все они были связаны с контрреволюционным движением».

Нетрудно представить, что означали слова Кагановича об «увольнении» с дороги «шпионов и вредителей». Сталин мог быть по-настоящему доволен «анализом» Кагановича, когда тот с жаром докладывал Пленуму: «Мы имеем дело с бандой оголтелых разведчиков-шпионов. В отношении железной дороги их приемы особенно ухищрены. Серебряков, Арнольдов, Лифшиц культивировали низкие нормы пропускной способности, организовывали крушения, противодействовали стахановскому движению. Особо вредили Кудреватых, Васильев, Братин, Нейштадт, Морщихин, Беккер, Кронц, Бреус – они мешали внедрению паровоза «ФД». Линия Москва – Донбасс строилась вредительски; Пятов строил Турксиб вредительски; Караганда – Петропавловск строилась Мрачковским вредительски; линия Эйхе Сокур строилась Барским и Эйдельманом вредительски…» Каганович, хотя газеты писали о перевыполнении планов перевозок, новаторстве, движении кривоносовцев, продолжал нагнетать:

– Шермергорн, начальник управления железнодорожного строительства, вредил. Тов. Сталин не раз нам говорил: «Плохой он человек, враждебный человек». Тов. Сталин прямым образом предупреждал о нем и предложил присмотреться, проверить его…

– Подозрительный человек, – бросил реплику Микоян.

– Мерзавец Серебряков, – продолжал Каганович, – очень метко назвал оборонные узлы и определил свои вредительские цели…

Все в докладе Кагановича было в том же духе: множество фамилий, брань, целые стаи вредителей, которые только тем и занимаются, что взрывают, создают пробки, плохо проектируют, срывают перевозки. Разве мог Сталин не оценить такого «юмора» Кагановича в докладе на Пленуме:

«Емшанов, мерзавец, с 1934 года начальник Московско-Донецкой железной дороги. После снятия он уже другой работы не получил и пошел на жительство прямо к т. Ежову, в НКВД. Арнольдову объявлял, объявлял выговоры… все говорили – не сохранили человека. Вот его теперь и сохраняет – охраняет т. Ежов…»

Глубоко невежественный Каганович, как и все соратники Сталина, пытался создать себе некое теоретическое реноме. Одно из постановлений ЦК обязывало руководителей учреждений, предприятий и ведомств лично вести марксистско-ленинские занятия с кадрами. Бывший ответственный работник НКПС, ставший в годы войны наркомом путей сообщения, И. В. Ковалев рассказывал мне: «Каганович собрал группу руководителей и открыл семинар. Вскоре он предоставил слово мне. В своем выступлении я остановился на том, что в силу своего положения, действуя стихийно, пролетариат способен выработать лишь тред-юнионистское сознание… Каганович ошалело смотрел на меня, смотрел и вдруг заявляет:

– Чего городишь, что еще за «юнионистское» сознание! Пролетариат может все выработать! Пролетарское сознание!

Все переглянулись. Сколько я ни пытался, опираясь на Ленина, растолковать Кагановичу необходимость внесения в сознание пролетариата научной теории, до него это не доходило. Подозрительно смотря на меня, Каганович скоро свернул семинар и больше за проведение таких непосильных для себя вещей не брался…»

Свой «авторитет» Каганович зарабатывал наездами (по поручению «вождя») для «наведения порядка» в те или иные области. Его поездки в Челябинскую, Ивановскую, Ярославскую и другие областные партийные организации сопровождались настоящими погромами: многих местных работников снимали, на них заводили «дела», кончавшиеся часто трагически. Сталин был доволен «железным Лазарем», как он не раз его называл. Такие соратники ему и были нужны: беспрекословные, фанатично преданные, с полуслова понимающие его намерения.

Когда же Каганович решал судьбы людей на местах, он ни с кем не советовался, а просто выполнял инструкцию Сталина: «Посмотри там внимательнее на месте и решай… Не миндальничай…» Документы бесстрастно свидетельствуют, что нередко до окончания следствия Каганович лично составлял и редактировал проекты приговоров, вносил в готовящиеся материалы произвольные изменения, вроде того, что против него, наркома, готовились якобы «террористические акты». Чем все это в конце концов заканчивалось, теперь уже ясно.

Итак, пройдя причудливый путь из Москвы в Туркестан и обратно, он вскоре стал заведующим отделом ЦК, через который шли основные назначения на крупные посты. Уже в 1926 году Каганович становится кандидатом в члены Политбюро. Ему исполнилось тогда 33 года. Усердие, жестокость, исключительную исполнительность Кагановича быстро заметил Сталин. В связи со сложной обстановкой на Украине по рекомендации генсека Каганович возглавил партийную организацию республики. Уже тогда у него сложились непростые отношения с Председателем СНК Украины В.Я. Чубарем, что в конце концов самым роковым образом скажется на судьбе последнего. Конфликты Кагановича с остальными руководящими работниками ЦК КП(б)У не прекращались. В 1928 году он вернулся в Москву и стал первым секретарем Московского городского и областного комитетов партии. На XVI съезде партии его избрали членом Политбюро.

В первой половине 30-х годов влияние Кагановича было особенно сильным. Нарком путей сообщения неоднократно выезжал в районы, где коллективизация шла трудно, и сразу же после его «налетов» дело ускорялось. Сталина мало интересовали методы, которыми пользовался «железный Лазарь». Жестокий по натуре, предельно грубый Каганович был типичным, более того, классическим представителем административно-бюрократического аппарата, с особой социальной бесцеремонностью бравшимся за любое дело. В результате его поездки на Северный Кавказ увеличился поток раскулаченных, вывозимых на Север. В Московской области он без колебаний снимал любого, кто не следовал его директивам. В соответствии с его невежественными заключениями были запрещены некоторые пьесы на московских сценах. Будучи председателем Центральной комиссии по проведению партийной чистки, он вел ее беспощадно. Именно его имя фигурирует в центре загадочного инцидента по выборам в ЦК на XVII съезде партии. Он был одним из главных инициаторов уничтожения, под видом реконструкции Москвы, многих ее исторических памятников, в том числе знаменитого храма Христа Спасителя. Словом, Каганович успевал повсюду. Сталин по достоинству оценил безграничное усердие соратника, наградив его в числе первых только что учрежденным орденом Ленина.

Каганович вместе со Сталиным и другими людьми из его окружения несет перед нашей историей немалую ответственность, прежде всего за последовательное, широкое внедрение и применение бюрократических, административных и, самое главное, насильственных методов в практику социалистического строительства.

Долголетие дает возможность продлить тризну памяти. Кагановичу есть о чем вспомнить: силовое руководство на Украине; «победы» над Постышевым и Чубарем; особую благосклонность Сталина, которого он даже не раз замещал в 30-е годы, когда «вождь» уезжал на юг; дружбу с Хрущевым; вклад в «реконструкцию» Москвы, сопровождавшуюся сносом Сухаревой башни, разрушением Страстного монастыря, снесением Иверских ворот и многих других «старорежимных» строений… Если прозревает совесть, можно пережить свои деяния вновь, страдая. Если же она застыла несколько десятков лет назад, память может лишь восстановить в сознании мелькание немых черно-белых кадров былого. У людей с такой судьбой долголетие подобно наказанию. Ничего изменить нельзя. Все вечно в своей необратимости. Кроме тех оценок, которые люди давали, дают и будут давать прошлому.

В число ближайших соратников «вождя» в 30-е годы входил и Климент Ефремович Ворошилов. Еще при жизни его имя стало легендарным. Уже в те, далекие теперь, годы пионеры, комсомолия с энтузиазмом распевали:

Ворошилов к революционному движению приобщился рано. Еще в 1906 году, будучи делегатом IV съезда РСДРП, познакомился с Лениным, Сталиным, другими известными революционерами. Пройдя ссылки и аресты, Ворошилов встретил Февральскую революцию в Петрограде. В годы гражданской войны Ворошилов воевал на разных фронтах, он был, как принято считать, заметен в битве за Царицын, где окрепла его дружба со Сталиным. Последующая слава Ворошилова как «героя гражданской войны» в значительной степени объясняется высоким покровительством. Слов нет, сражался будущий нарком обороны храбро, но без выдумки, отдавая дань партизанщине. Выступая на VIII съезде партии, Ленин, в частности, сказал:

– …Ворошилов приводил такие факты, которые указывают, что были страшные следы партизанщины. Это бесспорный факт. Тов. Ворошилов говорит: «У нас не было никаких военных специалистов, и у нас 60 000 потерь». Это ужасно… Героизм царицынской армии войдет в массы, но говорить, мы обходились без военных специалистов, разве это есть защита партийной линии… Виноват тов. Ворошилов в том, что он эту старую партизанщину не хочет бросить.

Свой боевой путь Ворошилов прошел с Первой Конной армией, где он был членом Военного совета, воевал на Северном Кавказе, в Крыму; сражался против отрядов Махно; участвовал в разгроме Кронштадтского мятежа. За героизм и мужество в гражданской войне Ворошилов был удостоен двух орденов Красного Знамени. После Х съезда партии Ворошилов – непременный член ЦК партии, а с XIV съезда и член Политбюро. Став после смерти Фрунзе наркомом по военным и морским делам, Ворошилов внес некоторый вклад в строительство Красной Армии. Успех в этом деле, в частности, объяснялся и тем, что в наркомате, военных академиях, в ряде округов в то время служили многие творчески мыслящие военачальники, военные теоретики как из числа тех, кого выдвинула революция, так и офицеров старой армии. Среди них Б.М. Шапошников, автор работы «Мозг Армии», М.Н. Тухачевский, написавший «Вопросы современной стратегии», К.Б. Калиновский, К.И. Величко, А.И. Верховский, А.М. Зайончковский, В.Ф. Новицкий, А.А. Свечин, Р.П. Эйдеман, И.Э. Якир и многие другие.

Еще в конце 20-х годов появились биографии, книги, многочисленные статьи о Ворошилове, например такие: «Вождь армии мировой революции», «Мы слушаем твой приказ, тов. Ворошилов», «Большевистский полководец», «Главнокомандующий от станка» и т. д. Был учрежден знак «Ворошиловский стрелок»; в честь Ворошилова был назван тяжелый танк «KB» (правда, был и более современный и мощный танк «ИС» – «Иосиф Сталин»).

Слава Ворошилова была поистине всенародной. Как относился к этому Сталин? Спокойно. Он на нее мало обращал внимания, ибо в 30-е годы о наркоме уже говорили только как о человеке, «выполняющем волю вождя», о «красном маршале под руководством товарища Сталина», о «сталинском наркоме» и т. д. Сталин, более чем кто-либо, знал Ворошилова, знал и цену ему. Все считали, что они были друзьями. Но в настоящей дружбе нет и не может быть должников. А Ворошилов всегда считал себя «должным» Сталину: за славу, почет, посты, награды, положение.

В 30-е годы это уже был абсолютно бездумный исполнитель, который не имел своего мнения. У него не было нечеловеческой работоспособности Кагановича, ума и хитрости Молотова, осторожности и осмотрительности Микояна, он уступал во многом и другим членам Политбюро. Но Сталин считал, что Ворошилов нужен ему из-за того ореола легендарности, который сформировался вокруг «вождя Красной Армии». Сталин был уверен, что в решающую минуту нарком, не задумываясь, поддержит его. И не ошибся. Когда пришел час выношенного Сталиным кровавого чистилища, Ворошилов, не колеблясь, стал вместе с «вождем» разжигать костер репрессий, в котором сгорели три Маршала Советского Союза, сотни и тысячи командиров Красной Армии. В своей речи на февральско-мартовском Пленуме ЦК в 1937 году, перечислив поименно многих «врагов народа», проникших в РККА, Ворошилов решил проиллюстрировать сказанное примером, что, мол, не только «наверху» есть троцкисты-вредители. Нарком зачитал письмо арестованного майора Кузьмичева:

«Наркому обороны т. К.Е. Ворошилову.

Меня обвиняют, что я являюсь членом контрреволюционной террористической группы, которая готовила покушение на Вашу жизнь. Да, я в 26–28 годах входил в троцкистскую организацию. Начиная с 29 года я стремился загладить свою вину. В Вашем лице всегда видел не только вождя Красной Армии, но и чрезвычайно отзывчивого человека. Я награжден двумя орденами Красного Знамени. Как же меня зачислили в банду фашистских убийц?

По-видимому меня расстреляют. Может быть, через несколько лет все же троцкисты скажут, зачем они оболгали честного человека, и вот когда раскроется действительная правда, я вас прошу восстановить моей семье честное имя. Простите за марание, больше не дают бумаги.

21. VIII.36.

Кузьмичев».

Ворошилов, зачитав письмо, обвел глазами зал и эффектно закончил:

– А через 10 дней он признался: хотели теракт совершить в районе Белой Церкви во время маневров…

Ворошилов знал, как добываются эти признания. Докладывая Пленуму, сказал, адресуясь, конечно, к Сталину, что он часто «говорит с Ежовым в отношении лиц, подлежащих изгнанию из рядов армии». Иной раз «отстаиваю отдельные лица. Правда, сейчас можно попасть в неприятную историю: отстаиваешь, а он оказывается доподлинным врагом, фашистом…». Видимо, эта же позиция руководила Ворошиловым, когда он выразил свое отношение к письму Якира, с которым тот обратился накануне расстрела:

«К.Е. Ворошилову. В память многолетней в прошлом честной работы моей в Красной Армии я прошу Вас поручить посмотреть за моей семьей и помочь ей, беспомощной и ни в чем не повинной. С такой же просьбой я обратился к Н.И. Ежову.

9 июня 1937 г.

Якир».

Ворошилов, прочитав записку, размашисто написал:

«Сомневаюсь в честности бесчестного человека вообще.

10 июня 1937 г.

К. Ворошилов».

Передо мной несколько томов документов, подписанных Ворошиловым или с его резолюциями. Том с письмами тех командиров, которые еще до суда, до расстрела успели обратиться к наркому с просьбой, мольбой, криком о помощи. Письма Горячева, Кривошеева, Сидорова, Хаханьяна, Букштыновича, Прокофьева, Красовского. Вот письмо М.Г. Ефремова, бывшего командующего войсками Забайкальского военного округа (аналогичные письма он направил Сталину и Микояну):

«Товарищи, располагая всеми данными, опровергающими возведенную на меня фантастами Дыбенко и Левандовским клевету, однако я на Политбюро 18.IV.38 г. так, к стыду моему и огорчению, был рассеян, что забыл привести доказательства моей невиновности и преданности партии Ленина – Сталина… Комвойск Дыбенко на себя говорит что-то невероятное. Он после учения безусловно помешался, иначе я не мог понять – ведь это был бы 1934 год! По показанию Дыбенко он меня «завербовал»… и дает задание завербовать командный состав…

Все мои братья – коммунисты, четверо командиры РККА. Сын 17 лет комсомолец. Мать и сестры с двенадцатью детьми в колхозе «Путь социализма» в Орловской области. Дядя повешен в 1905 г. за восстание на флоте, отец убит кулаками. Сам я московский рабочий. Участвовал в войне в Китае. Имею ранения. Награжден: орденом Ленина, тремя орденами «Красное Знамя», орденом Трудового Красного Знамени… Прошу Вас скорее прекратить мои переживания и муки.

Всегда Ваш Ефремов Михаил».

Это письмо, как и тысячи других, осталось без ответа. Правда, Букштыновичу, Красовскому и Ефремову тогда повезло. Они уцелели. Но не благодаря Ворошилову. Машину репрессий ни он, никто другой не хотел тормозить и сдерживать. Более того, отвечая на запросы с мест, Ворошилов лаконично и безжалостно санкционировал аресты, наказания, расстрелы. Вот текст нескольких телеграмм из множества подобных (в 1937 и 1938 гг.).

«Хабаровск. Блюхеру. На номер 88. Судить.

К. Ворошилов»

«Свердловск. Горбачеву. На номер 39. Разрешаю арест.

К. Ворошилов»

«Полярное. Командующему Северной Полярной флотилии. На номер 212. Судить и наказать как подобает.

Ворошилов»

«Свердловск. Гайлиту. Найти, арестовать и строжайше судить.

Ворошилов»

«Ленинград. Дыбенко. Магеру. На номер 16758. Разрешаю арестовать и судить.

Ворошилов»

«Тбилиси. Куйбышеву. Апсе. На номер 344. Судить и расстрелять.

Ворошилов».

Как пишет Гай Светоний в своей книге «О грамматиках и риторах», Гай Альбуций из Новарии прославился тем, что самозабвенно защищал несправедливо обвиненных в убийстве. Один раз, защищая обвиняемого, он в присутствии Пизона «разгорячился до того, что стал оплакивать участь Италии…». Ворошилову до Альбуция было далеко: он не только не защищал невиновных, но и фактически был активным участником массовых репрессий.

В апреле – мае 1937 года он направил Сталину одну за другой ряд записок такого содержания:

«Политбюро ЦК ВКП(б)

тов. Сталину.

Прошу исключить из состава Военного Совета при Народном Комиссаре обороны СССР:

Тухачевского М.Н.

Эйдемана Р.П.

Лонгва Р.В.

Ефимова Н.А.

Аппога Э.Ф.

как исключенных из рядов РККА.

25 мая 1937 г.

К. Ворошилов».

Расписавшись, Ворошилов слово «исключенных» зачеркнул и заменил словом «уволенных». Хотя он-то хорошо знал, куда всех их собираются «уволить». В последующие дни он направил Сталину такие же записки, но с другими именами; Горбачева, Казанского, Корка, Кутякова, Фельдмана, Лапина, Якира, Уборевича, Германовича, Сангурского, Ошлея, других… Наркома, видимо, не волновало, что практически весь Военный Совет при Народном Комиссаре обороны СССР оказался «шпионским», «фашистским», «троцкистско-бухаринским»… Главное – не перечить, соглашаться, «поддерживать линию товарища Сталина». Таким был еще один из «тройки» ближайшего окружения Сталина. Правда, его, в отличие от других, тень «вождя» укрывала не полностью. Его жизнь больше, чем других, была на виду у народа. Однако на самостоятельности суждений и поступков это никак не сказалось.

Соратники оказались под стать «вождю». Конечно, они, и особенно Берия, несут ответственность за все извращения и преступления, которые совершил Сталин. Но эту ответственность должны разделить и те, кто просто поддакивал, соглашался, голосовал, восхищался «мудрыми решениями» Сталина. Степень вины их различна. История рассудит, кто больше, а кто меньше виновен. А.А. Андреев, А.А. Жданов, М.И. Калинин, А.И. Микоян, Г.А. Маленков, Н.С. Хрущев, некоторые другие деятели из высшего партийного и государственного руководства фактически не пытались ограничить единовластие диктатора.

Я коснулся не всего, а лишь ближайшего окружения Сталина. О некоторых других лицах, исполнявших волю «вождя», читатель узнает из других глав. А теперь – еще об одном человеке, призрак которого часто посещал Сталина.

Призрак Троцкого

Конечно, этим призраком был Троцкий. Сталин его ненавидел больше, чем тогда, когда он был рядом. Проклинал ту минуту, когда согласился с предложением о его высылке из страны. Он не хотел даже себе признаваться в том, что боялся Троцкого тогда. Но Сталин опасался этого призрака и теперь. И от чувства, что он никак не может решить «проблему» Лейбы Давидовича, как он раньше мысленно обращался к Троцкому, злоба закипала в нем еще больше. Однажды Сталин не удержался и почти публично сказал об этом.

В беседе с Эмилем Людвигом, о которой я уже упоминал ранее, Сталин, говоря об авторитетах, вдруг заявил:

– Троцкий тоже пользовался большим авторитетом… И что же? Как только он отошел от рабочих, его забыли.

– Совсем забыли? – переспросил Людвиг.

– Вспоминают иногда – со злобой.

– Все со злобой?

– Что касается наших рабочих, то они вспоминают о Троцком со злобой, с раздражением, с ненавистью.

Сталин был неискренен: возможно, и многие рабочие вспоминали Троцкого недобрым словом, но прежде всего вспоминал его он сам. Вспоминал «со злобой, с раздражением, с ненавистью». Так он вспоминал «одного из выдающихся вождей» в силу ряда обстоятельств. Когда Сталин слушал Молотова, Кагановича, Хрущева, Жданова, ему нередко приходила мысль: насколько умнее, выше этих функционеров был Троцкий! На целый порядок! Он мысленно перебирал других своих соратников и в растерянности убеждался – ни по уровню мышления, ни по организаторской хватке, ни по ораторскому таланту, ни по мастерству публициста они не могли сравниться с Tpоцким. Но он был умнее и талантливее и его, Сталина. И хотя Сталин отгонял от себя эту мысль, в душе порой не мог не согласиться с этим. «Как я мог выпустить такого врага», – едва не стонал Сталин. Однажды он признался в ближайшем кругу, что это была одна из самых крупных ошибок в его жизни.

Другая причина, постоянно подогревавшая его ненависть к Троцкому, заключалась в том (в этом он не мог признаться даже самому себе), что он часто следовал в своей практике рецептам изгнанного врага. Генсек помнил, что, когда шла борьба вокруг нэпа, Троцкий однажды заявил на Политбюро: «Рабочий класс может приблизиться к социализму лишь через великие жертвы, напрягая все свои силы, отдавая свою кровь и нервы». Эту же мысль он провел затем в октябре 1922 года на комсомольском съезде. Поверженный соперник не уставал тогда повторять, что без «рабочих армий», «милитаризации труда», «полного самоограничения» революция рискует никогда не вырваться из «царства необходимости в царство свободы». Почти весь XV том сочинений Троцкого посвящен «милитаризации труда». Выступая 12 января 1920 года на заседании коммунистической фракции ВЦСПС, Троцкий призывал на особо важные объекты посылать «ударные батальоны, чтобы они повысили производительность личным примером и репрессиями». Необходимы «принудительные меры, необходимо установить военное положение в… ударных областях. Нужно применить там трудовую повинность с военными методами…». В этих выкладках – классическая азбука казарменного коммунизма, одним из певцов которого в начале 20-х годов был Троцкий. Полностью от этих идей он не отойдет никогда.

Сталину всегда импонировала идея так поставить дело, чтобы люди были готовы добровольно «отдавать свою кровь и нервы». Троцкий в изгнании (с Принцевых островов, из Франции и Норвегии) не раз писал об «эпигонстве» Сталина, подразумевая, видимо, не только его компиляторские склонности, но и заимствования в социальной методологии.

Но главное, почему Сталина постоянно страшил призрак Троцкого, заключалось в другом: тот создал свою политическую организацию – IV Интернационал и при первой возможности ставил на одну доску его и Гитлера. Это было невыносимо. Вечный призрак мстил за поражение так больно, как не мог бы придумать и сам Сталин. Нередко ему казалось, что их борьба, которая как будто закончилась в ночь на 10 февраля 1929 года, когда пароход «Ильич» незаметно покинул одесскую гавань с Троцким на борту, в действительности еще только начинается.

Два «выдающихся вождя», разделенные многими границами, каждый по-своему вели неравную борьбу. Один, «вознесшийся вождь», достигший редкого единовластия, перед которым могут померкнуть многие абсолютистские режимы, стремился сформировать у партии и народа устойчивую ненависть к Троцкому как предателю и пособнику фантастов.

Другой, «вождь поверженный», не жалел своего красноречия, чтобы доказать, что Сталин и Гитлер «стоят друг друга». Находясь в изгнании, поддерживаемый группками единомышленников в ряде стран, Троцкий умел влиять на общественное мнение. Его выступления, устные и печатные, по-прежнему были эффектны. Как и раньше, главной мишенью для него был Сталин, которого Троцкий величал «могильщиком революции». Троцкий много знал. В годы революции и гражданской войны будущий изгнанник был ближе к Ленину, чем Сталин. Ленин не раз брал Троцкого под защиту, ценил его организаторский и пропагандистский талант. Сталин помнил, что в то время, когда их отношения были еще терпимыми, он в основном с одобрением относился к некоторым левацким идеям, разделяемым Троцким, – двинуться на Варшаву, чтобы ускорить революционный пожар в Европе, и организовать поход в Азию. Троцкий как-то уверял, что Азия более революционна, чем Европа. Что, мол, если создать на Южном Урале революционную базу, то поход в Азию с целью ускорить революцию – реален. Революции в Китае и Индии победят тогда обязательно. Сталин не возражал. У Троцкого было немало левацких вывихов, заскоков: он пытался торопить время, мыслил уже не масштабами России, а грезил мировой революцией. В известном смысле он был романтиком мировой революции; многие свои долгосрочные планы в 20-е годы он связывал именно с ней. Но Сталин понимал, что публично говорить об этих «грехах» Троцкого – это бросать тень на самого себя; ведь сегодня он «наследник» революционных дел Октября.

Особенно больно ранили и тревожили Сталина слова Троцкого о том, что он говорит не только от своего имени, но и от имени его молчащих сторонников, от лица всех притихших оппозиционеров, находящихся в СССР. Читая переведенные книги Троцкого «Сталинская школа фальсификаций», «Открытое письмо к членам большевистской партии», «Сталинский термидор», «вождь» почти терял самообладание. Какой он слепец! Выходит, его оценка, данная Троцкому в ноябре 1924 года, неверна? А тогда, выступая перед коммунистической фракцией ВЦСПС, он охарактеризовал Троцкого как человека, который хорошо действует при подъеме революционного дела и теряется, «дрейфит» при его поражении. Ведь Троцкий потерпел, кажется, полное поражение! Но он не сдался, он борется! Сталина вновь и вновь терзали мысли о промахе: зачем он выпроводил Троцкого за кордон? А теперь приходится расплачиваться за этот легкомысленный поступок. Подручные Троцкого готовят против него заговор, организуют диверсии, ведут шпионаж, сколачивают подполье, а мы уже несколько лет бездействуем!

В своем докладе на февральско-мартовском Пленуме ЦК 1937 года «О недостатках партийной работы и мерах по ликвидации троцкистских и иных двурушников» Сталин, по своему обыкновению, выделил «главное звено». Этим звеном стал раздел «Современный троцкизм». Как всегда, Сталин ставил перед слушателями, как школярами, вопрос: что такое троцкизм? И отвечал: «Современный троцкизм – это оголтелая банда вредителей. Еще 7–8 лет назад это было ошибочное антиленинское политическое течение. Теперь же это банда фашистских вредителей». И дальше: «Каменев и Зиновьев отрицали наличие у них политической платформы. Они лгали. А Пятаков, Радек и Сокольников на процессе 1937 года не отрицали наличия такой платформы. Реставрация капитализма, территориальное расчленение Советского Союза (Украину – немцам, Приморье – японцам); в случае нападения врагов – вредительство, террор. Это все платформа троцкизма…» Так Сталин повязывал всех своих поверженных и потенциальных врагов троцкистской веревочкой.

По истечении десятилетий наш взгляд на Троцкого, несомненно, должен быть уточнен. Я уже имел возможность сказать о его интеллектуальных и нравственных качествах – весьма противоречивых и сложных. У Троцкого была одна неизлечимая слабость: демон Сталина верил, был убежден в том, что он гениален, и почти не скрывал этого. Отсюда и его завышенное честолюбие.

Не уверен, но скорее всего не правы те, кто считал и считает, что, одолей Троцкий Сталина, наш народ столкнулся бы с диктатурой не менее ярко выраженного цезаристского типа. Думаю, учитывая высокий уровень культуры и интеллекта Троцкого, можно утверждать, что едва ли он был способен на те преступления, которые совершил Сталин.

При всем этом истина должна быть превыше всего: в годы революции и гражданской войны Троцкий был вторым по значению лидером партии после Ленина. Мы помним оценки Лениным этого «выдающегося вождя». Никто не знает, каким бы был далее Троцкий, будь жив Ленин. Конечно, я слишком много сейчас высказываю предположений, памятуя, что исследователь имеет право на гипотезу. Но одно могу сказать однозначно: в годы его активной деятельности в партии (1917–1924 гг.), да и конечно позже, Троцкий не был врагом революции и социализма. Он был последовательным врагом Сталина. По моему мнению, главная историческая заслуга Троцкого в том, что он первым рассмотрел опасность сталинизма, не согнулся перед ним и боролся до конца.

Возможно, антисоветские выпады Троцкого после его депортации принесли определенный вред нашему обществу. Но нельзя не отдать должное Троцкому: он не сломался, как многие, перед диктатурой Сталина. Он один из первых почувствовал, что Сталин готовит термидор, и, к сожалению, во многом оказался пророчески прав.

Есть еще одно объективное обстоятельство, которое позволяет мне говорить, что, по крайней мере, в Октябре и первой половине 20-х годов Троцкий шел с революцией. До конца своих дней он с уважением относился к Ленину. Вот что писал Луначарский: «Троцкий колюч и властен. Только в отношениях с Лениным после их объединения он проявлял трогательное и нежное почтительное отношение, со скромностью, характерной для действительно великого человека, Троцкий признавал превосходство Ленина». Но… Я уже не раз говорил: Троцкий, пожалуй, любил себя в революции больше, чем саму революцию. Истоки его трагедии не столько в борьбе со сталинизмом, сколько в борьбе со Сталиным, в борьбе за власть. Вечная горечь несостоявшегося взлета на самую вершину пирамиды власти выдвинула у Троцкого на первый план личные интересы. Возможно, мои размышления вызовут «праведный» гнев некоторых людей. Думаю, нас рассудит время.

Какой была в 30-е годы реальная опасность со стороны Троцкого? Существовало ли какое-то влияние Троцкого на политические и общественные процессы в СССР? Эти вопросы важно выяснить, ибо «троцкистская опасность» послужит поводом для страшной трагедии партии и народа.

Пока Сталин укреплял свое единовластие, Троцкий скитался по миру. Принцевы острова в Мраморном море, Франция, Норвегия и наконец Мексика – такой путь прошел депортированный лидер оппозиционеров. Вначале Троцкий надеялся на скорое возвращение в Союз, верил, что Сталин продержится недолго. Ему казалось, что интеллектуальные недостатки, бескультурье, грубость и хитрость Сталина столь очевидны, что они сами по себе должны генерировать очередную оппозицию, рождать все новых и новых противников генсека. Вновь, в который раз, Троцкий ошибся. «Отверженный гений» верил, что при его высокой популярности и известности вокруг него будут концентрироваться все враждебно настроенные к Сталину силы. Бродя среди коричневых валунов Бийюк Ада, крошечного островка, затерявшегося в Мраморном море, Троцкий размышлял о причудливости человеческой судьбы. Когда-то этот остров был местом заточения знатных византийских особ. Теперь здесь оказался, думал изгнанник, один из «архитекторов русской революции». Эти слова из дневника Троцкого, написанные на заброшенной вилле острова, еще одно свидетельство исключительно высокого самомнения главного оппонента Сталина.

Буржуазная пресса к высылке Троцкого вначале отнеслась настороженно. Одно время по страницам газет гуляла версия, что-де Сталин умышленно выслал одного из бывших вождей русской революции, чтобы способствовать подъему рабочего движения в капиталистических странах. В Германии, Англии буржуазные газеты даже описывали детали этого «дьявольского» плана Сталина, не отказавшегося от надежд на разжигание мировой революции. О Троцком писали как о «революционной взрывчатке», и потому буржуазные правительства воздерживались от предоставления политического убежища изгнаннику. Но постепенно в политическом мире Запада почувствовали, что, хотя Троцкий по инерции продолжал громко ругать фашизм, буржуазное филистерство, империалистическую политику грабежа, вектор его злобы был направлен прежде всего на Сталина, его режим, вольно или невольно на свою бывшую Родину. Но тем не менее никаким «шпионом», «террористом», «фашистским агентом» Троцкий никогда не был. Это все выдумки Сталина, которому нужен был жупел, чтобы оправдать собственные преступления.

С помощью своих последователей, которые стали совершать из разных стран паломничество на Принцевы острова, опальный вождь установил довольно широкие контакты со многими мелкими группами, оппозиционно настроенными к Коминтерну, к сталинскому режиму, лично к Сталину. С их помощью Троцкий вскоре наладил выпуск на нескольких языках небольшого журнала «Бюллетень оппозиции». Иногда, особенно до 1935 года, Троцкому удавалось засылать небольшое количество экземпляров «Бюллетеня» в Советский Союз. Стало ясно, что Троцкий пытается установить связи со своими бывшими соратниками и единомышленниками в Советском Союзе. Об этом сообщает и автор биографии Троцкого И. Дейчер. В третьем томе он пишет, например, что через немецкого корреспондента в Москве Соболевичикуса Троцкий получал важную информацию из России, справочные материалы, статистические данные для своих книг и статей. Через руки Соболевичикуса и его брата шла значительная часть переписки Троцкого со своими сторонниками в Советском Союзе, передавались шифры, письма, написанные специальными чернилами, адреса почтовых ящиков и т. д. И хотя эти связи Троцкого были довольно слабыми, все же до 1935 года он имел возможность получать некоторую информацию из СССР и направлять туда свои письма по нелегальным каналам.

Троцкий вывез около тридцати ящиков со своими архивами и книгами. Сталин позже приписал это близорукости органов, которым была поручена депортация. Долгие четыре года, что пробыл Троцкий на Принцевых островах, были временем ожидания, выбора и определения дальнейших путей борьбы. У Троцкого постепенно гасла уверенность, что его позовут в Москву; он все больше приходил к выводу, что единственный способ остаться «на плаву» – это продолжать борьбу со Сталиным. Ну а пути, методы этой борьбы были ему пока неясны. Он еще не понимал до конца, что его третья эмиграция станет последней и он уже больше никогда не ступит на землю Родины.

Сидя вечером в своей комнатке, оборудованной под кабинет, с окнами в сторону моря, Троцкий под шум прибоя перебирал, перелистывал тома своих сочинений. Вообще из всех его книг (он это сам понимал) лучшей была «История русской революции», написанная уже после разрыва со Сталиным. Но главная слабость книги – обнаженный, неприкрытый эгоцентризм Троцкого. Листая страницы, он сам поражался своей скорописи. Вот VIII том сочинений «Политические силуэты». О ком он только не написал (добавлю, писал интересно!): об Адлере, Каутском, Бебеле, Жоресе, Вальяне, Плеханове, Мартове, Раковском, Коларове, Либкнехте, Люксембург, Витте, Азефе, Николае II, Сухомлинове, Милюкове, Пирогове Герцене, Струве, Свердлове, Литкенсе, Ногине, Мясникове, Склянском, Фрунзе и многих, многих других… О Ленине специального очерка нет, но он часто упоминает его, рассказывая о других. Или вот целый том, посвященный в основном Брестскому миру. Глаза пробежали строки: «Партийный съезд, высшее учреждение партии, косвенным путем отверг ту политику, которую я в числе других проводил… и я слагаю с себя какие бы то ни было ответственные посты, которые до сих пор возлагала на меня наша партия». Как давно это было – на VII съезде партии!