Сталин Волкогонов Дмитрий
Троцкий мысленно опять перенесся в те далекие уже годы. Шелестели страницы… Сталину на них места не было. Пожалуй, косвенно о нем был том, посвященный культуре. Наугад открыл страницу: «Бюрократизм и молчалинство». С любопытством читал написанные несколько лет назад строки. «…все, что направлено против интересов революционной диктатуры, должно быть беспощадно отметено. Но это не значит, что у нас не должно быть своей демократии, пролетарской, полнокровной, бьющей ключом. Мы ее должны создать. Социалистическое строительство возможно только в условиях роста подлинной, революционной демократии трудящихся масс… Где есть бюрократизм, там он неизбежно рождает из себя молчалинство… Главный молчалинский принцип: угождать. Кому? Хозяину…» Троцкий вздохнул и, при всей любви к самому себе, подумал: все это теперь не актуально… У Сталина иные заботы, иные мотивы, иные приоритеты. Ему же остается только борьба, борьба, борьба со Сталиным. Едва ли с системой, прежде всего с личностью… Море шумно вздохнуло, может быть согласившись.
Дейчер получивший после смерти Троцкого доступ к его закрытым личным архивам, пишет, что еще до своего окончательного поражения и высылки Троцкий вместе с Зиновьевым и даже Шляпниковым сделал попытку организовать незначительные группировки своих сторонников в зарубежных коммунистических и рабочих партиях. Во Франции во главе их были Альфред Росмер, Борис Суварин, Пьер Монотт; в Германии – Аркадий Маслов и Руг Фишер (бывшие сподвижники Зиновьева); симпатизировал Троцкому Андрес Нин в Испании, возглавлявший небольшую группу; в Бельгии – Ван Оверштаттен и Лесойл, изгнанные из компартии, также поддерживали Тpoцкого. Крохотные группки троцкистов возникли в Шанхае, Риме, Стокгольме, ряде других городов и столиц. Троцкий надеялся из этих осколков создать новое движение антисталинского толка.
Но у Троцкого не было ни серьезной социальной базы, ни серьезной программы. Ведь едва ли антисталинизм мог стать тогда привлекательной платформой для широкой международной организации. И он вновь стал пережевывать мотивы и варианты «перманентной революции», доказывая, что «доктрина социализма в одной стране есть национал-социалистическое извращение марксизма». Постоянным элементом его программы оставался ярый антисталинизм. Но за его проявлениями была видна прежде всего личная ненависть к Сталину, личная обида за несбывшиеся революционные надежды, личная боль утраты близких в России. Троцкий надеялся, что его откровенный антисталинизм найдет широкий отклик в компартиях. Но этого не произошло.
В глазах коммунистов многих стран достижения СССР в развитии экономики, в области культуры и образования были связаны с именем Сталина. На Западе еще не знали о его характере, еще не начались громкие политические процессы в Москве, еще не подобрана была та краска, которой можно было бы нарисовать подлинный портрет Сталина. Попытка Троцкого вызвать извне политическое давление на Советский Союз, на Сталина, его политику была заведомо обречена на провал. Еще меньше шансов было у Троцкого поднять его бывших сторонников в СССР непосредственно против Сталина. Но своими статьями, бюллетенями, речами, интервью Троцкий, хотел он того или нет, провоцировал, создавал впечатление, что оппозиция растет, что число его единомышленников увеличивается, что «идет консолидация антисталинских сил». К сожалению, это не соответствовало действительности. Но крайне подозрительный и мнительный Сталин очень многое из этих трескучих заявлений брал на веру. Некоторые из них, возможно, сыграли трагическую роль, провоцируя Сталина.
Сталин исходил злобой, но ничего не мог поделать: ряд работ Троцкого уже своим названием направлен против него – «Сталинская школа фальсификаций», «Преступления Сталина», «К политической биографии Сталина». Последняя работа, которую Троцкому помешала закончить смерть, называлась красноречиво «Сталин»… Сочинения Троцкого издавались в десятках стран. Образ Сталина у мирового общественного мнения формировался – это правда – не книгами Фейхтвангера и Барбюса, а прежде всего работами Троцкого. Со страниц его книг вставал мрачный азиатский деспот: коварный, жестокий, фанатичный, недалекий и мстительный. Изгнанник не жалел черной краски. Сталина одна мысль о Троцком настраивала на жестокую непримиримость. В любом троцкисте он видел частицу Троцкого и требовал, чтобы «к ним не было пощады».
Находясь в 1936 году в Норвегии, Троцкий написал книгу «Преданная революция». В ней человек, которому ни одна страна не хотела давать визы, фактически обратился к коммунистам – своим бывшим соотечественникам с призывом совершить государственный переворот. Правда, этот переворот он назвал «политической революцией», которую-де должны, обязаны совершить его сторонники, участники бывших разгромленных оппозиций, бывшие меньшевики, эсеры, выходцы из других партий. Слепая ненависть к Сталину, безысходность и бесперспективность собственного положения лишили Троцкого возможности трезво оценивать политическую ситуацию в СССР. Впрочем, я уже отмечал, что Троцкий никогда не был сильным политиком.
«Преданная революция» была написана не только о том, что было, как было, по мнению Троцкого, но и содержала его долгосрочные прогнозы общественного развития в СССР. Троцкий не всегда был проницательным футурологом, ибо его уверенность в «политической революции» против Сталина основывалась лишь на его страстном желании поражения «вождя». В его прогнозе, в частности, высказывалась и такая мысль, что если Германия развяжет войну против СССР, то Сталину едва ли удастся избежать поражения. Трудно однозначно утверждать, действительно ли желал этого Троцкий, или личная ненависть и здесь исказила его видение мира.
Сталин ночью залпом прочел перевод «Преданной революции». Листая страницы, Сталин кипел желчью. У него давно зрели два пункта вынашиваемого решения. Именно вынашиваемого. Сталин редко прибегал к мерам, которые он как следует не обдумал. Теперь, считал он, решение созрело. Во-первых, нужно любой ценой устранить Троцкого с политической арены. Он понимал, что любая маскировка убийства своего заклятого врага будет бесполезной. Все поймут, кто его инспирировал и организовал. Во-вторых, он еще больше утвердился в необходимости решительной и окончательной ликвидации всех, кто потенциально мог быть врагом его диктатуры внутри страны. Возможно, Сталин и сам не предполагал, как далеко заведет его это решение.
«Преданная революция» Троцкого, доставленная Сталину в начале 1937 года, была одной из последних капель, переполнивших чашу его ненависти ко всем «недобиткам», обостривших чувство мести за пережитые в прошлом моменты глубокой неуверенности, почти унижения перед «интеллигентами», «соратниками» и «оппонентами». Эта книга, можно сказать, сыграла роковую роль.
Сталин чувствовал, что скоро пробьет его час, когда медлить и колебаться будет нельзя. Тем более что Ежов все время докладывает об «активизации бывших оппозиционеров». На днях нарком, от которого сильно пахло спиртным, принес большой лист со «схемой связи» Троцкого со своими единомышленниками в СССР. «Вождь», изучив труд ежовского ведомства, сухо распрощался с наркомом, не подав ему руки на прощание.
Сталин вспомнил полузабытое дело Блюмкина. Да, именно того эсера Блюмкина, который убил немецкого посла Мирбаха, чтобы сорвать Брестский мир. Тогда он был приговорен к расстрелу, но благодаря вмешательству Троцкого смертную казнь заменили на «искупление в боях по защите революции». Блюмкин довольно долго служил в штабе Троцкого, сблизился с ним, а затем перешел работать в органы ГПУ. Возвращаясь летом 1929 года из Индии через Константинополь, он встретился с Троцким на Принцевых островах. И. Дейчер пишет, что изгнанник после долгих разговоров написал послание своим соратникам в Москве, посоветовал Блюмкину, как бороться со Сталиным. Когда Блюмкин вернулся в СССР, его быстро арестовали: то ли за ним следили в Турции, когда он садился на пароход для поездки на Принцевы острова, то ли он неосторожно рассказал кому-либо в Москве о своей встрече с Троцким. А скорее, все было так, как рассказывал секретарь Луначарского И.А. Сац. Блюмкин занес Радеку пакет от Троцкого, что-то передал по его поручению устно. Когда Блюмкин ушел, Радек, не распечатывая пакета, позвонил Ягоде и рассказал о визите, тот – Сталину. «Связника» тут же арестовали. Радек получил краткосрочную индульгенцию. После короткого суда Блюмкина расстреляли. Судьбе не было угодно вторично улыбнуться смертнику.
Сталин вспомнил о Блюмкине неспроста. А может быть, такие блюмкины, проинструктированные Троцким, находятся где-то рядом с ним? Ведь убили же Мирбаха… Сколько их? Кто они? Кто может знать размах реальной опасности? Как далеко запустил свои щупальца Троцкий? Сомнения, опасения, злоба, страх, раздражение, ненависть к Троцкому переполняли Сталина. Хотя смерть Блюмкина напугала многих троцкистов, кто может поручиться, что страх лишил воли к борьбе всех его сторонников?
И здесь личные качества Сталина, его худшие черты, а их у него было немало, вновь, в который раз, сыграли зловещую роль. Сталин в ряде своих выступлений провозгласил, что троцкизм является главной враждебной платформой, на которой блокируются все враги Советского государства. Призрак Троцкого, который не склонил перед ним, Сталиным, головы, гипертрофировался до размеров государственной угрозы. В любом провале, неуспехе, неудаче, катастрофе Сталину виделась «рука Троцкого». Кстати, на политических процессах 1937–1938 годов одной из главных линий обвинения подсудимых являлось утверждение о прямых связях, директивах, «указаниях» Троцкого, даже встречах с ним то в Берлине, то в Осло и т. д. В докладах на февральско-мартовском и других Пленумах ЦК (а их состоялось в 1937 г. четыре) чаще всего звучали слова «Троцкий», «троцкизм», «троцкистские шпионы и убийцы» и т. д. Неважно, какой обсуждался вопрос: тень троцкизма витала в зале. Троцкий стал для Сталина олицетворением универсального зла.
В действительности же все было не так. Троцкизм даже в пору своего наибольшего влияния, в середине 20-х годов, имел в партии немного сторонников. После высылки Троцкого лишь некоторые его приверженцы сохранили ему верность. Но таких были единицы. Может быть, десятки. Пусть – сотни. Одни почувствовали, что Троцкий уже давно борется не за идеалы социализма, а ведет личную борьбу, в какой-то мере смахивающую на антисоветизм. Другие отошли от активной политической деятельности, осудив троцкизм. Те, кого Сталин «простил» и кому позволил вернуться в Москву (Раковский, Преображенский, Муралов, Сосновский, Смирнов, Богуславский, Радек и другие), находились на третьестепенных постах. Сталин разрешил бывшим оппозиционерам-троцкистам заниматься экономикой, просвещением, но ни одного не вернул на значительный политический пост. Подавляющее их большинство публично покаялись в печати. Никто из них не представлял хоть какую-то угрозу строю, внутренней стабильности общества.
Конечно, Сталин понимал, что он всех их идейно «кастрировал», заставив отказаться от «левого курса», осудить «перманентную революцию», принять ленинизм в его интерпретации. «Вождь» понимал также, что в глубине души эти люди по-прежнему не согласны с ним, Сталиным. А это для него представляло, по его мнению, большую опасность. Ведь в характере Сталина с молодых лет была заложена скрытность, неискренность. Он считал, что у других людей эти качества развиты в той же мере. Но все это лишь из области предположений. Сознание – последнее прибежище человека, где он бесконечно долго может быть независимым. Но инакодумство – не обязательно политическая опасность. Так было, и так есть.
Троцкизм, другими словами, не представлял серьезной, более того, даже мало-мальски серьезной опасности. После 1935 года Троцкий фактически (это явствует из его публикаций, писем того времени) потерял какую-либо связь с СССР. Газеты и радио были его главными источниками. Процеживая, выуживая нужную ему информацию, Троцкий продолжал изображать себя человеком, который может влиять на социальные, политические и идеологические процессы в Советском Союзе. Сталин заставил себя в это поверить. Ему нужен был повод, чтобы раз и навсегда покончить со всеми, кто когда-либо не разделял его взглядов. Или кто может потенциально, в будущем, поступать враждебно по отношению к нему. Ведь не мог же он допустить, чтобы сбылись пророчества Троцкого, при воспоминании о которых Сталину становилось не по себе. Особенно после последней книги Троцкого, которую тот написал за два-три месяца после январского (1937 г.) политического процесса в Москве над Пятаковым, Радеком, Сокольниковым, Серебряковым и другими. Одно ее название – «Преступления Сталина» – могло вывести из себя кого угодно.
Троцкий, вновь утверждая, что Советский Союз едва ли выдержит столкновение с капиталистическими странами, считал одновременно безнадежными в перспективе и позиции Сталина. Слова Троцкого стучали в сознании «вождя» как зловещее предзнаменование: «Завтра Сталин может стать обременительным для правящей прослойки… Сталин стоит накануне завершения своей трагической миссии. Чем сильнее кажется, что он ни в ком больше не нуждается, тем ближе час, когда никто не будет нуждаться в нем. При этом Сталин едва ли услышит слова благодарности за совершенный труд. Сталин сойдет со сцены, обремененный всеми преступлениями, которые он совершил». Троцкий, как мы помним, не раз ошибался в прогнозах. Но Сталина это только подстегивало. Стремясь ликвидировать осколки бывших оппозиций, Сталин этим самым хотел нанести смертельный удар и по Троцкому, лишить его малейшей надежды на осуществление своих пророчеств.
Читая Троцкого, Сталин видел не только политические, подстрекательские призывы изгнанника. Троцкий все время говорил, что фигура Сталина на Олимпе власти случайна, что это гримаса истории. «Вождя» это уязвляло больше всего. В «Истории русской революции» Троцкого Сталин прочел: «Из-за колоссального значения, которое приобрел приезд Ленина (в апреле 1917 г. в Петроград. – Прим. Д.В.), следует сделать лишь вывод, что вожди создаются не случайно, что они избираются постепенно и готовятся десятилетиями, что их нельзя заменить по капризу и что их механическое устранение из борьбы наносит партии громадную рану и во многих случаях может парализовать ее на длительный период». Троцкий не скрывает, что «устранение», смерть признанного вождя, Ленина выдвинуло не Сталина, а именно его, Троцкого, на роль лидера: «Теперь нет никого, за исключением меня, кто может выполнить миссию вооружения нового поколения революционным методом…»
Около человека в «тоге» вождя все время стоял призрак. Хотя этот призрак был пока живым человеком, находился далеко от Москвы. Для Сталина Троцкий стал олицетворением перманентного зла. А может быть, Сталин, думая о призраке, вспоминал начало века, партийный съезд в Лондоне? Тогда он впервые увидел Троцкого: вьющиеся волосы, энергичные движения, пенсне, красивая речь, театральные жесты. Он привлекал всеобщее внимание. Троцкий несколько раз задержал свой взгляд на хмуром кавказце, который еще носил фамилию Джугашвили. Тогда премьером был Троцкий, а Сталин – его молчащим призраком. Мог ли представить молодой Лейба, что тот загадочный представитель боевой дружины с Кавказа станет его спутником-врагом до конца жизни, которая оборвется, к радости Сталина, 21 августа 1940 года?
Популярность триумфатора
История полна примерами обожествления отдельных личностей. В исследовании советского историка С. Утченко о Юлии Цезаре приводятся такие подробности его прославления. «…Сенатом было назначено пятидесятидневное благодарственное молебствие в честь победы. Сенат разрешил Цезарю появляться на всех играх в одеянии триумфатора, в лавровом венке, а также носить высокие красные сапоги, которые, по преданию, носили когда-то альбанские цари. Сенат и народ постановили, чтобы Цезарю был выстроен на Палатине дом за государственный счет и чтобы дни его побед были объявлены праздничными днями. Во время игр и процессий его статую из слоновой кости проносили на роскошных носилках; статуи Цезаря воздвигались также в храме Квирина и среди изображений царей на Капитолии. Это были уже такие почести, которые, по словам Светония, превосходили человеческий предел…»
В 30-е годы славословие Сталина не достигло еще «человеческого предела». Хотя даже на выставке картин Рембрандта, как писал в своей книжке Фейхтвангер, красовался «колоссальный некрасивый бюст Сталина». Но следует сказать, что Сталин был тогда действительно популярен в народе. Сегодня это звучит странно, даже кощунственно по отношению к человеку, который на своем «лицевом счету» имеет столько преступлений против собственного народа. Но тогда люди, по крайней мере подавляющее большинство, судили о Сталине, о делах в государстве по внешним явлениям, часто не имея ни возможности, ни желания проникнуть в сущность происходящего. То было время, когда всеми способами утверждалось единомыслие, однообразие. С детского сада детей приучали скандировать здравицы в честь «великого вождя». То было время, когда никто не мог себе позволить не любить Сталина. По мере высвечивания правдой всех культовых уродств, преступлений Сталина и его окружения, механизма действия всей бюрократической машины, возникает мысль: почему все же Сталин в те годы был популярен? Почему и сейчас немало людей с благоговением относятся к умершему кумиру? Каковы «тайны» популярности Сталина в народе?
Думаю, что этот феномен можно объяснить целым комплексом причин. Одна из них заключается в том, что, несмотря на огромные моральные провалы и физические жертвы, общество в целом не деградировало и добивалось немалых успехов в экономической, социальной, культурной сферах. Думаю, что, будь лидером другой человек, руководитель ленинского типа, эти успехи были бы, конечно, большими. И тем не менее культовые уродства не затормозили полностью общественного развития.
Крупные изменения произошли в индустриальном развитии. Вот несколько цифр, которые, правда, скорее всего преувеличены, но тем не менее характеризуют выполнение ленинского плана ГОЭЛРО в промышленности:
Как видим, в промышленности был совершен крупный рывок от глубокой отсталости к индустриально развитому государству. Народ, переживший империалистическую и гражданскую войны, разруху, не мог не поражать огромным потенциалом энергии, творческого заряда, рожденного Октябрем. Разумеется, и здесь сказались и ошибки, и перегибы, связанные с утверждением культового вождизма. Но тем не менее в национальном, народном самосознании настойчиво пульсировала гордая мысль: «Мы многое можем! Даешь пятилетку в четыре года!» Словно подтверждая сталинские слова: «Жить стало лучше, жить стало веселее!» к концу 30-х годов появились сотни новых заводов, фабрик, дорог, городов, дворцов культуры, домов отдыха, больниц, школ, лабораторий, преобразовавших панораму страны. Хотя качество строительства и продукции, как правило, было низким.
Неизмеримо хуже дело обстояло в сельском хозяйстве, где были допущены особо крупные ошибки в определении путей и методов кооперирования. Помноженные на преступные деяния при раскулачивании, они на многие десятилетия определили безрадостную картину в аграрном секторе. Если накануне коллективизации в стране было 25 миллионов мелких единоличных крестьянских хозяйств (35 % бедняцких, 60 % середняцких и 5 % кулацких), то к середине 30-х годов свыше 90 % крестьянских дворов вошли в состав коллективных хозяйств. Однако это не дало, как ожидалось, решающего прироста сельхозпродукции. Приведу еще одну таблицу:
Крупные стратегические просчеты, связанные с насилием как основным инструментом коллективизации, не только породили длительную социальную напряженность в обществе, но исторически «отомстили» хроническим отставанием в этой сфере деятельности. Сколько бы ни говорил Сталин в своих речах о крупных успехах в колхозном строительстве, о «решающих достижениях» здесь говорить не было оснований. Да, в колхозы пришла техника, специалисты, образование, культура, но разрушенные вековые структуры оказалось совсем не просто заменить новыми.
Более впечатляющими выглядят достижения в области народного образования.
Всеобщая грамотность населения стала великим достижением народа. Печать, радио, кино активно влияли на миллионы людей, отдававших все силы построению социалистического общества.
Подавляющее большинство людей верили, что это только начало, что завтра, послезавтра откроются новые горизонты в улучшении их жизни, условий труда, социального обеспечения. После отмены карточек, нормирования продуктов питания в магазинах стало больше появляться не только промышленных, но и продовольственных товаров. И хотя, по сегодняшним меркам, жилось трудно, тесно, без достатка, общая атмосфера в обществе была оптимистичной. Печать, радио настойчиво внушали, что все нынешние и особенно будущие успехи связаны прежде всего с «мудрым руководством вождя». Подрастающему поколению ежедневно с малых лет вдалбливалось: «Сталин думает о каждом», «если бы не Сталин, мы не были бы индустриальной державой, у нас не было бы крова над головой и гарантированного куска хлеба». Историю остановить нельзя, поэтому, несмотря на промахи, изъяны и преступления Сталина и его окружения, народ строил, творил, дерзал. Самое парадоксальное и драматическое заключается в том, что в дни, когда тысячи и тысячи невинных честных сынов и дочерей Отечества гибли в сталинской мясорубке, те, кого миновала эта горькая участь, изумляли страну, а часто и мир.
Почти в те же июньские дни 1937 года, когда М.Н. Тухачевский и группа других военачальников попали на скорый и неправый суд, «Правда» сообщала, что героический экипаж в составе В. Чкалова, Г. Байдукова и А. Белякова на отечественном самолете АНТ– 25 совершил первый в мире беспосадочный перелет по маршруту Москва – Северный полюс – Северная Америка. Это был триумф советской техники, советских людей. В марте 1937 года «Правда» писала, что Алексей Стаханов установил новый трудовой рекорд. За 6 часов он вырубил на шахте «Центральная» им. Сталина 321 тонну угля. Это 23 нормы забойщика на этом участке! За одну смену Стаханов на 83 тонны перевыполнил суточное задание всего участка! Но и этот рекорд обязательно увязывали с именем Сталина. В своей книге «Рассказ о моей жизни», вышедшей вскоре после установления рекорда, Стаханов пишет: «Когда я все припоминаю, все мысли собираю вместе, то мне хочется каждый раз сказать одно и то же: спасибо товарищу Сталину! Товарищ Сталин так поднял меня, рядового рабочего, что об этом я не мог и думать никогда. Я уже теперь привык к словам «стахановское движение», часто встречаю свое имя в газетах, слышу на собраниях. Первое время мне все это, откровенно говоря, непонятно было. Да и теперь я считаю, что наше движение справедливо звать сталинским, потому что рабочий класс, двинувшийся в сталинский поход за овладение техникой, родил мой рекорд и рекорды моих товарищей. Именно товарищ Сталин сделал наше движение широким».
Папанин, Чкалов, Бусыгин, Виноградовы, Кривонос, Дюканов, многие другие пионеры своего дела, патриоты, новаторы, энтузиасты пропагандировались не «сами по себе», а непременно через призму «руководства», «участия», «заботы» Сталина о каждом из них, о каждом человеке. Реальные успехи, рекорды, изобретения, достижения, увязываясь в контексте с ролью Сталина, создавали «вождю» устойчивую популярность. Часто это выражалось в самых необычных формах. Я уже говорил, что после публикации ряда статей о Сталине я получил тысячи писем. Одно из них – от члена партии С.Е. Плоста. Он пишет, что его отец, будущий крупный политработник Красной Армии, после рождения сына по единодушной просьбе друзей – слушателей Военно-политической академии им. В.И. Ленина назвал его Сталием. Сталий Ефимович пишет мне, что дальнейшая судьба его отца сложилась трагически: 15 мая 1937 года он был арестован как «враг народа», а 4 ноября, накануне 20-й годовщины Великого Октября, расстрелян. Мальчик остался жив, но он, взрослый уже человек, всю жизнь носит имя, связанное с фамилией деспота, погубившего его отца… Каждая трагедия имеет свою окраску, свое лицо.
Даже кампании по разоблачению и уничтожению «врагов» увязывались с авторитетом и популярностью Сталина. Непрерывно в печати муссировалась мысль, что «троцкистско-зиновьевские вредители» имели целью осуществить террористические акты в отношении руководителей партии и государства и прежде всего «хотели убить товарища Сталина». И вместе с тем «товарищ Сталин, постоянно подвергаясь опасности, проявляет внимание к каждому человеку, имевшему ошибки, если он хочет стать на путь исправления». На февральско-мартовском Пленуме ЦК 1937 года Молотов привел пример «бережного отношения товарища Сталина к кадрам», зачитав одно из писем «вождя».
«Пермь, секретарю горкома тов. Голышеву.
До ЦК дошли сведения о преследованиях и травле директора моторного завода Побережского и его основных работников из-за прошлых грешков по части троцкизма. Ввиду того, что как Побережский, так и его работники работают ныне добросовестно и пользуются полным доверием у ЦК ВКП(б), просим вас оградить товарища Побережского и его работников от травли и создать вокруг них атмосферу полного доверия.
О принятых мерах сообщите незамедлительно в ЦК ВКП(б).
26 дек. 1936 г.
Секретарь ЦК Сталин».
«Вот как надо относиться к товарищам из бывших троцкистов, которые теперь честно работают на своем посту», – заключил Молотов. Даже в самый разгар репрессий Сталин с помощью своего окружения стремился создать себе репутацию человека в высшей степени справедливого и внимательного. Все это делалось для закрепления широкой популярности лидера в народе. Надо признать, что страна, еще не остывшая от революционных бурь, активно воспринимала и впитывала в себя призывы к усилению бдительности, необходимости ужесточения борьбы с «врагами народа», живо реагировала на факты «разоблачений», не замечая в них ни мистификаций, ни фальсификаций.
Сталин заботился даже о мелочах, если они были связаны с его «явлением народу». Его манера просто одеваться, просто говорить весьма импонировала людям. Фейхтвангер отмечал, что «Сталин определенно не является великим оратором. Он говорит медлительно, без всякого блеска, слегка глуховатым голосом, затруднительно. Он медленно развивает свои аргументы, апеллирующие к здравому смыслу людей, постигающих не быстро, но основательно… Когда Сталин говорит со своей лукавой приятной усмешкой, со своим характерным жестом указательного пальца, он не создает, как другие ораторы, разрыва между собой и аудиторией…». Он тщательно готовился к своим редким выступлениям. Товстухе, а затем Поскребышеву поручалось к каждому выступлению подобрать дюжину интересных цитат из произведений основоположников научного социализма, художественной литературы, фольклора. Как сообщал Антонов, работник секретариата Ворошилова, «референты-докладчики Сталина помогают ему подбором цифрового материала по соответствующим вопросам. Часто эти данные заказывают в соответствующих наркоматах. Из этих цифр тов. Сталин выбирает себе нужные. Никакого текста референты не дают». В ходе выступления Сталин иногда их использовал. При этом он придерживался всегда определенной литургической тональности, усвоенной им еще в духовной семинарии. Он любил катехизисную структуру своих речей: вопрос – ответ, вопрос – объяснение. Часто прибегал к рефрену, умышленным повторам, обладающим, по его мнению, гипнотическим действием. И надо сказать, эта неброская, но продуманная манера производила большое впечатление на участников различных совещаний и встреч. Самое главное, она убеждала в его мудрости. А ведь давно замечено, что ничто так не способствует популярности, как уверенность людей в достоинстве ума их руководителя.
Ни одна фотография Сталина не могла быть опубликована без предварительного одобрения самого «вождя» или позднее – Поскребышева. Сталин любил каноническое изображение своей личности: фотографии в солдатской шинели – воплощение «пролетарской строгости», держащий на коленях или за руку ребенка – «отец своего народа», в форме генералиссимуса – «великий полководец, победитель». Может быть, поэтому бесчисленные скульптуры, портреты, фотографии Сталина удручающе однообразны и невыразительны. Работая над книгой, я смог найти большое количество его фотографий. Но наиболее впечатляющи те, которые сделаны случайно, без позирования. Самые интересные в этом смысле фотографии Н.С. Власика и Н.С. Аллилуевой, но качество их таково, что они, к сожалению, едва ли могут быть воспроизведены в книге.
Сталин, заботясь об упрочении своего единовластия, исподволь способствовал формированию в стране целой иерархии руководителей, которые стояли на более низких ступенях власти. Можно было уже в начале, допустим, 30-х годов взять подшивку центральной газеты и обнаружить неофициальную табель о рангах. Конечно, на вершине пирамиды – «лучший ученик Ленина». В отчетах пишут, что зал стоя приветствует вождя. Аплодисменты переходят в овации. Непременно здравицы, «ура». Единодержцу долго не дают говорить. Восторг неподдельный. Состояние экзальтации. Настоящее идолопоклонение. Нет предела превосходным степеням, славящим эпитетам.
А вот как пишет газета о Молотове, Кагановиче. Ворошилове: «В президиуме появился славный соратник Сталина». Бурные, продолжительные аплодисменты. Могут даже назвать по имени-отчеству. Здесь же непременные эпитеты: «стойкий большевик-ленинец», «сталинский нарком», «руководитель сталинской школы»…
Дальше, когда речь идет о руководителях пониже (наркомы, секретари обкомов, руководители крупных ведомств), эпитеты уже более «взвешенные»: «верные большевики», «отличные чекисты», «самоотверженные руководители»… Но хотя эти люди стояли значительно ниже на иерархической лестнице, они возглавляли целые республики, области, наркоматы и до 1934 года часто именовались «вождями» (регионального масштаба).
Те же, кто находится еще ниже, ведут работу по претворению «гениальных» планов индустриализации, коллективизации, организуют подписки на воздушные флотилии, проводят митинги и шествия, участвуют в раскулачивании и заполняют доски почета. Многим из них в конце десятилетия сильно повезет, если останутся живыми, тогда они наверняка поднимутся на следующую ступень. Вакансий будет много. Во времена сталинского единовластия табель о рангах составляла одну из важнейших основ цезаризма. Чем меньше народовластия, тем больше начальников.
Сталин понимал, что в народе, особенно среди крестьянства, еще не были изжиты подспудные «царистские» традиции. Века забитости и темноты не могли не оставить глубоких следов, какой-то иррациональной веры во всемогущество любого правителя, особенно находящегося в столице. Среди крестьян культовые настроения были связаны не только непосредственно со Сталиным, но и с властью вообще.
Сталину часто писали простые люди. Ответы готовились в его большом секретариате, поручавшем местным органам помочь в просьбах заявителей. Иногда Сталин собственноручно отвечал на некоторые письма. В архиве генсека удалось обнаружить десятки фотокопий этих ответов. Вот один из примеров:
«Ленинград. Семье Климкиных.
Дорогие товарищи!
Из-за перегруженности опоздал с ответом, за что прошу извинения. Выражаемое Вами пожелание уже выполнено мною. Направлены облигации: на 100 рублей в распоряжение ЦК МОПРа[13] и на 300 рублей – в распоряжение колхоза «Пламя Революции» в Хоперском округе – одного из застрельщиков массовой коллективизации деревни.
Высылаю детишкам карточку, как они этого просили.
Привет!
7.04.30 г.
И. Сталин».
Позднее каждое такое письмо становилось предметом широкой пропагандистской кампании в районе, области, крае как пример «простоты и заботы вождя о народе».
Удалось установить, что Сталин немало внимания уделял не только, как бы теперь сказали, проблемам управления, но и непосредственно «технике единовластия». Он внимательно проштудировал работы В. Воровского «О природе абсолютизма», М. Александрова «Государство, бюрократия и абсолютизм в истории России», Ю. Казьмина «Судьба властелина» и другие аналогичные труды. Можно сделать вывод, что тяга к исторической литературе у Сталина не была бескорыстной, простым читательским интересом. Он искал аналогии, «рецепты», изучал технологию власти, ее психологические нюансы. Так, например, Сталин усвоил, что большое воздействие на сознание и чувства людей производят его речи на различных торжествах, крупных совещаниях в Кремле. В течение 1935 года Сталин выступил в Кремле на совещании железнодорожников (30 июля), колхозниц – ударниц свекловичных полей (10 ноября), на совещании передовых комбайнеров (1 декабря), на приеме передовых колхозников и колхозниц Таджикистана и Туркменистана (4 декабря), трактористов (20 декабря) и т. д. Каждое подобное совещание широко освещалось в печати, отражалось в кинохронике. По мере роста популярности Сталин, однако, пришел к выводу, что выступать, «являться народу» нужно реже; в этом случае в той же пропорции растет значимость его общения с людьми. Сталин почувствовал, что затворничество, скрытность дают большие возможности для распространения официальных легенд, мифов, сусальных штампов о «вожде».
Страна, где веками народом правил самодержец, не может легко и просто стряхнуть психологические напластования одними заклинаниями. Нужно время. Поэтому для поддержания и роста своей популярности Сталин делал особый акцент на формирование «веры в вождя», «веры в его заботу о людях», «веры в его справедливость». Все те ошибки, просчеты и преступления, которые совершал Сталин, он всегда объяснял «вредительством», «головотяпством», «тупостью» чиновников, местных руководителей, которые или не поняли, или исказили его указания. Эта линия срабатывала безотказно. Ведь даже сейчас есть люди, которые считают, что трагедия Сталина в том, что он «доверился» Ежову, а затем Берии, что Сталин «многого не знал», что размах репрессий был ему «неизвестен». Все это отголоски той утонченной идеологической кампании, которую Сталин вел многие годы. Ее суть внешне бесхитростна: все победы, успехи народа достигнуты благодаря Сталину; все перегибы, злоупотребления, поражения стали возможными в результате неисполнения его воли.
Причины популярности Сталина в народе кроются и в невысокой политической культуре широких масс. Я об этом уже говорил, но хочу вернуться к этой мысли вот с какой стороны. Ленин в одной из своих последних статей «О нашей революции» писал, что для строительства социализма требуется определенный уровень культуры и нужно создавать предпосылки этого уровня. В данном случае мне хотелось бы подчеркнуть тот аспект этой культуры, который выражает взаимоотношение народа и власти. Сталин, как только почувствовал (а впервые он имел основания для этого в 1927 г. и окончательно – после XVII съезда партии в 1934 г.), что может стать «долгосрочным» вождем, тут же начал более всего заботиться о том, чтобы сделать этот символ привлекательным для людей. В ход пошли фильмы, книги, исследования о сильной личности, диктаторах, «прогрессивных» царях. Наряду с подлинно революционным искусством исподволь насаждались произведения, фактически абсолютизирующие роль отдельной личности. Сталин лично консультировал С. Эйзенштейна и Н. Черкасова, каким должен быть образ Ивана Грозного в одноименном кинофильме.
Нужно сказать, что популярности Сталина особенно активно способствовало окружение «вождя». Говоря словами Саллюстия, эти люди славословием «домогались благосклонности». Сталин был подозрителен, в каждом неосторожном жесте, слове, мысли он видел «знак», смысл, намерение. Есть доказательства, что рутинные, бессодержательные, апологетические статьи в честь его 60-летия, 70-летия Сталин тем не менее внимательно анализировал. Он просматривал наедине кипы журналов, книг, в которых писали о нем. Его тщеславие было ненасытным. Но он умел его скрывать на людях, поддерживая легенду о своей «исключительной скромности». Правда, несмотря на различные заголовки, эти статьи были очень похожи друг на друга. Например, Молотову подготовили статью «Сталин как продолжатель дела Ленина», а Микояну – «Сталин – это Ленин сегодня». Окружение знало об этой особенности «вождя» и соревновалось между собой в поиске эпитетов, возвышенных сравнений, исторических аналогий, которые бы, по мнению авторов, могли еще больше прославить «великого вождя». Сплошь и рядом «хвалителям» изменяло не только чувство меры, но и здравый смысл. В 1939 году, когда еще не были подведены кровавые итоги искоренения «врагов народа», помощники Сталина Поскребышев и Двинский писали о нем как о человеке, которому присущи «величайшая человечность и гуманность». В их статье «Учитель и друг человечества» есть такие слова: «Сталин вошел в революцию с образом Ленина в уме и сердце. О Ленине он думает всегда, и даже тогда, когда мысли его погружены в проблемы, подлежащие разрешению, рука его машинально, автоматически чертит на листке бумаги: «Ленин… учитель… друг…» Как часто после рабочего дня уносили мы с его стола исчерченные этими словами вдоль и поперек листочки».
Подобная сусальность должна была, по мысли авторов, воздействовать не столько на ум, сколько на чувства людей. О том, что это придуманная сусальность, я могу судить по такому факту. В архиве (фонде И.В. Сталина) хранятся самые различные бумаги, документы – от исторического значения до малозначащих записок. Сохранились там доклады, с которыми Сталин выступал на съездах партии, и одновременно записки вроде: «тт. Андрееву, Молотову, Ворошилову: Пора кончать. Закругляйте выступления. К четырем надо закончить пленум. И. Ст.». Так вот, в архиве есть и бумажки, на которых Сталин машинально, автоматически чертил совсем не то, о чем писали Поскребышев и Двинский. Вот на одном из заседаний Политбюро в руках у Сталина оказалась брошюра «О правой опасности в нашей партии». Сталин рассеянно слушал выступления и все время отвлеченно водил карандашом по обложке. Я переписал следующие слова:
«Сталин. Признавать. Учитель. О правой опасности. О правой опасности в нашей партии. Мухалатка. Частное совещание. Токио. Учитель. Сокольников. Рабочее издательство «Прибой». Огонь. Дискуссия. Молотов».
По машинальным записям, сделанным в конце 20-х годов, можно сделать лишь один определенный вывод: Сталин жил только борьбой. Утверждения Поскребышева и Двинского о том, что Ленин был у Сталина «в уме и сердце», механическими записями (увы!) не подтверждаются. Хотя я мог бы привести подобной тарабарщины немало.
Популярность Сталина стала вместе с тем и уродливой формой социальной самозащиты. Человек, не желающий навлечь на себя подозрения, в своих публичных выступлениях, разговорах не мог допустить промашки в отношении лидера. Любое, даже косвенное очернительство роли «вождя» кончалось трагически для неосторожного человека. Как мне рассказывал социолог А. Федоров, в конце 40-х годов в одной МТС на Витебщине произошел такой случай. После побелки помещения конторы собирались вновь развесить портреты на стенах. Молодой тракторист, зашедший с улицы, нечаянно уронил портрет Сталина, прислоненный к стене, и, пытаясь удержаться на ногах, наступил на лицо «вождя». В комнате было несколько человек. Наступило тягостное молчание. Затем мастер сделал трактористу резкое замечание. Как уж там развивались события дальше, я не знаю, но через три дня, сказал Федоров, парня забрали, и вернулся он лишь после XX съезда партии. Одна из машинисток в редакции районной газеты допустила ошибку в словосочетании «сталинский взор», вставив букву «д» («вздор»). Больше ошибаться ей не пришлось. Она тут же исчезла.
Поэтому где-то в невидимом слое популярности, если посмотреть на нее в разрезе существовавших отношений между людьми, постоянно присутствовал страх. Не все и не всегда это осознавали, но люди, знавшие о репрессиях, те, у кого пострадали родные и знакомые, «славили» Сталина, держа в сознании известные им факты. Поэтому популярность «вождя» держалась не только на определенных достижениях, которых добился народ, усилиях пропаганды и манипуляции общественным сознанием в угоду «величайшего из вождей», но и на понимании (не всегда ясно осознанном) возможности реальной кары за выражение каких-либо замечаний или даже сомнений в его адрес. Не случайно поэтому самый расцвет популярности «вождя» совпал с расцветом доносительства, как неизбежным следствием политики насаждения всеобщей подозрительности и шпиономании.
Естественно, было бы неправильно считать, что абсолютно все граждане нашей страны фанатично любили «вождя» и что у всех он пользовался безусловной популярностью. Нельзя забывать, что в партии была большая прослойка коммунистов с дореволюционным стажем, которую часто называли «ленинской гвардией». Эти люди не по «Краткому курсу», отредактированному Сталиным, знали историю партии и реальный вклад всех руководителей партии в Октябрьскую революцию. Старые коммунисты, по крайней мере большая их часть, узнали о Сталине значительно позже, поскольку в Октябрьские дни, да и в годы гражданской войны будущий генсек, как мы помним, находился на вторых-третьих ролях. Именно поэтому Сталин с особенным «пристрастием» относился к старым коммунистам. Он понимал, что эти люди, даже не выступая открыто против него, потенциально оценивают Сталина иначе, не так, как бы хотелось ему. А посему люди с революционным прошлым были ему не нужны. Результат известен: «старая гвардия» понесла наиболее тяжелый урон.
Сталин видел, что, несмотря на движение вперед, многое не получалось. Буксовало сельское хозяйство, хотя 1936 год, предшествовавший году, меченному как эпицентр трагедии, был урожайным. Страна по-прежнему переживала серьезные экономические и социальные трудности. После революции прошло столько лет, а он все еще призывал к ограничениям во имя будущего, хотя «жить стало лучше, жить стало веселее». Крупных результатов в улучшении жизни людей было не так уж много. Если он, Сталин, скажет, что в этих трудностях повинны вредители, разве народ не поверит? Тем более все эти бывшие оппозиционеры люди с подмоченной репутацией. Кто не видит, что факты вредительства налицо в народном хозяйстве, в аппарате? Разве за рубежом не пытаются использовать бывших оппозиционеров? Вон, например, белоэмигрантская газета «Русское слово» прямо говорит, что у Сталина есть оппозиция не только в партии, но и в армии…
Ход его мыслей, а часто и прямые рассуждения сразу же улавливали Молотов, Каганович, Ежов, быстро выдвигающийся Маленков… Сталин не был Цезарем и не носил одеяний триумфатора, красных сапог, как альбанские цари. Его почести, казалось, не достигли, как у Юлия Цезаря, «человеческого предела». И прежде всего потому, что Сталин нередко ежился в своей солдатской шинели, как бы ощущая невидимые взоры своих потенциальных недоброжелателей. Только их полное устранение безоговорочно укрепит его положение. Нужна была крупная акция. Массированный удар по притаившимся недоброжелателям, скрытым врагам и оппозиционерам оправдает, по мысли Сталина, многие провалы и просчеты в его хозяйственной политике, ликвидирует его потенциальных врагов. После войны Молотов добавил: Сталин, уничтожая врагов, смотрел далеко – он уничтожил тех, кто в войне с фашизмом мог стать на сторону Гитлера.
Сталину казалось, что он дождался своего часа. Отныне, даже в потенции, даже мысленно, никто не сможет посягнуть на его цезаристское единовластие. Трагедия приближалась. Решение зрело и окончательно оформилось, когда он был вдали от Москвы, в Сочи, где мог спокойно обдумать пути дальнейшего упрочения своего единовластия. Прочитав немало книг о деспотах, Сталин тем не менее многого не знал. Если бы он взял томик Гая Светония, описавшего деспотизм Тиберия, то мог бы вычитать такие строки: «Угодливость была ему так противна, что он не подпускал к своим носилкам никого из сенаторов ни для приветствия, ни по делам. Когда один консулер, прося у него прощения, хотел броситься к его ногам, он так от него отшатнулся, что упал навзничь. Даже когда в разговоре или в пространной речи он слышал лесть, то немедленно обрывал говорящего, бранил и тут же поправлял. Когда кто-то обратился к нему – «государь», он тотчас объявил, чтобы более так его не оскорбляли. Кто-то другой назвал его дела «священными» и говорил, что обращается к сенату по его воле; он поправил его и заставил сказать вместо «по его воле» – «по его совету и вместо «священные» – «важные». Как же далеко вперед ушел Сталин от Тиберия! Но, впрочем, оценить этого «вождь» не мог, ибо Светонием свой ум не засорял…
25 сентября 1936 года они с Ждановым (который на XVII съезде партии стал секретарем ЦК и быстро вошел в доверие к Сталину) направили из Сочи на имя Молотова, Кагановича и других членов Политбюро телеграмму:
«Мы считаем абсолютно необходимым и спешным, чтобы тов. Ежов был назначен на пост народного комиссара внутренних дел. Ягода определенно показал себя явно неспособным разоблачить троцкистско-зиновьевский блок. ОГПУ отстает на четыре года в этом деле. Это замечено всеми партийными работниками и большинством представителей НКВД».
Сигнал был дан. Чудовищный, страшный сигнал. Едва ли кто мог предположить, как много будет обнаружено после него в нашем Отечестве «шпионов», «вредителей», «диверсантов», «террористов», просто «двурушников». Можно даже подумать, что не они жили среди нас, а мы – среди них! А мы поем: «…я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!» Сталина недавний процесс над Зиновьевым и Каменевым ободрил: народ горячо поддержал государственное обвинение. Еще не состоялся суд, не известны обстоятельства дела, а печать, радио дружно скандируют: «Уничтожить гадов!», «Смерть врагам!», «Никакой пощады двурушникам!». Сталин почувствовал, что он добился многого: отобрал истину у народа, превратил его в толпу, за которую теперь будет думать только он сам. Возможно, это преступление Сталина, а у него их длинный ряд, одно из тягчайших.
Помните, «вождь» еще в 1933 году предсказывал, что «контрреволюционные элементы» могут «зашевелиться». Так и произошло! Речь шла уже не просто об унижении народа культовым уродством, а о чем-то большем и страшном. Трагедия надвигалась. Рана будет чудовищно страшной. Вот уже сколько лет она никак не может полностью зарубцеваться…
Глава 6
Эпицентр трагедии
Обнаружилось, что мы живем в мире преступления…
Н. Бердяев
Наступал новый, 1937 год. В Москве, других городах, тысячах сел и деревень огромной страны шла обычная в новогодние праздники суматоха: в клубах и тесных квартирах украшались елки, ребята клеили самодельные гирлянды, шли последние приготовления в кружках художественной самодеятельности, которые тогда были на каждом предприятии, в колхозе, школе. Мужчины запасались одной-двумя бутылками «Московской»; в магазинах крупных городов можно было купить и хорошее вино, «для женщин». В последние год-два выбор гастрономии на прилавках и в витринах продовольственных магазинов не мог не радовать покупателей. В новогоднем номере «Правды» 1937 года, например, была напечатана небольшая заметка «Праздничные покупки», в которой сообщалось: «Разнообразные вина – от советского шампанского до муската, сотни сортов колбасных и рыбных изделий, торты, пирожные, фрукты – все это в большом количестве покупали вчера в магазинах москвичи. Тысячи агентов «Гастронома», «Бакалеи» и других продовольственных магазинов были заняты доставкой на дом покупателям различных продуктов к новогоднему праздничному столу…»
В наркоматах, крайкомах, обкомах, райкомах завершали «подбивку» итогов года: нужно было рапортовать. А сказать народу было о чем: в минувшем году введен в строй Харьковский станкостроительный завод, торжественно открыт Камский целлюлозно-бумажный комбинат, начато строительство Соликамского магниевого завода, в Армении дала промышленный ток Конакарская ГЭС, завершен ввод Мурманского рыбного комбината, сотен других, больших и малых производственных объектов. Количественные показатели (но отнюдь не качественные) впечатляли. Было о чем докладывать Сталину. Даже образованный лишь в 1936 году Наркомат оборонной промышленности, не выполнивший план по многим показателям, направил «вождю» рапорт: «Оборонная промышленность будет лучшей в стране». Отчеты наркомов Кагановича, Микояна, Любимова радовали Сталина: не только железнодорожный транспорт, но и легкая, местная промышленность, торговля, наконец, дали немалую прибавку. Пусть все знают, что Сталин слов на ветер не бросает. Ведь по его указанию было принято решение сделать 1936 год ударным: прирост производства средств производства предусматривался на 22 %, а предметов потребления – на 23 %. По его же указанию «Правда» поместила передовую «План подъема благосостояния народа», где указывалось, что слова «великого вождя» «жить стало лучше, жить стало веселее» никогда не расходятся с делом. Пусть еще раз все убедятся в справедливости этого лозунга.
Пульс страны бился ускоренно и мощно. Шли годы, а революционный энтузиазм, получивший заряд от октябрьского генератора, повторюсь еще раз, не иссякал. Не иссякла еще и вера. Жили еще бедно. Без конца объявлялись «ударные» декады, ставились производственные рекорды, печать пестрила именами ударников труда А. Стаханова, А. Бусыгина, Е. Виноградовой, М. Виноградовой, М. Дюканова, П. Кривоноса, М. Мазая, А. Гургенидзе, С. Хачатряна, О. Ходжаева, Н. Сметанина, многих, многих других. Социалистические будни были аскетическими и суровыми, но страна в целом – устремленной в будущее.
Считалось неприличным говорить об интересах конкретных людей – общее дело целиком поглощало каждого человека. Державные мотивы не позволяли в полный рост поднимать вопросы о всестороннем, гармоничном развитии личности. Социалистические ценности, в центре которых, по Ленину, – человек, всей системой сформировавшихся отношений ставились в решающую зависимость от воли и разума одного лица. Припадание к идеологическому алтарю «господствующей личности» стало обязательным. Вот передовая «Правды» за 1 января 1937 года «Нас ведет великий кормчий». Статья заканчивается красноречивым панегириком: «Советский корабль хорошо оснащен и хорошо вооружен. Ему не страшны штормы. Он идет по своему курсу. Его корпус сооружен гениальным строителем для борьбы с враждебной стихией в эпоху войн и пролетарских революций. Его ведет гениальный кормчий Сталин». Здесь же, на полосе, огромный портрет «вождя», возвышающийся над людским морем. Кто-то в этом «море» несет и небольшой портрет Ленина…
Газеты первых дней 1937 года передавали не только дыхание, иногда крайне напряженное, трудившегося народа. На их страницах – предупреждения о грозной опасности, нависшей из-за кордона. Очередные корреспонденции М. Кольцова из Испании, подробности потопления фашистами советского парохода «Комсомол», постановление ЦИК СССР о присвоении звания Героя Советского Союза группе командиров РККА «За образцовое выполнение специальных и труднейших заданий Правительства». Все понимают – это «испанские» герои.
Здесь же предостерегающая статья Я. Рудзутака, которому осталось жить немногим больше года: «Посредством своих агентов – Троцкого и его банды фашисты пытались расстроить путем вредительства наше хозяйство, их руками они хотели убить лучших людей нашей страны, мозг и сердце нашей страны – товарища Сталина…»
В начале декабря 1936 года Чрезвычайный VIII съезд Советов принял новую Конституцию СССР, формально провозгласившую расширение основных демократических прав и свобод советских людей, включая свободу совести, слова, печати, собраний и митингов, неприкосновенность личности, жилища, тайну переписки.
Это был триумф Сталина. В книге «О Конституции СССР», изданной Партиздатом ЦК ВКП(б) в 1937 году, есть такие слова: «Появление тов. Сталина встречается продолжительной, бурной овацией всего зала. Весь зал встает. Со всех сторон несутся крики: «Ура тов. Сталину!», «Да здравствует тов. Сталин!», «Да здравствует великий Сталин!», «Великому гению тов. Сталину, ура!», «Виват», «Рот фронт!», «Тов. Сталину слава!».
В докладе «О проекте Конституции Союза ССР», перечисляя по своему обыкновению «особенности», под номером пять Сталин назвал «последовательный и до конца выдержанный демократизм». В этом месте доклада он мог бы вспомнить, что всего несколько месяцев назад отправил на казнь своих бывших товарищей и соратников Ленина – Зиновьева и Каменева. Во время их последней встречи, по некоторым сведениям, Сталин, следуя принципам своей «демократии», заявил бывшим партийным вождям:
– Наши убеждения не позволяют проливать кровь старых партийцев, какие бы тяжкие грехи за ними ни числились… Процесс, в котором вы должны помочь государству и партии, направлен не против вас, а против Троцкого. Все это нужно Советской власти…
Феноменальная злая память Сталина хорошо помнила не меньше дюжины писем Зиновьева с мольбами о пощаде. Он помнил, как Ягода 17 декабря 1934 года передал ему письмо бывшего соратника, написанное им во время обыска и ареста. Там были такие слова:
«Ни в чем, ни в чем, ни в чем я не виноват перед партией, перед ЦК и перед Вами лично. Клянусь Вам всем, что только может быть свято для большевика, клянусь Вам памятью Ленина.
Я не могу себе и представить, что могло бы вызвать подозрение против меня. Умоляю Вас поверить этому честному слову. Потрясен до глубины души».
Ответом было указание Сталина ускорить суд, и ровно через месяц, 16 января 1935 года, его старый партийный товарищ получит 10 лет, а предварительно будет вынужден признать свои несуществующие преступления. Плюс к этому дать обязательство назвать «всех лиц, о которых помню и вспоминаю, как о бывших участниках антипартийной борьбы». Сталин никогда не останавливался на полдороге. Через год Зиновьев и Каменев предстали перед новым судом, чтобы до конца испить свою горькую чашу. Но Сталин помнил не приговор (он знал его заранее), а то унижение, с которым Зиновьев молил о пощаде. Сталин принадлежал к тому типу садистов, которым смерть жертвы не давала полного удовлетворения. Нужна была ее полная моральная капитуляция. Да, он помнил эти письма!
«…Я дохожу до того, – писал Зиновьев Сталину 14 апреля 1935 года, – что подолгу пристально гляжу на Ваш и других членов Политбюро портреты в газетах с мыслью: родные, загляните же в мою душу, неужели же Вы не видите, что я не враг Вам больше, что я Ваш душой и телом, что я понял все, что я готов сделать все, чтобы заслужить прощение, снисхождение…»
Сталин давно поставил себя выше любых законов, поправ тем самым даже ту хрупкую, слабую демократию, которая, возникнув после Октября, оказалась в тисках сталинского бюрократизма. А почти в это же время Прокурор СССР А.Я. Вышинский уже начал «шлифовать» огромную, многочасовую обвинительную речь на готовящемся втором открытом судебном процессе по делу «троцкистских заговорщиков», которую он с пафосом произнесет 28 января 1937 года.
Миллионы советских людей, искренне гордясь продолжающимся «затяжным рывком» к экономическому и оборонному могуществу страны, желая друг другу счастья в новогоднюю ночь, не могли и предполагать, каким кровавым будет год наступающий. Кто мог подумать, что год 20-летия Великой Октябрьской социалистической революции станет эпицентром трагедии советского народа, верхом социального цинизма? Но именно этому уже были подчинены, казалось, необъяснимые замыслы «вождя», постыдная и преступная сущность единовластия «господствующей личности».
Как это ни парадоксально, но об этой трагедии советские люди узнают почти через два десятилетия. И то далеко не полностью. А пока им предстоит вместе со всеми возмущаться, негодовать и проклинать «фашистских выродков», «шпионов» и «террористов». Даже такие люди, как А. Фадеев, А. Толстой, П. Павленко, Н. Тихонов, Б. Ясенский, Л. Никулин, в статье «Шпионы и убийцы» предадут анафеме тех, кто поневоле стал действующими лицами в постыдном и преступном спектакле. А главный Режиссер этого «действа» в очередной раз обратит внимание народа: еще в январе 1933 года он говорил, что при определенных условиях «могут ожить и зашевелиться разбитые группы старых контрреволюционных партий эсеров, меньшевиков, буржуазных националистов центра и окраин, могут ожить и зашевелиться осколки контрреволюционных элементов из троцкистов и правых уклонистов». И вот, «зашевелились»!
На фоне успехов отдельные аварии, пожары, катастрофы – а они были конечно же – выглядели как «вредительство». Разве он, Сталин, не говорил, что притаившиеся бывшие оппозиционеры, выходцы из других партий только и ждут своего часа?! Чем больше наши успехи, тем сильнее их противодействие… Вот она – жестокая классовая борьба, натягивающая тетиву противоборства до предела!
К XVII съезду партии была выпущена книга под названием «Канал имени Сталина». Тридцать шесть советских писателей под руководством М. Горького, Л. Авербаха и С. Фирина написали панегирик первому в истории опыту перевоспитания «врагов народа в его друзей». Это, писали они, «отлично удавшийся опыт массового превращения бывших врагов пролетариата… советской общественности в квалифицированных представителей рабочего класса и даже в энтузиастов государственно-необходимого труда». Вот еще один пассаж: «…человеческое сырье обрабатывается неизмеримо труднее, чем дерево, камень, металл». «Герои» книги – «бывшие вредители» – инженеры, профессора, учителя, тысячи других интеллектуалов (а не только кулаков, воров и рецидивистов), превращенные в «соратников пролетариата». Преступление многих состояло лишь в том, что они думали иначе, чем Сталин, которому, как пишут авторы, присущи «отлично организованная воля, проницательный ум великого теоретика, смелость талантливого хозяина, интуиция подлинного революционера, который тонко разбирается в сложности качеств людей и, воспитывая лучшие из этих качеств, беспощадно борется против тех, которые мешают первым развиться до предельной высоты…». А мешали Сталину не только какие-то «качества». Мешали люди. Много людей. Страшно много.
Все эти «недобитки» мешали ему (потенциально) окончательно утвердиться в роли единственного, безраздельного и всеми, именно всеми, любимого вождя. Разве забыл он, что Бухарин, Пятаков, Радек, Преображенский, многие другие были его товарищами по партии, по борьбе? Нет, конечно, не забыл. Но плохо то, что и они не забыли. Они знают, каким он был. Впрочем, во имя «высоких целей» это теперь не имеет никакого значения. Где-то он читал, кажется это фраза Медичи из анналов инквизиции: «Есть заповедь – прощать врагам нашим. Но нет заповеди, чтобы прощать нашим бывшим друзьям». Сталин мог усмехнуться наивности сентенции: он не прощал ни тех, ни других.
«Враги народа»
История знает много жестокостей и злодеяний. Пожалуй, нарицательным стало имя римского императора Нерона, сына Домиция Агенобарба и Агриппины-младшей. Император прославился невиданной жестокостью. Даже Сенека, философ и искусный актер, воспитывая Нерона, так и не смог привить императору добродетели. Властитель, проводя реформы, добиваясь могущества государства, не остановился перед убийством сводного брата и матери, вынудил к самоубийству Сенеку. В конце концов правление Нерона уже было неотделимо от казней – апофеоза жестокости. Страшный пожар Рима повлек за собой казни невинных людей. Раскрыв заговор Пизона, император стал после этого выдумывать мнимые заговоры, чтобы истребить наиболее популярных сенаторов и опасных конкурентов. Поощрялись доносы… Склонность к злодеяниям как способу правления сочеталась у Нерона с любовью к поэзии и другим искусствам…
Нет, я не собираюсь проводить никаких прямых исторических аналогий, тем более столь небесспорных. Просто хотелось еще раз напомнить, что единовластие в любой бесконтрольной форме чревато злоупотреблениями, вплоть до злодеяний. Во все времена и исторические эпохи. Эта истина верна не только для 54–68 годов нашей эры, когда правил Нерон.
Никакие справедливые цели и намерения не могут оправдать безнравственных средств, которые являются не только злом моральным по своему характеру, но и злом социальным по своим последствиям. Ведь «в нашем идеале, – и в это страстно верил Ленин, – нет места насилию над людьми». А именно к нему широко прибег Сталин в печальном, трагически вошедшем в нашу историю 1937 году. Это был эпицентр трагедии не столько в силу масштабов репрессий (в 1929–1933 гг., видимо, пострадало людей больше), а прежде всего в результате невиданного политического цинизма, который не мог своевременно разглядеть великий народ.
Кто ввел в обиход страшный термин «враг народа»? Откуда он появился? Конечно, дело не в понятии, а в попытке найти какие-то исторические, политические, логические обоснования, которые использовал Сталин для широкого применения социального насилия. Я уже упоминал в начале книги, что Сталин впервые познакомился с историей Великой французской революции в Туруханске. На него произвела большое впечатление решительность Робеспьера и Кутона, добившихся в критическую минуту принятия Закона об упрощении судебного процесса над «врагами революции». Ему импонировала формула Робеспьера: «…кто ходит в шитых золотом штанах, тот враг всех санкюлотов». Кто не с революцией, тот ее враг, по-своему читал Робеспьера Сталин. Еще тогда он отметил интересное, по его мнению, место из речи Робеспьера в Конвенте 10 июня 1794 года: «Когда свобода добивается, по-видимому, блестящего триумфа, враги отечества составляют еще более дерзкие заговоры».
Сталин в истории искал не только аналогии, но и аргументы для своего оправдания в будущем. Ему очень импонировала мысль Робеспьера, высказанная им 5 февраля 1794 года в Конвенте: врагами народа следует управлять с помощью террора… Ведь это по настоянию Робеспьера, в ответ на убийство Марата, Шалье, Лепелетье де Сен Фаржо и других якобинцев, Конвент декретировал: «Поставить террор в порядок дня». Революционный трибунал, созданный Конвентом за полтора месяца до начала термидора, вынес 1563 приговора, и из них лишь 278 оправдательных, остальные смертные! Робеспьер не остановился перед тем, чтобы отправить на эшафот и таких деятелей, как Дантон, Демулен, Филиппе…
Сталин, однако, не хотел замечать, что Робеспьер так же ценил жизнь тех, кого посылал на казнь, как и свою. Советский диктатор всегда смертельно боялся покушений. Поэтому в основе обвинений множества несчастных была пресловутая статья 58 «совершение террористических актов, направленных против представителей Советской власти». Листая тома уголовных дел, видишь (если верить судопроизводству того времени), что тысячи и тысячи советских граждан только и думали, как устранить «вождя» и все его окружение! Сталин не хотел повторять ошибок Великой французской революции. Его террор будет беспощадным!
Хотя термин «враг народа» был в обиходе и раньше, после 1934 года Сталин наполнил его конкретным содержанием. Еще в «Закрытом письме», которое ЦК партии направил в республиканские и областные парторганизации 29 июля 1936 года и к которому Сталин непосредственно «приложил руку», подчеркивалось, что враг народа обычно выглядит «ручным и безобидным», что он делает все для того, чтобы «потихоньку вползти в социализм», что это люди, не принявшие социализма, и чем безнадежнее будет их положение, тем охотнее «они будут хвататься за крайнее средство…».
Как мне рассказывал А.А. Епишев, работавший в 1951–1953 годах заместителем министра государственной безопасности, Берия любил на совещаниях подчеркивать мысль, авторство которой он приписывал Сталину: «Враг народа не только тот, кто вредит, но и тот, кто сомневается в правильности линии партии. А таких среди нас еще много, и мы должны их ликвидировать…» Епишев, скупой на рассказы о себе, делился в редкие минуты откровений:
– Удалось с трудом вырваться из бериевского вертепа. После неоднократных просьб отпустить меня вновь на партийную работу Берия зловеще бросил:
– Не хочешь со мной работать? Ну что же – как хочешь…
– Через несколько дней меня направили в Одессу, – продолжал собеседник, – вновь избрали первым секретарем обкома, а вскоре ко мне зашел начальник областного управления МВД и предложил с завтрашнего дня оставаться дома. Я знал, что это значит: со дня на день будет арест… А тех, кто работал рядом с ним и в чем-нибудь сомневался, Берия считал не «простыми» врагами народа. Меня чудом спас счастливый случай: Берию в эти самые дни арестовали… «Враг народа» была универсальная форма отбора тех, кто не подходил под сталинский ранжир…
Думаю, это образное выражение Епишева довольно верно схватывает существо вопроса. Ну а не подходили под «сталинский ранжир» многие. Большинство же просто обвинялись в том, что они не подходят. Таким образом, сталинская концепция «врагов народа», внешне заимствованная «вождем» у руководителей Великой французской революции, ничего общего с их пониманием не имеет. Робеспьер, установивший революционно-демократическую диктатуру, видел врагов в обладателях «несправедливо приобретенного богатства и тиранической аристократии». Сталин, подчеркну еще раз, – во всех тех, кто даже потенциально мог не разделять его взглядов. Даже инакодумство, само подозрение в нем считалось враждебным деянием. Никто не выступал против единовластия Сталина, но он чувствовал, что в душе многие, особенно из ленинской «старой гвардии», не одобряют его, Сталина, социализм. Этого было достаточно, чтобы беспредельно подозрительный и жестокий диктатор постепенно созрел для страшного решения.
Сталин с помощью идеологического аппарата исподволь нагнетал в стране атмосферу подозрительности, настраивая на ожидание предстоящей кровавой чистки.
Подавляющее большинство советских людей безоговорочно поверили, что идет борьба не на жизнь, а на смерть с людьми, которые не оставили надежд реставрировать капитализм в нашей стране. Передовицы газет уже в январе 1937 года пестрели заголовками «Шпионы и убийцы», «Торговцы Родиной», «Троцкист вредитель – диверсант – шпион», «Подлейшие из подлых», «Троцкистская шайка реставраторов капитализма»… Непрекращающийся «массаж» общественного сознания давал свои плоды: люди негодовали, узнав о подлости тех, кто так долго «маскировался».
Как это могло произойти? Почему Сталину и его окружению удалось убедить партию, народ в том, что они живут среди врагов? Как обосновывалось настоящее безумие шпиономании и вредительства? В значительной мере на эти вопросы отвечает февральско-мартовский Пленум ЦК партии 1937 года.
На Пленуме, который продолжался около двух недель, было заслушано немало докладов. Начал секретарь ЦК А.А. Жданов, доложивший о подготовке парторганизаций к выборам в Верховный Совет СССР по новой избирательной системе и перестройке партийно-политической работы. Жданов, который уже стал пользоваться особой благосклонностью «вождя», в своем докладе высказал ряд как будто верных мыслей. В частности, он подчеркнул, что «новая избирательная система означает гораздо более широкую гласность в деятельности советских организаций». Он вполне справедливо поставил вопрос о состоянии внутрипартийной демократии как важнейшем условии нравственного здоровья ВКП(б). Но тут же привел цитату Сталина о том, что, хотя «нам бьет в глаза культурная работа диктатуры», органы подавления сегодня так же нужны, как и в период гражданской войны. Мы не можем не учитывать, продолжал докладчик, что, «пока наши люди дремлют и раскачиваются, враги уже действуют…». А в партии обстановка, по словам Жданова, непроста. Ряды партии редеют; в ней оказалось немало врагов. Далее он заявил: «Вредная практика кооптации укоренилась и зашла далеко. Практика кооптации нарушает законное право членов партии принимать участие в выборах своих руководящих органов».
Затем секретарь ЦК привел любопытные данные. В бюро райкомов и горкомов кооптировано до 59 % членов и кандидатов в члены бюро. В Киеве, например, заявил Жданов, 19 октября 1934 года в горком кооптировали сразу 14 человек, в том числе Ашрафьяна, Дзениса, Сенченко, Тодера и других, оказавшихся врагами народа. В Харьковском горкоме из 158 членов и 34 кандидатов, избранных на IV городской партийной конференции, осталось только 59, а кооптировано 61. А бюро горкома, за исключением одного, состоит целиком из кооптированных. В Ленинском районе Харькова 4 апреля 1936 года ставился вопрос об «исключении целой пачки людей», говорил Жданов. Пригласили и актив. Зачем? А затем, что на пленуме райкома присутствовали 10 членов, а надо было вывести 12 человек! Так 10 человек сожрали 12 человек! (Смех среди участников Пленума.) Жданов еще долго приводил подобные примеры.
То были не просто симптомы партийной антидемократии. В партии создавалась атмосфера законности беззакония, дозволенности широкого использования силовых методов. Сталиным и его окружением уже был создан моральный климат, в котором стал возможным переход от административных методов решения проблем к методам прямого насилия над потенциальными противниками.
К началу Пленума «господствующая личность» уже провела «разведку боем». Я имею в виду расправу над Зиновьевым и Каменевым, другими большевиками. Народ поддержал. Сталину мешали эти деятели, низведенные до мелких служащих, но много знавшие о нем. Например, о тех совещаниях, которые проводил Сталин у себя в кабинете, настраивая Зиновьева и Каменева против Троцкого; о его многочисленных интригах, подделывании старых партийных документов (Сталин организовал, например, «записку» Вл. Сорина и Е. Стасовой о необходимости внесения изменений в протоколы заседания ЦК от 23 февраля 1918 г. о Брестском мире); о загадочной истории болезни и смерти М.В. Фрунзе и других сомнительных страницах былого, которые «вождь» никогда не ворошил. Зиновьев и Каменев уже сидели. Но он жаждал отправить их в небытие.
15 августа 1936 года Зиновьев и Каменев по личному распоряжению Сталина вновь были преданы суду. Еще не начались заседания, не оглашено обвинительное заключение, а газеты и радио дружно требуют: «Смерть гадам!», «Нет пощады врагам!», «Врагов народа – на свалку истории!». Сталинская месть не знала компромиссов: его бывшие коллеги по Политбюро были приговорены к смертной казни и расстреляны. Их последняя мольба – письма с просьбой о помиловании к Сталину – осталась без ответа. «Вождь» надеялся, что вместе с Каменевым умрет и сделанное им на XIV съезде партии заявление: «…я пришел к убеждению, что тов. Сталин не может выполнить роли объединителя большевистского штаба…»; что вместе с Зиновьевым умрет и его оценка Сталина как «кровавого осетина… не ведающего, что такое совесть…». У истории много тайн. Но надеяться на то, что они всегда будут нераскрытыми, не мог, не должен был даже Сталин. Да, оба были «оппозиционерами». Оба боролись за власть, за свое видение путей развития. Часто виляли, были непоследовательными. Но врагами социализма, народа не были никогда. Сталин не любил ограничиваться одним «слоем» обезвреженных врагов. А посему у Зиновьева, Каменева, сотен, тысяч других, кому он «отказал в доверии», были уничтожены или сосланы и семьи. Так, вслед за Л.Б. Каменевым погибли его жена, два сына (один не достигший совершеннолетнего возраста), брат с женой… Сталин вырубал не только деревья, но и поросль вокруг. В тридцать седьмом эта рубка превратилась в круглосуточный «лесоповал».
Доклады Молотова, Кагановича, Ежова на февральско-мартовском Пленуме ЦК ВКП(б) 1937 года были посвящены, в сущности, одному вопросу – «Уроки вредительства, диверсий и шпионажа японо-немецко-троцкистских агентов». В докладах отсутствовал какой-либо разумный анализ, реальное осмысление положения дел по той простой причине, что сам предмет обсуждения был миражем, видимостью. Было много крепких слов, заклинаний. Одновременно докладывались и первые «результаты», которые сегодня просто ошеломляют.
Молотов, начав доклад, заявил, что делает его вместо Орджоникидзе. 18 февраля, за неделю до открытия Пленума, Серго застрелился. В правительственном сообщении говорилось, что он умер от паралича сердца. По свидетельству ряда лиц, знавших семью Орджоникидзе, Серго крайне болезненно относился к нагнетанию шпиономании и выискиванию врагов. У него было по этому поводу несколько крупных и резких разговоров со Сталиным. Но тот в ответ послал Серго доносы на него самого, поступавшие в НКВД, явно намекая, что «дыма без огня не бывает». Должно быть, Орджоникидзе понял, что «вождь» требует полного послушания, либо его ждет трагическая участь других. В довершение всего Сталин поручил Серго сделать доклад на Пленуме «О вредительстве в тяжелой промышленности». Орджоникидзе предстояло своими руками отдать на заклание многих командиров производства, принять непосредственное участие в произволе, с чем настоящий большевик смириться не мог. Свой шанс совести Орджоникидзе использовал, хотя и не лучшим способом, но в той обстановке, пожалуй, единственно достойным. В день трагического выбора люди Ежова передали Орджоникидзе протокол допроса его брата Папулия. Были арестованы и некоторые другие родственники Серго. Его буквально подталкивали к роковому шагу. И Серго этот шаг сделал.
Сталин, прибыв на квартиру Орджоникидзе, приказал, чтобы в печать пошла «обоснованная» версия самоубийства. Письмо, написанное покойным, по свидетельству близких, оказалось у Сталина. О его содержании, по-видимому, мы никогда не узнаем. Затравив Орджоникидзе, «вождь» убрал еще одного человека из своего окружения, который не разделял курса на террор. (Для Сталина стало нормой – толкнуть человека в объятия смерти, а затем нести гроб или урну с прахом, произносить скорбные речи, утешать родных.)
Из-за похорон наркома начало Пленума пришлось перенести. Для Сталина смерть Серго была лишь обычным эпизодом: он не любил тех, кто колебался. А Орджоникидзе, осознав, что Пленум должен одобрить целую программу террора, не просто заколебался, а выразил свой протест, уйдя из жизни. Впрочем, так поступят в те годы и многие другие – Томский, Гамарник, Сабинин, Любченко…
Молотов в докладе сыпал цифрами, множеством фамилий «врагов народа», пробравшихся в тяжелую промышленность: Аристов, Гайдаров, Берман, Норкин, Карцев, Аркус, Язовских, Яковлев, десятки других руководителей. По словам Молотова, всем этим «шабашем террористов и троцкистских агентов» руководил Пятаков. Стремясь показать не только расширение «вредительства» в народном хозяйстве, но и активную борьбу с ним. Молотов привел зловещую статистику – о количестве осужденных в аппаратах ряда наркоматов к 1 марта 1937 года:
Наркомтяжпром – 585 человек
Наркомпрос – 328
Наркомлегпром – 141
НКПС – 137
Наркомзем – 102…
И так по двадцати одному ведомству. Докладывая Пленуму, Молотов все время делал акцент на то, что все эти вредители действовали по указаниям из «троцкистского центра». Председатель Совнаркома объяснял «стратегию» вредительства лозунгом Троцкого: «Наносить чувствительные удары в чувствительных местах».
Однако, даже допуская, что факты вредительства могли быть и, возможно, были, Предсовнаркома должен был знать, что при огромных масштабах проектирования, строительства, введения в эксплуатацию новых промышленных и иных объектов делалось это часто в огромной спешке, «кавалерийским наскоком». Слабая техническая вооруженность, низкая производственная, технологическая культура и дисциплина, некомпетентность не могли не приводить к авариям, крушениям, пожарам, браку. Однако все это объявлялось только как результат «происков троцкистских вредителей».
В этом же духе был выдержан и доклад Кагановича, «осветившего» уроки вредительства на железнодорожном транспорте. Здесь был другой набор: троцкисты вредили внедрению паровоза «ФД», не допускали «превышения норм» (а как только вопреки установкам «предельщиков» их нарушали, следовали аварии и катастрофы), противодействовали стахановскому движению, срывали планы перевозок. У Кагановича тоже был длинный список вредителей-руководителей: Кудреватых, Васильев, Братин, Нейштадт, Морщихин, Беккер, Кронц, Бреус, Барский и многие, многие другие. Чтобы не отстать от Молотова, Каганович тоже доложил, что в НКПС «рукав не жуют», времени не теряют и охоту на «врагов» тоже начали. Я уже приводил «статистику» Кагановича. Нетрудно представить, как «разоблачали» и «увольняли» (слова Кагановича) с транспорта тысячи людей. Приходится только удивляться такой дружной концентрации на железной дороге буквально всех разновидностей «врагов народа»: бывших жандармов, эсеров, меньшевиков, троцкистов, белых офицеров, вредителей и шпионов!
Ежов своим докладом еще больше нагнетал обстановку: выходило, что буквально повсюду проникли «враги». Его страшная «статистика», которую, мне кажется, не стоит здесь приводить, создавала мрачное впечатление самой широкой активизации многочисленных враждебных организаций в стране.
Ежов, этот нравственный и физический пигмей, накануне Пленума был удостоен звания генерального комиссара государственной безопасности, которое до него никому не присваивалось. Его удостоится позже только Берия. Некоторые идеи доклада сталинского наркома были откровенно подстрекательскими, направленными на развертывание кампании доносительства на «внутренних врагов». «За несколько месяцев, – заявил Ежов, – не помню случая, чтобы кто-нибудь из хозяйственников и руководителей наркоматов по своей инициативе позвонил бы и сказал: «Тов. Ежов, что-то мне подозрителен такой-то человек, что-то там неблагополучно, займитесь этим человеком». Таких фактов не было. Чаще всего, когда ставишь вопрос об аресте вредителя, троцкиста, некоторые товарищи, наоборот, пытаются защищать этих людей».
В специальном постановлении, принятом Пленумом по докладу Ежова, снова отмечалось, что Наркомвнудел в борьбе с врагами запоздал по крайней мере на 4 года. Похоже, по мысли Сталина, кровавую чистку надо было провести накануне XVII съезда партии. НКВД вменялось «довести дело разоблачения и разгрома троцкистских и иных агентов до конца, с тем чтобы подавить малейшие проявления их антисоветской деятельности». Но все это было прелюдией. Эмпирические сыскные выкладки Молотова, Кагановича, Ежова больше пугали здравомыслящих участников Пленума, нежели убеждали их в существовании всеобщего вредительства. Нужно было теоретическое и политическое обоснование. Первые докладчики обрисовали «ландшафт», где действовали «враги», но их сущность, «природа» и причины активизации были неясны. Сейчас можно лишь догадываться, о чем думали тогда участники Пленума, какие испытывали чувства: через три года после «съезда победителей», на двадцатом году Советской власти столкнуться вновь едва ли не с тотальной «опасностью реставрации капитализма»… Сталин, уже в значительной мере «освободивший» ЦК от большевиков ленинской школы, вновь (в который раз!) решил прибегнуть к чрезвычайным мерам.
Была нужна четкая программа. «Вождь» сформулировал ее. Нужно было теоретическое обоснование террора против «врагов». Сталин проделал эту работу. Нужно было «поднять» людей на ликвидацию «троцкистских и иных двурушников». Сталин решил и эту задачу. По тщательности формулировок, продуманности структуры доклада, с которым выступил Сталин, содержанию его заключительного слова и резолюции, написанной им собственноручно, видно, какое большое значение «вождь» придавал предстоящей кровавой чистке. Но даже Сталин едва ли предполагал, сколь огромной окажется инерция насилия и какими тяжелыми будут исторические последствия этого трагического для нашего народа шага.
Доклад Сталина был озаглавлен «О недостатках партийной работы и мерах по ликвидации троцкистских и иных двурушников». По многочисленным зачеркиваниям, пометкам на полях, вставкам, сделанным четким почерком Сталина, видно, как тщательно он готовился к докладу. Он не опустился до мелкого «вылавливания» вражеских функционеров, чем самозабвенно занимались Молотов, Каганович и Ежов. Основной докладчик все разложил по полочкам. Вначале Сталин охарактеризовал феномен «политической беспечности», затем перешел к последствиям капиталистического окружения. Здесь он верно отметил, что опасность со стороны империализма реальна, ее следует постоянно учитывать в процессе социалистического строительства. Но эту опасность Сталин органично связал, что было совершенно неоправданно, с «троцкистской опасностью». Самих троцкистов он охарактеризовал как «оголтелую и беспринципную банду вредителей, диверсантов, шпионов и убийц, действующих по заданиям разведывательных органов иностранных государств». Фактически Сталин объявил троцкизм главной опасностью для социализма. Дав подробнейшую характеристику современного троцкизма, он пришел к далеко идущему зловещему теоретическому выводу:
«Чем больше мы будем продвигаться вперед, чем больше будем иметь успехов, тем больше будут озлобляться остатки разбитых эксплуататорских классов, тем скорее они будут идти на острые формы борьбы, тем больше они будут пакостить советскому государству, тем больше они будут хвататься за самые отчаянные средства борьбы, как последнее средство обреченных».
В ряде своих выступлений в конце 20-х, а затем в 1934–1936 годах Сталин выдвинул теорию обострения классовой борьбы по мере упрочения позиций социализма. Эта концепция парадоксальна по своему звучанию и ненаучна по своему содержанию. Но Сталин был прагматиком. Ему нужно было теоретически «обосновать» готовящийся процесс тотальной чистки. Кроме Сталина, в его окружении эту задачу никто решить не мог. Это было нужно ему. «Вождь» давно привык к тому, что все его теоретические выкладки были оправданием политического курса партии. С одной стороны, еще в 1934 году Сталин утверждал, что эксплуататорские классы в СССР ликвидированы, а теперь, спустя три с лишним года, стал вдруг доказывать, что борьба «обостряется». Это, подчеркивал он на Пленуме, стало возможным при условии маскировки бывших оппозиционеров, которые вели скрытую подрывную работу, консолидировали свои силы, дожидаясь своего часа. Сталин насчитал целых «шесть гнилых теорий», которые мешают партии окончательно разгромить «троцкистскую банду»: мол, нельзя считать, что перевыполнение плана сводит на нет работу вредителей; мол, не стоит полагаться на то, что стахановское движение само по себе ликвидирует вредителей; мол, ошибочна позиция некоторых, считающих, что троцкисты не готовят свои кадры, и т. д.
Если предыдущие докладчики и многие выступающие сосредоточивали свое внимание на эмпирии конкретного бытия, приводя конкретные факты вредительства, то Сталин, как всегда, все загнал в жесткую схему. В заключительном слове 5 марта он заявил, что «есть семь пунктов, по которым у участников Пленума нет ясности». Были среди этих пунктов и отдельные верные суждения (например, ряд бывших троцкистов заняли правильные позиции, и «их не следует опорочивать»), были суждения явно вождистские (мол, надо иногда прислушиваться к голосу т. н. «маленьких людей»), суждения «мобилизующие» («врагов мы будем в будущем разбивать так же, как разбиваем их в настоящем, как разбивали их в прошлом»). Сталин, любивший простые афоризмы и всем понятные сравнения, заявил на Пленуме: «Чтобы выиграть сражение, может потребоваться несколько корпусов. А для того, чтобы его провалить, – несколько шпионов. Чтобы построить большой железнодорожный мост, для этого нужны тысячи людей. Чтобы его взорвать, нужно всего несколько человек». Словом, «вождь» указал на особую опасность даже «отдельных шпионов», стимулируя тем самым повышенное рвение к их разоблачению.
Резолюция по докладу Сталина содержала двадцать семь категоричных тезисов. Его карандаш придал им законченный вид:
– осудить практику недооценки пропагандистского фронта;
– осудить практику превращения пленумов в средство парадных манифестаций;
– осудить практику кооптации и сведения выборов к пустой формальности;
– осудить практику артельности в деле распределения партийных сил;
– осудить практику бездушного отношения к судьбе отдельных членов партии… и т. д.
На первый взгляд трудно не согласиться с основным содержанием сталинских постулатов, но вся беда в том, что эти декларации реально нисколько не влияли на «судьбы отдельных членов партии», не предотвращали другие нарушения демократических основ жизни ВКП(б). Например, за два дня до принятия этих решений, обязывающих «осуждение бездушия», была решена судьба Бухарина и Рыкова, а месяцем раньше был объявлен приговор Пятакову, Радеку, Сокольникову, другим «шпионам» и «террористам», а фактически – товарищам по партии. Для Сталина постоянный разрыв между словом и делом стал привычным. То, что предназначалось для широкого «потребления», как правило, выглядело более или менее респектабельно, демократично, законно. То же, что адресовалось узкому кругу лиц, держалось в строгом секрете. Двойная мораль, двойные стандарты, двойные подходы уже стали нормой в сложившейся вокруг Сталина системе отношений. Особенно наглядно это проявилось в решении судьбы Бухарина и Рыкова.
На февральско-мартовском Пленуме 1937 года, одобрившем курс на ужесточение борьбы с «троцкистскими шпионами и террористами», была принята резолюция «по делу Бухарина и Рыкова», которые до Пленума еще продолжали оставаться кандидатами в члены ЦК. Для выработки проекта постановления Пленума по этому вопросу создали комиссию под председательством Микояна, в которую вошли также Андреев, Сталин, Молотов, Каганович, Ворошилов, Калинин, Ежов, Шкирятов, Крупская, Косиор, Ярославский, Жданов, Хрущев, Якир, Берия, Эйхе, Багиров, Буденный, Чубарь, Косарев, Постышев, Гамарник, ряд других членов ЦК (всего 36 человек).
К заседанию этой комиссии Бухарин подготовил обстоятельную, страстную записку, в которой отверг все обвинения в свой адрес. Опальный теоретик написал и несколько писем Сталину, пытаясь убедить «вождя», что данные против него «показания» группой арестованных «врагов народа» инспирированы, что он никакого отношения к террористической, шпионской и другой подобной деятельности не имеет. Бухарину удалось по «вертушке» (которая все еще стояла в его квартире) два-три раза дозвониться до Сталина. Сталин успокаивал:
– Николай, не паникуй. Разберемся… Мы верим, что ты не враг. Но раз на тебя «показывают» Сокольников, Астров, Куликов, другие двурушники, которые признались в своем вредительстве, надо спокойно разобраться… Успокойся!
– Как можно даже думать, что я «пособник террористических групп»! – срывался Бухарин.
– Спокойно, Николай, спокойно. Разберемся… – И Сталин вешал трубку.
Объяснения Бухарина и Рыкова на комиссии, по сути, слушать не стали. Главные «аргументы» были те же: участники «параллельного троцкистского центра» утверждают, что Бухарин, Рыков и будущие «однодельцы» знали о вредительской, террористической деятельности «центра» и помогали в ней. Бухарин был в отчаянии; Рыков вел себя сдержаннее, поняв, что их неотвратимо ждет судьба недавно расстрелянных Зиновьева, Каменева, а затем и Пятакова, Муралова, Дробниса, Шестова и других «подлых изменников». Именно такие эпитеты были в ходу, когда дело касалось политических процессов. Бухарин объявил голодовку в знак протеста против чудовищно несправедливых обвинений.
Вечером 26 февраля, а затем утром 27 февраля Бухарину позвонил Поскребышев и сообщил, что ему и Рыкову надо явиться на Пленум, который уже начал работу (хотя Бухарин и Рыков еще были кандидатами в члены ЦК, их приглашали уже не на все заседания). Кроме Уборевича и Акулова, никто не подал им руки. Началось заседание комиссии Пленума по «делу» Бухарина и Рыкова. Еще до доклада Ежова Сталин бросил в зал:
– Бухарин объявил голодовку. Николай, кому ты выдвигаешь ультиматум, Центральному Комитету? Проси прощения у него.
– Но ведь вы собираетесь меня исключать из партии…
– Проси прощения у ЦК.
Бухарин, как с ним бывало не раз, не выдержал. Ему почудились в словах Сталина проблески надежды. Однако тут же он понял, что в основе рассмотрения его «дела» лежат материалы следствия НКВД, а его объяснение, письменное и устное, расценивается лишь как попытка «ввести партию в заблуждение». Сейчас можно только догадываться, что испытали Бухарин и Рыков перед стеной не просто непонимания, а заранее запрограммированной враждебности. У членов комиссии были данные, которые опирались на «доказательства», «показания», полученные от уже осужденных недозволенными способами.
Бухарин на предложение председателя комиссии Микояна чистосердечно признать свое участие в антигосударственной деятельности резко, с места, ответил:
– Я не Зиновьев и Каменев и лгать на себя не буду.
– Не будете признаваться, – тут же зло ответил ему Молотов, – этим и докажете, что вы фашистский наймит, они же в своей прессе пишут, что наши процессы провокационные. Арестуем – сознаетесь!
– В НКВД есть люди, которые, прикрываясь авторитетом партии, творят невиданный произвол, – продолжал Бухарин.
– Ну вот, мы тебя туда пошлем, – вмешался Сталин, – ты и посмотришь…
Пожалуй, знали о том, что обвинения фальшивые, лишь Сталин, Ежов и его ближайшее окружение. Бухарин и Рыков, вся жизнь которых была как на ладони, не могли быть врагами. Сталин почувствовал колебания членов комиссии, ознакомившихся с письменным заявлением Бухарина, поспешил завершить обсуждение заранее обговоренным решением. Приступили к поименному голосованию предложения Ежова, которое гласило: «Исключить Бухарина и Рыкова из состава кандидатов в члены ЦК и членов партии, с преданием их суду военного трибунала, с применением высшей меры наказания – расстрела». Но следующий же голосующий, Постышев, заявил, что он «за исключение и предание суду, но без расстрела». Буденный, Мануильский, Шверник, Косарев – «за исключение, суд и расстрел». Антипов, Хрущев, Николаев, Шкирятов – «за исключение, суд без расстрела»…
Сталин понял, что единогласного решения уже не будет, и сделал свой ход, продумав его, как всегда, до конца:
– Я предлагаю, – заявил он, – исключить Бухарина и Рыкова из партии, суду не предавать, а направить это дело для расследования в НКВД.
Сталин знал, что это равносильно чудовищному и противозаконному «исключить, судить, расстрелять», но внешне он выступил миротворцем, даже «гуманистом». Возможно, у Бухарина и Рыкова после предложения Сталина вновь затеплился слабый уголек надежды. Естественно, что после сталинского резюме большинство членов комиссии выступали уже с облегчением:
– Я за предложение товарища Сталина, – так заявили Крупская, Варейкис, Молотов, Ворошилов. Иные повторили слова Постышева – Косиор, Петровский, Литвинов: за «суд без расстрела». Но из истории не выбросишь и того, что Косарев и Якир, ближайшие очередные жертвы беззакония, проголосовали и после сталинского предложения за «исключение, суд и расстрел». Как видим, ряд членов комиссии выносили еще до суда приговор; остальные изложили иное мнение, не предрешающее, казалось бы, ужасного конца. Микоян, председательствовавший на заседании комиссии, публично своего мнения не высказал. После поименного опроса решили еще раз проголосовать. Теперь уже единогласно прошло предложение Сталина:
1. Исключить из состава кандидатов в члены ЦК ВКП(б) и членов ВКП(б) Бухарина и Рыкова; суду их не предавать, а направить дело Бухарина и Рыкова в НКВД;
2. Поручить комиссии в составе тт. Сталина, Молотова, Ворошилова, Кагановича, Микояна и Ежова выработать на основе принятого решения проект мотивированной резолюции.
Председатель комиссии
27.02.37 г.
А. Микоян.
Сталин понял, что нужно готовить еще один процесс. Исход его был для «вождя» ясен.
Бухарин и Рыков сразу же после окончания заседания, едва выйдя из зала, были арестованы. Начались долгие тринадцать месяцев, которые отделяли Пленум и финал трагедии Бухарина и Рыкова, а вместе с ними и многих, многих людей, которые потенциально могли быть против единовластия «вождя».
Остается добавить, что по «делу» Бухарина и Рыкова была принята испещренная собственноручными поправками и вставками Сталина резолюция. Она явилась, по существу, политической инструкцией и методологическим ключом в подходе к аналогичным делам. Пленум не просто одобрил теоретические тезисы Сталина об «обострении классовой борьбы» на современном этапе, но и преподал урок, какой должна быть реакция на «вражеские» действия. В резолюции было три пункта. Краткое их содержание таково:
1. На основании следственных материалов Пленум ЦК устанавливает, что тт. Бухарин и Рыков, как минимум, знали о преступной, террористической, шпионской и диверсионной деятельности троцкистского центра, но скрывали это, чем и содействовали преступному делу.
2. На основе следственных материалов НКВД, очных ставок Пленум ЦК устанавливает, как минимум, что тт. Бухарин и Рыков знали об организации преступных террористических групп со стороны их учеников и сторонников Слепкова, Цейтлина, Астрова, Марецкого, Нестерова, Родина, Куликова, Котова, Угланова, Зайцева, Кузьмина, Сапожникова и др. и не только не вели борьбы, но и поощряли их.
3. Пленум ЦК ВКП(б) устанавливает, что записка т. Бухарина в ЦК ВКП(б), где он пытается опровергнуть показания поименованных выше троцкистов и правых террористов, является по своему содержанию клеветническим документом.
Учитывая сказанное и принимая во внимание, что и при жизни Ленина т. Бухарин вел борьбу против партии и против самого Ленина (как и Рыков), все происшедшее не является случайным или неожиданным, а посему (далее написано рукой Сталина. – Прим. Д.В.) «исключить Бухарина и Рыкова из состава канд. в члены ЦК ВКП(б) и из рядов ВКП(б). Передать дело Бухарина и Рыкова в НКВД».
Ни слов «товарищей», ни сокращений «тт.» здесь уже нет…
Убрать Бухарина и Рыкова сразу Сталин, однако, еще не мог. Их слишком хорошо знали в народе и партии. Нужен был процесс, а для того чтобы обвиняемые к нему «созрели», требовалось время.
Сталин был незаурядным политическим Режиссером и Драматургом. В отличие от Шекспира, сказавшего устами Гамлета: «Быть или не быть?», дилеммы у него не было. Эту особенность его зловещей политической натуры стоит подчеркнуть: гамлетовская дилемма касалась одного Гамлета. Сталин же решал судьбы тысяч и миллионов людей. Так триумф «вождя» оборачивался страшной трагедией народа.
Решения Пленума ЦК дали чудовищный импульс. Уже в марте 1937 года в республиках и областях прошли пленумы партийных комитетов. На них не только излагались установки «вождя», но и докладывались первые результаты по их выполнению. Вот, например, несколько выдержек из доклада Жданова, сделанного им 15 марта 1937 года в Ленинграде:
«Бухарин и Рыков, как оказалось, ничем не отличались от зиновьевцев и троцкистов. Это одна шайка разбойников. Более позорного, более гнусного, более отвратительного поведения, как вели себя Бухарин и Рыков, я не припомню. Четыре дня мы добивались от них правды. Но даже искры, даже намека на человеческое отношение к партии мы не дождались. Как с их стороны было заявлено, что мы им не судьи». Далее Жданов решился как можно унизительнее «выставить» Бухарина перед ленинградскими коммунистами. Мол, его голодовка актерский прием: «В 12 часов ночи поплотнее поел, как следует, и до 10 утра объявил голодовку…»
Жданову уже было что сказать и о развернувшейся в Ленинграде «работе» по выявлению «врагов»: «…на Кировской и Октябрьской железных дорогах вскрыто 8 вредительских групп; 10 групп – на заводах города, а также в НКВД, в ПВО, в партийном аппарате…» За короткое время во всех райкомах были выявлены «гнезда врагов»: в Выборгском районе – 13 человек, Василеостровском – 12, Кировском – 12… всего 223 партийных работника. «Можете представить засоренность партийного аппарата!»
Энергичными мазками Жданов продолжал рисовать картину засилья врагов в городе – колыбели революции. «Институт красной профессуры с 1933 по 1936 год выпустил 183 человека. 32 из них уже арестованы. Из 130 оставшихся сейчас в Ленинграде – 53 выявлены как враги народа», – под гул негодования продолжал один из сталинских теоретиков и практиков террора. Такой же гул, раскаты возмущения шли по всей стране. Недоумение, страдания, страх были, напротив, немыми, безмолвными.
Более полувека минуло с тех пор, а боль и горечь утрат остались. Как мне пишет К.А. Кужела, 80-летний ветеран из Перми: «Почти каждую ночь я вижу себя, молодого, в далеком колымском лагере и каждый раз просыпаюсь от ужаса…»
Фарс политических «спектаклей»
На иконописных изображениях Страшного суда, перед которым, в соответствии с евангельским словом от Матфея, предстанут все, художники изобразили кары за грехи земные. Разбойникам – повешение, сребролюбцам – льют в горло золото расплавленное, блудникам и блудницам – геенна огненная, священникам, не радевшим о стаде своем, – прямой путь в ад. Старые богомазы изобразили и растерянного человека с распростертыми руками, не знающего, куда идти: половину жизни он жил праведно, а остальную грешил неоглядно. Клеветники висят, за языки повешенные. Нашлось на библейских картинах и место судьям немилостивым и неправедным; поедает их жадно «червь неусыпающий». Однако, глядя на эти творения старых мастеров, трудно понять, что руководило действиями судей неправедных, попирающих самое святое – справедливость.
Совсем иное дело с судом неправедным, который чинил расправу с бывшими и потенциальными «оппозиционерами». Главный Режиссер судебных политических спектаклей знал, чего хочет. Сталин ненавидел Троцкого. Но не отвергал некоторые его методы, хотя никогда в этом не признавался. Напомню, что в его библиотеке были практически все книги Троцкого. Одна из них – «Основные вопросы пролетарской революции» – была близка ему по духу. Особенно раздел «Терроризм и коммунизм», где Троцкий пишет: «Революция требует от революционного класса, чтобы он добился своей цели всеми средствами, какие имеются в его распоряжении: если нужно – вооруженным восстанием, если требуется – терроризмом… Там, где он (революционный класс. – Прим. Д.В.) будет иметь против себя вооруженный заговор, покушение, мятеж, он обрушит на головы врагов суровую расправу. Вопрос о форме репрессии или об ее степени, конечно, не является «принципиальным». Террор может быть очень действен против реакционного класса, который не хочет сойти со сцены. Устрашение есть могущественное средство политики…» Конечно, Сталин, приступая к «великому очищению», скорее всего, разделял идеи, высказанные Троцким еще полтора десятилетия назад. Он следовал этим рецептам периода революции и гражданской войны, но применил их, однако, когда, по его же словам, «социализм победил полностью». Нет никакого сомнения в том, что Сталин видел в массовых репрессиях «законный метод» диктатуры пролетариата и тогда, когда эксплуататорских классов в стране не осталось. Ведь именно так Жданов разъяснял установки сталинского доклада на февральско-мартовском Пленуме: «Репрессия имеет воспитательную роль». Конечно, можно спросить: что понимать под «репрессией»? Едва ли есть сомнение в том, как понимал суть репрессий Сталин. В этой связи хотелось бы сделать одно отступление.
Судя по многочисленным письмам, которые я получаю после своих публикаций, среди читателей есть и такие, которые хотели бы вывести сталинские репрессии «за скобки». Согласны анализировать все его шаги, «заслуги», «свершения», но не хотят даже говорить о репрессиях. В лучшем случае отсылают к Ежову, Берии и т. д. Происходит своеобразное «расслоение» биографии: признается то, во что эти люди верят. Когда я читал тома дел с фамилиями погибших, невинно погибших «благодаря» Сталину тысяч людей, я как бы слышал их голоса из давно ушедшего: вечное недоумение, смертельную тоску, отчаяние и утраченные надежды. Думаю, хорошо бы этим людям, пытающимся обелить деспота, дать почитать эти тома. Репрессии – крайнее выражение диктаторского единовластия – являются апофеозом аморальности. Сталин медленно, но неуклонно шел к тотальному террору. Но ему, человеку злого, хитрого ума, были необходимы «оправдательные» аргументы перед партией, народом, историей. Этих аргументов у него не было. Он их сфальсифицировал, сфабриковал, в частности с помощью политических процессов. Сталин, дирижировавший из-за кулис этими процессами, преследовал ясные для себя цели.
После процесса над Зиновьевым и Каменевым 23 января 1937 года в Москве начался так называемый процесс «семнадцати». Здесь вместе с Пятаковым, которого Ленин назвал в своем «Письме к съезду» человеком «несомненно выдающейся воли и выдающихся способностей», было еще шестнадцать обвиняемых. Главная цель процесса – доказать, что Троцкий с помощью этих людей организовывал вредительские акции, готовил реставрацию капитализма в СССР. Процесс так тщательно «подготовили», что Пятаков, с его выдающейся волей, красочно описывал свою встречу с изгнанником в Осло (где подсудимый никогда не был), говорил о том, что Троцкий в своей «директиве поставил два варианта о возможности нашего прихода к власти. Первый вариант – это возможность прихода до войны и второй вариант – во время войны. Первый вариант Троцкий представлял в результате, как он говорил, концентрированного террористического удара. Он имел в виду одновременное совершение террористических актов против ряда руководителей ВКП(б) и Советского государства, и, конечно, в первую очередь против Сталина и ближайших его помощников. Второй вариант, который был, с точки зрения Троцкого, более вероятным, – это военное поражение…». Дальше все в том же духе. Зиновьева и Каменева Сталин взял измором и обманом; Пятакова и его «содельцев» – пытками.
Еще один спектакль, так называемый процесс «двадцати одного», был особенно тягостным. Здесь готовилась расправа над Бухариным, Рыковым, Крестинским, Раковским, Розенгольцем, другими мучениками сталинского произвола.
С помощью этих судилищ Сталин хотел нанести последний, сокрушающий удар по бывшим – главным образом – сторонникам Троцкого, заклеймив их как «оголтелую банду вредителей», занимающуюся «шпионажем, террором, убийствами, поджогами». Троцкий был главной идейной и политической мишенью Сталина. «Дуэль» с Троцким продолжалась. В ней не могло быть ничьей. Не случайно, что в обвинительном заключении по делу Г.Л. Пятакова, К. Б. Радека, Г.Я. Сокольникова и других на нескольких страницах текста Троцкий упоминается пятьдесят один раз! Аналогичная картина и в обвинительном заключении по делу Н.И. Бухарина, А.И. Рыкова, Н.Н. Крестинского, Х.Г. Раковского, А.П. Розенгольца и их товарищей по несчастью. Когда начались процессы, Троцкий из Мексики все время давал понять, что да, «судят его единомышленников, но судят за идеи». Так, почти в каждом выпуске своего «Бюллетеня оппозиции» Троцкий обязательно что-нибудь печатал о Раковском, Крестинском, Розенгольце, показывал их «несовместимость» со Сталиным, подчеркивал свою солидарность с ними. Почти регулярно изгнанник публиковал протесты против преследований своих «сторонников». Вся эта защита Троцким «врагов народа» Сталину была на руку, давала ему дополнительные «аргументы».
Сталин чувствовал приближение войны. Он не мог избавиться от ощущения, что смотрит на внешний мир глазами Троцкого. «Вождь», повторюсь, боялся признаться в этом даже самому себе. Стоило ему прочесть что-либо, написанное Троцким, как он чувствовал, что тот «каркает беду» не зря. Вот в той же «Преданной революции» Троцкий пишет: «Можем мы ожидать, что Советский Союз выйдет из приближающейся великой войны без поражения? На этот откровенно поставленный вопрос мы ответим также откровенно: если война останется только войной, поражение Советского Союза будет неизбежным. В техническом, экономическом и военном смысле империализм несравненно сильнее…» Это звучало как приговор не только социализму, но и ему, Сталину. Но недаром он стальной: так просто не уступит. Уже сейчас, до войны, нужно убрать всех потенциальных пособников фашизму! Ведь если Гитлер придет с мечом, то посадит здесь кого-нибудь из «недобитков», размышлял Сталин. Мы будем готовиться к будущей войне, а возможную «пятую колонну» уберем сейчас. У Гитлера не будет здесь опоры… Такой ход мыслей Сталина возможен. Тем более что Молотов, по свидетельству Ф. Чуева, незадолго до своей смерти подтвердил, что накануне войны Сталин проводил курс на максимальное ослабление социальной базы возможных квислингов и лавалей.
Несмотря на общий подъем, заметные успехи и консолидацию общества на вождистской основе, крупных изъянов и провалов было очень много. Многочисленные недостатки в промышленности, хроническое отставание сельского хозяйства, медленный рост жизненного уровня народа требовали объяснений. Самым удобным для Сталина казалось свалить все на «вредительство и диверсии». В ежедневных сводках послушные исполнители, точно уловив адрес классового врага, указанный «вождем», докладывали. Вот, например, небольшая выдержка из сводки за 19 октября 1937 года:
«ЦК товарищу Сталину
СНК товарищу Молотову
Секретарю ЦК тов. Ежову.
На Урале, в с. Таборы за развал колхоза приговорены к расстрелу 5 человек (в том числе пред. Таборинского РИКа Мотырев А.Л., пред. райзо Мешавкин Н.Л.).
Минск. За умышленное засорение муки расстреляно 5 человек (в том числе зав. заготконторой Чудновский Р.Л., зав. конторой «Заготзерно» Левченко В.М., директор элеватора Капланский В.Н.).
Читать бесплатно другие книги:
