Одиночество простых чисел Джордано Паоло

32

Груз последствий обрушился на нее всей своей тяжестью, когда года два назад Фабио шепнул ей в минуту близости:

— Хочу ребенка.

Лицо Фабио было совсем рядом, Аличе ощущала его дыхание на своих щеках. Она привлекла к себе его голову и уложила в углубление между плечом и шеей. Однажды, когда они еще не были женаты, он признался ей, что это самое лучшее место и его голова создана для того, чтобы лежать именно здесь.

— Так что скажешь? — спросил Фабио приглушенным голосом.

Аличе промолчала, только крепче прижала его к себе. У нее перехватило дыхание, оттого она и не могла говорить.

Она слышала, как он закрыл коробочку с презервативами, и сильнее согнула правое колено, чтобы ему было удобнее, и потом смотрела в пространство, не переставая ритмично поглаживать его голову.

Ребенок… Аличе неизменно откладывала эту проблему в сторону, как нечто такое, о чем можно подумать потом. А теперь она внезапно возникла перед ней, как разверзшаяся бездна в темном потолке. Ей хотелось сказать Фабио: «Остановись, подожди, мне нужно признаться тебе…» — но Фабио действовал с обезоруживающим доверием и, конечно, не понял бы ее.

Она не хотела ребенка… или, может быть, хотела. На самом деле она никогда не задавалась этим вопросом. Он просто не возникал, и все тут. Когда Фабио овладел ею впервые, она почему-то представила, как эта клейкая, полная надежд жидкость оседает в ее худом теле… где ей суждено высохнуть.

Ее менструальный цикл прекратился еще тогда, когда она целиком съела пирожное с черным шоколадом. Истина же заключалась в том, что Фабио хотел ребенка, и она должна была родить его. Должна, потому что, когда они занимались любовью, он не просил зажечь свет и не делал этого после самого первого случая у него дома, потому что, кончив, он опускался на нее, и его тяжелое тело отгоняло все страхи, потому что он молчал, лежал рядом, и этого было достаточно. Она не любила его, но его любви хватало на обоих.

После того вечера, когда он сказал о ребенке, секс приобрел для них некое новое свойство, теперь он имел определенную цель, и поэтому они отказались от всего лишнего, довольствуясь самым необходимым.

Но шли недели и месяцы, а результата все не было. Фабио побывал у врача, и анализ показал, что со сперматозоидами у него все в порядке. Вечером, обнимая Аличе, он очень осторожно сказал ей об этом. И сразу же добавил:

— Не беспокойся, ты ни в чем не виновата.

Она высвободилась из его объятий и ушла в другую комнату, успев удержать слезы. Этого было достаточно, чтобы Фабио возненавидел себя, потому что на самом деле он думал и даже более того — точно знал, что виновата его жена.

Аличе повела свою игру. Вела фиктивный учет дней, чертила графики в записной книжке, лежавшей у телефона, покупала прокладки, а потом выбрасывала их нетронутыми. В определенные дни она отталкивала Фабио, говоря, что нельзя.

Но его было трудно обмануть, потому что он тоже тайком вел учет. Щекотливый, прозрачный секрет Аличе стоял между ними, все более отдаляя их друг от друга. Всякий раз, когда Фабио заводил разговор о визите к врачу, о лечении или о причине проблемы, Аличе мрачнела, и становилось ясно, что вскоре она найдет очередной предлог для ссоры — какую-нибудь явную глупость. Постепенно трудности в отношениях сделали свое дело. Они перестали разговаривать, а главное — все реже и реже занимались сексом, который превратился в привычный, пятничный ритуал. Оба мылись по очереди до и после. Фабио выходил из ванной с блестевшим от воды лицом и в чистом белье, Аличе уже была в майке и вежливо спрашивала, может ли теперь пойти принять душ. Когда же она возвращалась оттуда, он уже спал или просто лежал с закрытыми глазами на боку, на своей половине постели.

В ту пятницу все происходило как обычно, по крайней мере поначалу. Аличе легла в постель уже после часа ночи, проведя почти весь вечер в фотолаборатории, которую Фабио оборудовал ей в кабинете в качестве подарка к третьей годовщине свадьбы. Он опустил журнал, который читал, и посмотрел на голые ноги жены, ступавшие по паркету. Аличе скользнула под простыню и прижалась к нему. Они совершили ставшие привычными действия, которые позволяли все упростить, и Фабио вошел в нее, помогая себе рукой.

Она не была уверена, что он действительно плачет, потому что отвернулась, не желая касаться мужа, но все же заметила что-то необычное в его движениях. Фабио действовал энергичнее, торопливее, чем обычно, а потом вдруг останавливался и, глотнув воздуха, возобновлял фрикции. Казалось, он разрывается между желанием войти как можно глубже и… столь же настойчивым желанием выйти не только из нее, но и из комнаты, из дома вообще. Дыхание у него было тяжелым, прерывистым.

Кончив, он тут же встал, прошел в ванную и заперся там, даже не зажигая света. В ванной он оставался дольше обычного.

Аличе подвинулась на середину кровати, где простыни были еще прохладные, и провела рукой по животу, в котором ничего не происходило. Впервые она подумала, что ей больше некого обвинять, что во всех своих ошибках виновата она одна.

Фабио вернулся и лег, повернувшись к ней спиной. Теперь настала ее очередь идти в ванную, но она не двинулась с места. Она чувствовала, что-то должно произойти, ощущение тревоги витало в воздухе.

Он молчал еще минуту, может, две, прежде чем заговорил.

— Али, — позвал он.

— Да?

Он еще помолчал и тихо произнес:

— Я больше так не могу…

От этих слов внутри у Аличе все сжалось, будто в нее вцепились хищные вьющиеся растения, внезапно проросшие из кровати. Она не ответила. Решила, пусть говорит.

— Я знаю, в чем дело, — продолжал Фабио; голос его звучал отчетливо, казалось, стены спальни отражают каждое слово, подобно эху. — Ты не хочешь, чтобы я касался этого, даже поговорить не хочешь. Но так…

Он снова замолчал.

Аличе лежала, широко открыв глаза, привыкшие к темноте. Она различала очертания мебели: шкаф, кресло, трюмо с зеркалом, которое ничего не отражало. Реальные, земные вещи — и в то же время чудовищно несуществующие.

Она представила спальню своих родителей и подумала, что все спальни на свете похожи одна на другую. Так чего же она боится — потерять Фабио или потерять эти вещи: шторы, картины, ковер, всю эту защищенность, старательно уложенную в ящики шкафа.

— Сегодня вечером ты с трудом съела небольшой кабачок, — снова заговорил Фабио.

— Я не хотела есть, — возразила она почти по привычке и подумала: ну вот, началось.

— Вчера то же самое. К мясу даже не притронулась. Нарезала на кусочки, а потом спрятала в салфетку. Ты в самом деле меня за идиота считаешь?

Аличе сжала простыню. Как она могла надеяться, что он ничего не заметит? Сотни, тысячи раз она проделывала подобное на глазах мужа. И ни разу не поинтересовалась тем, что он мог при этом подумать…

— Ты прекрасно знаешь, что я ела накануне и позавчера, — сказала она, сделав ударение на слове «ела».

— Объясни мне, как все это понимать? — повысил голос Фабио. — Скажи, что так отвращает тебя от еды?

Она вспомнила своего отца, который по-деревенски низко наклонял голову над тарелкой, когда ел суп, при этом он громко прихлебывал, всасывая в себя содержимое ложки, и чавкал, заедая суп хлебом. Она представила мужа, любившего поговорить с полным ртом, сидя за ужином напротив нее. Вспомнила карамель Виолы со всеми этими налипшими волосами и синтетическим привкусом клубники. Потом подумала о себе — представила себя обнаженной в большом зеркале в родительском доме: уродливый шрам превращал ее ногу в какой-то отделенный от туловища бесполезный кусок. Но все-таки это было ее тело, и она готова была защищать его любой ценой.

— Чего ты хочешь? Чтобы я стала объедаться? Чтобы испортила фигуру ради твоего ребенка? — спросила Аличе.

Она говорила так, будто ребенок уже существовал где-то во Вселенной. И нарочито подчеркнула слова «твоего ребенка».

— Да, я могу пройти курс лечения, если тебе так хочется. Могу принимать гормоны, лекарства, все эти гадости, необходимые для того, чтобы у тебя появился ребенок. Тогда ты перестанешь шпионить за мной?

— Дело не в этом, — возразил Фабио. К нему вдруг вернулась вся его раздражающая уверенность.

Аличе отодвинулась к краю постели, желая оказаться подальше от пугающего тела мужа. Он повернулся на спину. Глаза открыты, лицо напряжено — казалось, Фабио пытался увидеть что-то в темноте.

— Вот как — не в этом? — сказала Аличе. — А в чем?

— Ты должна понять, чем рискуешь, особенно в твоем положении.

«В твоем положении», — повторила Аличе про себя и невольно попыталась согнуть больное колено, чтобы доказать себе самой, что может владеть им, но колено едва шевельнулось.

— Бедный Фабио, — вздохнула она. — С твоей хромоногой женой и…

Она замолчала. Слово «хромоногая», больно кольнув, оборвало ее речь.

— В мозгу есть такая часть… — заговорил Фабио, не слушая ее, будто научное объяснение могло все упростить. — Насколько я помню, это гипоталамус, он контролирует жировую массу организма. Если показатели слишком понижаются, производство гонадотропина замедляется, механизм блокируется, и менструации прекращаются. Но это лишь первый симптом. Происходят и другие, более серьезные вещи. В костях уменьшается количество минералов, и начинается остеопороз. Кости ломаются, словно вафли.

Он говорил как врач, монотонно перечисляя причины и следствия, как будто достаточно знать название болезни, чтобы излечить от нее. Аличе подумала, что ее кости уже хрустнули однажды и что все это ее не интересует.

— Достаточно повысить этот показатель, как все придет в норму, — добавил Фабио. — Это медленный процесс, но у нас есть время.

Аличе приподнялась на локтях. Ей хотелось уйти, и немедленно.

— Фантастика! Видимо, ты уже давно готовился, — сказала она. — Выходит, все дело только в этом. Так просто…

Фабио сел в кровати, взял ее за руку, но она высвободилась. В темноте он все же посмотрел ей прямо в глаза.

— Теперь это касается уже не только тебя, — сказал он.

— А вот и нет, — ответила она, покачав головой. — Может, именно этого я и хочу, тебе не приходило в голову? Хочу услышать, как хрустят мои кости, хочу заблокировать механизм, как ты сказал.

Фабио с такой силой стукнул по матрасу, что Аличе вздрогнула.

— И что же ты собираешься делать? — ехидно поинтересовалась она.

Фабио тяжело дышал, стиснув зубы. От гнева у него напряглись мускулы.

— Ты просто-напросто эгоистка. Избалованная эгоистка!

Он откинулся на спину и отвернулся. Все предметы снова оказались на своих местах, но наступившая тишина казалась какой-то неопределенной.

Аличе уловила тихий звук, похожий на шелест старой кинопленки в проекторе…

Прислушалась, пытаясь понять, откуда он исходит…

Потом увидела, что смутное очертание Фабио слегка вздрагивает…

И услышала с трудом сдерживаемые рыдания, даже не услышала, а скорее ощутила через ритмичное дрожание матраса.

Весь облик Фабио словно просил ее протянуть руку, коснуться его, погладить по голове, шее, но она ничего не стала делать. Поднялась с кровати и ушла в ванную, хлопнув за собой дверью.

33

После обеда Маттиа и Альберто спустились в полуподвальный этаж, где течение времени замечалось лишь тогда, когда от слепящего неонового света, лившегося с потолка, уставали глаза. Они прошли в свободную аудиторию, и Альберто уселся прямо на кафедру. Он был довольно тучным, не сказать, чтобы толстым, но Маттиа казалось, будто его коллега день ото дня раздувается, как воздушный шар.

— Выкладывай! — нетерпеливо приказал Альберто. — Объясни мне все с самого начала.

Маттиа взял кусочек мела и разломил его пополам. Тонкая белая пыль осела на его кожаных туфлях, тех самых, в которых он защищал диплом.

— Рассмотрим этот случай в двух измерениях, — сказал он и принялся писать на доске своим ровным красивым почерком. Он начал с верхнего левого угла, и за несколько минут две трети доски заполнились формулами. На выдвижном крыле он записывал результаты, которые понадобятся позже. Казалось, все эти расчеты он производил уже десятки, сотни раз, хотя на самом деле они рождались в его голове именно сейчас, в этот момент. Время от времени он оборачивался к Альберто, и тот с серьезным видом кивал ему, но Маттиа не требовалась поддержка — его мысль спешила за мелком.

Спустя примерно полчаса он дошел до конца, обвел результат рамочкой и написал c.v.d., как делал еще в детстве. Мел иссушил пальцы, но он даже не заметил этого. Только слегка дрожали ноги.

Оба помолчали, размышляя. Потом Альберто хлопнул в ладоши, и звук этот прозвучал, как удар хлыста. Он спрыгнул с кафедры и едва не упал, потому что ноги от сидения в неудобной позе затекли.

— Знаешь, давай без дураков, — сказал Альберто, — сегодня ужинаем у меня. Это нужно отметить. — Он похлопал Маттиа по плечу, и тот одновременно почувствовал и одобрение, и какую-то тяжесть, причину которой не мог определить.

— О'кей, — ответил Маттиа и еле заметно улыбнулся.

Они вместе стерли с досок все записи, стараясь, чтобы ничего нельзя было прочитать, чтобы и следа не осталось от написанного. Оба понимали, что вряд ли кто-нибудь разберется в этих формулах, но уже оберегали свой результат, как драгоценный секрет.

Маттиа погасил свет, и они вышли из аудитории, предвкушая грядущую славу этого момента.

Квартал, где жил Альберто, ничем не отличался от квартала Маттиа, только находился на другом конце города. Маттиа сидел в полупустом автобусе, прижавшись лбом к прохладному стеклу. На него опять нахлынули воспоминания. Много лет назад мама клала на лоб Микеле прохладную влажную салфетку. Всего лишь влажная салфетка, но этого вполне хватало, чтобы успокоить сестру, когда по вечерам у нее начинались эти приступы — конвульсии и скрежетание зубами. Микела хотела, чтобы такая же салфетка была положена и на лоб Маттиа — она просила об этом взглядом, и тогда он послушно ложился в кровать и ждал, пока у сестры прекратятся судороги.

Прежде чем поехать к Альберто, он принял душ, побрился, надел черный пиджак и рубашку. По дороге он зашел в винный магазин, куда никогда не заглядывал прежде, и купил бутылку красного вина, выбрав самую красивую этикетку. Продавщица обернула ее в папиросную бумагу и положила в серебристый мешочек. Этот мешочек с бутылкой Маттиа и покачивал теперь, словно маятник, ожидая, пока ему откроют дверь. Машинально он поправил ногой коврик у порога, чтобы его периметр точно совпал с линиями на полу.

Ему открыла жена Альберто. Игнорируя протянутую руку, она привлекла его к себе и поцеловала в щеку.

— Не знаю, что вы там вдвоем сотворили, но я никогда еще не видела его таким счастливым, как сегодня, — шепнула она. — Проходи!

В этот момент Маттиа захотелось потереться ухом о плечо, чтобы избавиться от возникшего зуда, но он удержался.

— Альби, это Маттиа, — крикнула она звонко.

Вместо Альберто в коридоре появился его сын Филипп. Фотографию сына Альберто держал на своем письменном столе в университете. На ней мальчику было всего несколько месяцев — круглый и важный, как все новорожденные. Маттиа почему-то никогда не приходило в голову, что он может вырасти. На лице Филиппа явно проступали черты родителей — слишком длинный подбородок Альберто и полуприкрытые веки матери. Глядя на мальчика, Маттиа подумал о коварном механизме роста, о мягких хрящах, подверженных изменениям, и снова на мгновение вспомнил Микелу, ее черты, которые для него навсегда остались неизменными с того дня в парке.

Филипп приехал, отчаянно крутя педалями. Увидев Маттиа, он резко остановился и с удивлением уставился на него. Жена Альберто взяла сына на руки, сняв с велосипеда.

— Вот наше маленькое чудовище, — сказала она, щекоча носом щеки ребенка.

Маттиа натянуто улыбнулся. С детьми он всегда чувствовал себя неловко.

— Пойдем туда. Надя уже пришла, — продолжала жена Альберто.

— Надя? — переспросил Маттиа.

Жена Альберто посмотрела на него с недоумением.

— Ну да, Надя. Альберто разве не сказал тебе?

— Нет.

Наступило неловкое молчание. Маттиа не знал никакую Надю. Подумал, что бы это значило, но не рискнул спросить.

— Так или иначе, она там. Идем.

Пока шли в гостиную, Филипп поглядывал на Маттиа из-за плеча матери, засунув пальцы в рот; костяшки на его ручонках блестели от слюны. Маттиа пришлось отвести глаза в сторону. Однажды он следовал вот так же по коридору, только более длинному, за Аличе, но этот коридор был другим. На стенах вместо картин были развешаны каракули Филиппа, повсюду разбросаны его игрушки, весь дом был пропитан каким-то особым домашним запахом, столь непривычным для Маттиа. Он подумал о своей квартире, где так просто было решить задачу — жить или не жить. Он уже пожалел, что согласился на этот ужин.

В гостиной Альберто встретил его теплым рукопожатием. Женщина, сидевшая за столом, поднялась и тоже протянула ему руку.

— Это Надя, — представил ее Альберто. — А это наша будущая медаль Филдса[10].

— Очень приятно, — произнес Маттиа в растерянности.

Надя улыбнулась и потянулась к нему, наверное, чтобы поцеловать в щеку, но не увидев ответного движения, остановилась на полпути.

— Очень приятно, — только и сказала она.

На некоторое время Маттиа целиком погрузился в созерцание крупной сережки, оттягивавшей ее ухо. Позолоченный диск диаметром не меньше пяти сантиметров при каждом движении начинал раскачиваться по сложной траектории, которую Маттиа тут же разделил в уме на три прямоугольные координаты. Размер сережки и ее контраст с чернейшими волосами Нади заставили его подумать о чем-то бесстыдном, почти непристойном, что пугало его и в то же время возбуждало.

Они сели за стол, и Альберто разлил по бокалам красное вино. Первый тост был произнесен за статью, которую они вскоре напишут. Завершив его, Альберто обязал Маттиа объяснить Наде понятными словами, о чем идет речь. Надя ответила робкой улыбкой, которая выдавала совсем другие мысли и даже вынудила Маттиа несколько раз терять нить разговора.

— Это более чем интересно, — сказал Альберто, как всегда бурно жестикулируя. Выписанный его руками эллипс Маттиа отчетливо представил в виде совершенно реальной геометрической фигуры, повисшей в воздухе.

Жена Альберто вошла, неся супницу, из которой струился сильный аромат тмина.

Разговор перешел на еду — на более нейтральную территорию. Возникшая поначалу неловкость вскоре почти исчезла. Все, кроме Маттиа, дружно перечисляли блюда, о которых здесь, на Севере, можно было только мечтать. Как выяснилось, Альберто скучал о домашних равиоли, которые готовила его мать, пока была жива. Его жена — о салате из морепродуктов, какой подавали в траттории у пляжа, куда она ходила еще студенткой университета. Надя рассказала о сладких трубочках со свежим творогом и черным натертым шоколадом. Это пирожное делали только в одной кондитерской маленького городка, откуда она была родом. Описывая трубочки, Надя закрыла глаза и втянула губы, словно хотела слизнуть с пирожного шоколадные крошки, и это почему-то особенно запомнилось Маттиа. Ему показались несколько чрезмерными Надина женственность, плавные движения ее рук, южная манера произносить согласные — удваивая их без всякой надобности, но все вместе это подействовало на него подобно какой-то темной силе, и он даже раскраснелся.

— Нужно набраться мужества, чтобы вернуться в Италию, — с грустью заключила Надя.

Все на несколько секунд приумолкли. Казалось, каждый обдумывает, что же именно держит его тут, вдали от привычных, родных мест. Тишину нарушало только лепетание Филиппа, игравшего недалеко от стола.

Потом беседа за столом возобновилась, но не слишком активно. Альберто говорил больше всех, энергично помогая себе жестами.

После десерта его жена встала, намереваясь убрать посуду. Наде, пожелавшей помочь, она велела оставаться на месте.

Снова возникла пауза. Маттиа в задумчивости провел пальцем по острию ножа.

— Пойду-ка я посмотрю, что она там делает, — сказал Альберто, поднимаясь. Из-за спины Нади он выразительно посмотрел на Маттиа, как бы говоря ему: не теряйся!

Маттиа и Надя остались вдвоем, если не считать Филиппа, погруженного в игру. Поскольку дырявить стол взглядом было бы глупо, они одновременно подняли глаза друг на друга, и оба невольно рассмеялись от неловкости.

— А ты почему решил остаться здесь? — помолчав, спросила Надя.

Она смотрела на него, слегка прищурившись, словно хотела разгадать его тайну. Маттиа подумал, что ее длинные и густые ресницы слишком неподвижны для настоящих. Он уже выстроил все крошки на скатерти в одну линию и в ответ на Надин вопрос просто пожал плечами. Она молча кивнула, словно поняла. Из кухни доносились голоса Альберто и его жены. Они говорили о каких-то будничных делах, о подтекающем кране, о том, кто будет укладывать спать Филиппа, — и эти вещи казались Маттиа необыкновенно важными. Он постарался придумать, о чем бы еще поговорить с Надей, чтобы это выглядело естественным. Надя неизменно оказывалась в поле его зрения, куда бы он ни переводил взгляд, будто заполняла собой все пространство. Темный цвет ее платья с вырезом привлекал внимание даже теперь, когда он вертел в руках пустой бокал. Под столом, скрытые скатертью, находились их ноги — Маттиа представил их там, в темноте, вынужденные быть рядом.

Тут к столу подошел Филипп и поставил перед Маттиа свою машинку. Маттиа посмотрел на миниатюрную модель «мазерати», а потом на Филиппа, который по-детски в упор рассматривал его, ожидая каких-нибудь действий.

Поколебавшись, Маттиа взял машинку двумя пальцами и покатал взад-вперед по скатерти. Взгляд Нади говорил о том, что она поняла его смущение. Не зная, что делать дальше, он погудел немного, подражая звуку двигателя, и умолк. Филипп молча, с явным неудовольствием взглянул на него, забрал машинку и вернулся к своим игрушкам.

Маттиа налил себе немного вина и выпил. Запоздало сообразив, что следовало бы сначала предложить вино Наде, он спросил, не хочет ли она. Надя ответила «нет» и передернула плечами, словно поежившись от холода.

Спустя еще несколько минут, показавшихся вечностью, в гостиную вернулся Альберто. На пороге он хмыкнул и сильно потер себе лицо руками.

— Пора спать, — сказал он сыну и приподнял его, словно куклу, за шиворот.

Мальчик последовал за ним без возражений, бросив напоследок взгляд на гору игрушек, словно спрятал там что-то.

— Наверное, и мне пора идти, — сказала Надя, не обращаясь прямо к Маттиа.

— Да, наверное, пора, — согласился он.

Оба хотели встать, но так и не сделали этого. Надя улыбнулась, и Маттиа почувствовал, как ее взгляд насквозь пронизывает его, раздевая буквально догола. Они поднялись почти одновременно. Придвинули стулья к столу, и Маттиа заметил, что она тоже, как и он, слегка приподняла стул.

Альберто застал их, когда они стояли, не зная, что делать дальше.

— Как? — спросил он. — Уже уходите?

— Поздно уже, а вы, наверное, устали, — ответила Надя за обоих.

Альберто посмотрел на Маттиа, улыбаясь как заговорщик.

— Вызову вам такси, — предложил он.

— Я поеду на автобусе, — поспешил заметить Маттиа.

В глазах Альберто промелькнуло огорчение.

— В такое-то время? Ну что ты… — возразил он. — Тем более что и Наде в ту же сторону.

34

Такси летело по пустым окраинам мимо совершенно одинаковых зданий без балконов. В некоторых окнах еще горел свет. Мартовские дни на Севере коротки, и люди приспосабливали свою жизнь к условиям ночного времени.

— Какие темные здесь города, — заметила Надя вслух.

Они сидели на заднем сиденье, но не рядом, а каждый на своей стороне у окна. Маттиа смотрел, как мелькают сегменты цифр на счетчике. Надя думала о смехотворном пространстве, разделявшем их. На самом деле пространство было гораздо большее, и она искала в себе мужество заполнить его собою. До ее дома оставалось всего два квартала, время летело так же быстро, как дорога под колесами. Вместе с ним таяли и возможности, какие еще оставались в ее неполные тридцать пять лет. В минувшем году, с тех пор как она порвала с Мартином, она стала ощущать, насколько чужда ей эта холодная страна. И все же она не решалась уехать отсюда, потому что теперь уже зависела от этого места, привязалась к нему с тем упрямством, с каким обычно привязываются к вещам, причиняющим боль.

Уж если чему-то суждено решиться, подумала она, то это произойдет вот здесь, в машине. Потом у нее уже не будет никаких сил. И тогда она окончательно, без всяких сожалений погрузится в работу — будет днями и ночами переводить разные книги, чтобы заработать себе на жизнь и заполнить пустоту, выщербленную одиночеством.

Надя находила Маттиа приятным, хотя и странным, гораздо более странным, чем другие мужчины, с которыми напрасно знакомил ее Альберто. Круг друзей Альберто ограничивался математиками, и потому ей казалось, что математикой увлекаются либо хмурые, погруженные в себя личности, либо они становятся такими со временем. Она могла бы спросить у Маттиа, какое из этих ее предположений ближе к истине, лишь бы нарушить повисшее в машине молчание, но что-то ее останавливало. От Маттиа, сидевшего на расстоянии вытянутой руки, веяло какой-то тревогой. Однако еще за столом у Альберто она заметила в его темных глазах полыхнувшие было огоньки, дарившие надежду. Она не сомневалась, что огоньки эти пока еще не удавалось поймать ни одной женщине.

До ее дома оставалось все меньше и меньше поворотов, и Надя умирала от желания спровоцировать его. Поводив пальцами взад-вперед по краю сумочки, лежавшей у нее на коленях, она сдвинула волосы так, чтобы он увидел ее обнаженную шею, но повернуться к нему не решилась: ей было бы неприятно обнаружить, что он смотрит в другую сторону.

Маттиа осторожно покашлял в кулак, желая согреть руку. Он понимал, что Надя нервничает, но не мог сделать первый шаг. Ему было трудно пересилить себя, да он и не знал, с чего начать. Однажды Денис сказал ему, что все подходы, в сущности, одинаковы, ничего придумывать не нужно. Примерно как в шахматах — открывая игру, двигаешь пешку почти не задумываясь, и только потом требуется стратегия, чтобы развивать партию в нужном направлении. «Но я и подходов никаких не знаю», — подумал Маттиа. Он сделал только одно — положил руку на середину сиденья, словно бросил канат в море, и оставил там, хотя от соприкосновения с синтетической тканью его слегка передернуло.

Надя поняла и тихо, без резких движений подвинулась ближе. Взяла его руку, закинула себе на плечо и, опустив голову ему на грудь, закрыла глаза. От ее волос исходил сильный запах духов, будораживший ноздри.

Такси остановилось у дома Нади.

— Seventeen thirty[11], — сказал таксист, не выключая мотора.

Надя молчала, оба подумали о том, сколько трудов понадобится, чтобы все это повторилось. Маттиа пошарил в кармане и достал бумажник. Протянув водителю двадцать евро, он сказал:

— No change, thanks[12].

Надя открыла дверцу. Сейчас нужно пойти за ней, подумал Маттиа, но не двинулся с места.

Она стояла возле машины. Таксист смотрел на Маттиа в зеркало, ожидая распоряжений. На светящемся табло таксофона высвечивались нули.

— Пойдем, — сказала Надя, и Маттиа повиновался.

Такси уехало, они поднялись по крутой лестнице, покрытой синим ковролином; ступени были такими узкими, что Маттиа приходилось выворачивать ступни.

Квартира Нади оказалась чистой и ухоженной — таким только и могло быть жилище одинокой женщины. Сухие цветочные лепестки в ивовой корзинке на круглом столе уже давно не источали никакого аромата; стены окрашены в непочтительно яркие и необычные для Севера цвета — оранжевый, синий и желтый.

Надя сняла пальто и положила его на спинку стула с той непринужденностью, с какой люди держатся у себя дома.

— Принесу что-нибудь выпить, — сказала она.

Маттиа ожидал ее посреди гостиной, засунув израненные руки в карманы. Вскоре Надя вернулась с двумя бокалами, наполовину наполненными красным вином. Она улыбалась какой-то своей мысли.

— Я уже отвыкла. Давно уже такого не случалось, — призналась она.

— Ладно, — ответил Маттиа, умолчав о том, что с ним вообще такого еще никогда не случалось.

Они молча потягивали вино, осторожно встречаясь взглядом и улыбаясь друг другу, словно подростки.