Одиночество простых чисел Джордано Паоло

23

Маттиа пришел в кабинет профессора Никколи спустя неделю после их первой встречи. Профессор узнал его по необычному стуку в дверь. Нельзя сказать, чтобы он обрадовался его появлению. Более того, он собирался выплеснуть все свое раздражение, как только молодой человек скажет что-нибудь вроде: «Тут есть вещи, которых я не понимаю» или: «Не могли бы вы объяснить мне кое-что». Придется разговаривать с ним очень твердо, подумал Никколи, иначе от него не избавиться.

Попросив разрешения войти, Маттиа положил на край стола сколотые скрепкой листы, которые профессор дал ему для работы. Никколи взял их и нечаянно выронил лежавшую снизу другую пачку листов — пронумерованных и исписанных красивым почерком. Как оказалось, это были вычисления, сделанные по материалам статьи, в строгом порядке, со ссылками на текст. Он бегло просмотрел их и сразу понял — всё выполнено правильно. Как ни странно, это его скорее огорчило, потому что готовое выплеснуться раздражение пришлось сдержать, как сдерживают чихание в неподходящий момент. Еще и еще раз просматривая работу, он долго кивал головой и безуспешно пытался подавить вспышку зависти к этому студенту, который выглядел таким неприспособленным к жизни, но зато оказался талантливым математиком, каким он сам себя в действительности никогда не сознавал.

Очень хорошо, решил он наконец, отнюдь не собираясь, однако, расточать комплименты. И подчеркнуто равнодушно заметил:

— Тут в конце статьи есть одна задача, которая касается гипотезы Римана…

— Я решил ее, — сказал Маттиа. — Думаю, что решил.

Никколи посмотрел на него с недоверием, а потом и с откровенной усмешкой:

— Неужели?

— Посмотрите в самом конце.

Профессор послюнявил палец и пролистал все страницы, пока не добрался до последней. Решение он прочитал быстро и сначала не разобрался в нем, но и возразить, однако, не сумел. Потом прочитал снова, медленнее, и на этот раз решение показалось ему ясным, даже смелым, хотя и отличалось кое-где педантичностью дилетанта. Читая, он стал машинально потирать нижнюю губу, признаться, он даже забыл про Маттиа, который стоял как пригвожденный, глядя себе под ноги и повторяя про себя как мантру: «Хоть бы все оказалось правильно, хоть бы все оказалось правильно…» — как будто от заключения профессора зависела вся его дальнейшая жизнь. Знать бы ему, что именно так все и сложится…

Франческо Никколи положил исписанные листы на стол, не спеша откинулся на спинку стула и заложил руки за голову, приняв свою любимую позу.

— Ну, я сказал бы, что у вас все в порядке, — произнес он.

Защита диплома была назначена на конец мая, и Маттиа попросил родителей не присутствовать при этом.

— Как же так, почему? — только и сумела удивиться мать.

Он покачал головой, глядя в окно. За окном было темно, и потому стекло отражало всех троих, сидящих за квадратным столом. Маттиа увидел, как отец тронул мать за руку и знаком попросил прекратить разговор. Мать замолчала. Потом она встала, прикрыв рукой рот, и принялась мыть посуду, хотя они еще не закончили ужинать.

День защиты наступил, как и все прочие дни. Маттиа проснулся раньше, чем зазвонил будильник. Однако призраки, не дававшие ему покоя всю ночь, — листы, испещренные цифрами и знаками, удалились не сразу.

В гостиной никого не было, он обнаружил там только красивый новый костюм, синий, а рядом — прекрасно отглаженную светло-розовую рубашку. На ней лежала записка: «Нашему доктору математических наук»[6], ниже шла подпись: «Мама, папа», но почерк был папин. Маттиа оделся, даже не взглянув в зеркало, и вышел из дому.

Он излагал свои тезисы, глядя членам комиссии прямо в глаза, уделяя одинаковое время каждому, говорил ровно и спокойно. Профессор Никколи, сидевший среди других в первом ряду, хмуро кивал и замечал все растущее изумление на лицах коллег.

Когда настал решающий момент, Маттиа встал в ряд с другими выпускниками. Главная аудитория университета была заполнена публикой. Маттиа уловил на себе любопытные взгляды, и у него мурашки побежали по спине. Он попытался отвлечься — вычислил объем помещения, исходя из высоты статуи президента, но мурашки поднялись еще выше — к шее и оттуда, разделившись на два потока, — к вискам. Как будто тысячи крохотных насекомых заползают ему в уши, роют ходы в его мозгу, и все это приходилось терпеть…

Председатель комиссии, вручая дипломы, с каждым разом говорил все более длинно и витиевато, так что в конце концов у Маттиа начало шуметь в голове, из-за чего он едва не пропустил свое имя в нужный момент. Пока он шел к столу, что-то твердое, словно кусочек льда, застряло у него в горле. Он машинально пожал руку председателю и, ощутив, что она нестерпимо сухая, невольно поискал металлическую пряжку от брючного ремня, чтобы прикоснуться к ней, но в новых брюках не было ремня. Краем глаза он заметил, что вся публика в зале поднялась, прошумев, словно морской прилив. Никколи подошел к нему и, дважды похлопав по плечу, произнес поздравления.

Аплодисменты еще не успели умолкнуть, как Маттиа оказался в коридоре. Он поспешил к выходу, забыв от волнения, что сначала следует наступить на носок, а потом на пятку. «Я сделал это, я сделал это», — тихо повторял он про себя. Но чем ближе подходил к двери, ведущей на улицу, тем сильнее ощущал спазм в желудке.

На пороге его оглушили слепящее солнце, духота и шум машин. Он отшатнулся, словно опасаясь упасть со ступенек. Неподалеку стояли несколько человек, Маттиа сосчитал — их было шестнадцать, и только один в очках. Многие держали букеты, явно ожидая виновников события. На какое-то мгновение Маттиа захотелось, чтобы и его кто-нибудь ждал. Он физически ощутил, как необходима ему сейчас чья-то поддержка, потому что ноги уже не выдерживали тяжести, скопившейся в голове. Он поискал глазами родителей, поискал Аличе и Дениса, но увидел только незнакомых людей, которые нетерпеливо посматривали на часы, обменивались каким-то бумагами, курили, громко разговаривали, смеялись и никого вокруг не замечали.

Он перевел взгляд на свернутый в трубочку диплом, который держал в руках. Там красивым курсивом было выведено, что он, Маттиа Балоссино, — доктор математических наук, или, иными словами, взрослый человек, профессионал, готовый войти в новую для него жизнь. Путь, по которому он шел с закрытыми глазами и заткнутыми ушами с первого класса до защиты университетского диплома, завершен. От сознания этого у Маттиа перехватило дыхание. «И что же теперь?» — спросил он себя.

К нему обратилась невысокая, раскрасневшаяся от жары синьора:

— Разрешите, пожалуйста, пройти…

Маттиа посторонился, пропуская ее, и следом за ней вернулся в здание. Постояв в нерешительности, он поднялся на второй этаж, прошел в библиотеку и сел на свое обычное место у окна. Свернутый в рулон диплом он положил на соседний пустующий стул. Ему стало трудно дышать — легкие отказывались впускать воздух. Такое случалось с ним уже трижды, но еще никогда не длилось так долго.

Ты должен помнить, что нужно сделать в таком случае, сказал он себе. Этого нельзя забывать, нельзя…

Сначала он попытался глубоко вздохнуть и едва не потерял сознание…

Потом он широко открыл рот и снова вдохнул — на этот раз с такой силой, что заныли мышцы в груди…

Легкие наполнились воздухом; Маттиа показалось, будто он видит, как круглые молекулы кислорода устремились по артериям и проникли в его сердце.

Трудно сказать, сколько времени он просидел в каком-то странном оцепенении, ни о чем не думая, не замечая входящих и выходящих студентов.

Неожиданно у него перед глазами возникло какое-то яркое пятно. Маттиа вздрогнул. Красную розу в целлофане кто-то швырнул на стол с такой силой, что показалось, будто прозвучала пощечина. Потом он увидел ногу и узнал руку Аличе — с выступающими косточками, чуть красноватыми в сравнении с пальцами, и с закругленными, коротко постриженными ногтями.

— Ну и дерьмо же ты!

Маттиа смотрел на нее, как смотрят на привидение. Ему казалось, он приближается к ней из какого-то далекого, непонятного места, которое уже и не помнит. На лице Аличе отражалась невиданно глубокая печаль.

— Почему не сказал? — продолжала она. — Ты должен был предупредить меня. Должен был!

Аличе опустилась на стул напротив Маттиа, но смотрела не на него, а в окно, на улицу.

— Откуда… — заговорил Маттиа.

— От твоих родителей. От них я узнала. — Она резко повернулась и взглянула ему прямо в лицо. Голубые глаза ее пылали гневом. — Тебе кажется, это нормально?

Маттиа поколебался. Потом отрицательно мотнул головой, и легкая расплывчатая тень шевельнулась вместе с ним на мятой поверхности целлофана.

— Я так ждала этого события. Столько раз представляла себе… А ты…

Аличе замолчала, потому что остальные слова просто замерли у нее на губах. Слушая ее, Маттиа продолжал размышлять о том, как же так случилось, что этот момент вдруг настал. Заодно он попытался вспомнить, где же все-таки был еще несколько секунд назад, но не смог.

— Ты ни слова не сказал, — закончила Аличе. — Ни слова, как всегда.

Маттиа почувствовал, как голова его уходит в плечи, в мозгу опять закопошились насекомые.

— Не нужно было, — прошептал он. — Я не хотел, чтобы…

— Заткнись, — грубо оборвала она его.

С других столов на них зашикали, и в тишине следующих секунд особенно ярко прозвучал этот легкий свистящий звук: «Тс-с-с-с».

— Ты бледен, — сказала Аличе и с подозрением взглянула на Маттиа. — Слушай, с тобой все в порядке?

— Не знаю. Немного кружится голова.

Аличе поднялась и вместе с ворохом тревожных мыслей откинула волосы со лба. Потом наклонилась к Маттиа и, не сказав больше ни слова, легко поцеловала его в щеку, отчего все насекомые в один миг исчезли.

— Ты, несомненно, был самым лучшим, — шепнула она ему на ухо. — Я же знаю!

Маттиа почувствовал, как ее волосы щекотливо коснулись его шеи. Крохотное пространство между ними заполнилось ее теплом. Внезапно он обнаружил, что хочет привлечь ее к себе, но руки так и не шевельнулись, словно уснули.

Аличе выпрямилась, взяла со стула диплом, развернула его и, улыбаясь, стала читать.

— Bay, — произнесла она наконец, и в ее голосе звучало восхищение. — По-моему, это нужно отпраздновать. Ну, ученый муж, вставай, — приказала она и протянула Маттиа руку.

Он позволил увести себя из библиотеки с тем же покорным доверием, с каким несколько лет назад дал завести себя в женский туалет в школе. Со временем руки у них сделались разными по величине. Теперь его ладонь обнимала пальцы Аличе легко, подобно шершавым створкам раковины.

— Куда пойдем? — спросил он.

— Покатаемся. Такое солнце сегодня. И тебе его явно не хватает.

Они вышли из здания, и на этот раз Маттиа не испугался солнечного света, скопления машин и людей, стоявших у входа.

В машине они открыли окна. Аличе вела ее, держа руль обеими руками и распевая «Pictures of you», старую песню британской группы «The Cure». Слов она не понимала, только подражала их звучанию.

Маттиа ощутил, как его тело постепенно расслабляется, принимая форму сиденья.

Ему казалось, машина оставляет позади себя какой-то темный липкий слой, состоящий из его прошлого и всех его забот…

Он чувствовал себя все более легким, словно банка, из которой высыпают содержимое…

Еще немного, и он воспарит в воздухе.

Но открыв глаза, он обнаружил, что они едут по дороге, ведущей к его дому. Он подумал, что, наверное, ему хотят устроить праздник, и взмолился про себя, чтобы этого не произошло.

— Послушай, а куда мы едем? — спросил он.

— Ну… Не беспокойся, — ответила Аличе. — Если когда-нибудь ты повезешь меня на прогулку, то я оставлю за тобой право выбора.

Впервые Маттиа устыдился, что в свои двадцать два года еще не имеет водительских прав. У него была такая возможность — получить права, но он отказался, потому что хотел как можно дальше держаться от всего, что составляет обычную, повседневную жизнь, когда жуют попкорн в кинозале, сидят на спинке скамейки, пренебрегают родительским «комендантским часом», футболят смятые алюминиевые банки или обнажаются перед девушкой. Он подумал, что если бы вел себя, как все, то был бы другим человеком. И решил как можно скорее получить права. Он сделает это для нее, чтобы ездить с ней на прогулку. Он боялся признаться себе в этом, но рядом с Аличе ему казалось, что очень даже стоило бы уметь делать все те нормальные вещи, какие делают все нормальные люди.

Подъезжая к дому Маттиа, Аличе свернула в сторону, проехала по главной улице и остановилась недалеко от парка.

— Вот сюда, — сказала она, отстегнула ремень безопасности и вышла из машины. Маттиа остался на месте, глядя на деревья.

— Ну? Выходи!

— Нет, — ответил он.

— Да ладно, не валяй дурака.

Маттиа покачал головой.

— Поедем куда-нибудь в другое место, — попросил он.

Аличе огляделась.

— А в чем дело? — удивилась она. — Пройдемся немного, только и всего.

Она подошла к дверце со стороны Маттиа.

Маттиа сидел выпрямившись, словно кто-то приставил ему нож к спине, и смотрел на деревья в парке, таившие его страшный секрет. С тех пор он никогда больше не бывал здесь. Последний раз приезжал вместе с полицией. Его руки тогда еще были по локоть забинтованы. Он показал полицейским, где сидела Микела. Они хотели видеть это место и сделали снимки сначала издалека, потом вблизи.

Когда они возвращались под вечер домой, он видел из машины, как экскаваторы погружали свои длинные щупальца в реку и извлекали оттуда темную, вязкую жижу, которая тяжело шлепалась на землю.

Маттиа заметил, что мать каждый раз сдерживала дыхание, пока эта жижа не растекалась. В ней, в этой жиже, могла оказаться Микела, но ее так и не нашли. Так никогда и не нашли.

— Идем отсюда. Пожалуйста, — повторил Маттиа. Он не просил. Скорее, выглядел сосредоточенным и расстроенным.

Аличе села в машину.

— Иногда я просто не понимаю…

— Я оставил там свою сестру-двойняшку, — прервал он ее ровным, почти беззвучным голосом. Поднял руку, указывая пальцем на деревья в парке, да так и не опустил, словно забыл о ней.

— Двойняшка? Что ты такое говоришь… У тебя нет никакой сестры-двойняшки…

Маттиа покачал головой, продолжая смотреть на деревья.

— Она была моей точной копией. Мы полные близнецы, — сказал он.

Потом, не дожидаясь расспросов Аличе, он рассказал ей все, как было. Выложил всю историю. Словно плотину прорвало. Червяк, праздник, конструктор «Лего», река, разбитое стекло, больничная палата, судья Барардино, обращение по телевидению — все рассказал, как никогда еще и никому. Говорил, не глядя на нее, не волнуясь. Потом замолчал, правой рукой пошарил под сиденьем, но не нашел там ничего острого. Успокоился. И снова почувствовал себя где-то очень далеко, вне собственного тела.

Аличе ласково коснулась рукой его подборка и повернула к себе. Маттиа различил только тень, приблизившуюся к нему. Он инстинктивно закрыл глаза и ощутил на своих губах теплые губы девушки, ее или, может быть, свои собственные слезы на щеках и, наконец, ее руки — такие легкие, — державшие его голову, ловившие все его мысли и удерживавшие их в том пространстве, какого уже между ними не оставалось.

24

В последний месяц они часто виделись, и хотя никогда заранее не договаривались о свидании, тем не менее это не происходило случайно. Навестив мать, Аличе обычно бродила какое-то время у отделения, где работал Фабио, а тот, в свою очередь, непременно оказывался поблизости. Они прогуливались по двору, придерживаясь почти всегда одного и того же маршрута, выбранного с общего молчаливого согласия. Территорию, где развивались их отношения, определяла больничная ограда, как бы вычленявшая некое особое место, где не было нужды искать название тому таинственному и чистому, что возникало между ними.

Фабио, похоже, до тонкостей знал методику ухаживания, он умел не торопить события и взвешивал свои слова, словно соблюдая какой-то протокол. Вне сомнений, он догадывался о глубоких переживаниях Аличе, но держался в стороне, будто бы за бортом. События в мире, какими бы глобальными ни были, нисколько его не касались. Казалось, все внешнее отскакивало от него, наткнувшись на его уравновешенность и рассудочность. А может, он просто предпочитал игнорировать их или притворяться, будто бы ничего особенного не происходит. Если же на его пути вдруг оказывалось какое-то препятствие, действительно мешавшее двигаться дальше, он играючи обходил его, ни на секунду не замедляя своего движения, и тут же забывал о нем. Он никогда ни в чем не сомневался, почти никогда.

Зато он знал, как достичь цели, поэтому внимательно следил за настроением Аличе, относясь к нему с уважением, несколько даже педантично. Если Аличе молчала в ответ на его «Как дела?» — он никогда не повторял вопрос дважды. Он мог поинтересоваться ее снимками, или говорил о состоянии ее матери, или заполнял паузы рассказами о том, как провел день, или пересказывал анекдоты, услышанные от коллег.

Аличе нравилась эта его уверенность, и постепенно она все более и более полагалась на нее — как отдавалась волне, когда в детстве расслабленно покачивалась на спине в море.

Взаимопроникновение их вселенных происходило медленно и незримо. Они были как две звезды, орбиты которых все больше сближались, — рано или поздно им было суждено соединиться в какой-то точке пространства и времени.

Матери Аличе перестали давать лекарства. Кивком головы ее муж обозначил согласие, чтобы Фернанда наконец безболезненно уснула под тяжелым покрывалом морфия. Аличе ждала только, чтобы все наконец закончилось, и не испытывала из-за этого никаких угрызений совести. Ее мать и так уже стала для нее воспоминанием, превратилась в комочек пыльцы в какой-то части ее сознания, где будет пребывать до конца жизни вместе с немногими другими беззвучными образами.

Фабио не собирался говорить с ней об этом, он вообще был не из тех, кто способен на импульсивные жесты, но в тот день Аличе была явно не в себе — похоже, она сильно волновалась, это выдавали ее сплетенные пальцы и беспокойный взгляд, избегавший встречи с его глазами. Пожалуй, впервые с тех пор, как они познакомились, он поспешил и оказался неосторожен.

— В этот уик-энд мои родители поедут на море, — вдруг заговорил он.

Аличе будто не слышала, во всяком случае пропустила его слова мимо ушей. Вот уже несколько дней как ее голова превратилась в какое-то осиное гнездо. Маттиа не звонил ей со дня защиты диплома и еще целую неделю до этого. И все же ясно, что теперь он должен позвонить.

— Я подумал, что в субботу ты могла бы прийти поужинать ко мне, — предложил Фабио.

Его самоуверенность при этом на какое-то мгновение пошатнулась, но он тотчас отбросил все сомнения. Засунув руки в карманы халата, он приготовился с одинаковой легкостью встретить любой ответ. Фабио умел подготовить себе укрытие еще прежде, чем в нем появлялась необходимость.

Улыбка Аличе оказалась слегка подпорчена страдальческим выражением.

— Не знаю, — тихо произнесла она. — Наверное, не…

— Ты права, — прервал ее Фабио. — Я не должен был предлагать тебе этого. Извини.

Они молча завершили свое путешествие по больничному двору, и, когда снова подошли к отделению, где работал Фабио, он мысленно сказал самому себе: «О'кей».

Они постояли, нечаянно переглянулись и сразу опустили глаза.

Фабио рассмеялся:

— Мы с тобой никогда не знаем, как попрощаться.

— Это верно, — улыбнулась Аличе, накрутила на палец прядку своих волос и слегка потянула ее.

Фабио решительно шагнул к ней, и галька скрипнула под его тяжестью. С дружеским нахальством он поцеловал Аличе в щеку и отступил.

— Ну, хотя бы подумай об этом. — На лице его сияла открытая, широкая улыбка. Потом он повернулся и уверенной, твердой походкой направился к входу.

Сейчас обернется, подумала Аличе, когда Фабио прошел в стеклянную дверь.

Но он свернул за угол и исчез в коридоре.

25

Письмо было адресовано доктору Балоссино. Конверт выглядел тонким и невесомым, и никак нельзя было ожидать, что в нем заключено все будущее Маттиа. Мать не говорила ему о письме до самого ужина — возможно, из-за неловкости, потому что вскрыла без разрешения. Она сделала это нечаянно, не взглянув на имя адресата. Ведь Маттиа никогда не получал никаких писем.

— Вот, пришло письмо, — сказала она, передавая ему конверт над тарелками.

Маттиа вопросительно взглянул на отца, который как-то неопределенно кивнул в ответ.

Прежде чем взять конверт, он отер бумажной салфеткой верхнюю губу, хотя она и так была чистой. Глядя на круглый логотип отправителя, напечатанный синей краской рядом с его адресом, он никак не мог представить, что это может быть за письмо. Лист был сложен втрое, он развернул его и принялся читать, слегка ошеломленный тем, что письмо адресовано именно ему, доктору наук Маттиа Балоссино.

Родители громче обычного звякали приборами, отец то и дело покашливал.

Прочитав письмо, Маттиа повторил свои действия в обратном порядке: сложил втрое лист и поместил в конверт. Потом опустил конверт на стул Микелы, взял вилку и на какое-то мгновение словно выпал из реальности. Обнаружив на тарелке нарезанный кружками кабачок, он удивился, не понимая, откуда тот взялся.

— Мне кажется, это неплохое предложение, — заметила мать.

— Да.

— Думаешь поехать туда?

Спрашивая об этом, Аделе Балоссино почувствовала, как вспыхнули щеки. Она поняла, что нисколько не боится потерять его. Напротив, она всей душой желала, чтобы Маттиа согласился на предложение и исчез из этого дома, с этого места напротив нее, где сидел каждый вечер за ужином, опустив свою темноволосую голову в тарелку, с этим неизменным трагизмом на лице, который невольно передавался окружающим.

— Не знаю, — ответил Маттиа кабачку.

— Это хороший шанс…

— Да.

Повисшее за столом молчание нарушил Пьетро. Он стал рассуждать о трудолюбии североевропейских народов, о чистоте у них на улицах, приписывая все заслуги суровому климату и недостатку солнечного света в течение более чем полугода, что конечно же не позволяло им расслабляться. Он никогда не бывал ни в одной такой стране, но, судя по разговорам, какие слышал, все именно так и обстоит.

Когда под конец ужина Маттиа принялся собирать тарелки, ставя их друг на друга, как делал каждый вечер, отец положил руку ему на плечо и тихо сказал:

— Ладно, иди. Я сам уберу.

Маттиа взял со стула конверт и ушел в свою комнату.

Там он сел на кровать и стал вертеть письмо в руках. Сложил конверт вдвое — туда и обратно, отчего твердая бумага хрустнула. Потом внимательно рассмотрел логотип рядом с адресом. Какой-то хищник, возможно орел, с распростертыми крыльями и головой, повернутой в сторону, и острым клювом. На концах крыльев и на лапах — кольца с текстом, кажущиеся почти овальными.

Еще в одном круге, побольше, размещалось название университета, который предлагал место Маттиа. Готический шрифт, все эти к и h в названии и о с косой чертой по диагонали, что в математике означает пустоту, вызвали представление о высоком темном здании с коридорами, заполненными эхом, и высокими потолками. Очевидно, здание стоит на лужайке с коротко постриженной травой и напоминает собор на краю земли.

В этом незнакомом месте находилось его будущее как математика, чистое пространство, где еще ничего не было испорчено. Зато тут была Аличе, только она, и… болото вокруг.

С ним опять случилось то же, что в день защиты диплома, — он едва не задохнулся, как будто где-то в груди образовалась пробка. Сидя на кровати, он судорожно ловил воздух ртом, как будто тот внезапно превратился в жидкость.

Дни стали заметно длиннее, сумерки теперь окрашивались голубым и становились изнурительными. Маттиа подождал, пока угаснет последний луч солнца. Но мысленно он уже шел по этим гулким коридорам, которых еще не видел, время от времени натыкаясь на Аличе, — она смотрела, ничего не говоря, и не улыбалась ему.

«Мне следует только решить, — подумал он, — ехать туда или нет. Единица или ноль, как в двоичной системе исчисления…» Но чем больше он старался упростить задачу, тем больше ему казалось, что он запутывается. Он чувствовал себя насекомым, застрявшим в клейкой паутине, — чем больше стараешься высвободиться, тем крепче держит нить.

В дверь постучали, и звук этот донесся до Маттиа, словно со дна колодца.

— Да, — ответил он.

Дверь медленно приоткрылась, и в комнату заглянул отец.

— Можно войти? — спросил он.

— Ммм..

— Почему сидишь в темноте?

Не ожидая ответа, Пьетро щелкнул выключателем. Стоваттная лампочка взорвались в расширенных зрачках Маттиа, заставив его зажмуриться от приятной боли.

Отец опустился рядом с ним на кровать. Они одинаково закидывали ногу на ногу — левая пятка оказывалась ровно над правой, но никто из них никогда не замечал этого.

— Как называется эта штука, которую ты изучал? — спросил Пьетро, немного помолчав.

— Какая штука?

— Ну, твой диплом. Никак не могу запомнить.

— Гипотеза Римана.

— Ах да, гипотеза Римана.

Маттиа поцарапал большим пальцем под ногтем мизинца, но кожа там сделалась такой твердой и мозолистой, что он ничего не почувствовал.

— Хотелось бы мне иметь такую голову, как у тебя, — продолжал Пьетро. — Но в математике я никогда ничего не понимал. Это не для меня. Для некоторых вещей нужны особые мозги.

Маттиа подумал, что нет ни малейшей радости иметь такую голову, как у него, и что он охотно отвинтил бы ее и заменил другой — хоть коробкой от печенья, лишь бы пустой и легкой. Он мог бы ответить, что сознавать себя каким-то особенным — это значит оказаться в худшей из клеток, какую только человек может создать для себя, но решил промолчать. Он вспомнил, как однажды учительница посадила его на середине класса и собрала вокруг всех учеников — посмотреть на него, как на редкое животное. Все эти годы он, в сущности, так и оставался на том стуле…

— Это мама прислала тебя? — спросил он отца.

Пьетро напрягся, поджал губы и кивнул.

— Твое будущее — это сейчас самое важное, — смущенно произнес он. — Понятно, что мама думает о тебе. Если решишь поехать, мы поддержим тебя. Денег у нас немного, но хватит, если понадобятся.

Они опять надолго замолчали. Маттиа думал об Аличе и о деньгах, которые когда-то украл у Микелы.

— Папа… — заговорил он наконец.

— Да?

— Уйди, пожалуйста. Мне нужно позвонить…

Пьетро тяжело, но в то же время с облегчением вздохнул.

— Конечно, — согласился он.

Прежде чем уйти, он хотел приласкать Маттиа, но у курчавой бороды сына рука невольно остановилась, и он лишь мягко коснулся его головы. От подобных жестов они, в сущности, давно уже отвыкли.

26

Любовь Дениса к Маттиа сгорела сама собой, подобно зажженной свече, забытой в пустой комнате, но сильнейшая страсть осталась неудовлетворенной. Когда ему исполнилось девятнадцать, на последней странице местной газеты он натолкнулся на рекламу гей-клуба. Вырвав клочок из газетной полосы, он месяца два носил его в бумажнике, время от времени доставая и перечитывая адрес, который давно выучил наизусть.

Сверстники из его окружения ухаживали за девушками и уже настолько привыкли заниматься сексом, что даже перестали без конца говорить о нем. Денис чувствовал, что единственное его спасение — этот клочок газетной бумаги, слегка потертый его пальцами.

Однажды дождливым вечером он побрел туда, причем без особой решимости. Просто надел на себя первое, что попалось в шкафу, и вышел из дому, крикнув родителям в другую комнату:

— Я ушел в кино.

Кружа по кварталу, он раза два или три прошелся мимо заведения. Потом нашел в себе силы войти, заложив руки в карманы и по-свойски кивнув вышибале. За стойкой он заказал светлое пиво и стал потягивать его, уставившись в бутылки на противоположной стене. На самом деле он замер в ожидании.

Вскоре к нему приблизился какой-то тип, и Денис решил, что немедленно встанет и уйдет, даже не взглянув на него. Но… остался.

Тип принялся что-то говорить о себе, а может, о каком-то фильме, который Денис не видел. Он кричал ему в самое ухо, но Денис все равно не слышал.

— Идем в туалет, — донесся до него собственный голос как бы со стороны.

От удивления тип умолк, а потом заулыбался, показывая плохие зубы. Денис подумал, что он ужасен, что брови у него словно приклеенные и вообще он стар, слишком стар. Но все это не имело никакого значения.

В уборной тип вытащил у него майку из брюк и собрался поцеловать, но Денис оттолкнул его, наклонился и расстегнул ему брюки.

Тип удивился:

— Черт возьми, куда ты так спешишь? — но больше не возражал.

Денис закрыл глаза и постарался поскорее кончить.

Минет не получился, и он чувствовал себя неопытным юнцом. Тогда он принялся действовать руками — обеими, настойчиво.

Кончив прямо в брюки, он почти выбежал из туалета, не дожидаясь, пока незнакомец оденется. Чувство вины — то же, что и всегда, — ожидало за дверью и обрушилось на него, словно ушат холодной воды.

Выйдя из заведения, он полчаса бродил в поисках фонтана, чтобы избавиться от этого запаха.

Потом он еще не раз возвращался туда, в этот клуб. Общался там с разными людьми, но никогда никому не называл своего имени. И больше ни с кем не встречался.

Он молча слушал рассказы о других парнях, таких же, как он, и постепенно пришел к выводу, что все истории одинаковы, что существует некий общий путь, по которому они шли и который предполагал полное, с головой, погружение на самое дно и только потом — возможность вернуться наверх, к нормальной жизни.

У каждого из этих людей любовь угасла в сердце сама по себе, как и его любовь к Маттиа. Каждый пережил страх, и до сих пор многие опасались этого чувства. Но тут, в клубе, где их могли выслушать и понять, они чувствовали себя более или менее спокойно, словно были защищены самой «средой обитания», как называли между собой это место.

Разговаривая с ними, Денис все чаще думал, когда же придет его день, когда и он опустится на самое дно, чтобы вздохнуть наконец свободно.

Однажды вечером кто-то рассказал ему о лумини. В «среде обитания» так называли улочку по ту сторону главного кладбища, сквозь высокую ограду которого пробивались слабые, трепещущие огоньки свечей на надгробиях. Туда шли на ощупь. Там можно было избавиться от желания, как от тяжелого груза, никого не видя и не обнаруживая себя, а всего лишь отдавая свое тело во власть мрака.

Именно там, в лумини, Денис опустился до самого дна, ударился о него лицом, грудью и коленями, словно прыгнул с разбега в мелководье.

После того случая он никогда больше не возвращался в заведение и еще упрямее, чем прежде, замкнулся в собственном отрицании.