Земля ягуара Кириллов Кирилл

Глава первая

Город просыпался. В маленьких окнах, затянутых мутными бычьими пузырями и заиндевелыми листами слюды, затеплились робкие огоньки. К сереющему небу потянулись белесые дымки. Кочеты расправили крылья, пробуя хриплые голоса. Загремели цепями огромные сторожевые псы, опуская влажные носы к пустым мискам.

Мальчик открыл глаза. Сквозь щели в деревянном настиле сочился мутный утренний свет. Вместе с ним проваливались в его убежище крупные злые снежинки. Они падали на дерюгу, которой был укрыт мальчик, и медленно таяли, оставляя на ней темные разводы.

Он поежился, натянул на голову мерзлую ткань и попытался дыханием разогнать утренний озноб. Теплее не стало, но ледок, схватившийся за ночь, начал оттаивать и потек мутными ручейками. Надо подниматься, иначе скоро все тряпье, две недели назад бывшее добротным костюмом, заледенеет на пронизывающем ветру.

Мальчик передвинулся на сухое место, стер со лба липкий ночной пот, протер кулачками заспанные глаза и, стараясь не касаться сырых досок, выглянул во дворик, заваленный сломанными тележными колесами. Никого.

Он вылез из своей берлоги, посмотрел на хмурое небо, втянул тонкими ноздрями кисловатый дух свежего теста и грустно вздохнул. Удастся ли ему сегодня поесть или опять придется баюкать урчащий желудок мыслями о героических походах и рыцарях, мужественно выносящих лишения?

Шаги?! Нет, показалось. В амбаре, под черным крыльцом которого он устроил себе спальню, столовую и комнату для раздумий, люди пока не появлялись. И во двор никто не входил. Но сколько это будет продолжаться? День? Три? Неделю? Месяц? А может, уже сегодня пополудни его сонного вытянет на свет божий какой-нибудь огромный бородач?..

Неловко повернувшись, мальчик зацепил плечом какие-то доски. Они с тихим скрипом сползли по стене и глухо бухнули о холодную землю. Ребенок замер, навострился: не разбудил ли кого? Вроде нет – даже цепной пес за забором не залаял, хотя часто принимался брехать на звуки и запахи, доносившиеся с соседского двора.

С трудом согнув ноги в коленях, мальчик вытащил из-под крыльца большой мешок, умыкнутый у зазевавшегося мукомола, несколько пестрых тряпок, надранных из шали, которую кто-то неосторожно вывесил на веревку в одном из богатых дворов у реки. И меч!

На второе утро он разглядел под грудой досок половину обруча от бочки, дождавшись вечера, унес находку под крыльцо и, стараясь не шуметь, выпрямил полоску камнем. Добившись почти идеальной прямизны, юный умелец обточил о шершавый фундамент кончик и верхнюю треть лезвия, обмотал нижнюю часть галуном, оторванным от камзола, и получил меч, довольно увесистый для его руки. Им можно было отпугнуть облезлых псов, стаями бродивших по заледенелым улицам и грызшихся на кучах отбросов, наваленных прямо у ворот. Такие вполне могли напасть на одинокого ребенка. Да и против людей меч вполне мог сгодиться. Не убить, конечно – отпугнуть. Он подумал, что папа гордился бы таким сыном.

При мысли об отце, оставшемся за многие тысячи лиг[1] отсюда, его глаза затуманились, а пальцы крепче вцепились в обмотку рукояти. Папа… Такой добрый, такой сильный. Всегда уверенный в себе, всегда с улыбкой под тонкими усиками, всегда рад подхватить сына на руки и подкинуть к потолку, всегда готов обнять маму… Мама… Горячие слезы предательски набухли в уголках глаз.

Мама! Почему ты оставила меня одного? Куда ты делась? Почему не вернулась к карете? Неужели ты, такая ловкая и смелая, не смогла убежать от тех огромных бородатых людей, воняющих сивухой? Мама. Не верю, что они тебя убили. Ведь это не твоя кровь была на пальцах той руки, которая срывала атласные занавеси, пытаясь добраться до моего горла? Чья угодно. Ветеранов, воевавших во Фландрии под началом отца и посланных охранять нас в долгом путешествии на север. Увальня-воспитателя. Коней. Но не твоя. Правда, мама?

Мальчик почувствовал, что сейчас разрыдается в голос, и одернул себя. Он мужчина. У него нет права плакать. Так учил его отец. А еще он учил не бросать родных и друзей в беде и всегда доводить дело до конца.

Если бы папа был здесь, то он на следующий же день отыскал бы маму, проткнул рапирой злодеев и увез бы семью в белый дом на взморье. К теплу, вкусной еде и любимому мулу, на котором так здорово скакать по горной дороге навстречу солнцу, а вечером мастерить из палочек арбалет или кораблик и слушать, как мама поет длинные грустные песни под негромкий перебор гитары.

Но раз папы рядом нет, а дом далеко – ребенок вздохнул, – значит, надо оставить мечтания и брать дело в свои руки. И что с того, что ему всего одиннадцать?! Спасать маму и наказывать обидчиков за него никто не станет.

Заранее сморщив нос, мальчик встряхнул пыльный мешок, накинул его на плечи, просунул голову в специально расковырянную дырку, а руки продел в отверстия, сделанные в распоротом зубами боковом шве. Подпоясался отодранным от камзола галуном и расправил складки, набросил на густые черные кудри самый чистый обрывок платка, на ноги прямо поверх сапожек намотал два других куска, погрязнее, и подвязал их вокруг лодыжек еще одним шнурком. К поясу под накидкой этот хитрец привесил веревочную петлю, сноровисто, даже с некоторым изяществом вставил в нее меч, проверил все узлы и подпрыгнул несколько раз, дабы убедиться, что ничего не выпадет и не оторвется. Амуниция сидела идеально, насколько это вообще было возможно. Улыбнувшись, он подошел к ограде, подскочил, схватился за верхний край и перевалился на улицу, которая неприветливо кинула ему в лицо ком мокрого снега и предательски выдернула из-под ног скользкую деревянную мостовую.

Мальчик с трудом удержался на поехавших ногах и оглянулся украдкой. Не заметил ли кто его позора? Но в этот ранний час на улице никого не было, и горе-путешественник двинулся вниз по извилистой улице. Он шел к крепости, вокруг которой вырос город.

Уворачиваясь от комьев промерзшей земли, которую выбрасывали из неглубокого пока рва каторжные с рваными ноздрями, мальчишка добрел до белокаменной стены. По узкой улице, уставленной многочисленными молельнями с тусклыми маковками и невеликими крестами, он добрался до узкой глинистой речки и уже собрался перейти реку по шатким мосткам, как заметил человека, сидящего у стены человека.

Бородатый мужчина с мутным взором, одетый только в широкие шаровары, сидел прямо на стылой земле. Вокруг него витал крепкий сивушный дух. Заслышав шаги, он поднял голову и, сощурившись, уставился на мальчика:

– Шубу соболью пропил, капу[2] бобровую пропил, сапоги сафьяновые пропил, даже армяк – и тот пропил, а крест нательный – ни-ни! – Он зажал в кулаке и поднял над головой литой серебряный крест размером с донце горшка.

Ничего не поняв из бессвязной речи, мальчик протиснулся мимо пьяного и прибавил ходу. Странные они тут! Если человек хворый или ушибленный, так мимо пройдут, даже не обернутся. А если пьяный – так со всем почтением. Из снега вынут, из грязи. Домой доставят. Денег дадут, чтоб поутру выпить еще – как тут говорят, «на опохмел». У него на родине такого никчемного человека выгнали бы из деревни или просто бросили бы в реку, отбив палками внутренности.

Мальчик подумал, что странные люди живут в этих землях. Совсем другие. Вон за рекой на лугу вполне взрослые уже парни, некоторые даже с усами, гоняются за молодыми девками, хватают за косы, срывают платки. Те визжат, убегают, но не из боязни быть опозоренными, а вроде как подзадоривая, отбегают, потом опять наскакивают. Если удастся догнать и уронить одного из приставал в липкую жижу, девки заливаются неприличным раскатистым смехом. На его родине отец или брат девицы непременно вызвал бы нахала на поединок и проткнул насквозь, а легкомысленную особу засадил бы в комнату. На хлеб и воду. Без права выхода на балкон. И заставили бы всю неделю по сто двадцать раз на дню читать Pater noster[3].

Перейдя шаткий мостик, мальчик оказался перед воротами рынка, криво сколоченными из свежеструганных белых бревен, истекающих ядреной смолой. А вот забор, тянувшийся вправо и влево, сколь хватало глаз, был черен и гнил. С трудом подавив желание дернуть за длинный свисающий ус часового в кожаном нагруднике, кемарившего в деревянной будке, он проскользнул за ворота и погрузился в толпу.

К этому времени почти все лавочники уже выставили свой товар и громко расхваливали его на все лады, зазывая покупателей. Некоторых, что на вид побогаче, они хватали за полы длинных красных кафтанов и дорогих шуб и, призывно голося, тянули в лавки. Те отпихивались, грозили пудовыми кулаками или плетками-многохвостками, выразительно бросали руки на эфесы сабель, но дальше угроз дело не шло.

Тоже загадка. Попытайся у них на родине какой торговец ухватить за полу благородного дона, мигом оказался бы в канаве с разбитым носом, потому как не марают о простолюдинов благородную сталь. А эти только ругаются. Витиевато, но беззлобно.

Еще неделю назад мальчик не понимал ни слова из этого варварского языка, но теперь слегка освоился и знал, что сом – это огромная рыба, шевелящая длинными усами в рыбном ряду. Квас – тягучий, играющий в носу пузырьками напиток, а пирог – такой вкусный комок перемолотого мяса, запеченный в тесте.

Пироги добывать было легче всего. Достаточно подкрасться к прилавку следом за каким-нибудь покупателем, охочим поторговаться, притворившись, будто помогаешь взрослому. Слово «слуга» паренек не мог произнести даже про себя! Пока идет торг, надо сделать быстрое, почти неуловимое движение рукой. И вот уже теплая добыча, источающая аппетитные запахи, припрятана под накидкой, а резвые ноги уносят ее за многочисленные палатки и сараи.

Его еще ни разу не ловили, но иногда не везло. Пироги попадались с какими-то распаренными скользкими корнеплодами – редкая гадость, а иногда и с требухой. Пахли они почти так же, как мясные, да и на вкус, наверное, мало отличались, но от вида синеватых прожилок на изломе его выворачивало наизнанку.

Тонкие точеные ноздри мальчика уловили разносимый ветром крепкий мясной дух и запах свежей сдобы. Тело взмолилось о еде, горло перехватил голодный спазм, рот наполнился слюной. Нет, успокоил он себя, не сейчас. Сначала надо посмотреть, что тут и как, наметить пути отхода, да и вообще оглядеться.

Поправив накидку, мальчишка двинулся к площади, где высился столб с привязанными к нему ленточками и гудела толпа. Судя по крикам и улюлюканью, на вытоптанном в центре круге давали представление заезжие актеры.

Протиснувшись сквозь грубые холщовые штаны и толстые зимние юбки, ребенок остановился в первом ряду. За веревочкой, натянутой в качестве ограждения, прохаживался худой Арлекин в однорогом колпаке с бубенчиком. Высоким, резким голосом он безостановочно шутил, причем довольно скабрезно, судя по хохотку мужчин и густому румянцу на щеках женщин. Иногда, не замолкая, этот человек вставал на руки и проходил так с десяток пальмо[4].

Потом он завертелся на месте колесом под звон собственных бубенчиков, иногда замирал, встав на одну руку и циркулем растопырив худые мускулистые ноги. В такие моменты зрители ахали особенно громко.

Чуть поодаль огромный голый по пояс детина с гладко выбритой головой и длинными висячими усами уже явно не в первый раз поднимал обтесанный под кругляк камень. Мышцы на его плечах бугрились почти такими же шарами, а зрители, все как один низенькие и плюгавые, смотрели на атлета с восторгом.

Прямо под столбом примостился большой кукольный ящик. На доске деревянно-тряпичная копия Арлекина с противно дребезжащим бубенцом колотила толстенным посохом куклу, изображающую благородного человека, одетого в богатый красный кафтан и горлатную шапку. Повинуясь воле невидимого кукловода, благородный стонал, покряхтывал, сгибался в три погибели и просил gracia[5]. Арлекин наседал и отвешивал смачные удары, а почти точные копии избиваемого смеялись перед сценой, разевая рты и хватаясь руками за сытые бока. Если бы у него на родине кто-то позволил себе такое надругательство над честью и достоинством сеньора, то его наверняка уже били бы кнутом на площади. Конечно, если городская стража успела бы добраться до него раньше оскорбленных зрителей.

Хватит глазеть! Пора. Надо было двигать в сытные или, как их иногда звали, обжорные ряды. Мальчик ввинтился в толпу, свернул за угол и дошел до выстроившихся в жиденькую линию палаток старьевщиков, где продавались гнутые гвозди, одинокие башмаки, обрывки ткани и другой мало кому потребный хлам. Место было неприятное, и он поскорей свернул к частоколу, отгораживающему покупателей от высокого обрывистого берега. Некоторые бревна вывалились, и в гнилозубых просветах серебристо поблескивала лента реки.

Зовут кого-то! Его?! Кажется, да. Определенно его. Только кто? Странно, ничего плохого он сделать не успел, во всяком случае сегодня. Ах, вот кто! Он разглядел в одном из провалов бегающие глаза. Худая бледная рука на миг вынырнула из подзаборной тени и призывно махнула ему.

Это не сулило ничего приятного. Такие призывы заканчиваются всегда одним и тем же. Подойдешь – побьют и отберут все, что у тебя есть, побежишь – догонят и все равно отберут, а побьют сильнее. «Да и кто они такие, чтобы подзывать его, как мавританского раба?» – плеснулась под черепом гневная мысль.

Вскинув подбородок, мальчик двинулся дальше, всем видом показывая, что не заметил жеста, но не успел сделать и дюжины шагов, как на его плечо легла рука. Легкая, не взрослая. Одним движением он скинул ее и нарочито медленно обернулся. Перед ним стояли трое. Хоть и дети, но старше него, года, может, на три. Землистые лица, мосластые руки торчат из коротких рукавов. Двое смотрят недобро, третий как будто сквозь, неприятно ухмыляясь одной стороной щербатого рта. Словно настоящие бандильерос с большой дороги. Мальчик поежился под накидкой, ставшей вдруг не по размеру большой.

Щербатый заговорил. Слов не понять, но и так ясно. Знает ли он, что тут таким ходить нельзя? А если хочет ходить, то должен заплатить дань, или будет бит и выкупан в реке. Во все времена, во всех странах старшие пристают к мелюзге одинаково.

Главарь закончил и требовательно протянул руку. Мальчик затравленно оглянулся. Бежать бессмысленно. В толпе он еще мог бы затеряться, но не здесь, на окраине, куда редко забредают покупатели. Помощи ждать неоткуда. Только несколько торговцев с каким-то животным интересом на постных физиономиях следят за приближающейся расправой. Видимо, такие представления тут не в новинку и пользуются немалым успехом.

Один на один он, может быть, и смог бы выстоять. Даже против вожака. Но трое – это много. Он опустил голову и отступил, моля Святую Деву Марию защитить его от варваров. Но Дева, видимо, была занята своими делами и на его молитвы внимания не обратила. Грязная, пахнущая дегтем рука ткнулась ему под нос, сгребла ворот, потянула. Обмотанные тряпками сапожки поехали по грязи. Высоко над головой поднялся тяжелый кулак, закрывая полнеба.

Почти ничего не соображая от страха и отчаяния, мальчик зажмурился, закусил губу и с размаху пнул обидчика. Носок сапога попал во что-то мягкое, податливое. На секунду вселенная замерла, потом разразилась странным полухрипом-полуписком, и чужие пальцы разжались. Мальчик увидел, как медленно, словно во сне, оседает на сырую землю щербатый, баюкая ушибленный пах. Второй подросток неловко скакнул вперед, вытянув руку. В кулаке темнел заточенный и обожженный сучок.

Отпрыгнув в сторону так, чтоб между ним и противником остался барахтающийся в грязи щербатый, мальчик выдернул из-под накидки меч, выставил перед собой тускло блеснувшее лезвие и для верности подхватил его второй рукой. Вошедшего в раж подростка это не остановило. Он перескочил через стонущего предводителя, и мальчик тут же с силой опустил клинок на его запястье. Сук вылетел из скользкой от пота ладони и рыбкой скользнул под какой-то прилавок. Двинув лезвие вперед, мальчик глубоко вогнал острие чуть повыше локтя. Кончик глухо стукнулся в кость. Парень заорал и повалился на поднимающегося из грязи главаря, увлекая его обратно. По серому ноздреватому снегу расплылось багровое пятно.

Над ухом победителя раздался женский крик. Кто-то из торговцев, кряхтя, полез через прилавок, явно намереваясь вмешаться в кровопролитие. Дурея от страха и запаха свежей крови, мальчик развернулся и бросился наутек, даже не заметив, как улепетывает в другую сторону третий, не пострадавший бандит.

Он не помнил, как добежал до ворот. Окружающий мир вернулся к нему, только когда остались позади светлые деревянные столбы. Он услышал пение птиц, скрип телег, далекий гул ярмарки. Сердце тяжело опустилось на свое место откуда-то из горла. Кто вообще придумал эту ерунду про сердце, уходящее в пятки? Сердце всегда взлетает вверх, забивая горло и норовя выскочить изо рта.

Мальчик огляделся. Усатый стражник так же дремал в покосившейся караулке. Через ворота то и дело проходили ярко одетые мужчины с поясами, подвязанными над округлыми животами, и серые, невзрачные простолюдины, сгибающиеся под тяжестью мешков, кулей и ящиков. Щебетали о чем-то тоненькие барышни и дебелые матроны. Скрипели несмазанными осями открытые колесные экипажи с надставленными бортами. Летели над рынком крики зазывал. Густые запахи пеньки и дегтя мешались с тонкими ароматами азиатских пряностей. Звенели крики чумазых ребятишек.

Он только что чуть не убил человека, а ничего вокруг не изменилось. Никто не смотрел на него искоса, никто не тыкал пальцем и не кричал «ассасино», не призывал обмазать смолой и вывалять в перьях или накинуть на шею гарроту. Похоже, здесь человеческая жизнь ничего не стоила и важна была, дай бог, родственникам и близким друзьям. Что ж, теперь это и его законы. По крайне мере, до тех пор, пока он не найдет маму. Мальчик одернул накидку, отбросил с белого лба черные волосы и, стараясь сдержать дрожь в руках, двинулся на запах еды.

Обжорные ряды встречали покупателей парящими кусками мяса, тушами свиней и коров, деревянными бочками и корытами, в которых плескалась живая рыба, бадьями со странными омарами, маленькими, но клешнястыми, как крабы, безголовыми курами и битой дичью. Продавцы, как один здоровые, кровь с молоком, с закатанными выше локтей рукавами, громко расхваливали свой товар. Они руками вылавливали рыбу из кадушек, сноровисто, с хеканьем, вырубали топориками понравившиеся покупателям куски и совали их прямо под нос, вздымая тучи перьев, размахивали тушками рябчиков и перепелов. Над всем этим мясным великолепием уныло роились осенние мухи. Мясные ряды мальчика не интересовали. Даже если удастся стянуть с лотка кусок мяса, сырым его не сжевать.

Дальше румяные пухлые женщины, до бровей закутанные в теплые платки, продавали молоко, странный рассыпчатый сыр, который они называли «творог», и сметану – прокисшее молоко, непонятным образом доведенное до густоты андалузского гаспачо. За товаром они следили внимательно, но смотрели на черноволосого обтрепанного мальчугана с жалостливым интересом. Наверное, если бы он попросил или хотя бы просто остановился и взглянул на еду голодными глазами, какая-нибудь сердобольная торговка дала бы ему немного. Но попрошайничать потомку испанского дворянина даже в голову не приходило.

Чуть дальше мальчик едва не налетел на странного типа – продавца пряников. Это был высокий сутулый человек с холодными голубыми глазами над крючковатым носом и с черными волосами, обрамлявшими длинное бледное лицо. Кутаясь в какую-то дерюгу, он стоял чуть в стороне от гудящей толпы, выставив в проход висящий на шее ящик с товаром, Торговец не кричал и товар свой не расхваливал, иногда пронзая толпу таким колючим взглядом, что, натыкаясь на него, люди шарахались в сторону. Завидев этого человека, мальчик пригнул голову и юркнул в толпу. Почему-то ему очень не хотелось, чтоб странный продавец обратил на него внимание.

А вот и пироги, разложенные на деревянных поддонах. Румяные, как новорожденные поросята, и бледные, как брюшки уклеек. Большие и маленькие, круглые и продолговатые. Разных форм и размеров. С цветочками и причудливыми тестяными косичками по верхнему краю. Исходящие аппетитным парком и холодные, как сердце протестантского патера.

Мальчик схватился за урчащий живот и затаился в тени приземистого лабаза. Он боялся, что уже примелькался местной публике и кто-нибудь может связать его появление с исчезновением очередной порции снеди. Но голод был сильнее опаски.

Вот и подходящий покупатель. Раздвигая толпу сытым животом, как огромный бык раздвигает грудью стадо овец, он важно шествовал по ярмарке, занимая собой почти весь проход. Встречные спешили свернуть в сторону, а кто не успевал, жались к лоткам, вызывая недовольные крики торговцев.

Следом за представительным мужчиной брели два дюжих молодца. Один, высокий, в красном кафтане и щегольской охотничьей шапке с белым пером над ухом, нес в руках рулон каких-то свитков. Слева на поясе у него болталась чернильница, справа – короткий кривой меч в простых ножнах с латунной обивкой. Второй, приземистый, с не единожды ломаным носом, словно облитый кольчугой с круглыми бляшками на груди, поигрывал плеткой-нагайкой. Его голову, утопающую в холмистых плечах, венчал железный обод со стреловидным наносником.

Высокий то и дело отставал, подходя то к одному, то к другому торговцу. Тот, лебезя и заискивая, что-то суетливо совал ему в ладонь. Этот человек раскатывал один из свитков, доставал гусиное перо, быстрым росчерком делал какую-то пометку и, подбирая полы кафтана, догонял процессию. Все торговцы с преувеличенным вниманием следили за его действиями.

Мальчику это было на руку. Он нашел прикрытие, наметил цель – аппетитный пирог с лебедем, искусно вырезанным из теста и запеченным на верхней корочке. Оставалось улучить момент.

Пузатый, не повернув головы, миновал заветный лоток – вот незадача! – а худой скользким гадом юркнул к прилавку, замер со сложенной лодочкой ладонью, а потом медленно и недоуменно опустил ее. По его хитроватому востроносому лицу медленно, как густая патока, разливалось удивление, смешанное с раздражением. Он что-то сказал торговцу, невысокому краснолицему детине с окладистой рыжей бородой и паклей светлых волос. Тот отрицательно помотал головой и рубанул воздух ребром ладони. Удивление и недоумение покинули лицо высокого человека, на нем осталось только раздражение. Он засунул два пальца в рот и свистнул пронзительным разбойничьим посвистом. Крепыш в кольчуге остановился, развернулся на каблуках красных кавалерийских сапог с поднятыми носами и вразвалочку зашагал обратно. Ни слова не говоря, он протиснулся за прилавок и толкнул продавца в грудь рукояткой плетки. Тот оступился, качнулся назад и исчез за беспорядочно наставленными тюками. Послышались несколько глухих ударов, стоны, мольбы. Все замерли, вперив глаза в злополучную лавку, понимая, что происходит, и гадая, чем это кончится.

Мальчик метнулся к пирогу, но не добежал. Он застыл с открытым ртом прямо посереди прохода под острым взглядом писаря.

Тот улыбнулся, поводив рукой над лотком, выбрал пирог, помял в пальцах и брезгливо бросил обратно. Взял другой. Тоже помял, понюхал, откусил и стал медленно жевать, прислушиваясь к звукам, доносившимся из палатки, но глядя мальчику прямо в лицо. Нехорошо ухмыльнувшись, он спросил что-то, указывая глазами на лоток. Суть вопроса мальчик не понял, но интонации были незлобные.

Улыбнувшись, мужчина в красном кафтане протянул мальчику остатки недоеденного пирога. Голод сам подбросил руку навстречу еде, но мальчик усилием воли заставил себя остановиться. Будь он хоть трижды голодным!..

Кажется, высокий человек верно оценил всю гамму чувств, отразившуюся на юном лице. Он улыбнулся, не глядя, снял с лотка другой пирог и протянул его мальчику. Тот выхватил его из длинных пальцев, заляпанных сажевой тушью, и прижал к груди. Мужчина захохотал, закинув голову и дергая большим кадыком, снял с лотка еще один пирог и снова протянул. Мальчик приблизился и протянул грязную ладонь, на этот раз уже без опаски.

Сильный удар чуть не опрокинул его на землю. Челюсти клацнули друг о друга, как кастаньеты. Едва устояв на ногах, он недоуменно уставился на писаря. Тот снова хохотал, запрокинув голову и отряхивая с пальцев остатки начинки.

Лицо мальчика стало наливаться багрянцем стыда и ярости. Что делать? Бежать? Броситься на обидчика и вцепиться ему зубами в щеку, непременно в щеку, чтоб оторвать от костей отвратительную ухмылку?!

Высокий человек взял еще один пирог и опять протянул его мальчонке. Тот напрягся, как загнанный в угол зверек. Немногие торговцы, не успевшие убраться от греха или побоявшиеся оставить товар, затаили дыхание. Пирог приближался. Еще немного, и он ткнется ему прямо в нос. Уловив момент, мальчик нырнул под протянутую руку, выхватил пирог и, втянув голову в плечи, метнулся в сторону. Рука, нацеленная в его ухо, чуть взъерошила волосы. Писарь с досады крякнул. Из рядов раздался смех, кто-то заулюлюкал. Прижимая к груди добычу, мальчишка бросился наутек.

На этот раз он бежал расчетливо, петляя между людей и все время сворачивая в боковые проходы. Остановившись у ворот, немного отдышавшись и убедившись, что погони нет, он рассмотрел и обнюхал два еще теплых пирога.

Один, круглый, был – acierto![6] – с мясом. Второй, продолговатый, – с яйцом и какой-то вонючей зеленью. Не так плохо. Завтрак и обед за одну затрещину. Быстро поблагодарив Деву Марию за ниспосланную еду, он в одно мгновение запихнул вонючий пирог за щеки, а вкусный аккуратно засунул за пазуху, чтоб тот грел его снаружи.

С рынка пора было выбираться. Он успел нажить себе врагов за те несколько часов, которые тут сегодня провел. Высокий писарь, скорее всего, и не будет за ним гоняться, много чести, но побитые подростки порвут его на части и утопят, если найдут. Кстати, опасность подстерегает его не только здесь. Город не такой уж и большой. Вокруг его укреплений часа за четыре можно обойти, поэтому на глаза случайно попасться легче легкого.

Мальчик выскользнул за стену и двинулся к западным воротам, в ту сторону, где, уткнувшись передком в канаву, застыла развороченная карета. «Только бы мама вернулась», – думал он. Тогда они найдут другой экипаж и поедут обратно к папе. А в пути он достанет из-под накидки свою Коладу[7], получившую боевое крещение, и разрубит пополам любого, кто осмелится к ним подойти.

Он погрузился в лабиринт кривых вертлявых улочек, стараясь не очень отклоняться от выбранного направления. Здесь, вдали от центра, приходилось смотреть под ноги особенно внимательно. Горожане не брезговали выбрасывать прямо на мостовую очистки, объедки и содержимое ночных горшков.

За земляным валом, уставленным связками заостренных кольев, город заканчивался. Нескончаемым потоком шли в столицу груженые телеги, обшарпанные кареты, ехали богато одетые всадники, ремесленники со связками инструментов, пейзане с плодами, выращенными на своих огородах. За ворота вытекал узенький ручеек людей – ограбленных, проигравшихся в кости, упившихся генуэзской водкой, оставшихся без денег и даже сапог. Были здесь и другие серые угрюмые личности, не сумевшие найти своего места в богатой, но неласковой столице.

Сверху, с земляного вала на путников сурово взирали черными глазами две небольшие цельнолитые бомбарды. В воротах толкалось десятка два стражников, разномастно одетых, с бердышами и копьями наперевес. Иногда они останавливали кого-нибудь из путников и устраивали ему пристрастный досмотр, в ходе которого у обыскиваемого что-нибудь да пропадало – пара беличьих шкурок, монеты или съестной припас. Чаще люди покорно принимали свою участь, но иногда кто-нибудь по неопытности или горячности начинал скандалить. Тогда его отводили в сторону и показательно били. Ногами. В назидание остальным.

Поскольку уходящие оборванцы стражу абсолютно не интересовали, мальчик без приключений выскользнул за городскую черту и ускорил шаг. Солнце перевалило за полдень, а в город нужно вернуться до того, как закроют ворота, иначе он просто замерзнет где-нибудь в снегу.

За пригнутыми к земле, но не срубленными деревьями – на Руси это называлось «засеки», – в которых запуталась бы не только татарская конница, но и германская пехота, начинались загородные усадьбы. Это были настоящие крепости, способные выдержать и яростный приступ, и длительную осаду. Дворы были обнесены каменными или деревянными стенами с узкими бойницами и небольшими стрелковыми башенками по углам. Ворота закрывали деревянные створки, обитые бронзой или медью. Над стенами виднелись добротные крыши, колыхались на промозглом ветру голые яблоневые ветви и лениво порыкивали сытые волкодавы. За особняками справа и слева от дороги потянулись распаханные поля, а за ними терял последние листья мрачный лес.

Мальчик свернул с многолюдного тракта на разъезженный проселок и двинулся к заветной поляне.

Большие черные птицы скакали по полю, поблескивая иссиня-черными перьями и то и дело оглядываясь на него круглыми зеркальными глазами. Иногда они, как курицы, принимались раскапывать землю крепкими клювами и голенастыми лапами, доставая из нее то вяло извивающихся червяков, то молодые светло-зеленые побеги, похожие на пшеничные. Мальчик еще раз удивился глупости местных варваров. Зачем засевать пшеницу в преддверии холодов, ведь ростки неминуемо замерзнут? Хотя… Ведь не совсем же они locos[8], наверное? Есть в этом какой-то смысл? Надо будет спросить папу.

Вот и то самое место. С одной стороны – небольшой лесок, с другой – склон, поросший густым кустарником. Наверное, там и стояла бомбарда, выпустившая заряд, который смел с козел кучера и одного из ветеранов-охранников. Вот отсюда на растерянных путников набросились злобные люди с топорами в руках. Видение пришло помимо воли.

Что-то громыхнуло. От страшного удара карета заходила ходуном. Передняя стенка с хрустом вывернулась внутрь, каменный шар размером с головку младенца закрутился на полу, наматывая на себя обивку. Брызнуло водопадом осколков венецианское зеркало. Заполошно заржала лошадь. Еще раз громыхнуло, и карета, подпрыгнув, как раненый кабан, припала на передние колеса. С треском рухнул карниз тяжелой бархатной портьеры. Ременные рессоры заскрипели под чьей-то тяжестью. По крыше загрохотало, посыпались в грязь дорожные сумы, укрепленные наверху. Тяжелое дыхание, натужные хрипы, вскрики, глухие удары и звон стали о сталь слились в рев, разрывающий голову.

Разнеся в мелкие брызги слюдяное оконце, внутрь просунулась огромная волосатая ручища. Короткие вымазанные кровью пальцы зашарили по стенам, разрывая ногтями голубую атласную обивку, обрывая полки и сбрасывая с крючков теплые плащи, подбитые мехом.

Мальчик вздрогнул, отогнал от себя страшное видение, приблизился к обгорелому остову и заглянул внутрь. За ночь кто-то успел ободрать всю обивку, выставив на обозрение стыдливо желтеющие стены кареты. Мародеры сняли с нее колеса, двери, оторвали все латунные детали и даже унесли позолоченные завитки, приделанные по краю крыши.

«Тишина-то какая, – подумалось ему. – Даже птицы молчат. Странно. Вроде недавно пели, а сейчас молчат. Неужели они грустят вместе со мной?»

На пригорке за кустами лежали двое мужчин. Один, угрюмый, с цепким взглядом, еще совсем недавно изображавший из себя торговца пряниками, оторвал от глаз заграничную подзорную трубу и повернулся к другому – мускулистому, с тяжелыми надбровными дугами и узкими щелочками глаз.

– Ребенок тут. Теперь бы мать дождаться.

– А ты уверен, что она сюда придет? – спросил мускулистый.

– А где ей еще искать такого сообразительного сына? Только здесь.

– Думаешь, она его ищет?

– А ты бы не стал свое дитятко искать? – спросил угрюмый. – Хотя… Ты бы не стал.

– А зачем нам малец-то? – тихо спросил второй. – Давай его пристрелим. Я прямо отсюда могу. – Он любовно погладил ложе большого самострела со спущенной тетивой и толстой короткой стрелой, уложенной в специальную канавку. – Или ножичком… Мочи уже нет за ним таскаться. Меня баба уже достала совсем, чума иерихонская…

– Труба, – поправил его угрюмый.

– Что? А. Ну да. Замучила, говорю. Дома, мол, тебя не бывает. Небось, к девкам ходишь, говорит.

– А что, не ходишь? – спросил угрюмый.

– Да хожу, но дело-то не в этом совсем. Все время ведь за ним ходим. Вчера, позавчера, третьего дня! Затемно в дом вваливаюсь, так она…

– Тихо! – оборвал его угрюмый. – Едет кто-то.

В лесу глухо застучали подковы.

Мускулистый человек ухватился за тетиву и, вздувая на шее жилы, потянул ее на себя. Скрипнул взведенный курок.

– Если она не одна, то, как только с сыном обниматься начнет и обо всем забудет, вали охрану. Да живо. Чтоб пока одна стрела летит, другая уже на изготовку была. А я по кустам бегом, поближе. – Он понянчил в ладони рукоять длинного тяжелого клинка. – А если одна, цель в коня.

– Не одна. Слышь, лошадей сколько?

– Слышу, – отозвался худой. – Ого!

Из-за поворота выехали четыре крепких всадника на добрых скакунах татарских кровей.

– Ох, в бога душу мать!.. – замысловато выругался худой. – Бежим отсель. Скорее.

Он вскочил и зайцем запетлял меж голых колючих кустов. Товарищ, пригибаясь, потрусил следом.

Заслышав удары копыт о мерзлую землю, мальчик воспрянул духом, но тут же сник. Испугался. Всадников было несколько, поступь коней – грузная, боевая. Тихо, но различимо позвякивали доспехи. Возможно, мама отыскала каких-то друзей, которые согласились ее проводить, но вряд ли. Зная ее характер, стоило ожидать, что она появится одна, тихо и незаметно, в мужском костюме и черной маске, а не во главе целого кавалерийского полка.

Всадники приближались. Мальчик юркнул за карету и притаился в невысоких кустах, стараясь дышать в мешковину, чтоб пар изо рта не выдал его присутствия.

Первым из-под сени деревьев выехал высокий статный воин в блестящем порубленном панцире и круглом шлеме-каскетке. За ним следовал плотный мужчина в легкой кольчуге. С его левого плеча небрежно свисал короткий полушубок, сметанный по русскому обычаю мехом внутрь и крытый дорогим бархатом. Подкладка переливалась теплыми медовыми оттенками – не иначе соболя. Такое одеяние стоило, наверное, целый воз золотых дублонов.

За ними ехали еще два воина в высоких богатырках и кольчугах, набранных из крупных колец. За спиной у каждого висел круглый деревянный щит с железным умбоном, в руках – короткие кавалерийские копья с красными султанами под наконечниками.

Всадники остановились около кареты, передний легко спрыгнул с коня и присел на корточки, внимательно рассматривая следы вокруг. Потом он поднялся и зашарил взглядом по высокому пригорку. В руках у него как будто сам собой появился маленький итальянский арбалет с резным ложем. Один из замыкающих поудобнее перехватил пику, второй наложил стрелу на костяной степняцкий лук.

Мужчина развернул коня и медленно двинул его прямо к тому кусту, за которым притаился мальчик.

– Выходите, молодой человек, не надо прятаться, – произнес он по-испански с сильным акцентом.

Мальчик подошел к нему совсем близко и только тогда заметил, что на его левой руке нет мизинца.

Глава вторая

Государь Василий Иванович задумчиво разглядывал две бомбарды, стволы которых были склепаны из полос железа, часто перехваченных металлическими обручами. Около орудий муравьями суетились пушкари, или, на европейский манер, бомбардиры, в белых исподних рубахах. Из ствола одного орудия на землю свисала толстенная цепь, змейкой терялась в притоптанной траве и, встав на хвост, исчезала в жерле второго.

– Слышь, княже, что это твои ребятки затеяли?

– С орудиями-то? – Князь Андрей посмотрел вслед указующему царскому персту. – Это новый способ стрельбы. Два ядра сцепляем и бухаем одновременно. Они в полете закручиваются друг вокруг друга и косят неприятеля, аки косой.

– Разумно, разумно. Сами придумали али надоумил кто?

– Сами, царь-батюшка, – обиделся князь. – Нешто мы лапотники какие, с тевтона да ливонца слизывать?!

– Ладно, ладно. Не кипятись, – примирительно улыбнулся государь в густую русую бороду. – Верю.

Бомбардиры одновременно поднесли факелы к запальным отверстиям. Многочисленная государева свита поразевала рты и заткнула уши. В запальном отверстии одной бомбарды закурился сизоватый дымок, около второй вышла какая-то заминка. Пушкари забегали кругами, а потом, побросав багры и банники, спотыкаясь о ведра с водой, предназначенной для охлаждения стволов, кинулись врассыпную. Первое орудие изрыгнуло сноп пламени. В тот же момент ствол второго дернулся и с треском сорвался с деревянного лафета. Взмыв вперед и вбок, он зацепил первую пушку и выбил дульные цапфы из держателей. Второй ствол поднялся верстовым столбом, потом медленно завалился прямо на ядра, сложенные кучкой. Хрустнули деревянные брусья, в воздух полетели комья земли и деревянная щепа. Ядра раскатились, как яйца из-под плохой наседки.

Бояре в горлатных шапках, кудрявые рынды, суровые сотники, сокольничие с перчатками на правых руках, стряпчие, постельничие, виночерпии и прочий сброд, околачивающийся вокруг высочайшей особы, не разбирая чинов, повалились друг на друга.

– Однако! – хмыкнул царь, часто моргая и потирая ухо. – Не сработала придумка-то.

– Так и Москва не сразу строилась, – ответил князь, почесывая бровь левой рукой, на которой не хватало мизинца. – Пообвыкнут, научатся нормально запальники подносить.

– А пищали у тебя в хозяйстве есть?

– Есть германские, свейские, британские. Что сами делаем, что приспосабливаем под свои нужды. У меня целая полусотня там, в лесочке тренируется. С обрезами для конного бою. А что тишина стоит, так они, наверное, стволы чистят после ночных стрельб.

– А это у тебя сабельник? – Царь выгнул бровь. – Вот тот, с двумя клинками. Где так наловчился? – Он показал на маленького вертлявого человека, который кузнечиком скакал по траве, а в руках его, рисуя расплывчатые круги, вращались две короткие кривые сабли.

– Он татарин, из выкрестов. Ловкий черт! А умение нам от древних македонцев досталась. От воинов Александра Великого.

– Знатно. А тут у тебя что? Мужики обнимаются? – Царь показал на лоснящиеся тела, азартно вытаптывающие в невысокой траве почти идеальный круг.

– Не обнимаются, а борются на азиатский манер.

– А чего не на греко-римский?

– Так в греко-римском ногами цеплять нельзя, токмо рукой да плечом орудуй. А тут подсечки, подножки. Сил уходит немного, а польза велика.

В этот момент один из мужчин оторвал другого от земли и бросил через себя. Дернув в воздухе босыми ногами, тот приземлился на спину.

– А по мне, так на кулачках или саблюкой рубануть.

– Мы и саблюкой учим, и на кулачках, и из самострела. И даже ножевую науку даем.

– На ножиках-то зачем? У тебя же не тати ночные, а государево войско!

– Это особый отряд. Надо, например, человечка какого выкрасть, крепостцу небольшую у врага отбить или канцлера какого с бургомистром припугнуть, чтоб не очень залупались. Кого послать? Мужиков необстрелянных? Им без няньки ходу нет. Вон под Смоленском – боевое крещение!.. Половина под стенами полегла, половина из оставшихся после от ран окочурилась. А на стенах-то ополченцы одни были. Вот я и хочу приготовить таких волков, чтоб десяток, да что десяток – чтоб одного в овин запусти, он все стадо и порежет.

– Так, может, мне дружину вовсе распустить, если твои орлы со всеми напастями справятся? – усмехнулся Василий.

– Ежели ты серьезно мое мнение знать желаешь…

– Вижу, князь, ты что-то серьезное сказать хочешь. Говори, – разрешил государь.

– Не дружина тебе нужна и не ополчение, а настоящее войско. С общим призывом.

– Это как?

– Всех юношей, достигших восемнадцати годов, надо на год или на два забирать из домов и учить ратному делу. Поголовно. И саблей чтоб, и копьем, и палить научить без промаха.

– Ты чего несешь? Ополоумел, князь? Куда сгонять? Зачем? Пахать кто будет?

– Государь, мысль новая, но ты сам подумай! – поднял руки князь Андрей. – Русского человека всяк обидеть норовит. Татары, тевтоны, норманны… Придут в деревню, мужиков порежут, девок да детишек уведут. Наши лапотники годны только косами да граблями махать, а против воина обученного они ни в жисть не выстоят. Сноровки нет. А ежели им ту сноровку привить, так постоят за дом и отечество.

– Не знаю, – почесал в бороде Василий.

– А на покос да на сеянье можно и до дому пускать, отцам подмогнуть.

– Ладно, подумаю. Кстати, ты ведь, князь, меня не затем позвал? – хитро прищурил один глаз государь всея Руси.

– Не затем, царь-батюшка. Хотя, конечно, хотелось, чтоб ты посмотрел, что не зря мы деньги казенные проедаем. Но вообще я поговорить хочу.

– Так чего сам в кремль не приехал? В палаты? Посидели бы рядком, поговорили ладком. Медов хмельных испили бы.

– Да больно много чужих ушей у тебя, – ответил князь, опустив взгляд. – Из стен растут!

Лицо царя вспыхнуло, он поднял посох и хотел ударить им в землю, но сдержался.

– И то верно, развелось болтунов. Что ни скажи, через час во всех подклетях обсуждение.

– В общем, дело такое… Даже не знаю, как начать-то, – помялся князь. – Помнишь, государь, человека нашего в Гишпании, дона де Вилья?

– Как же, помню. Хоть и нерусь, а много хорошего для нас сделал.

– Лет пять назад наговорил он там много чего, а инквизиция не дремала. Убоявшись возможных последствий, этот дон отправил свою семью в такое место, куда их католические лапы ни за что не дотянутся.

– Неужто в Московию? – притворно удивился царь, хотя прекрасно знал ответ.

– Да, в Московию, – сам того не замечая, польстил царю князь. – Да только грех случился. Напали на карету неподалеку от города. Охрану убили, жену Марию то ли пленили, то ли сбежала она. Сие мне не ведомо. А мальчонку, сына его, я позже подобрал, у меня на подворье растет.

– Это ты с ним тогда на Масленицу приходил? Он племяннику моему, сыну брата Юрия, в кулачном бою один зуб выбил да два сломал.

– Прости его, царь-батюшка, не со зла он. По незнанию.

– Да я не сержусь. Кулачный бой на Масленицу – дело святое. Я б тому отроку сам добавил бы, чтоб Рюриковичей не позорил. Так что там дальше-то?

– С доном тем после потери семьи плохо стало. Сначала жар его обуял, неделю пластом лежал, вином отпивался. Потом схватил шпажку – это саблюка ихняя прямая, чуть полегче меча будет, – выскочил на улицу и давай народ направо и налево тыкать. Как курей вертелом. Восьмерых успел на тот свет отправить, прежде чем скрутили его. Так он вырвался, стал убегать и упал в канал. Их там много нарыто. Чуть не утоп, но вылез где-то далеко за городом. Говорят, всю ночь в поле сидел и волком выл на луну. Местные за оборотня его приняли, хотели дубьем забить до смерти, да он на кулачках многих перекалечил и в лес подался. Что делал, как жил, никто не знает. Но вернулся только через неделю. Обросший, ободранный… А как по семье-то убивался!

– Ох и хитер ты, княже. И безжалостен, змей, – погрозил царь пальцем. – Нет чтоб родителю весточку отписать, что, мол, сынок-то цел.

– Да я ж не для себя, я о пользе государству пекусь. Ежели что не так пойдет, заартачится сиятельный дон, то мы ему отрока и предъявим с пикой у горла. Мол, хочешь целым получить, так делай то, что тебе велено.

– Ох, чую, князь, что-то большое ты задумал. И игра эта на родительских чувствах неспроста.

– Неспроста, но я по порядку. Когда дон возвернулся, его почитай сразу и скрутили. Правда, он уже и не сопротивлялся совсем. Год продержали его в холодной, а потом выпустили, но с условием, что он отправится в Новый Свет и будет там отстаивать честь испанской короны.

– Знаем мы ту честь, – буркнул царь.

– Он, не долго думая, собрался и отбыл за море, – продолжил князь. – Долго не было о нем ни слуху ни духу. А недавно совсем птичка весточку на хвосте принесла, мол, в большую силу взошел наш дон, сидит помощником губернатора на Кубе. Чуть сам губернатором не стал, но интриги там ого-го, не чета мадридским. Ну да авось он скоро нынешнего-то задвинет.

– Задвинет?

– Ей-богу, задвинет. Веласкес-то жаден да глуп. Всех достоинств, что роду знатного и зверства отменного.

Царь понимающе покачал головой, вспоминая боярскую думу. Знакомо, знакомо.

– И ты хочешь, чтоб он землями этими правил нам во благо?

Князь не ответил, только улыбнулся уголком губ, отчего лицо его стало напоминать маску бога викингов Локи – покровителя коварства и злой шутки.

– А зачем нам оно? – спросил Василий. – Мы-то тут, а Новый Свет где? За окияном! От всего того, что там деется, нам ни тепло ни холодно.

– Э нет, царь-батюшка, не так уж он далек, если вдуматься. Месяц пути всего. Нынче рано, конечно, загадывать, но вот как попадут все русские земли под твою руку, начнется тогда совсем другой свистопляс. Швед на севере, ливонец и литовец с поляком на западе. А за ними германцы, франки. С юга крымский хан грозит, с востока – Казань. Даже если они всем скопом навалятся, устоит Русь. А вот если тихой сапой отрежут нас от выходов к морю и торговли с другими странами, то держава может и захиреть. Не к китайцам же нам пеньку и соболей возить?

– И что ты предлагаешь? Утвердиться там силой, чтоб потом, если что, брать Европу в клещи?

– Было бы здорово, но это слишком хорошо, чтоб стать правдой, батюшка.

– И хватит меня батюшкой звать, зови государем, как всем велено.

Бомбардиры снова выкатили пушки на позицию и зарядили их ядрами, скрепленными цепью. Один приблизился к орудиям с наскоро сколоченной деревянной рамой, на концах которой тлели два фитилька, и поднес их к запалам. На этот раз занялись оба. Бросив рамку, он отскочил и присел за небольшим холмиком. Через секунду оба орудия одновременно выплюнули снопы пламени и сизого дыма. С надрывным свистом сцепленные ядра, рисуя в воздухе темное колесо, врезались в ряд чучел, укрепленных на длинных колах. В небо взвились тлеющие обрывки старых кафтанов и космы горящей соломы. В рядах мнимого противника образовался проход шириной локтей в двадцать.

– Да, батю… государь. – Князь дернул кадыком, разгоняя ком, образовавшийся в глотке от пороховой гари. – Если поставить там сильную крепость и завязать с тамошними жителями торговые связи, то мы сможем влиять на гишпанского короля Карла, который из европейских монархов сейчас самый сильный. Новый Свет – это пряности, овощи невиданные, звери разные, меха чудные. А золота, говорят, там залежи. Самородки с голову барана. Его можно либо намыть в реке, либо у местных сменять. Я когда письмо от своего человека читал, временами думал, что с ним горячка приключилась, однако прислал он с письмом несколько предметов…

– Мягко стелешь, князь, да не жестко ли спать будет? То, что Вилья в почете и может склонить весы нам на пользу, это понятно, но как его заставить? На него и дома-то управы не было, а теперь он вообще за окияном и плевать на все хотел. Сыном пригрозить? Опять же как? Сказать ему, что сын у нас, так он и не поверит. Прислать ухо в туеске? Да мало ли чьи уши можно в туесок кинуть. А если сына к нему направить как доказательство, так он кровиночку свою просто отобьет.

– Так, да не совсем. – Князь снова улыбнулся недоброй улыбкой. – Сразу после взятия Смоленска ворвались мои молодцы на подворье одно монастырское. Стали девок из келий тягать…

– Монашек, что ли? – нахмурился царь. – Нехорошо.

– Война, – просто ответил князь. – Так вот одна из них ратнику ложку тонким концом в глаз воткнула, второго приголубила по лбу дубьем так, что до сих пор под себя ходит, у третьего вырвала из рук тесак и как начала им махать – насилу отобрали. А когда стали пытать, кто да откуда, сталось, что по-нашенски она ни в зуб ногой. Все на непонятном языке талдычит. Хотели ее прямо там кончить, да сыскался, к счастью, человечек разумный. Он ратникам объяснил, что не надо бабу трогать, и донес кому надо. А я на следующий день там был. Оказалось, что это жена нашего дона.

– И теперь можно… – воскликнул государь.

– Да, – совсем невежливо перебил его князь. – Теперь можно спокойно отсылать сына к отцу, вручив ему какой-нибудь материнский медальон или локон. И вот он у нас где! – Он поднял костистый кулак с куцым мизинцем, покрытый жестким черным волосом, к самому носу царя, потом вздрогнул и спрятал его за спину.

– Ну, хитер, – не заметил оскорбительного жеста государь. – Ай хитер, старый лис. Только вот я так и не понял… – князь вопросительно выгнул бровь. – Кто ж умыкнул жену нашего дона и упрятал ее монастырь?

– Ну, упрятали, понятно, смоленские бояре, – начал князь. – А вот кто за этим стоит – пока тайна для нас. Я мыслю, это либо Сигизмунд, новый ливонский царь, который по молодости не понимает, куда голову сует и чем для него это может обернуться, либо…

– Либо?

Князь погрустнел.

– Временами мне видится за этими, и не только этими, событиями то свейский золотой крест на синем поле, то когтистая лапа британского льва.

– Швед – понятно, но англам да саксам-то какая корысть в этих делах?

– Они гишпанского флота боятся, да и нам подлянку с радостью сделают. Спросят, почему, мол, в русских лесах пропала семья одного из виднейших царедворцев? Войну нам Карл Пятый не объявит, конечно, но начать давить на юге через генуэзцев или крымского хана – это запросто. Пока мы с ним разбираемся оружием, друг другу грозим и подметные письма пересылаем, Генрих британский будет спокойно обделывать свои дела. Британия того и гляди выпрет в окиян, как опара из кадушки. Ужо поплачут все, кто плавает там без достаточного числа пушек.

– Считаешь?

– Докладывают. Верный человек узнал, что строят на островах многопалубные корабли. Орудий на каждом – от одной дюжины до трех. Такими силами они испанские галеоны, что золото в Старый Свет повезут, как орехи начнут колоть.

– Везде-то у тебя верные люди, князь.

– На том стоим, государь.

– Ох, не нравится мне это. Все – французы, британцы, испанцы – за морем земли себе завоевывают, растут, а мы со своими договориться не можем. Тверь, Устюг, Новгород, Псков… Все независимость свою отстаивают, хотят вечем вопросы решать, монету свою чеканить. А как беда, так гонцов шлют к стенам белокаменным. Царь-батюшка, опора и надежа, челом бьем! Не выдай! Не дай съесть лютому ворогу! И жалко, и по харям их квасным навалять хочется до хруста в деснице.

– Брось, государь. Это вопрос решенный, тут только время потребно. Через сто лет об этих городах и о мелочи всякой европейской, норовящей Русь на куски порвать, и памяти не останется. А княжество великое московское, царство русское в веках стоять будет.

– И то верно, – улыбнулся государь. – Ладно, мне в кремль пора. Дела. А ты, княже, считай, что на это дело мое согласие получил.

Царь развернулся и, опираясь на резной посох, отправился к свите, стоящей поодаль.

«Ох, устал Василий, совсем стариком сделался, – подумал князь. – А ведь ему еще и тридцати нет. Да легко ли такую страну, такой крест на себе нести, добиваться единовластия, упразднять уделы, подводить вольнодумных князей под единый закон. Аукнется ему это черной немочью. Ох аукнется. Впрочем, не стоит печалиться о том, что еще не случилось».

Князь еще раз взглянул вслед царю и неторопливо побрел к приземистым постройкам, стоящим в сотне шагов. Проходя мимо полянки, где один из его орлов показывал молодняку, как надо работать с засапожным ножом, он приостановился, невольно залюбовавшись. В одном длинном плавном движении воин умудрялся подкатиться под выставленное копье, выдернуть из-за голенища клинок, вспороть чучело через пуп так, что солома летела во все стороны, и выйти в боевую стойку за спиной предполагаемо-умирающего противника. Попытки молодых повторить такое заканчивались в лучшем случае ударом головой в столб, на котором висел мешок, в худшем – резаными пальцами.

Чуть поодаль одинокий стрелок тренировался с большим генуэзским арбалетом. Крепкой рукой с посеченными тетивой пальцами он растягивал воловьи жилы, накидывая их на собачку спускового крючка, накладывал короткую толстую стрелу, вскидывал и отправлял болт точно в центр кольца, свернутого из соломенного жгута. На все про все у него уходили считанные секунды.

Парни с гиканьем и веселым матерком учились брать приступом крепостную стену высотой локтей в двадцать. Они бросали крюки, приставляли лестницы, уворачивались от небольших мешков с песком, сбрасываемых на них сверху дюжими молодцами, изображавшими защитников. Две попытки провалились с треском, в третий раз один удалец таки сумел, раскачавшись на веревке как заморская обезьяна, проскочить за зубцы. Защитники скрутили его и на раз-два-три выбросили обратно. Грохнув костями, он покатился по земле, снова вскочил на ноги и бросился на лестницу. Князь повнимательнее пригляделся к парню, запоминая ретивого бойца.