Только не говори маме. История одного предательства Магуайр Тони

Глава 23

Что-то разбудило меня, но за окном моей спальни была лишь темнота, в комнате — тишина, и я никак не могла понять, что же меня беспокоит. Сознание отчаянно пыталось проснуться, призывая к этому и мое тело. И тут я почувствовала это: липкое тепло между ног. Я сунула руку в пижамные брюки, и она стала теплой и влажной. Во мне поднялась паника, и я, соскочив с кровати на линолеум пола, шатаясь, двинулась к выключателю.

Желтое сияние тусклой электрической лампочки осветило мою постель. Лужица темно-красной крови растеклась по простыне. Ничего не понимая, я посмотрела на свои пижамные брюки и увидела, что они тоже в крови. Как и мои пальцы, только что коснувшиеся тела. Я почувствовала, как кровь струится по ногам, и закричала, призывая на помощь маму.

Она тут же прибежала, одним взглядом оценила обстановку и велела мне лечь в постель. Потом появился отец, полусонный, в мятой пижаме.

— В чем дело? Что за шум? — пробормотал он.

С отвращением мать показала на меня.

— Нужно вызвать «скорую», — сказал он ей, и я различила нотки страха в его голосе.

— Я позвоню доктору, — ответила она. — Он скажет, что делать.

Я смутно слышала, как мать спускается по лестнице, а потом говорит с кем-то по телефону. Вскоре сквозь пелену густого тумана прорвался голос доктора. Открыв глаза, я увидела его неясные очертания. Как будто во сне звучал их шепот, проникая в мои уши, заполоняя сознание.

— Дело плохо, — произнес голос доктора. — Ее нужно отправить в госпиталь. Тебе, Рут, выбирать в какой. В наш, городской, или туда, где ей делали операцию?

Я почти физически ощущала повисшее тягостное молчание, и вот снова заговорила мать:

— Туда, где делали операцию.

Потом голоса удалились, и я провалилась в ватную пелену неопределенности: вроде бы и не спала, но и не бодрствовала, хотя и различала движение вокруг себя. Я слышала, как мама попросила отца уйти к себе в спальню, слышала голос доктора, который говорил с ней за дверью моей комнаты, и отчетливо понимала, что умираю.

Пронзительный вой, в котором я узнала сирену «скорой помощи», прорезал туман беспамятства, и в окне показались вспышки голубых огней. Чьи-то руки бережно подняли меня. Я чувствовала толчки каждой ступеньки, пока меня спускали на носилках, потом грузили в карету, и сирена снова завизжала, когда мы тронулись в путь.

Образ матери, стоящей на крыльце рядом с доктором, навечно отпечатался на сетчатке моих глаз, и это было последнее, что я успела увидеть, прежде чем за мной закрылась дверца кареты «скорой».

Госпиталь, который выбрала моя мать, находился в тринадцати милях от нашего дома. Дорога, ведущая туда, были узкой и извилистой. В конце пятидесятых в окрестностях Коулрейна еще не было шоссе.

Меня сковал холод, ледяной холод, хотя пот струился по моему телу, а кровь сочилась между ног. Черные круги плясали перед глазами, и в ушах начал звонить колокол, почти заглушая вой сирены.

Чья-то рука гладила меня по голове, потом взяла меня за руку, когда спазм сотряс мое тело и изо рта хлынула желчь.

— Она уходит! Гони, старик, — расслышала я крик.

Машина сотрясалась от усилий водителя ехать быстрее, и в руках санитара затрещала рация, передавая инструкции.

— Держись, Антуанетта, только не засыпай сейчас, — взмолился тот же голос, и наконец я ощутила толчок, когда машина резко затормозила.

Я почувствовала, как подняли носилки, расслышала торопливые шаги невидимых людей, которые их несли, потом яркий свет ослепил меня. Возникло ощущение жжения в руке, и мои глаза перестали пытаться фокусировать взгляд на фигурах в белых халатах, окруживших меня.

Когда я проснулась, то увидела рядом с собой фигуру в голубом. Мои глаза встретились с карими глазами медсестры родильного отделения. В ее взгляде уже не было враждебности, лишь сострадание, ведь теперь я была пациенткой, требующей ухода. Она нежно погладила меня по голове, подержала таз, в который меня вырвало, потом протерла мое лицо прохладной влажной салфеткой.

Рядом с кроватью болтался прозрачный пластиковый мешок, подвешенный на металлическом кронштейне; в нем была красная жидкость, и я догадалась, что это кровь. Трубка тянулась от мешочка к моей руке, где из-под пластыря торчала игла.

— Антуанетта, почему они отправили тебя сюда? — недоуменно спросила она. — Почему не в ближайший госпиталь?

Я почувствовала, что она знает причину, так же как знала ее и я. Не ответив, я закрыла глаза, и передо мной тотчас возник образ матери, наблюдающей за тем, как меня грузят в карету, отправляя, как она, должно быть, надеялась, в мой последний путь. Не в силах смириться с горькой правдой, я наглухо запечатала эту картинку в коробку воспоминаний, которую больше никогда не открывала.

— Хватит, — беззвучно крикнула я в хосписе, пытаясь заглушить предательский детский шепот. — Прекрати. Я не хочу открывать эту коробку воспоминаний!

— Нет, Тони, тебе придется вспомнить все, — настойчиво бормотал нежный голос, в то время как я разрывалась между двумя мирами, в одном из которых жила Антуанетта, а другой был заново создан мной.

Вопреки моему желанию, унаследованная мною игра в счастливую семью была жестоко оборвана. Коробка воспоминаний осталась открытой, и я снова увидела мать, стоящую рядом с доктором на крыльце нашего дома, пока меня на носилках грузили в карету «скорой».

Когда я проснулась в следующий раз, медсестра снова сидела у моей кровати.

— Я умру? — услышала я свой голос.

Она наклонилась ко мне, взяла мою руку и нежно сжала ее. Я увидела ее влажные глаза.

— Нет, Антуанетта, ты нас, конечно, напугала, но теперь все будет хорошо.

Потом она поправила на мне одеяло, и я провалилась в глубокий сон.

Прошли еще два дня в госпитале. Врачи приходили, говорили мне утешительные слова и снова уходили. В часы бодрствования я лежала, с надеждой глядя на дверь, ожидая свою мать, которую все еще любила, пока на меня не снизошло горькое осознание того, что она никогда не придет.

Мне напрасно приносили еду. Чувствуя себя одинокой и никому не нужной, я просто размазывала ее по тарелке, оставляя несъеденной. На третий день снова пришла медсестра и, подсев ко мне, взяла мою руку и нежно погладила:

— Антуанетта, сегодня ты можешь вернуться домой. — Она сделала паузу, и я поняла, что она хочет сказать что-то еще. — Лучше бы ты никогда не делала ту операцию, у тебя был очень большой срок. — Я расслышала злость в ее голосе, но на этот раз она была адресована не мне. — Антуанетта, ты ведь чуть не умерла. Врачам пришлось сделать невозможное, чтобы спасти тебя, но я должна сказать тебе кое-что. — Я терпеливо ждала, пока она с трудом подбирала слова, чтобы сообщить мне нечто ужасное. — О, детка, что бы ты ни сделала, ты не заслужила такого. Антуанетта, ты больше никогда не сможешь иметь детей.

Я смотрела на нее сначала непонимающе, а потом до меня вдруг дошел смысл ее слов. И вместе с ним рухнула надежда встретить человека, который полюбит меня, надежда создать семью, чтобы о ней заботиться. Я отвернулась, пытаясь скрыть чувство полной опустошенности, охватившее меня в тот момент.

Чуть позже медсестра вернулась.

— Идем, Антуанетта, я помогу тебе принять ванну, прежде чем ты пойдешь домой, — произнесла она с наигранной радостью, которой на самом деле не испытывала.

Я почему-то была уверена, что она рассказала мне не все, но апатия приглушила мое любопытство, и я молча поплелась за ней. В ванне я помыла голову и попыталась соскрести с себя воспоминания, грязным пятном лежавшие на мне, потом нехотя вышла из воды, насухо растерлась полотенцем и натянула одежду, которая теперь болталась на моей тощей фигуре.

Мне доставили сумку, собранную, должно быть, матерью, в ней были брюки, рубашка, туалетные принадлежности и немного денег. Мне сказали, что сумку принес доктор.

Чувствуя себя окончательно брошенной, я упаковала свои скромные пожитки и на все еще слабых ногах побрела к автобусной остановке. Доехав до дома, я увидела припаркованный во дворе «ягуар», и это означало, что отец был дома. Рядом стояла чужая машина.

Я нервно дернула ручку двери. Родители ждали меня вместе с доктором. Он заговорил первым:

— Твоя подруга-учительница обратилась в социальную службу. Оттуда сообщили в полицию, так что с минуты на минуту они явятся.

На этом он откланялся, и в доме воцарилось молчание. Я чувствовала себя больной и слабой, ныло в животе, голова пульсировала от нарастающего давления. Мы все расслышали, как к дому подъехала полицейская машина, и моя мать, встав со стула, с каменным лицом двинулась к двери.

— На будущее, — сказала она, впуская полицейских, — если вам нужно побеседовать с моим мужем или дочерью, не сочтите за труд приезжать не на патрульной машине. Я ни в чем не виновата и не хочу выглядеть преступницей в глазах соседей.

Полицейский, представившийся сержантом, смерил ее непроницаемым взглядом, зачитал отцу его права, после чего попросил нас обоих проследовать за ним в сопровождении женщины-констебля в полицейский участок. Он спросил у матери, желает ли она присутствовать на моем допросе, поскольку я несовершеннолетняя. Она отказалась. Ей сообщили, что в таком случае вместо нее на допросе будет присутствовать социальный работник.

Нас с отцом проводили к машине и увезли. Мне стало ясно, что, хотя один кошмар закончился, начался следующий. Но я еще не знала, насколько ужасен он будет.

Глава 24

Вот уже тринадцать дней я жила в хосписе. Теперь трескотня тележек с завтраком уже не возвещала о приближении передышки, поскольку у меня появилась новая трудоемкая обязанность. Мне надлежало кормить мать с ложечки. Я подвязывала ей салфетку, подносила к ее губам чашку, чтобы она могла глотнуть утреннего чая. Она сидела, сложа на коленях руки. Ее глаза, теперь тусклые, заглядывали в мои, и это символично передавало то, что мы поменялись ролями. Затем я маленькими порциями отправляла ей в рот жидкий омлет или фруктовый йогурт. После каждого глотка я аккуратно вытирала ей рот влажной салфеткой, поскольку остатки пищи стекали по подбородку.

Врачебный обход начинался сразу после завтрака. «Сколько еще?» — задавала я немой вопрос, но лица врачей оставались непроницаемыми.

После обхода я ждала визита отца. Заслышав его шаги, я вставала и уходила в комнату отдыха, где меня ждали кофе и сигареты. В тот день мне не удалось найти здесь уединения, поскольку в уголке для курящих сидела незнакомая женщина, держа на коленях нераскрытую книгу.

Она робко улыбнулась мне, потом представилась, назвавшись Джейн. В течение следующего часа мы узнали, что обе ночуем в хосписе. Для нее это были последние дни некогда счастливого брака и прощальный подарок любимому мужу. Рак костей, как сказала она, уже затронул мозг, и он едва узнавал ее. Приближение утраты прорезалось морщинами на ее лице и залегло темными кругами под глазами.

Я мысленно поаплодировала ее мужеству; она еще только готовилась встретить конец привычной жизни, в то время как мне предстояло возвращение к прошлому.

Наш разговор перешел в расспросы, которые кладут начало дружбе, пусть даже и временной, как у нас. Она спросила мою фамилию, поинтересовалась, где я жила в Ирландии. Не думая, я выложила все.

— Надо же, Коулрейн — мой родной город, — воскликнула она, радуясь обнаруженной между нами связи. — Ваше лицо мне кажется знакомым. У вас не было кузины по имени Мэдди?

Воспоминания о моих многочисленных ирландских родственниках, которых я столько лет не видела, пронеслись в сознании, когда я на мгновение мысленно вернулась в Коулрейн. Пока я думала, что ответить, заметила, как по ее лицу пробежала тень узнавания и смущения. Зная, что дружба в хосписе мимолетна и нужна лишь для того, чтобы поддержать друг друга в тяжелые дни и ночи, я не испытала никакой неловкости. Вместо этого я прямо ответила:

— Она двоюродная сестра моего отца.

Ее взгляд устремился куда-то поверх моего плеча, и, даже не слыша и не видя отца, я почувствовала его присутствие. Не имея выбора, я поспешила представить их друг другу. На его «халлоу» и вопросительный взгляд она ответила вымученной улыбкой, хотя радости от знакомства, я была в этом уверена, вовсе не испытывала.

— Да, мы с вашей дочерью вспоминали Коулрейн, мы тоже оттуда родом.

Молчание, которое последовало за ее невинной репликой, тяжело повисло в воздухе, но отцу все-таки удалось найти вежливый ответ:

— Рад знакомству. Прошу прощения, но мне нужно переговорить с дочерью.

Я почувствовала, как его пальцы вцепились в мой локоть. Он увлек меня в другой угол, подальше от Джейн, и там резко отпустил мою руку. Я посмотрела ему в лицо, в его налитые кровью глаза, и поняла, что от убитого горем старичка, каким он представал все эти дни, не осталось и следа. Я видела перед собой не мужчину, приближающегося к восьмидесятилетию, а сорокалетнего негодяя, каким он отправился в тюрьму. Прожитые годы как будто стерлись, унося с собой мою взрослую сущность, оставляя лишь маленького испуганного ребенка.

Сквозь врожденный страх я расслышала его угрожающий голос:

— Не болтай лишнего, детка. Никто тебя не просил говорить о том, что ты жила в Коулрейне. Смотри не скажи еще, в какую школу ты ходила. Слышишь меня, Антуанетта?

Шестилетняя девочка, которая жила во мне, кивнула головой и прошептала:

— Да.

Мое взрослое «я» понимало, что время обманов и ухищрений давно прошло. Родители и так жили в страхе, что их узнают, как только они выйдут за порог своей уединенной жизни. Какая ирония судьбы, подумала я, только страх смерти оказался сильнее для матери.

Я все пыталась заглушить в себе отголоски детства, заставляя себя надеть маску Тони, успешной бизнесвумен. Окатив отца презрительным взглядом, я отошла от него.

Вернувшись к матери, я увидела свежий букет цветов в вазе, гордо выставленной в изголовье ее кровати. Оживленная улыбка играла на ее лице, как всегда бывало после отцовских визитов, и она гордо показала мне на букет:

— Посмотри, дорогая, что принес папа.

Опять начинается игра в счастливую семью, устало подумала я, но его пальцы, только что сжимавшие мою руку, словно отпечатались в сознании, пока я выступала в роли примерной дочери.

Послеобеденная рутина больше не включала в себя медленные и мучительные походы в ванную. Осуществлять эту жизненную потребность помогали трубки и пластиковый мешок. Я помогала матери лечь в постель, мыла ее, взбивала подушки. Обессилевшая, она закрывала глаза и проваливалась в дрему. Я открывала книгу и пыталась забыться в чтении до приезда вечерних тележек с чаем, ужином и болеутоляющими лекарствами. Исполнив заключительный ритуал, я наконец могла сбежать в комнату отдыха.

В течение дня возле больных дежурили целые семьи, но, если не считать визитов отца, у кровати моей матери несла вахту только я одна. Ближе к вечеру в палату заходила девушка-музыкант, наигрывая мелодии, призванные успокоить и отвлечь пациенток, и моя мать всегда заказывала свою любимую. «Попроси сыграть „Воздух Лондондерри“», — была ее обычная просьба. И тогда нежно звучали струны лиры, наполняя воздух божественными звуками, которым благодарно внимали четыре пациентки и я.

На тринадцатую ночь я сидела в комнате отдыха, и слезы текли по щекам, не считаясь с моими усилиями сдержать их. Я утратила контроль над воспоминаниями, вырвавшимися из открытой коробки памяти, маркированной 1959 годом. В тот год закончился один кошмар и начался другой.

В ту ночь во мне боролись двое: испуганный ребенок и успешная женщина, которую я в себе воспитала тяжким трудом. Мой взгляд затуманился, и я испытала знакомое ощущение падения, только на этот раз я не спала. Моя грудь разрывалась от боли, а паника мешала дышать. Сгущались сумерки, и вдруг я почувствовала, как чья-то рука легла на мое плечо, и чей-то голос произнес:

— Тони, с вами все в порядке?

Я подняла голову и встретила нежный взгляд Джейн, исполненный беспокойства. Нет, подумала я, мне хочется плакать, хочется, чтобы меня обняли, утешили, чтобы ушли воспоминания.

— Все в порядке, — ответила я, смахивая слезы, и тут во мне взыграло любопытство: — Вы знаете, кто я?

Ее добрые глаза не отпускали меня, и она кивнула головой. Пожав мое плечо, она покинула меня, возвращаясь к мужу.

Воспоминания хлынули на меня злобными штормовыми волнами, и мне показалось, что я тону в них. Маска, за которой скрывался ребенок, соскочила; я больше не была уверенной в себе женщиной. За те две недели, что я провела в хосписе, Тони, удачливая бизнесвумен, постепенно растворилась. Ее место заняла Антуанетта, испуганный ребенок, послушная марионетка в руках своих родителей.

Я очень похудела и, взглянув в зеркало, увидела глаза Антуанетты в обрамлении темных кругов; в них были страх и паника, угрожавшие захлестнуть меня с головой.

Не в силах противостоять воспоминаниям, я почувствовала, как прошлое увлекает меня в свою пучину, возникло ощущение, будто я балансирую на грани помешательства, как это уже дважды бывало в моей жизни. У меня снова возникло искушение переступить эту грань, ведь за ней открывался покой. Там не было никаких обязательств, и можно было почувствовать себя эмбрионом, свернуться в клубочек и смиренно ждать, когда за тебя примут решение, ведь сознание было чистым листом, не запятнанным страхом.

Мой сон, иногда у постели матери, иногда на раскладушке в кабинете врача, постоянно прерывался кошмарами. В них я была совершенно беспомощной, поскольку не могла контролировать свои поступки. Предупреждающие колокола зазвонили в голове, стоило мне почувствовать, что мое взрослое «я» начинает сдавать позиции. Я срочно нуждалась в помощи. Я не могла позволить, чтобы это повторилось снова.

И я пошла к священнику. Он, решив, что за ним пришли, чтобы пригласить на исповедь к умирающему, приготовившись сжимать костлявые руки цепляющегося за жизнь пациента, с улыбкой пригласил меня войти. Он еще не знал, что этот день будет для него не самым удачным.

— Мне необходимо поговорить, — выдавила я из себя, и он увидел, что перед ним уже не та стоически-выдержанная женщина, с которой он встретился две недели назад.

По его обеспокоенному лицу было видно: он понимает, что ему предстоит иметь дело не просто с женщиной, теряющей мать. Действительно, в последний год я уже морально подготовилась к неизбежному финалу, тем более что моя мать прожила восемьдесят лет, для многих срок приличный. Священник, бесспорно, догадывался об этом и понимал, что потребность в беседе вызвана вовсе не скорой кончиной близкого человека.

Именно его, человека участливого и не лишенного юмора, моя мать несколько раз вызывала к себе среди ночи, но в последний момент обнаруживала, что ей не хватает смелости доверить ему свои страхи. Да и могла ли она каяться в том, в чем до сих пор отказывалась признаться? Я уже поняла, что моя мать собиралась умирать, уверенная в собственной правоте, чувствуя себя жертвой, и любые сомнения по этому поводу всячески подавляла.

Он выжидающе смотрел на меня, пока я прикуривала дрожащую в моих руках сигарету. Взволнованно и сбивчиво я выложила ему свою историю, рассказала, что меня вновь преследуют воспоминания детства, и мне стыдно, стыдно за то, что столько лет позволяю им властвовать над собой. Если моя мать дирижировала игрой в счастливую семью, пока я была ребенком, то с возрастом я сама стала жить этим мифом.

— Почему, — спросила я, — так случилось? Почему я придумала себе прошлое, в котором были любящие родители? Почему я всю жизнь притворялась и не находила в себе смелости вырваться на свободу?

— А как вы сами думаете, почему это произошло? — спросил он и выдержал паузу, терпеливо ожидая моего ответа.

— Мне хотелось быть, как все, когда говорили о детстве, — ответила я. — Мне хотелось, чтобы все думали, будто я еду в Северную Ирландию навестить родителей в качестве полноправного члена семьи.

— А на самом деле? Вы когда-нибудь чувствовали себя частью своей семьи?

Я задумалась, в очередной раз вынужденная столкнуться с суровой правдой.

— Нет, я всегда старалась приехать в тот день, когда отец уезжал к своим. С того дня, когда они отлучили меня от дома, я никого из них не видела. Бабушка, дедушка, тети, дяди, кузены и кузины остались его семьей и перестали быть моей. — Я сделала паузу и призналась в том, в чем не признавалась даже себе: — Знаете, подростком я очень по ним скучала, но не позволяла себе думать об этом, никогда не признавалась в том, что одинока. Я не разрешала себе впадать в отчаяние, но, когда бабушка сказала, что они больше не желают меня видеть, я испытала сильнейший шок. — Я замолчала, вспоминая чувства, которые меня охватили в тот страшный момент предательства. — То, что я чувствовала, было гораздо глубже одиночества — я стала чужой для всех. Когда отец ходил на свадьбы родственников, куда меня не приглашали, я уже и не спрашивала почему. Я смирилась с тем, что меня не хотят знать. Я никого и никогда не упрекала в несправедливости этого приговора. Я знала, что они сообща приняли решение и обратного хода нет, они вычеркнули из сердца меня, но не его. Меня даже не пустили на похороны бабушки. Когда-то она любила меня, а я любила ее. Меня лишили всего по его вине, не по моей, и моя мать ни разу об этом не обмолвилась. Она просто смирено приняла это.

— А как ваши английские родственники? Ведь кто-то из них был очень близок вам.

— Годы, когда отец сидел в тюрьме, разверзлись пропастью между нами, и мне стало нелегко общаться с ними. Мне было неуютно, поскольку те немногие родственники, с которыми я встретилась, когда впервые покинула Северную Ирландию, не могли понять, почему я живу не дома, почему вынуждена работать. Думаю, они все-таки видели во мне дочь своего отца, человека, которого всегда относили к низшему сословию, ну и, разумеется, мне приходилось многое скрывать от них, и они, должно быть, находили меня чересчур замкнутой. В общем, я никак не вписывалась в их компанию. Думаю, я могла бы видеться с ними, но предпочла не делать этого.

Даже мою бабушку, с которой мы были так близки, пока я жила в Англии, отлучили от меня семейными тайнами. Ей не позволили узнать, почему я так рано ушла из школы и отказалась от планов поступить в университет, которые мы с таким энтузиазмом обсуждали когда-то. Я виделась с ней всего несколько раз, прежде чем она умерла.

Священник смотрел на меня с участием:

— Выходит, у вас не было ни родственников, ни большой семьи — никого, к кому можно было бы обратиться за помощью, только родители? — И тут он задал неожиданный вопрос: — Вы любили их?

— Я любила мать. И это чувство осталось неизменным. Я никогда не любила отца. Когда я была совсем маленькой, он жил так далеко от нас, что в памяти остался лишь редким гостем с подарками. О, он мог быть очень обаятельным, когда хотел этого, но я всегда боялась его. Даже сейчас я испытываю к нему смешанные чувства. И это меня смущает. В какой-то момент я вижу перед собой старика, который до сих пор любит свою жену, как и всегда любил. Я знаю, как заботливо он ухаживал за ней, когда она заболела, а потом вспоминаю монстра из своего далекого детства. Иногда он по-прежнему наводит на меня страх, — призналась я.

— Любовь — это привычка, от которой трудно отказаться, — мягко произнес он. — Спросите об этом любую женщину, которая продолжает жить с тираном, когда отношения уже исчерпали себя. Женщины бегут из дома и ищут защиты у органов опеки, а потом принимают обратно мужа-негодяя. Почему? Потому что они по-прежнему любят, но не мужчину, который их оскорбляет, а того, за кого они выходили замуж. Они вновь и вновь ищут в нем черты того человека, с которым шли под венец. Узы вашей любви сформировались, когда вы были младенцем: связь дочери и матери неразрывна. Если бы ваш отец был жесток с ней, возможно, вы бы научились ненавидеть его, но этого не было, а ваша мать внушила вам, так же как и себе, что она жертва и виноваты во всем именно вы. Ваши чувства находятся в состоянии войны с логикой. Эмоционально вы несете в себе детскую вину, но умом понимаете, что ваши родители не заслуживают вас, и вы конечно же не заслуживаете таких родителей, да и ни один ребенок не заслуживает этого. Я — слуга Господа, я проповедую всепрощение, но, Тони, вы должны ясно осознавать, что совершили ваши родители, и признать в матери соучастницу совершенного, иначе вы не сможете освободиться и обрести душевный покой.

Его слова как будто сняли барьеры, которыми я окружила правду. Стоило мне заговорить, как слова полились из меня потоком. Я рассказала ему, как мать постоянно твердила мне, что я должна «ладить с отцом», что «с нее довольно», что она «вынуждена лечить нервы». И что от меня «вечно одни неприятности».

— Всякий раз, когда я снимала трубку, чтобы позвонить им, я испытывала страх, но все равно звонила почти каждую неделю, зная, что услышу привычный рефрен: «Одну минутку, дорогая, папа хочет что-то сказать», и все эти годы я отшучивалась, боясь лишиться ее любви, если скажу ей правду.

И наконец, я рассказала ему о том, о чем никогда и ни с кем не говорила: о своем отношении к Антуанетте, девочке, которой когда-то была.

— Она была бы совсем другой, если бы ей позволили развиваться нормально, поступить в университет, завести друзей. Но у нее не было никаких шансов, и каждый раз, когда в моей жизни что-то складывается не так, я виню в этом свое детство. Когда я была моложе, эта девочка правила моими эмоциями, — и я снова и снова переживала все то, что чувствовала она. Именно в такие периоды жизни я вступала в разрушительные отношения с мужчинами, мысленно произнося: «Привет, вот и я, здесь я чувствую себя как дома». Или же появлялся друг моего детства, бутылка. Всю свою жизнь я боролась с этими демонами и чаще всего побеждала, но сейчас я чувствую, что проигрываю.

Пока я говорила, пепельница наполнилась доверху, зато в голове заметно прояснилось, когда я признала реальность:

— Она никогда не любила меня. Я нужна ей сейчас, чтобы она могла умереть в мире, со своей девственной мечтой, — мечтой о красавце-муже, который ее обожает, о счастливом браке и единственном ребенке. Мне отведена лишь роль в последнем акте этой игры. Вот для чего я здесь.

— Вы хотите разрушить эту мечту?

Я мысленно представила себе крохотную фигурку моей матери, столь зависимой от меня сейчас.

— Нет, — вздохнула я. — Разве я могу?

Глава 25

Меня оставили в маленькой душной комнате полицейского участка, обстановку которой составляли лишь коричневый пластиковый стол и несколько деревянных стульев. Под ногами был потрескавшийся коричневый линолеум, а единственное оконце находилось так высоко, что выглянуть наружу было невозможно. Я знала, что отец в соседней комнате. Мой ночной кошмар приближался к логическому завершению, но вместо облегчения я испытывала настороженность. Меня мучил вопрос: каким окажется мое будущее?

Дверь открылась, и я, обернувшись, увидела ту же женщину-констебля, но на этот раз в сопровождении другой молодой женщины в гражданской одежде. Они поинтересовались, ела ли я что-нибудь. Когда я покачала головой, констебль вышла и вскоре вернулась с подносом с чаем, сэндвичами и шоколадным печеньем, который поставила передо мной и дружески улыбнулась. Женщины достали блокноты, словно давая понять, что, как бы они ни старались создать непринужденную атмосферу, все-таки это официальный допрос. Женщину в штатском представили как социального работника по имени Джин, и меня спросили, знаю ли я, почему нахожусь здесь, и известно ли мне, что то, чем мы занимались с отцом, является преступлением.

На оба вопроса я ответила шепотом:

— Да.

Женщина-полицейский вежливо объяснила мне, что моего отца сейчас допрашивают в соседней комнате и что от меня требуется только одно: говорить правду. Мне также разъяснили, что, поскольку я несовершеннолетняя, за преступление отвечает отец, и, разумеется, в тюрьму отправится он.

— Антуанетта, ты не сделала ничего плохого, но мы все-таки должны задать тебе несколько вопросов. Ты готова на них ответить? — спросила женщина-полицейский.

Я уставилась на нее. Да разве могла я произнести вслух то, что составляло тайну стольких лет моей жизни? Секрет, за который, как постоянно твердил отец, все меня осудят. Я уже успела убедиться в этом, когда, однажды выдав его, навлекла на себя злость и обвинения, как он и предсказывал.

И тут впервые заговорила социальный работник:

— Антуанетта, я хочу помочь тебе, но смогу это сделать, только выслушав твою версию событий. Я знаю, что тебе больно говорить об этом, но мы на твоей стороне. — Она протянула через стол руку и нежно коснулась моей руки. — Пожалуйста, ответь на наши вопросы.

Первый вопрос был задан женщиной-полицейским:

— Сколько лет тебе было, когда отец впервые прикоснулся к тебе?

Я чувствовала теплое пожатие руки Джин.

— Шесть, — прошептала я наконец, и слезы потоком хлынули из глаз.

Мне молча передали носовые платки. Никто из женщин не заговорил, пока я не успокоилась.

— Почему ты молчала все эти годы? Хотя бы матери ты рассказала? — были первые слова, которые произнесла Джин.

Я не знала, что сказать, коробка воспоминаний была наглухо закрыта; мои первые попытки поговорить с матерью давно и надежно хранились в тайниках моей памяти, и я лишь покачала головой. Может, моя жизнь сложилась бы по-другому, если бы я вспомнила тот эпизод и рассказала им? Разумеется, меня бы забрали от нее, и дальнейшие события, сломавшие меня, просто не произошли бы. А может, все дело было в той любви к ней, которая определяла всю мою жизнь? Даже сейчас я не могу ответить на этот вопрос.

Они осторожно вытянули из меня подробности наших воскресных поездок, узнали и о том, как отец предупреждал меня о молчании, угрожая тем, что все меня осудят и мать перестанет меня любить. Когда я рассказала об этом, то заметила, как женщины обменялись многозначительными взглядами. Они знали, что эти угрозы — не пустые слова. Они лучше меня понимали, что предсказания отца, в еще более страшной форме, станут для меня реальностью и мне придется навсегда распрощаться с детством.

Постепенно, тактично задавая вопросы, на которые я честно отвечала, они узнали всю мою историю. Но никакой дополнительной информации я не выдала. Прошло много лет, прежде чем я нашла в себе силы свободно говорить о своем детстве, не испытывая стыда и чувства вины. Они спросили меня, не боялась ли я забеременеть. Я ответила, что считала это невозможным — забеременеть от родного отца.

Стрелки часов стремительно бежали вперед, отмеряя время нашей беседы. Усталость и безнадежность все больше овладевали мной, пока я размышляла о том, что будет со мной дальше.

— Какие у тебя планы на будущее? — спросила социальный работник. — Ты сможешь продолжить учебу в школе?

Сначала я безучастно смотрела на нее, а потом до меня дошел смысл ее слов. Я же была платной ученицей, а отца ожидала тюрьма, и это означало, что без его заработка мы не сможем оплачивать учебу в школе. Я вдруг отчетливо осознала, что натворила, какой вред нанесла себе и своей семье: родительский дом был куплен в кредит, мать не умела водить машину и за школу некому было платить. Мысли о приюте, куда родители хотели спрятать меня, тотчас испарились, и их место заняла паника от сознания собственной вины. Я поняла, что разрушила жизнь матери.

Заметив, что моя апатия сменилась тревогой, вызванной мыслями о ближайшем будущем, Джин попыталась подбодрить меня:

— Антуанетта, ты ни в чем не виновата. Я не сомневаюсь в том, что твоя мать догадывалась о происходящем.

Но поверить в это было слишком для меня. Разве я могла смириться с мыслью о таком предательстве со стороны единственного человека, которого беззаветно любила? С отчаянием в голосе я принялась разубеждать их, так же как разубеждала себя все эти годы, и снова женщины обменялись взглядами, в которых сквозили и жалость, и недоумение.

— Антуанетта, — сказала женщина-полицейский, и в ее глазах смешались сострадание и твердая решимость выполнить свою работу, — тебе предстоит выступить свидетелем на процессе по делу твоего отца. Ты понимаешь, что это означает?

Прежде чем ее слова осели в моем сознании, она нагнала на меня еще больше страха, сообщив, что до суда его выпустят под залог и мы вместе вернемся домой. После этого она вышла из комнаты, оставив меня наедине с социальным работником. Я молчала, переваривая полученную информацию, пока меня не охватил жуткий страх.

— Я не могу идти домой, — запинаясь, вымолвила я, — пожалуйста.

Я уловила жалость в голосе Джин, когда она ответила: