Шея жирафа Шалански Юдит

– Но мы слишком мало разговариваем.

Ну, мы же в школе, а не на партийном съезде.

– У нас есть уникальный шанс.

Заканчивать он, видимо, не собирается. Как на еженедельном педсовете, где он с удовольствием затевает дискуссию о принципах сосуществования и выдает это за демократическую переподготовку. Каждому разрешается высказаться. И в итоге все оказываются правы. Мир, дружба, жвачка. Всюду противоречия. А смысла нет нигде.

Правда не по силам никому. Наличие этой единственной, реально существующей действительности никому не по силам. И уж точно не этим мужчинам, которые навсегда остались в школе из страха перед настоящей жизнью. Теперь они распушают перья перед подростками. Импонирующее поведение вечных второгодников. Нужно принимать мир таким, каков он есть. А не таким, каким мы его желаем видеть.

– Я вам обещаю, мы станем конкурентоспособными. Мы сделаем эту школу перспективной. Все вместе. Вместе с учениками. Только нужно больше энтузиазма. И во внеурочное время в том числе. Поэтому я решил раз в неделю выступать с речью. Тренинг по мотивации. Чтобы нас всех сплотить. Речь о будущем. Что вы об этом думаете? Так сказать, призыв. Вам же это знакомо.

Он совсем с ума сошел. Не знает, куда силы девать. Нам еще только лозунгов и классовых целей не хватало. Забота о душах учеников. Утешение и ободрение. Кризис-менеджер собрался проповедовать. Совершить погребальную мессу По полной программе.

– Если ты будешь выступать с речами каждую неделю, то это быстро всем надоест. Перестанет быть чем-то особенным.

Раньше этот прием срабатывал.

– Ломарк, ты права. Раз в месяц. В понедельник. Нет! Лучше в середине недели. В среду! На большой перемене. В первую среду месяца. Так и сделаем.

Кажется, доволен. Ухмыльнулся и указал на портрет в очках.

– А кто такая эта Лизелотта Герман? – нарочито весело.

– Немецкая архифашистка, – сухо, не поднимая глаз, отозвался Тиле. Говорят, так ответила ученица на экзамене, уже больше двадцати лет с тех пор прошло. Не ради провокации. Просто девочка была исключительно глупа. Лучшая шутка Тиле. Каттнер любит ее рассказывать. Странно все-таки, как ему нравятся анекдоты той страны, от порядков которой он приехал их отучать. Втайне сожалеет, что сам не присутствовал при. этом. Раздувается от гордости, если его принимают за местного.

Каттнер коснулся Тиле.

– Товарищ, нам нужно будет еще раз поговорить о твоем политбюро. Так дальше не пойдет.

Тиле ничего не сказал. Каттнер его отпустил. У двери он еще раз обернулся.

– Ну, значит, физкульт-привет! И да здравствует свежий воздух, коллега! – отсалютовал и исчез.

Эта школа – корабль, идущий ко дну. Крутить штурвал уже давно бессмысленно. Все заняты только устройством собственной судьбы. А что еще остается? Только искать смысл в произвольной, но неизбежной последовательности событий. Свадьба, непременное рождение первого ребенка, почти принудительное появление второго. Тиле, как настоящий коммунист, еще и третьего заделал. У коммунистов было по трое детей, у священников – четверо или пятеро, у асоциальных элементов – не меньше шести. Сколько сейчас детей у Мартенов, никто точно не знает. Как-то она спросила об этом одного из мартеновских сорванцов, тогда школьники коррекционной школы еще ездили в город на автобусе вместе со всеми. Он пообещал узнать дома. При следующей встрече ребенок пересчитал своих братьев и сестер по пальцам. Ему понадобилось три руки. Их было тринадцать. Во всяком случае, тогда. Вместе с младенцами обеих старших сестер даже пятнадцать. Как органных труб. Тринадцать. Больше, чем учеников в ее новом классе.

У нее самой – только один ребенок, один-единственный. И так далеко, что уже и не в счет. Видимо, она К -стратег. При таком уровне рождаемости опасность истребления очень велика. Какой толк от ребенка, если он на другом конце света? Разница во времени больше девяти часов, больше, чем полдня. Один всегда опережает другого. Ей никак не удается запомнить, кто кого. Ни минуты нельзя прожить вместе. Если у Мартенов один ребенок погибнет, останется еще много в запасе. Но если у тебя один-единственный ребенок, это все или ничего.

В ее комнатке в спортзале ничего не изменилось, все так же, как до каникул. На столе – сигнальный свисток и секундомер. Занавески задернуты. Приятный приглушенный свет.

Внезапно навалилась усталость. Надо присесть. Ненадолго. Прислонить голову к стене. В зеркале над умывальником отражается макушка. Лоб. Морщины. Кореи волос. Седина, уже больше двадцати лет. Пару минут передохнуть. Синий с серым спортивный костюм лежит на коленях. Голые ноги, бледная кожа, как будто не было лета. Ладони на бедрах, бедра прохладные. Тепло волнами поднимается вверх. К голове. В глазах рябит. Пот. Прилив, как из учебника. Только вот в учебниках об этом не пишут. Ученикам об этом не рассказывают. О втором превращении тела, об этом незаметно подкрадывающемся разрушении, говорить не принято. Родовые пути утрачивают эластичность. Менструация прекращается. Влагалище становится сухим. Тело – дряблым. Всех интересует только цветение. Осень. Боже мой. Да, это осень. Шелест листвы. Второй весне не бывать. Откуда ей взяться? Смешно. Собрать урожай. Вытянуть снасти. Справить праздник урожая. Ожидание пенсии. Вечер жизни. Горные вершины спят во тьме ночной. Но с чего вдруг эта усталость? Может, это погода так действует? Или из-за первого учебного дня?

Прошлой ночью она проснулась. Должно быть, не было и четырех. Совсем темно. Ветерок коснулся щеки. Раз. Еще раз. Пульс тут же подскочил до ста восьмидесяти. Кто-то вспорхнул. Большая бабочка? Бражник сиреневый? Но для него вообще-то уже поздно. Потом тишина. Наверное, бабочка села. А может, уже улетела. Она ощупью поискала выключатель ночника. Когда свет наконец зажегся, животное в панике заметалось по комнате. Накручивая большие петли. Воображаемые восьмерки. В трех ладонях от потолка. Звук трепещущих крыльев, как в замке ужасов. Летучая мышь! Молодой нетопырь-карлик. Заблудился. Система эхолокации отказала, безошибочное чутье не сработало, и мышь потеряла ориентацию. Пасть была открыта, она кричала. Но криков не было слышно.

Ее интеллекта, видимо, достало, чтобы, влетев в комнату сквозь приоткрытое окно, понять, что это не щель в сарае, не дупло дерева и не отверстие в каменной стене трансформаторной будки, но не хватило, чтобы снова выбраться наружу. Должно быть, она покинула колонию, они сейчас, в конце лета, как раз распадаются. И теперь, как и остальные, оказалась предоставлена самой себе. И искала новое пристанище.

Инга погасила свет и, стараясь не шуметь, спустилась в подвал. На всякий случай накрыла голову одеялом. Хорошо, что сон у Вольфганга крепкий. А то бы он ее испугался. Призрак на прогулке. Его храп был слышен даже внизу, у полки с банками.

А потом все произошло очень быстро. Видимо, зверек почувствовал, что в ней его спасение. Сначала он ускользал, но затем, когда она в очередной раз попыталась накрыть его банкой, покорился, дрожа от ужаса. Некоторое время он еще вздрагивал, потом сложил крылья и замер. Как мертвый. Набитое чучело. Очень хрупкое. Плотный коричневый мех. Маленькие кривые коготки. Кожаные кончики крыльев. Тонкая летательная перепонка. Красные выпирающие суставы. Черные загогулины длинных больших пальцев. Плоская голова. Влажное блестящее рыльце. Крошечные зубки вампира. Перекошенный рот, как у новорожденного младенца. Жесткие напуганные глазки. Сколько в них страха. Летучие мыши к людям ближе, чем к мышам. Тот же набор суставов: плечо, лучевая кость, локтевая кость, запястье. Такой же хрящ в воронкообразных ушах. К тому же анатомически идентичные половые органы. Пара сосков на груди. Свободно свисающий пенис. Один-два детеныша в год. И при рождении, они тоже почти голые.

Она подумала, может, использовать летучую мышь на уроке? Сразу показать новому классу типичного гемерофила? Самого маленького из всех млекопитающих. Но потом ей захотелось избавиться от него как можно скорее. Она открыла окно. Потом приподняла банку. Зверек медленно выполз, начал падать, потом собрался, расправил крылья и исчез в темноте, в той стороне, где гараж. Она быстро закрыла окно и снова легла. Заснуть ей удалось, только когда рассвело.

В коридоре уже кудахтали девочки. Пора. Она собралась с силами, оделась и вышла. Отправила их на школьный двор строиться.

– Смирно!

Линия шла волнами.

– Грудь вперед, зад втянуть!

Двум девочкам нужно поменяться местами, вот теперь все в порядке, все стоят как надо, по росту. Главное – держать все под контролем.

– Физкульт-привет! Три круга для разогрева – и не срезать! Вы знаете, я все вижу.

Как хорошо побыть на улице.

– Вперед, вперед.

Девочки побежали, поволокли свои молодые, но уже обессиленные тела по двору в сторону городской стены и исчезли за главным зданием.

Трудно поверить, что именно эти девочки победили в эволюционной борьбе. Отбор и вправду слеп. Она старше этих рохлей больше чем в три раза, а физическая форма у нее намного лучше. Она их с легкостью обгонит. У них же мышцы нетренированные. Неуклюжая моторика. Колыхающиеся жировые отложения. С такими участниками соревнований не выиграть. Хотя теперь никто больше и не приходит, чтобы забрать ту или иную лошадку из конюшни Инги Ломарк. Раньше было иначе. Доска почета все еще висела при входе в спортзал. На этом настояла она сама. Чтобы все видели, что такое рекорды. Пожелтевшие цифры. Спортивные праздники в прежние времена. Среди беговых туфель, привезенных контрабандой из-за границы, изредка встречались шиповки. Только что размеченные белые линии на красном гаревом покрытии. Голоса из громкоговорителей. На старт. В стартовые колодки. Внимание. Мускулы напряжены. Выстрел. Старт – это всё. Золото, серебро, бронза. Блестящие картонные кружочки на красных лентах. Дома у нее таких медалей полно. Ящик стола забит до отказа. Мускулистые детские тела, устремляющиеся к финишной черте и падающие, спотыкаясь, за линией, как показывали по телевидению. Тогда ее ученики побеждали на окружной спартакиаде, а один – даже на областной. Она всегда могла точно распознать, кто на что годится. Даже и без всех этих спортивных премудростей. Прыгуны с шестом и гимнасты должны быть маленькими, баскетболисты, напротив, очень рослыми, а приличным пловцом мог стать только тот, у кого длинные руки и огромные ступни. Это все понятно. Но она, помимо того, сразу видела, кто готов подчинить все свои интересы строгому плану тренировок. Кто обладает достаточным смирением и дисциплиной, чтобы когда-нибудь в будущем выиграть соревнования. Ведь к этому, быть может, придется идти долгие годы. Нужно увидеть неявные склонности и направить их в нужное русло. Превратить талантливого ребенка в победителя. Сегодня уже можно считать достижением, если отучишь девочек пропускать занятия из-за менструации. Удивительно, что сегодня еще проводят чемпионаты мира, ведь так много талантов остаются нераспознанными. Но ценится только результат, а не потенциал…

Первые девочки, с разрумянившимися лицами, уже появились на школьном дворе. Начался дождь, робкий и беззвучный. Тут же протесты, недовольные мины. Не вступать в дискуссию. Коротко напомнить о благе закаливания. Разбег и прыжок в сырой песок. Грации пожаловались на листочки на короткой дорожке для разбега. Как будто за олимпийское золото борются. А потом, когда дорожку очистили, неохотно затрусили, не прилагая совершенно никаких усилий. Плюхаются в песок, как мокрые мешки. Так вот, значит, какое оно – будущее. От фитнес-мании не осталось и следа. И это матери будущих поколений. По крайней мере, теоретически. Только потому, что у них. еще вся жизнь впереди, они все пускают на самотек.

До осенних каникул еще восемь недель. Инга несколько раз повернула ключ в замке зажигания. Послышался сиплый хрип. Она вышла, открыла капот, но ничего такого не обнаружила. Вольфганг все равно считает, что ей нужна новая машина. Не нужна ей машина. Это, наверное, аккумулятор. Такое уже пару раз случалось. И это в первый день. Ну ладно. Значит, на автобусе. Она оставила автомобиль и пошла к остановке. В расписании движения – три строки. В обед. После обеда. Вечером. В час, в четыре и в шесть. И все. До отправления часового автобуса еще есть время.

Она направилась по тропинке, ведущей через лужайку позади здания спортзала к валу, и пошла по каштановой аллее вдоль обвалившейся крепостной стены. Разрушающиеся кирпичи влажно поблескивали, ветер трепал листья на мокрой земле, и они тянули свои перистые пальцы вверх. В лужах плавали колючие лопнувшие плоды. Испарение и осадки. Естественный круговорот. Вода на пути к морю.

Трудно понять, в каких домах на Рингштрассе еще живут люди. Жилье с видом на зеленые насаждения, на вал. И на городской ров – безымянную, вонючую канаву. Пропуски в ряду домов. Исписанные постройки эпохи грюндерства, рядом дома с наполовину оштукатуренными фасадами. Оконные проемы заколочены фанерой. Контур снесенного здания на брандмауэре. Ветвящиеся трещины. Стены все в лозунгах: «Богатство для всех». «Бундесам, в харю». «Иностранцы вон».

Только ворота, осколок готической древности, все еще сопротивляются упадку. Но они ведь пережили даже Тридцати летнюю войну. Хотя то, что происходит сейчас, – это не война. Это уже капитуляция. На Хоэштрассе ей встретилась женщина. Старше нее. Живот как шар. Восковое лицо. Желтые, словно прокуренные волосы, завязаны в узел. Под мышкой – большой квадратный конверт с рентгеновскими снимками. Женщина из тех, кто меняет нижнее белье только потому, что боится попасть в больницу. Вдруг что. Всякое может случиться. В ее-то возрасте. Смотрит пристально, почти требовательно. Только не поддаваться. Никакого сочувствия. Смотреть, как малый подорлик. Ломарк не стала бы здороваться, даже если бы они были последними людьми на Земле. Какое ей дело до чужих проблем? Пусть старуха удовлетворяет свою потребность в близости с кем-нибудь другим.

На Марктплац перед ратушей, как обычно, толкутся любители алкоголя. Надо ведь и последние остатки мозгов пропить. Один зашел на газон и мочится под куст. Старый детский трюк: я никого не вижу, значит, и меня никто не видит. Зона видимости сокращается до пределов дальнобойности струи. Свободно свисающий пенис. Примат приматов. Все-таки впечатляет, с какой концентрацией и спокойствием он делает свои дела. Бесстыдная невозмутимость. Свободен, как животное. Увеличение полового органа в качестве компенсации за утрату хвоста. Мужчины, наверняка, жалеют, что не могут вылизывать свой пенис, как собаки. Зато они могут подержаться за него руками. Всю жизнь вдвоем. Разность полов. Отсутствие второй Х -хромосомы. Компенсировать такое невозможно. Ничуть не стесняясь, он неторопливо застегнул штаны и побрел обратно к своей бутылке. Пока еще не хронический алкоголик. Скорее, периодически уходит в запой. Надежда умирает последней.

Больше никакого движения, городок или, вернее, то, что от него осталось, погрузилось в полуденный сон. Город казался почти нереальным, как все места, покинутые людьми… В прежние времена любили стращать перенаселением. С тех пор людей на этой планете стало на пару миллиардов больше. Вот только здесь этого не чувствуется.

Как и в том городе-призраке в пустыне Мохаве в Калифорнии, где они были на экскурсии. Жаркий летний день, палящее солнце. Они даже заплатили за вход. В тот единственный раз, когда она и Вольфганг ездили за океан навестить дочь. Уж лет десять как. Тогда все еще были уверены, что Клаудия скоро вернется, что ей нужно только учебу закончить, и она хочет показать родителям, где жила последний год. Они и правда в это верили. Они все.

У ворот – табличка с указанием числа жителей. От основания города до финала. От нескольких сотен до нуля. В крошечном музее эмалированную раковину выставили с такой помпой, будто нашли ее в карьере Мессель. Буклет на смешном немецком с биографиями тех, кто когда-то населял этот город. Едва понятные фрагменты предложений. Европейцы пришли сюда колоннами, на телегах. Или по одиночке. Покинули родину в надежде добыть пару самородков драгоценного металла. Тяжелая работа в штольнях, где другим уже удалось найти золото, серебро, медь или буру. Покидать естественную среду обитания крайне опасно. А человек не побоялся даже пустыни! Его степень приспособляемости впечатляет. Он может выжить практически везде. И прямо-таки с болезненной настойчивостью доказывает это снова и снова. Кичится своей экологической пластичностью. Муравьям понадобились тысячи видов, чтобы заселить весь мир, человеку удалось сделать это, имея всего лишь дюжину разновидностей.

Немного в стороне стояла школа. Фахверковое строение, которое после пожара по непонятным, причинам. восстановили, в половинную величину. Внутри оно напоминало кукольный домик, только слишком большой. Над доской – карта мира. В центре – Америка. Евразию поделили на две части и оттеснили к краям. Половина – слева, половина – справа. Огромная Гренландия. Белое пространство, размером с Африку. На стенах – длинные списки правил поведения для учительниц. Не курить. Не есть мороженого. Надевать минимум две нижних юбки. Выйдя из домика, она увидела агрегаты аварийного электропитания, которые обеспечивали электричеством эти декорации в пустыне. Множество сувенирных лавок и магазинчиков драгоценных камней. И хотя деревянные колышки, к которым привязывали лошадей, все еще были на месте, хотя позади города-призрака в каменистую пустыню вгрызались шахты старых серебряных рудников, похожие на мышиные норы, она при всем желании не могла себе представить, что здесь и в самом деле когда-то жили люди, чьи останки теперь покоились под каменистыми холмиками кладбища. Все это казалось муляжом, декорацией деревни, посреди, пыльной каменной пустыни, обрамленной горами. А она еще и за вход заплатила. Нет, история точно не для нее. А естественная история там большой роли не играла. Возможно, пустыня и небезынтересна с геологической точки зрения и важна как среда обитания горстки животных и растений. Но полное отсутствие хлорофилла напрочь сбивало с толку.

Вот и этому городу уже больше не оправиться от колебаний популяции. И никому не придет в голову платить за экскурсию по нему. Город в хинтерланде Передней Померании, который только тем и знаменит, что здесь располагается администрация округа. На речушке – пристань для вывоза металлолома и. сыпучих грузов, еще есть фабрика по производству сахара и музей. На Марктплац теперь парковка. Несколько улиц, застроенных историческими, зданиями. Церковь без колокольни – огромный рудимент кирпичной готики. В центре полно новостроек, панельки семидесятых годов в самом простом исполнении, никакой керамической плитки или гравийного заполнителя в бетоне. Сначала в них сделали капитальный ремонт. Теперь они стоят по большей части пустыми. Новый автобан – практически у двери, всего в получасе езды. Через тридцать километров – резкий поворот на запад. Но по крайней мере, здесь есть растительность. Батальон анютиных глазок перед торговым пассажем. Фиалковая пехота, которую для украшения города высаживают безработные в рамках программы трудотерапии. Плющ обыкновенный, цепляющийся за балконы навороченных фасадов новостроек. И множество растений, проложивших себе дорогу в это поселение без помощи человека. Почти незаметные глазу, они тем не менее прекрасно себя чувствуют. Мятлик однолетний заполняет своими плоскими корнями каждый квадратный сантиметр незастроенного пространства. Льнянка полевая добралась сюда, на Марктплац в центре города с окраин полей. Сквозь щели мостовой пробивается горец птичий. Не говоря уже об одуванчике лекарственном, он – повсюду, маркирует каждый уголок своей избыточной потенцией. Все буйно разрастается. Белые войлочные листья полыни обыкновенной. Ковер из звездчатки. Неистребимая марь. Удивительное богатство видов. Больше всего растительности на Штайнштрассе, где руины соседствуют со старыми опустевшими домами. Здания на разных стадиях упадка. Стоп. Ведь Бернбург раньше где-то здесь жила? Звонок вырван, надписи на табличках не разобрать. Дверь открыта. Из подвала тянет холодом. Во дворе даже цветет бессмертник. Вытянувшийся высоко вверх тысячелистник на груде строительного мусора. Фальшивые колосья ячменя заячьего с длинными остями… Сорняки бессмертны.

Тут выживает лишь то, что буйно разрастается. Вдали от ухоженных клумб, лелеемых садиков и других вторичных биотопов, созданных кропотливым трудом. Ромашка пахучая, устойчивая к воздействиям мшанка, коварный пырей, трогательная пастушья сумка. Упрямые сорняки, настырный рост. Такое размножение гарантирует сохранение вида. Здесь не будут иметь успеха сложные мероприятия по опылению. Здесь все происходит быстро. Сорняки успевают размножиться до того, как вредные вещества сумеют им навредить. Клейкие семена толстолистного подорожника цепляются за каждую подошву. Щитовник извергает свои крошечные споры. Одуванчик отправляет в полет парашюты. Уносимые ветром семена. Пастушья сумка в случае необходимости может даже самоопыляться. Однако смена местоположения самих растений не предусмотрена. Они вынуждены оставаться здесь, выбора у них нет. И они выживают, как умеют. Заселяют освободившиеся пространства, занимают свободные промежутки, прорастают в расщелинах тротуаров, в трещинах стен, укореняются в грязи мусорных куч, зарываются в развалины старых, зданий. Глина, цемент, строительный раствор – им все нипочем. Даже наоборот. Самая сухая почва с высоким содержанием извести – достаточно питательна для закаленных бойцов зеленого фронта.

Кормофиты просто недооценивают. В институте ее вся эта зелень тоже не слишком интересовала. Покорные работники фабрики по производству фотосинтеза. Бесконечные упражнения по определению вида. Всегда приходилось считать. Сколько у них листьев, сколько тычинок. Споровые и хвощевые, плауновидные и папоротники, голосеменные и покрытосеменные, двудольные и однодольные. Бобовоцветные и крестоцветные, губоцветные и сложноцветные. Очередное листорасположение, супротивное, мутовчатое. Плод. Кормовые, лекарственные, декоративные. Отдельные органы для фотосинтеза. Подпитка большого кругооборота, мотор обмена веществ. Растения превращают бедные энергией вещества в богатые энергией. У животных все наоборот. Мы просто не автотрофные. В каждом маленьком листочке, в каждом крошечном хлоропласте ежедневно случается чудо, благодаря которому мы все существуем. Эпидерма, кутикула, палисадная паренхима. Если бы мы были зелеными, нам не нужно было бы есть, ходить в магазин, работать. Вообще ничего не нужно было бы делать. Достаточно было бы немного полежать на солнце, попить воды, поглотить углекислый газ, и все, действительно все было бы улажено. Вот если бы иметь под кожей хлоропласта. Как было бы чудесно!

Немая, терпеливая вегетация. Мое почтение. Растения не умеют разговаривать, но могут общаться; у них нет нервной системы, но они могут ощущать боль. Предполагают, что они даже испытывают чувства. Хотя это-то как раз вряд ли можно считать прогрессом. Возможно, они и превосходят нас лишь потому, что умеют обходиться без чувств. У некоторых растений генов больше, чем у человека. Это ведь одна из самых перспективных стратегий захвата власти. Надо, чтобы тебя недооценивали. Тогда потом, в нужный момент, можно будет нанести удар. Очевидно, что растения сидят в засаде. Во рвах, садах и казармах теплиц ждут подходящего момента для наступления. Совсем скоро они всё отвоюют назад. Вернут себе когда-то отнятые у них территории с помощью щупалец, производящих кислород, поборются с погодными условиями, взломают корнями асфальт и бетон. Погребут под сплошным, травянистым, ковром, остатки ушедшей цивилизации. Возврат территории прежним владельцам – это только вопрос времени.

Заросли жадной до азота крапивы с удовольствием, подкрепляются каменистой почвой, одревесневшие побеги ломоноса постепенно образовывают непроходимые заросли. Земля покрывается папоротниками. С растопыренными листьями. Частью свежими, частью сгнившими. Грибы, лишайники и мхи прекрасно существуют даже на асфальте. Вечная жизнь. Покрывало молчания. Повсюду – семена будущей природы, будущего ландшафта, будущего леса. Кто тут говорит об озеленении? О трудоемком процессе лесонасаждения? Нет, здесь действует более могучая сила! Не не остановить никому. Уже через пару столетий здесь будет приличный смешанный лес. А из всех зданий останется в лучшем случае церковь, полая коробка, кирпичный остов, развалины в лесу, как на картине. Великолепно. Нужно перестать мерить все жалкими человеческими мерками. Что такое время? Чума, Тридцатилетняя война, антропогенез, первый огонь в пещерах гоминидов. Все это было лишь мгновение назад. Человек – это временное явление, сгусток протеина. Несомненно, нужно признать, что это удивительное животное на некоторое время, стало властителем планеты. Но в один прекрасный момент человек снова исчезнет, как это случилось с другими удивительными существами до него. Черви, грибы и микробы довершат его исчезновение. Или он будет погребен под толстым слоем осадочных пород. Забавное ископаемое. Которое никто никогда не откопает. А вот растения останутся. Они появились раньше нас, и они нас переживут. Пока здесь еще город, хоть и исчезающий, промышленное производство давно прекратилось. Но настоящие продуценты уже приступили к работе. Нет, не упадок грозит этому городу, а тотальное одичание. Зарастание, присоединение, мирная, революция. Цветущие ландшафты.

Автобус скоро должен был подойти. На остановке уже толпились школьники. Были там. и ученики ее класса: Кевин, Пауль, толстяк и две грации с «Камчатки». Нацелились на жертвенное животное Эллен. Здесь действовало кулачное право. Пусть Эллен не удивляется, сама напросилась, нечего так беспомощно смотреть. Для издевательств всегда нужны двое. Она уже слышала вопли: «Госпожа Ломарк! Госпожа Ломарк!» Но взывать к ней было бесполезно. Каждый делает себя жертвой сам. Чтобы появилось чувство сострадания, должно пройти шесть минут, а так долго Ломарк ждать не собиралась. Кроме того, она принципиально не разговаривала с учениками вне уроков. В обед их пути расходились. Здесь уже был не ее участок.

Несколько поодаль стояла Эрика, рюкзак поставила между ног, правая нога согнута в колене, одно плечо выше другого, лицо асимметрично, как лист вяза. Сбоку ее даже можно принять за мальчика. Тонкая темно-синяя мятая ветровка. Из белых манжет выглядывают хрупкие запястья. Кисть левой руки сжата в кулак. Перекатывает плоды каштанов. Невозмутимо рассматривает что-то на другой, стороне улице. Но мемориальную доску над входной дверью отсюда не прочитать. Да, впрочем, не важно. Энергичный подбородок. На щеке что-то белое. Родимое пятно? Откуда? Родовая травма. Соскользнувшие щипцы. Плохо заживший шрам. Какое ей до этого дело? Она могла бы быть ее дочерью. Глупости. Внучкой. Откуда эта бредовая мысль? Как это у Каттнера получилось? Сколько комплиментов ему понадобилось? Как ему удалось уломать девочку? Она и в самом деле могла бы быть ее внучкой. В конце концов, у нее же есть дочь. Порой она даже забывала, что у нее есть ребенок. Что, ради всего святого, Клаудия там забыла? Ей этого никогда не понять. Сначала речь шла только об учебе, потом о путешествиях, затем о мужчине и, наконец, о работе. Сначала исчез мужчина, потом работа, а с годами и все остальные причины. Клаудия уже давно не отвечала на расспросы матери. И в какой-то момент Инга Ломарк перестала спрашивать, чтобы редкие телефонные разговоры не стали еще более редкими. Время от времени приходило электронное письмо. Короткая весточка. Приветы. Никаких новостей. И уж конечно, никаких ответов. Шансы обзавестись внуками невелики. Клаудии – тридцать пять. Овуляция в этом возрасте уже нерегулярна.

Тем временем школьники окружили Эллен. Кевин – предводитель стаи. Толстяк широко ухмыляется, рад поучаствовать. Они немного потолкали ее туда-сюда, отобрали у нее ободок для волос. Вообще-то они уже переросли такие детские шалости. Все это от скуки. Она настолько глупа, что повелась и теперь бегает за ними. Ободок падает в грязь. Эллен наклоняется за ним. Кевин толкает ее. Где же автобус? Если это не закончится, ей придется вмешаться. Эллен захныкала, закрыла глаза и закинула голову назад. Рефлекс жерлянки. Но у человека нет механизма торможения агрессии.

Какая у Эрики необычная форма ушей. Закругление какое-то угловатое. Ярко выраженный хрящ. Странно. Белый пушок на сильной мочке.

Эрика повернула голову и посмотрела на нее. Почти негодующе. А этой что не нравится? Чего ей нужно? Колючий взгляд. Выражение превосходства. Почему она смотрит так неприлично долго?

Наконец пришел автобус. Все стали протискиваться ко входу. Эрика выкинула каштаны и невозмутимо вошла. Что она о себе воображает? Инга Ломарк постаралась войти последней.

Несколько минут спустя они покинули центр города и поехали по окраинам… Мимо территорий брошенных промышленных предприятий, гаражей с плоскими крышами, дачных участков и больших парковок у торговых, центров. Вскоре они выехали на шоссе, ведущее в хинтерланд. Надпись на большом щите у дороги гласила: «Здесь не место умирать». Но деревянные кресты и грязные мягкие игрушки в кювете говорили об обратном.

Справа – неудавшаяся попытка переделать старый железнодорожный вагон в американское бистро. На левой стороне – старый деревенский двор, там теперь ведут хозяйство приезжие. Горожане просто неисправимы. Не хотят понять, что эта местность держится на плаву лишь благодаря их импортированному энтузиазму, их восхищению строптивыми просторами и неоштукатуренными домами и даже неразговорчивостью местных жителей. В течение нескольких лет они вовсю стараются, постоянно жалуются, что у них нет чувства принадлежности к этой местности, а потом в какой-то момент до них доходит, что у них нет этого чувства, потому что здесь больше нет никакой принадлежности и никакого единства. Их не купить даже за экологически чистое молоко и культурные центры. Здесь не место умирать. Но и не место жить. Каждый занят своими проблемами. Аппарат искусственной вентиляции легких следует отключить. Прогресс медицины. А пациент-то хочет, чтобы в нем искусственно поддерживали жизнь? Так было с ее матерью, после того как ей удалили матку вместе с яичниками. Профилактически. Но о профилактике в ее случае говорить было уже поздно. Звуки, как в комнатном фонтане. Бурлящие аппараты. Писк мониторов. Каждые четверть часа измеряли пульс. Дерьмо стекало прямо в мешок. Удобно. Поглаживание рук, как на телеэкране. Но нужно же было что-то делать. Может, ей тоже подписать такую бумагу, такое волеизъявление? Как же это называется? Автобус свернул с главной улицы, нужно было сделать крюк – заехать в три деревни. Жемчужины, нанизанные на выложенную плитами, дорогу. Что угодно, только не украшения. Встречные машины вынуждены съезжать на обочину. Точно: последнее распоряжение пациента. Надо написать. Давно уже пора. Всякое может случиться. В ее-то возрасте. Ни в чем нельзя быть уверенным. Уверенным нельзя быть ни в чем.

У Эрики такая необычная впадинка на шее между покатыми плечами. Растрепанные волосы. Завитки над опущенным капюшоном. Кости под светлой кожей. На коже – вязь теней от листвы: нежные полосы сменяются муаровыми завитками. Вот она поднялась. Почему она встала? Все правильно, остановка. Последнее из трех селений, несколько домов у опушки леса. Во всяком случае, во всех живут. По крайней мере, на первый взгляд. Куры за дощатым забором. Осторожно, злая собака. Интересно, который дом ее? У нее есть братья и сестры? Она родом отсюда? Сошла только Эрика. Медленно побрела вниз по улице. Рюкзак висит на одном плече. Нарушение осанки гарантировано. А автобус уже поехал дальше. Повернул. Эрика исчезла из поля зрения.

По стеклу ползала молодая саранча, растопырив блестящие зеленые крылья. Туда-сюда, в поисках, выхода.

Инга уже много лет не ездила на школьном автобусе. Отсюда сверху все выглядело иначе, казалось почти красивым. Липы в аллее склоняются от обочин с потрескавшимся асфальтом к середине улицы. Поля под паром и кротовые норы. Рвы и проложенные в них трубы. Кроны деревьев, полные гнезд омелы.

На влажных лугах – серые березы, не пережившие последнего половодья. Дырявая сетка-рабица перед опустевшими стойлами и. сараями, из гофрированной стали. Железнодорожный переезд без шлагбаума, новое железнодорожное полотно для. старых рельсов. На черной развороченной земле одного из пастбищ – коровы голштинской породы. Вдали блестят силосные башни. Несколько чаек расселись на пашне, перепутав ее с морем. Время от времени через поля идет гудронированная дорожка к одному из дальних дворов. Лужи в глубоких тракторных колеях, горы автомобильных шин, старые ямы для навозной жижи, заброшенные мусорохранилища. Неприбранный ландшафт, обрабатываемый техникой, мозаика монокультур. Рыхление почвы. Регулирование водного режима. Внесение удобрений. Кормовые растения и сельскохозяйственные животные. Животноводство и растениеводство. Предписанное обобществление организмов с целью повышения производительности. Природы больше нет. Ландшафт давно окультурен. Долговязые тополя на деревенской спортплощадке. Пруд, обсаженный самшитом. Булыжная мостовая. Добро пожаловать домой. Автобус остановился.

На остановке, как всегда, несколько подростков, убивают время. Хамство, курение, алкоголь. Неудивительно, что в Дарвиновку никто из них не попал. Не попал к ней на занятия. Асфальт весь заплеван. У мальчиков в этом возрасте, очевидно, особое отношение к своей слюне. Это ведь тоже телесный сок.

В универсаме с недавних пор расположилась фирма по организации переездов. «По всей Германии!» Буквы были приклеены к стеклу витрины. С восклицательным знаком. На парковке – ярко-желтые грузовики, огромные, в каждый поместится весь домашний скарб. Жизнь в грузовике. Сегодня можно без проблем забрать с собой все. Только вот куда? Она останется здесь.

За сеткой-рабицей располагался участок, на котором раньше стоял деревенский дом и сарай, сгоревший ровно через год после того, как врач-дерматолог из Зауэрданда изрядно потратился, на капитальный ремонт. На спортплощадке – небольшая сцена для проведения праздников и вручения наград. Красные знамена. Аромат сирени. Боквурст и пиво. Бургомистерша обращается к народу. Из-за грамоты видна ее огромная грудь. Крепкое рукопожатие. При таком бюсте объятия были все равно невозможны. Сильный молодняк. Детей куры не клюют. Футбольный матч, вечер, проведенный вместе с бригадой. Ордена для взрослых, значки для детей. Ударники труда. Золотой номер дома на только что побеленном известью фасаде. Все на улицу, праздновать Первомай! Одну зиму Клаудия дружила с дочерью бургомистерши, бледной, тихой девочкой. Пока не раздробила ей пястную кость осколком льда, когда они строили иглу. Клаудия рассказывала, что в спальне у них висят сплошь фотографии женщин с большой грудью. Удивительно, что она ей вообще об этом рассказала! Муж бургомистерши работал водителем на зернохранилище. Настоящий амбал. Бургомистерша заявилась сразу с рентгеновским снимком. Хотя там была всего лишь трещина. Такое с детьми случается. Они тогда еще жили в новостройке. Две с половиной комнаты с печным, отоплением. А вот оттуда, из будки, рядом с маленькой сценой, давали, сирену. Раз в неделю, сразу после дневного сна. И все каждый раз пугались, хотя вроде бы должны, были уже привыкнуть. Протяжные завывания. Каждую субботу в двенадцать. Каждый раз ощущение ужаса и нехорошее чувство, что царит мир. Потому что мир не был чем-то само собой разумеющимся. Ввиду угрозы войны, о которой постоянно напоминали. А потом оказывалось, что это опять учебная тревога. На всякий пожарный. А ты разве не за мир? В девяностые будку убрали. И вместе с ней исчезло ощущение собственного присутствия здесь и сейчас. Ощущение, что ты живой. Что прошла еще неделя.

Деревня разделилась. Оставшиеся местные заняли центр, приезжие селились по краям… Там. стоит и их. дом. Вряд ли он заслуживает этого наименования. Денег хватило только на картонную коробку, которую с помощью бульдозера и трактора за пару дней собрали из отдельных частей. Странно: сначала всю жизнь ждешь, когда проведут телефон. А потом за три дня получаешь дом. Стены тонкие. Когда спускаешься по лестнице, шаги отдаются даже в подвале. Но во всяком случае, отсюда открывается прекрасный вид на поле. Фасад увит плющом. Убежище для колонии воробьев. Стоит только хлопнуть в ладоши, и они стремительно вылетают.

Кто-то окликнул?

Ну конечно же, Ганс. Он всегда чует гостей. А для него гость – каждый, кто проходит мимо забора. Он как раз вышел из теплицы, которую смастерил из выброшенных оконных рам. В руках – ветка помидоров. Шаркающая походка. Нечем заняться, как всегда.

– Машина сломалась?

Догадливый ты наш.

– Да. Аккумулятор.

Он махнул рукой:

– Понятно. У меня тоже так было. Но там были еще проблемы. Сказали, ремонту не подлежит. Хотя там ничего такого ужасного не было. Скоты. Просто сказали, ремонту не подлежит. И все. А ведь это был особенный автомобиль, настоящая драгоценность.

На убранном поле за его огородом – тюки соломы. Провисшие провода на фоне широкого неба. Последний раз Ганс рассказывал эту историю про машину, когда насмерть разбился сын Тиле. Семнадцати лет. У него не было прав. Несся двести километров в час.

Ни одной матери такого не пожелаешь. Но мальчишка был совершенно беспутным.

Она знала все истории Ганса. Но это не важно. Раз в день поговорить с ним, значит, сделать доброе дело. Так у него появляется чувство, что он еще существует. И его не задевает, что она остановилась с ним поболтать лишь потому, что он несчастный чудак. Имидж несчастного чудака – это его козырь. И он пускает его в ход при любой возможности. А сейчас как раз представился случай, это – кульминация его дня.

– А ты знаешь, что дикие пчелы работают больше, чем одомашненные? Потому что они живут не семьями, а по одному. Или свободными сообществами.

Что он хочет этим сказать?

– Но пчелы вымирают. Тебе не нужно объяснять, что это значит. После гибели пчел люди смогут прожить всего четыре года.

Вечно этот взгляд, как у участника вселенского заговора.

– Откуда ты это взял?

Он наклонил голову:

– Я читаю газеты. Я слушаю радио. Как бы то ни было, я не опускаюсь.

Как будто это достижение. Хотя это и вправду достижение. Должно быть, приходится прилагать невероятные усилия. Чтобы продолжать жить, когда нечем заняться. Бессмысленное существование. Паразитирование. Такое возможно только в мире людей.

– Я воспринимаю мир через мембрану СМИ. – Он приложил, руку к уху и прислушался. У окна его гостиной висели два уличных термометра. На всякий случай. Так он мог контролировать хотя бы температуру. Вечерами, он ходил гулять по полю со своей кошкой тигрового окраса. Иногда он говорил: «Элизабет и я…» Элизабет и он.

Он был женат на украинке, которой уже давно и след простыл. Получил от нее за этот брак деньги, которые давно потратил. Он никогда не рассказывал о ней. А может, даже и не вспоминал. Однажды в сильном подпитии он промаршировал по деревне с резиновой куклой в руках. Детей у него нет. Животные сходятся, по крайней мере, на период спаривания. Временные сообщества по выведению потомства. Он просчитался, потерял деньги на спекуляциях. Он просчитывается постоянно. Но не может остановиться. Да и с какой стати? А ты разве не хочешь инвестировать? Пять тысяч евро, это же не деньги. Давай! Он просто живет здесь, сидит в своем глиняном домике, единственном более-менее солидном жилище в этой деревне, в норе, больше похожей на гараж, чем на дом. В подвале – верстаки и картины, которые он сам написал. Он выбыл. Навсегда. Ему никогда больше не вернуться.

Пришла Элизабет, потерлась об его ноги, села ему на ступни. Из этой кошки получилась бы хорошая собака.

– И я не делаю глупостей.

Заслугой может оказаться даже бездействие. Как похвально. Ну, на сегодня хватит. Она собралась идти.

– Подожди-ка.

Он наклонился, погладил кошку и что-то поднял.

Ржавый болт. Он взвесил его, подбросил в воздух, снова поймал и раскрыл ладонь.

– Его можно использовать.

Засунул болт в карман мятых джинсов. Доволен. День прожит не зря. Сегодня выпал хороший улов. Он отнесет болт домой, ко всем остальным находкам, которые тоже когда-нибудь можно будет использовать. На свой склад с припасами. Запасная жизнь. Счастливый Ганс. Несчастный чудак.

– До свидания, Ганс.

Свою порцию общения он получил.

– Я люблю, когда ты называешь меня по имени. На меня это так хорошо действует. Нечасто это случается. – Он зажмурил глаза. – Знаешь, ведь никто ни с кем не разговаривает. Люди просто не разговаривают друг с другом.

Это он о себе любимом. Не умеет остановиться. Дашь ему палец, пытается откусить всю руку. Теперь уже точно пора.

Она оставила его одного. Он к этому привык.

Снова эта усталость. Надо сделать кофе. Вольфганг все еще со своими страусами. До его прихода еще есть время. Элизабет крадется по саду. Вдалеке – красно-белые крылья ветряных мельниц и мигающая радиовышка.

В теме электронного письма всего два слова. Она вдруг почувствовала, как сердце пульсирует в горле. «Just married» [1] . Эти слова были знакомы даже Инге Ломарк, хотя она не знала английского. Значит, just. Она кликнула по подчеркнутой строчке. Фотография. Улыбающаяся пара, оба в белом. Два незнакомца. Подписано: «Стивен». «Стивен и Клаудия». Ниже – сцепленные кольца и целующиеся голуби. Птицы с поздравительных открыток. Провозвестники мира под радугой-дугой. Хотя всем известно, что они забивают друг друга. Невинный вид у них только благодаря извращенной инбридинговой селекции.

Она отклонилась назад. На столе – стопка с учебными материалами, сверху – план рассадки девятого класса. Как неряшливо написано. Все эти разные почерки. Трудно разобрать. Некоторые нужно расшифровывать. Она его перепишет. А что там внизу у края листа? Это же место для учительского стола. Там она должна написать свое имя. Веки тяжелели, глаза закрывались, по монитору поплыли ворсинки, все снова и снова, вздрагивали, исчезали и опять появлялись. Во рту пересохло, горло сжал спазм. Как будто там застрял леденец.

ПРОЦЕССЫ НАСЛЕДОВАНИЯ

Журавли все еще были здесь. На поле позади дома, где пашня постепенно переходила в широкий овраг.

Они слетались туда уже в течение нескольких недель, кормились на жнивье, спали, стоя на ногах-ходулях по щиколотку в воде ближних золлей. В утренних сумерках журавли казались серыми точками, время от времени меняющими местоположение, затем, постепенно, эти точки приобретали очертания животных, выделяющихся на темном фоне ландшафта. Эта стая на ходулях увеличивалась с каждым днем. Множество птиц, не знающих друг друга, члены анонимного союза, которых объединяет одна цель – побережья Андалузии и Северной Африки. Арьергард западноевропейцев, переселяющихся на берега Средиземного моря. Воздух был горьким и сырым. Подоконник уже покрылся изморозью. Никогда еще птицы здесь так долго не задерживались. Уже середина ноября. Казалось, они в нетерпении, словно ждут чего-то. Может, это волнение перед перелетом? Может, они наконец-то собрались в путь? И скоро с пронзительным, напоминающим звук трубы криком поднимутся в воздух, расправив отороченные бахромой крылья, выпрямив ноги и вытянув шеи? Образуют на небе фалангу неправильной формы. Кривую стрелу, удаляющуюся на юг. До сих пор остается загадкой, как им удается ориентироваться. По солнцу? По звездам? По магнитным полям? А может, по какому-то внутреннему компасу?

От дыхания Инги Ломарк поднимался пар. Холодно. Определенно ниже нуля. Чего же они ждут? Как это, наверное, прекрасно – следовать инстинкту. Не размышляя, не задумываясь. Она закрыла окно.

Вольфганг, как всегда, уже ушел к страусам, оставив следы своего пребывания за накрытым, к завтраку столом… Несколько крошек маркируют место, где он принимал пищу. На ее стуле лежат скомканные вещи. Зеленый комбинезон, майка, синие спортивные носки. Так он обычно просит чистого белья. Ему нужен непременно зеленый комбинезон, мозг этих птиц слишком мал, они не запоминают лица. В комбинезоне другого цвета они его не узнают. Но говорить об этом нельзя. Он никогда этого не признает. Для Вольфганга страусы – умнейшие животные. Он прямо-таки влюблен в них. В их от природы накрашенные ресницы, в их разболтанную походку. А еще потому, что они совершенно зациклены на нем. Во всяком случае, пока на нем надет зеленый комбинезон. Абсолютно ошибочный импринтинг. Дошло до того, что самки дают себя покрывать, только если он стоит рядом. Самцу-производителю это, конечно, не нравится. Каждый раз, вздыбив перья, он с шипением движется на Вольфганга. Типичное угрожающее поведение оплодотворителя. Страус, защищающий свой участок в период насиживания яиц, не менее опасен, чем бык, охраняющий своих коров.

Чудно, Вольфганг думает, без него не обойдутся. И все это лишь потому, что раньше он собственноручно осеменял каждую корову. Определенное доминирование, конечно, повышает способность к зачатию. А любое спаривание – это боевое действие. У большинства видов позвоночных животных половой акт сопровождается ужасными звуками. Достаточно вспомнить мерзкие вопли кошек.

Как-то раз Вольфганг не ушел среагировать, и удар хрящеватых пальцев ступни пришелся ему в грудь. Об этом, даже в газете написали..

Ну вот, опять он забил отделение для овощей в холодильнике страусиными яйцами величиной, с кокос. И кто, скажите на милость, должен все это есть? Самые большие животные клетки. Целый класс можно накормить омлетом. Неудивительно, что эти животные обитают там, где все еще существуют семейства по сто человек в каждом. Но для них двоих и одного яйца за глаза хватит. А эти яйца долго не хранятся. Совместные приемы пищи все равно стали редкостью. Она обедает в школе у тети Аниты, он – в маленькой барачной кухне, где готовит корм для животных. К нему часто заглядывают любопытствующие посетители. А раз в две недели заходит кто-нибудь из «Остзее цайтунг», и тогда он часами рассказывает о разведении страусов. О том, что шеи самцов после периода спаривания утрачивают красный цвет. Что страус выводит жалобные трели, если ему недостает внимания. Что молодые страусы прибавляют в росте по сантиметру в день. О том, как важно уже цыплятам подмешивать в корм круглые камешки, это помогает их сильным мышечным желудкам измельчать траву. И что несколько берлинских ресторанов неплохо платят за страусиное мясо. Особенно окорочка пользуются спросом. Это якобы, самое здоровое мясо вообще. Нежирное, с низким содержанием холестерина. Он всегда утверждает, что на вкус страусятина напоминает говядину, но это, видимо, только из-за одинаково темного цвета мяса. Зрительный раздражитель побеждает вкусовой. Тем не менее об этом пишут в каждой статье. Вольфганг Ломарк – герой регионального приложения газеты. В конце концов, он ведь один из тех, кому удалось еще раз встать на ноги. Из бывшего ветеринарного техника старого животноводческого хозяйства, пришедшего в упадок, превратиться в фермера-любителя, разводящего экзотических животных, с которыми можно делать замечательные фотографии… Полосатые цыплята под ламлой инфракрасного света; страусы, бегущие рысью; страусы, исполняющие брачный танец; страусы, в снегопад. А под фотографиями подписи: « Гигантские птицы в степи Передней Померании», «Насиживание яиц на страусиной ферме», «Этого яйца хватит на двадцать пять человек», «Агрессивный самец атакует фермера».

Вольфганг вырезает статьи и вставляет их в рамки. Они висят у него в подвале. В гостиной им не место. Страусы все-таки не члены семьи.

За чисткой зубов она еще раз взглянула, как там журавли. Теперь уже все птицы покинули свои сырые спальные места и отряхивались, приводили в порядок оперенье, вытягивали шеи, проверяли ветер и температуру. Теперь можно разглядеть и черные ноги, на которых они легко и с достоинством вышагивали по полю. Ничего общего со страусиным ковылянием. Здесь они – голенастые птицы, а на зимних квартирах – прибрежные. Двойная жизнь. Еще максимум три дня, и они улетят. Расчет прост. Любое действие требует определенных затрат времени и энергии. А затраты имеют смысл лишь в том случае, если ожидаемая выгода превосходит инвестиции. Речь всегда идет об эффективности. Во всем. Вне всякого сомнения, там, куда они улетают, чудесно. Средиземное море. А сколько сейчас времени? Пора.

На остановке стояла Мария Шлихтер. Кивнула едва заметно. Голова высоко поднята. Нос задран кверху. На кривой козе не подъехать. Мозг – как опавший плод, идеально упакованный в скорлупу черепа. Из семьи врача. Ее привезли сюда, деревенского воздуха понюхать. Но Мария Шлихтер не нюхала. Интересно, она вообще дышит? Стоит с таким видом, как будто ее все достало. Это просто вызов. Юность – инкубационный период жизни. Ожидание школьного автобуса. Ожидание водительских прав. Ожидание того момента, когда сможет уехать отсюда. Самонадеянная уверенность, что все лучшее еще впереди. Как бы ни так. Но эта, по крайней мере, лишнего не болтает.

Автобус пришел по расписанию, как всегда, почти пустой. У всех были постоянные места. Мария Шлихтер прошла вперед. Инга Ломарк – на предпоследний ряд. Там рев дизельного двигателя был громче всего и заглушал шум, который самое позднее через пять остановок станет невыносимым. Она расстроила прежний порядок размещения. Прогнала Пауля и его друзей с последнего ряда. Теперь хулиганы-недоросли сидели, развалившись, на средней линии. Конечно, она ловила на себе любопытные взгляды. Все удивлялись, почему она вдруг стала ездить каждый день на автобусе. Но есть много аргументов в пользу того, чтобы не ездить на машине. Взять хотя бы опасность аварии. Полно идиотов, для которых ее жизнь ничего не стоит. Не говоря уже о дичи, всех этих косулях и кабанах, которые в утренних сумерках таращатся остекленевшими глазами на свет фар приближающихся автомобилей и не двигаются с места. А их еще и переехать нужно, иначе страховку не выплатят. Вся эта местность не что иное, как среда обитания диких животных. Повсюду охотничьи вышки. Дощатые будки на подпорках, в которые можно забраться по крутой лестнице. Такие игровые домики для взрослых. Да, в конце концов, она и раньше всегда ездила на автобусе. В школу и в районный центр. А осенью еще и с Вольфгангом на север, к журавлям. Сначала на автобусе, потом на поезде. Потом снова на автобусе. Бесконечная дорога, яркие краски осенних долин. С собой – термос и бутерброды. Ехали до тех пор, пока не находили место сбора стаи. Тогда они забирались на вышку и просто сидели рядышком и наблюдали за журавлями. Часами. Именно это ей в Вольфганге и понравилось. Что с ним. не нужно было разговаривать. Кажется, и он был этому рад. Его первая жена все время разговаривала, целыми днями рта не закрывала. А Клаус, который был у нее до того, любил. подискутировать. О политике. О правительстве и о будущем. Он постепенно входил в раж, а на нее наваливалась усталость. В какой-то момент у нее начинала болеть голова, а лицо Клауса становилась красным, как у мужчин в перлоновых костюмах с гвоздикой в петлице, когда они с трибуны, украшенной лозунгами о будущем, произносили речи о придуманном ими мире. Мире, где были добросовестные трудящиеся, выполненные в срок планы и усовершенствованные средства производства. «Как потрудимся сегодня, так мы завтра заживем». Непонятно, что это было – у гроза или обещание? Возможно, и то и другое. И вот однажды Клаус решился. Они тогда уже расстались. Но ее все равно допрашивали. Три с половиной часа. Известное дело. Чисто выбритые мужчины. Элегантные костюмы. Не эта перлоновая дрянь. Сначала они вели себя примерно. Пили кофе, ели пирожные. А потом от них было просто не избавиться. Ей не в чем себя винить. Другие ведь тоже подписывали. И вреда от этих донесений не было. Просто невероятно, как это сегодня раздули. Даже Каттнер беседовал с ней об этом. А ведь у него у самого рыльце в пушку. Неделями вызывал коллег по одному в свой кабинет, а потом никому ничего нельзя было рассказывать. Ганс однажды сказал, что раньше им хотя бы Штази интересовалось. Когда ему было особенно одиноко, он читал свое дело. Утешал себя тем, что был кому-то важен. По крайней мере, парочке сексотов и их куратору. И что могло быть в этом деле? Что мебели в доме почти нет, что женщины там не бывают. Что он асоциален. «Жители соседних домов характеризуют Г.Г. как тунеядца. У объекта нет автомобиля, но есть велосипед, которым он пользуется почти ежедневно. Кроме того, объект очень разговорчив». Сегодня можешь делать, что хочешь. Только это больше никого не интересует.

В автобус вошла Дженнифер и утащила Кевина за собой. На последний, ряд. После отступления Пауля этот ряд стал тестовой площадкой для пубертатного спаривания. Дженнифер взяла инициативу в свои руки, после того как Кевин явился в школу с кольцом в носу, как у быка. Блеск металла посреди лица. Что-то подобное вставляют в нос телятам, чтобы отучить их от материнского вымени, и быкам, чтобы прикреплять палку-водило. Смешно, как буквально они понимают выражение «гулять с кем-то». А ведь Дженнифер никакой палки-водила не нужно. Кевин – совершенно ручной бычок.

Запотевшие стекла. Конденсат. Зверская жара. Она протерла себе глазок на стекле. На улице так темно, как будто день и не собирается начинаться. Сырое небо нависло над бледными полями. На вспаханном поле – белесые стебли, оставшиеся от убранной кукурузы. Земля в зеленую крапинку. Жалкие ростки промежуточной культуры по системе трехпольного хозяйства. Кормовая капуста. Корнеплоды вслед за зерновыми, свекла после злаков. Развороченные ямы на пустом пастбище. Вдали – узкая, мерцающая полоска света над синеватым лесом.

Проплывающие мимо деревья, растрескавшиеся стволы голых лип. Остекленные остановки. Стекла мутные от ночного мороза, оклеенные обрывками плакатов, разбитые местным молодняком. Желтые столбы с буквой «А» наверху – знаки остановки у асфальтовых карманов и заросших бордюров. И на каждой остановке – школьники, по одному или группками. Их забирают, словно молочные бутылки.

Молочные бутылки у обочины. Вот и молоко теперь в школе больше не выдают. Нет больше службы обеспечения молоком, еженедельно собиравшей пфенниги школьников. Ванильное, земляничное и обычное молоко стоило по двадцать пфеннигов, шоколадное – двадцать пять. Зимой молоко превращалось в лед. Кальковский придвигал ящики с молочными бутылками к батареям. Молоко оттаивало только к большой перемене. Кальций для детских косточек. И фтор для зубов. Таблетки в детском саду. Если сегодня дать детям таблетки, будут неприятности с полицией. Дорога длится целую вечность. Три четверти часа. И не столько из-за частых остановок, сколько из-за причудливо петляющего маршрута. Базовое равновесие между затратами и выгодой здесь не действует. Автобус заворачивает в каждый тупик. Везде останавливается. Забрать нужно всех.

Орда пяти– и шестиклассников сегодня почти в полном составе. А почему мы их забираем? У них что, нет своего автобуса? Вот если они все погибнут в аварии, то и общеобразовательные школы можно сразу закрывать. Тогда, по крайней мере, станет тихо. Этот ор просто невыносим. Еще молоко на губах не обсохло, а уже такие горластые. На шеях болтаются ключи, сотовые и футляры для брекетов. Огромные ранцы занимают все сиденье. А сами они пристраиваются сбоку. И ноги на сиденье кладут. Но на этой обивке грязь все равно не видна. А старшие, наоборот, – словно живые мертвецы. Это подростковое шарканье по проходу. Эти рюкзаки, которые в любой момент могут соскользнуть с опущенных плеч. Вечно сонные глаза. Эти челки, длиной до кончика носа. Или, наоборот, полное отсутствие волос. Бритые наголо головы. Красные, замерзшие уши под бейсболками. Открытые рты мальчиков. Демонстрация зубов – то ли ухмылка, то ли угроза. Головы, сдвинутые друг к другу. Суета. По полной программе.

Какая беспокойная девочка на сиденье перед ней. Тонкие жидкие волосы. Заколка, фиолетовая бабочка все время, подпрыгивает над спинкой кресла. Капюшон, отороченный мехом. Мех искусственный. Интересно, а фиолетовые бабочки существуют? В тропиках наверняка. Ведь видов так много. Почти невыносимое разнообразие. Странные это все-таки существа. Каждая экспедиция открывает их новые виды, подвиды и варианты. Бастардов, которые стали фертильными вследствие изоляции. Порядка не существует. Порядок нужно создавать. Но за природой не поспеть. Ночные телепередачи. Цветные пятна в джунглях. Она ни разу в жизни не видела зимородка. Невероятно. Ни разу. За все эти годы. Но однажды она видела черного аиста и два раза – иволгу. Желтую чудо-птицу. Еще в детстве. Вместе с отцом. Подошла девочка. Высокая, бесформенная. И непричесанная. Щеки толстые, как ягодицы. Жирные грудки, выделяющиеся даже через пальто. Ей самое большее двенадцать. Но всё уже на месте. И всё уже в прошлом. Остановилась у девочки с заколкой. Нависла над ней.

– Иди вперед! Юлиана зовет.

Это был приказ, а не сообщение. Видимо, Юлиана крепко держит свою свиту в узде. Девочка с бабочкой тут же пошла.

Великолепно выстроенная иерархия. Короли и простые смертные. Рабочие пчелы, размешивающие нектар. Ни в одной другой возрастной группе нет такой строгой иерархии. Сменить рант практически невозможно. Станешь один раз аутсайдером, навсегда останешься жертвой. А любители поиздеваться найдутся. Подергать за волосы. Засунуть раздавленные плоды шиповника за воротник. Подстеречь по дороге домой. Украсть спортивную форму. Избить в туалете. Сдернуть штаны. Все это подпитывает чувство принадлежности к группе. Вот как раз кто-то обхватил Эллен за шею. Вроде неопасно. По крайней мере, она еще сопротивляется. Пусть сама выкручивается. Утрясется, как-нибудь.

Автобус снова остановился. Вошла Саския. Как всегда, прошла в самый конец автобуса. Наклонилась к Дженнифер. Три поцелуя в щеку, ни одного слова. Волосы как занавеска. Звяканье браслетов. Протянула руку Кевину. Потом плюхнулась на сиденье, пристроила на голову огромные наушники и прибавила громкость на пару децибел. Лучше быть глухой, чем одинокой. Какое-то время она пыталась заполучить Пауля, чтобы не отстать от Дженнифер. Но тому оказалось совершенно не по силам чередование знаков внимания и отталкивания. Соревнование проиграно. Шанс догнать упущен.

На последнем ряду – тишина. Дженнифер и Кевину было скучно.

– Ты меня любишь?

Детский голосок Дженнифер.

– Ну да.

Какой у него взрослый голос.

– А какой у меня номер сотового?

– Чо?

– Номер моего сотового. Ты ведь его, наверное, наизусть знаешь?

Женская логика.

– Зачем? Он же у меня забит.

– Ну, давай, скажи.

– Ноль… один… ээээ… семь…

– Дальше.

Дальше он не помнил. Она ему подсказала. Потом, видимо, дала себя поцеловать. Во всяком случае, больше ничего не было слышно. Противно. Впрочем, о чем им говорить? Сказать друг другу им нечего. Люди и так слишком много разговаривают. Они с Вольфгангом больше не говорят друг с другом. Это не бросается в глаза, когда целыми днями не видишься. К чему все эти телячьи нежности? Партнеры ведь остаются вместе лишь потому, что выращивание потомства – дело бесконечно затратное. Им больше не нужно укреплять отношения. в паре. Птенец улетел из гнезда. Дело сделано. А как нужно было поступить? Послать поздравительную открытку? Было время, они хорошо ладили. Теперь у каждого своя жизнь, и это правильно. Он занят работой. Они приспособились к ситуации. Они – отлично сыгранная команда. Наступил момент, когда все уже было пережито. Если ей и в самом деле придется уйти на пенсию раньше срока, его не нужно будет содержать. Как-то он сказал, что ему нравятся женщины из второго ряда. Еще до свадьбы. Любить они друг друга никогда не любили. Им это было не нужно. Ей всегда нравилось, что он умеет обращаться с животными. Что это вообще такое – любовь? Мнимо железный аргумент для больных симбиозов. Взять, к примеру, Иоахима и Астрид. Детей у них нет. Сначала не получалось. А когда уже было слишком поздно, каждый стал винить другого. Совместные прогулки парами. Впереди мужчины, сзади женщины. Лысая голова Иоахима рядом с кудрявой гривой Вольфганга. Нервный голос Астрид. Третейские разбирательства. Ты ведь тоже так считаешь? Нет, она так не считала. Какое ей дело до чужих проблем? Они были жалкими, а не достойными жалости. Они избивали друг друга до полусмерти, унижали и грозили покончить с собой. Карнавал в Доме культуры. Капелла из Саксонии. Четыре длинноволосых типа. Смена партнеров в танце. Много коньяка. А рано утром скандалы в кафе-мороженом на Марктплац. Они созданы друг для друга, вне всяких сомнений. Крайне эффективный гибрид симбиоза и паразитизма. Сиамские близнецы. Если один околеет, то и другой не выживет. А потом они уехали. В Берлин. Поближе к культуре. Смотреть на них было уже невыносимо.

Теперь автобус свернул в тупик, в конце которого обычно стояла Эрика, если, конечно, не болела. Тогда крюк в четыре километра через лес оказывался, напрасным… Но Эрика была здорова. Во всяком, случае, она вошла, поздоровалась своим собачьим, взглядом, и заняла место на возвышении напротив Ломарк. В окне было видно ее отражение. Чуть освещенная Эрика. На фоне пихтового леса в зеркальном отображении. Пару недель назад она сменила узкую синюю ветровку на эту огромную парку. Цвета хаки. На рукаве – флажок. Но без молота, циркуля и венка колосьев. Все еще казалось, будто чего-то не хватает. Отправляясь тогда на демонстрацию, Инга просто убрала эмблему. Флаг ведь один и тот же. По крайней мере, новый покупать было не нужно. Может, парка досталась по наследству от старшего брата? Нет, фамилию Лангмут она бы запомнила. Может, они все-таки приезжие. Но не с Запада. Эрика слишком смирная. На родительском собрании никто не появился. Плохо, что в классном журнале больше не указывают место рождения. Об учениках нет почти никакой информации. Все подпадает под закон о защите персональных данных. Практически ничего не знаешь о детях. Хотя проводишь с ними больше времени, чем с собственным мужем. Не говоря уже о собственных детях. Что это она там достает из рюкзака? Справочник. Листает, ищет определенную страницу. День рожденья у нее в августе. В каникулы. Лев. Жаль. Можно было бы сходить к ней домой. Осмотреть детскую комнату. Пробковая доска. Цветные карандаши. Постер. От головастика к лягушке. Когда приходишь на дом, сразу видно, как и что. Как в той семье. Тогда она еще работала в общеобразовательной школе. Дверь ей открыла мать. Уже не первой молодости. Темные круги под глазами и фиолетовые тени. Грудничок на руках и сигарета во рту. Так она с Ингой и разговаривала об одном из своих шести детей, кандидате во второгодники. Время от времени пепел падал на малышку. И тогда мать его сдувала. Сегодня учеников на дому посещают только в исключительных случаях. А Эрика непохожа на кандидата во второгодники, и девиантным, поведением. тоже не отличается. И синяков у нее точно нет. Может, у нее даже и родителей нет. Так и живет в лесу одна. У нее даже подружки нет. Оно и лучше. Дружба все равно всегда кончается предательством.

Достаточно посмотреть на Саскию и Дженнифер. Парень? Исключено. Менструация? Возможно. Точно есть домашние животные. Только не кошка и не собака. Какой-нибудь маленький зверек. Саламандра, улитки. Просто ухаживать, легко наблюдать. В саду – домик на дереве. Боязнь погладить детеныша косули. Разглядывать переливчатые масляные лужи. Снимать с берез кору. Высекать кремнем искры. Хотя Эрика все-таки странная. Но характеристику пишут только в конце учебного года. Раньше это делали от руки, теперь на компьютере. Оценка по шкале между желанием и умением. По большей части все же прилежание. Горизонт ожидания неясен. Не стоит так пристально смотреть. Вот уставилась. Глаза, как щупальца. Дни, проведенные с улитками. В детстве Инга тоже с ними играла. Строила им дом под открытым небом. Втыкала веточки в землю. Стены делала из тонких дощечек. Кроватки – из песка. А потом она укладывала улиток спать. Даже если до вечера было еще далеко. Накрывала их кусочками ткани. На следующий день улиток не было. Они уходили гулять. Она их снова собирала. Приносила домой. Иногда попадалась незнакомая улитка. Тетя в гости зашла. Чудно. Она строила дом животным, которые носят его всегда с собой. Она думала, всем нужен дом. И кровать. Эрике тоже. С видом на лес. Раздевалась. Просто так, чтобы быть голой. Гуляла по всему дому. Когда родители уезжали. Садилась на диван. Странные ощущения. Крики совы в ночи. Слизни. Это ведь тоже живые существа. Только что некрасивые. Созданные для того, чтобы их давить. А может, она глупая. Все еще таращится на формулы. Нужно сказать ей что-нибудь. Все равно что. Просто так.

– Вы, наверное, сейчас много контрольных работ пишете?

Эрика подняла голову, посмотрела на нее. Конечно, сбита с толку.

– Да, – неуверенно.

– Вы все повторили?

Эрика была ошарашена. Она тоже. Что это было? Зачем она это сделала? Ни слова больше. Смотреть в сторону. Наружу. За окно. Высунуться за окно. Кровь, тихо! Что это с ней такое? Да ничего. Она ничего не сказала. Не выдала себя. Ехать дальше. Все дальше. Это все совершенно нормально. Да что нормально-то? Ну, все. Как спариваются улитки. Это длится целую вечность. Молодые забираются на старых. А потомки затем на тех, которые когда-то были молодыми. Молодые со старыми. Они все – гермафродиты. Водораздел проходит не между полами, а между молодыми и старыми. Что теперь о ней подумают? Странно, как тихо. Затишье перед бурей. Скорее, после бури. Никто ничего не подумал. Дженнифер и Кевин дремлют. Саския сняла наушники и прилизывает свою гриву. В дороге. Каждый день. Все они ходят в школу. А что Эрика? Просматривает материалы по биологии. Во всяком случае, она не глупа.

Указатель населенного пункта при въезде в город. Почти приехали. Сон сегодня ночью. Все происходило в столовой Дарвиновки. Помещение казалось огромным. Полностью из стекла. Залито светом. Как зал вылета в аэропорту. Но стол для учителей стоял, где обычно. За ним все места были заняты. Незнакомыми коллегами. Поэтому она пошла к другим столам, за которыми сидели ученики, а может, это были пассажиры, было не совсем, понятно. И только когда Инга села за стол, она увидела, что напротив нее сидит Эрика. Она выглядела совсем взрослой. Казалось, Эрика ее не замечает. Но под столом, она прижалась коленом к ноге Инги. Очень крепко. Чего только не приснится.

Класс снова сидел в темноте. Всеобщее сумеречное состояние. Серые силуэты на фоне голубых оконных стекол. Включить свет. Люминесцентные лампы задребезжали. Вот эту, впереди слева нужно заменить, слишком долго зажигается. Яркий лабораторный свет. Начало трудового дня. Встали.

– Доброе утро.

Громко и уверенно.

Слабое эхо. Зажмуренные глаза.

– Садитесь.

Начали передвигать книги и тетради, искать ручки. Пройдет какое-то время, пока они все разложат по местам и скрестят руки на партах, как она их приучила.

– Тетради и книги убрали.

Прозвучало слишком мягко. Вопреки ее желанию.

Теперь уж точно все проснулись. Распахнутые глаза. Неприкрытый ужас. Шоковое оцепенение. Не ожидали. Как обычно, начались вздохи, скулеж, непременные собачьи взгляды, пока она раздавала листки с заданиями. Только Эллен и Якоб не пикнули, приняли новость без всяких возражений. А Эрика и глаз не подняла. Даже Анника казалась неуверенной, чуяла, чем грозит контрольная ее среднему баллу. По полной программе. Всего неделю назад она раздала им предыдущую контрольную работу. Строение и функции клеточного ядра. Центр всего сущего. Улица с односторонним движением, ведущая от наследственной информации к протеину. Вот где клеточное ядро зарыто. И результаты были вполне себе ничего. Четыре тройки, с минусом, пять троек, две четверки, одна пятерка. А. теперь извольте исполнить произвольную программу. Мы же здесь не развлекаться собрались, не время убивать. Здесь нужно показывать результаты. Как и везде. Внезапная, контрольная работа – ближе всего к реальной жизни из того, что может предложить школа. Это подготовка к реальности, к безжалостной смене неожиданных событий. Плохо, что даты выпускных экзаменов известны заранее. Было бы гораздо лучше проводить их неожиданно. Устроить такую большую лотерею для всех неудачников. Где выигрыш – экзаменационный билет в запечатанном конверте. А еще лучше – выбирать кандидатов по жребию и вызывать их с урока по одному в течение всего учебного года. Написать работу на высокую оценку после долгой подготовки – тут большого ума не надо. Нужно нарушать рутинную смену фаз передачи знаний и контроля маленькими тестами. Иначе получишь собак Павлова. А ведь в жизни никто им звоночком не позвонит.

– Только так можно проверить, кто слушал на уроках внимательно. На пути от кратковременной памяти к долговременной теряется немало информации.

В увещеваниях больше не было необходимости. Они уже сдались. Испуганно корпели над заданиями и постоянно поднимали ищущий, взгляд. На нее и в окно, на черные ветви каштанов. Но там тоже не было ответов. Все это лишь спектакль. На самом деле они счастливы, что от них наконец-то потребовали приложить усилия. Всем животным нравится, когда над ними доминируют. И они не исключение. Наконец хоть что-то. Луч света, осветивший их жалкое существование. Мучительное, но возвышенное чувство, и дневная доза адреналина. Колотящиеся сердца у нее в руках. Да, дети, это жизнь. А жизнь четко подразделяется. На скрытые причины и внешние проявления. Труд тяжелый, хлеб сухой. Все очень просто. Чем больше от них требовать, тем большего они добьются. Желание достичь результата заложено в природе человека. А от законов природы не уйти. Только конкурентная борьба поддерживает в нас жизнь. От завышенных требований еще никто не умер. Наоборот. А вот от скуки можно и умереть.

Еще раз пройти по рядам. От шкафов к окну. Монстеру не мешало бы полить. Пять вяло свисающих пыльных пальцев. Удивительное растение. Видимо, упрямый рост – тоже одна из форм борьбы с недостаточным уходом. Хотя это не новость. Может, это даже самая эффективная форма. Кажется, она и правда цепляется за жизнь. Все растет и растет. Без остановки. Только цвести в этих широтах не будет. Скоро выпадет первый снег. Умеренная климатическая зона. Четыре времени года, как полагается, а не только солнечные дни. И редко когда такой дождь, как на калифорнийском побережье. Как кстати был тогда дождь. После их тура по пустыне. Небо наконец-то снова затянуло облаками, Тихий океан стал матово-серым. Коричневые пеликаны, как камикадзе, срывались в море. У кромки воды молодые песочники с длинными загнутыми клювами бегали вслед за волнами. По берегу ходили мужчины с металлоискателями. Казалось, в этой стране все всё время что-то ищут. И пальмы выглядели не так, как по телевизору, это были совершенно растрепанные засохшие пальмы. А здесь? Солнце не показывается вот уже несколько дней. Это уже стало предметом обсуждения. Но мы же не растения. Так однажды сказала Клаудия, поднимая наконец-то вечно опущенные жалюзи в своей комнате. Годами она сидела во второй половине дня в темноте. Инцистирование до достижения стадии взрослости. Конечно, люди не растения, но Клаудия была похожа на личинку. Бледное, тонкокожее, худое существо. Призрак. Да еще эта ужасная музыка. Тлеющие ароматические палочки. Исписанные блокноты. Дневники с замочками. Спрятанные ключи. И повсюду пыль. Как будто кто-то умер. Все это еще хуже, чем уроки религии. Клаудия не была растением, она была животным. Немым и беспокойным.

Дальше по рядам. Контроль необходим. Кто-то вздохнул. На кого опять Том похож. Бесформенный мешок. Лаура прижимается грудью к краю стола. То ли нервничает, то ли важничает. Кевин начеку. Кольцо в носу на расстоянии едва ли ладони от листка, осторожные повороты головы. Готовится списывать. Но Фердинанд сидит слишком далеко. Расстояние между ними больше, чем любая индивидуальная дистанция.

– Кевин, можете не стараться. Почерк Фердинанда даже я не могу разобрать.

Все обернулись на Кевина. Стадный инстинкт. Немного пошутить, чтобы разрядить обстановку. Она же не зверь. И вот он уже собрался, смотрит сосредоточенно в свой листок.

А откуда, собственно, эта монстера? Может, подарили? Но кто? Времена, когда учителям дарили подарки, давно прошли. Рук не хватало, чтобы удержать все букеты в День учителя. Двенадцатого июня. Чудесное время. Все цветет. Больше всего пионов. В учительской – море цветов. Предписанные жесты тоже чего-то стоили.

А вот и Якоб, этот изнеженный очкарик. Прямая, как свеча, спина. Как у конфирманта. Первое же задание пропустил. Это даже не наглость, это провокация. Ему абсолютно все равно. Он покончил со своей жизнью еще до того, как она началась. Смирился со всем, с контрольными без предупреждения и со строгими оценками. Его все это совершенно не волнует. Он в точности, как его отец, уютный господин, с бородкой правозащитника и. в очках без оправы. Не только близорукость передается по типу доминантного наследования. Демонстрация характеров на каждом родительском. собрании… Главное правило наследования: если дети ужасны, значит, родители еще ужаснее. У них уже в полной мере оформились те качества, которые в их потомках пока еще тихо дремлют. Сумасбродная мать Табеи. Само собой, мать-одиночка. И какая только муха ее укусила. Постоянно всех перебивает. Утверждает, что каждый ребенок – это совершенно особый индивидуум, но прежде всего – ее ребенок. Да что вы говорите! Жалкая попытка повысить значимость собственной неудавшейся жизни за счет менее неудавшегося потомства. Вперед, в атаку. Ребенок – это ее капиталовложение. Наследственный капитал – единственная инвестиция в будущее. Все надеются, что новая комбинация собственных генов окажется более удачной и свет этого успеха озарит дарителей. Особенно если второй носитель наследственной информации сделал ноги.

В воздухе в буквальном смысле слова пахло сосредоточенностью. Потоотделение. Попытка вспомнить забытое. Память может быть обманчивой. Память обманчива. Мозг полон белых пятен. Horror vacui [2] Природа не терпит пустоты.

Какие растерянные у них лица. Какие несчастные. «Назовите четыре рецессивных признака и четыре доминантных наследственных заболевания!» Они же все это проходили. Это же так просто. Таких заболеваний сколько угодно. Взять хотя бы пальцы рук: полидактилия, брахидактилия, арахнодактилия. В следующем задании даже приводится генеалогическое древо семьи с полидактилией, а рядом – черно-белая фотография. Отец и трое детей, демонстрирующие свои вампирские пальцы, тыльной стороной кисти вперед, взгляд прямо, в камеру. Из старого учебника биологии. Тридцатых годов. Добавить немного комнаты ужасов не помешает. Ярмарочное веселье. Экзотические уроды. Сморщенные существа в собственном соку. Альбиносы, волосатые люди, девочка, покрытая шерстью, женщины с бородой, дама без нижней части тела. Мальчик с ее улицы, ее детские воспоминания. Кривой Решке. Он жил вместе с матерью в развалившемся фахверковом доме. Маленький горбун в обносках. Обтрепанные манжеты винно-красной шелковой рубашки. На горбе рубашка натягивалась. Он был похож на обезьяну. Шеи нет, согнут вперед, плечи задраны. Видимо, из-за горба. В огромной руке – авоська, волочащаяся по брусчатке. Сколько ему лет, определить было невозможно. Могло быть сколько угодно. Огромный ребенок. Или старик с мальчишеским лицом. Что такое норма, понимаешь, лишь когда сталкиваешься с отклонениями. Уродства необходимы, чтобы распознать, что есть здоровье. Слово «монстр» происходит от слова «monstrare» [3] . Наглядность – это главное.

А что показывают сегодняшние учебники биологии? Абстрактные картинки. Гладко отполированные модели двойной закручивающейся спирали. Изображения, полученные при помощи растрового электронного микроскопа. Черно-белое групповое фото двадцати трех пар хромосом-сосисок, из которых мы все состоим. Сморщенные горошины. Монаха Менделя в тонких очках и с толстой цепью. Тупую овцу Долли. И пару пожилых близнецов в синих фраках, демонстрирующих свою однояйцевость. Природные клоны. Потомство с одинаковой наследственностью, может, и. полезно для науки, но ей такого счастья не надо. Кормить одно и то же наследственное вещество дважды? Этого еще не хватало. А ведь гинеколог сначала предполагал, что у нее будет двойня, потому что живот был таким огромным. Хотя, если бы у Клаудии была сестра-близнец, может, она бы не уехала? И естественно, в каждом учебнике – муха дрозофила, гербовое животное всех генетиков. Уж эта-то никогда не вымрет. Легко разводить, легко содержать. Гнилые фрукты есть в каждом доме. Модельный организм – Drosophila melanogaster [4] . Смена поколений каждые две недели, огромное потомство, всего четыре хромосомы. И наследственные признаки легко определяются. При помощи лупы, на усыпленных животных. Тогда, на семинарском занятии, на каждом столе стояли колбы Эрленмейера, закрытые ватной пробкой. Внутри – бесчисленные дрозофилы, разнообразнейшие мутанты. Исследователям требовались порой годы, чтобы их вывести, но процесс можно было и ускорить с помощью рентгеновского облучения. Глаза, как у инопланетян. Красные или белые. Тело, как шахматная доска. Рудиментарные крылья. Крошечные волоски. Они должны были усыпить мушек и на белом листе бумаги рассортировать их по признакам. Но если дать слишком много эфира, мушки гибнут. Слишком мало – просыпаются раньше времени и улетают. Потери были большими, и это испортило ей результат. Ее подопытные животные или умерли, или дезертировали. Менделю с его горохом было проще. Природа хочет говорить с нами посредством эксперимента. Но каждый эксперимент живет своей собственной жизнью.

В разделе о наследственных заболеваниях было одно-единственное фото. На нем – улыбающийся монголоидный ребенок, на руке сидит бабочка. Похожа на капустницу. Не могли найти другой фотографии. К чему это? Вредитель и урод. Раньше это заболевание еще называли монгольским идиотизмом… Но сегодня, так говорить запрещено. И чего только не запретили говорить: негры, азиаты, цыгане, карлики, калеки, умственно отсталые. Как будто это кому-нибудь поможет. Язык ведь и существует для того, чтобы называть вещи своими именами. Беспозвоночных же тоже называют беспозвоночными. Всегда существовало что-нибудь, о чем запрещено было говорить. Например, о том, что в Советском Союзе были люди разных национальностей. Нет, ведь это все советские люди. Недавно выяснилось, что не должно быть человеческих рас. Только слепой может отрицать их наличие. Очевидно же, что негр отличается от эскимоса. Если существуют породы коров, то существуют и человеческие расы. Даже законы Менделя теперь стали просто правилами. Все заболевания теперь – только синдромы, названные именами тех, кто их открыл. Как острова. Знамена, водруженные в больных телах. Бессмертие благодаря диагнозу. Даун, Марфан, Тернер, Хантингтон. И никакого намека на то, какой это ужас: слабоумие, карликовость, плоскостопие, бесплодие. Наследственная пляска святого Витта. Ранняя, смерть. Жизнь, закончившаяся в сорок лет. Как будто в других случаях она заканчивается позже. Это правило действительно для всех. По крайней мере, для всех женщин. Треть всей жизни разбазаривается просто так. Пострепродуктивное выживание. Характерно только для человека. Гены перезимовывают в нашем теле до лучших времен. До нового начала, которое однажды, может быть, наступит. Дефекты, которые мы таскаем с собой. Генетика – вещь драматическая.

Интереснее всего – рецессивный тип наследования. Наследство есть, но его не видно. А потом вдруг возьмет и обнаружится. Как в детективном романе. Открытые раны. Кровь не свертывается. Раньше она заставляла учеников срисовывать генеалогическое древо европейских династий… Начиная с Виктории, и почти, до настоящего времени. Разветвленные линии. Фантастический пример гоносомного наследования. Ей приходилось раскладывать доску, чтобы уместить всех. Первую носительницу, ее дочерей и внучек. Все они были здоровы. Но с хорошеньким «наследством». По всей Европе наследили. Виноватые матери и их рано ушедшие сыновья. Выделены красным мелом. Половина мальчиков из-за этого умерла. Безобидные падения. Небольшие автомобильные аварии. Легкие царапины. Внутренние кровотечения. Консервированной крови не было. Последний царевич. Жизнь, висевшая на волоске. Даже без революции.

Слухи об этой схеме распространились по школе, и ее вызвали к директору школы Хагедорн. Пришлось выслушивать обвинения в том, что она якобы агент классового врага. Приспешница контрреволюции, реваншизма. Это нужно было видеть! Как будто она прилюдно размахивала знаменем Померании. Ну, разумеется: свежие гены могут быть только у коммунистов. Но Хагедорн ничего не мог с ней сделать. Ведь она представила биологическое доказательство того, что аристократия истребила себя намеренными инбридинговыми браками. Она же не знала тогда, что короли все еще существуют. Сказочные персонажи. Герои чехословацких детских фильмов. Но прогрессирующая редукция предков – это факт. Скаковых лошадей они умеют разводить, а вот с престолонаследниками у них не складывается. Такая вот генетическая наивность. Они же всегда следили за чистотой крови, а не за геномом. Говорили, что кривой Решке тоже был родом из католической деревни, где все спаривались между собой, до войны. Усиление нежелательных признаков. Инбридинговая депрессия, всегда проявляется сначала в области, рта. Вот у Габсбургов была абсолютно деформирована нижняя челюсть. У страусов дряблые клювы. Просто в стране пока еще недостаточно племенных производителей. Не знаешь, какие птицы тебе достаются. Приходится спаривать животных неизвестного происхождения. Игра в жмурки. Это не селекция. Селекция возможна, только когда известно, какое яйцо от каких родителей. По крайней мере, самцы еще способны покрывать самок. Пусть даже в присутствии Вольфганга. Вольная случка. У каждого самца – по две самки. Жена главная и жена дополнительная. Вечное трио. Страусы живут по трое. Самцы высиживают птенцов ночью, самки – днем. Как просто все можно устроить.

Перед ней лежало генеалогическое древо семьи с арахнодактилией. Мужчина и женщина. Круги и квадраты, которые производили на свет новые круги и квадраты. Тонкие линии, разветвляющиеся все дальше. В расчет брались только родившиеся дети.

У Вольфганга тоже были две самки. Двойной приплод. Две жены, три ребенка. Квадрат между двумя кругами – Илоной и ней. При этом ее ничего не связывало с этой женщиной. Но родственников выбирать не приходится. Если это бывшая жена твоего мужа, или седьмая вода на киселе. Ведь даже детей нельзя выбрать. Можно только выносить. Кровное родство ни к чему не обязывает. На заботу генов полагаться не стоит. Даже на их эгоизм. Надежды на внуков мало. Линия в пустоту. Тупик. Конец развития. Клаудии уже тридцать пять. Но страусы своих цыплят тоже никогда не видят. В мире животных не принято заглядывать в гости по воскресеньям. Не стоит ждать благодарности, и права на возврат тоже не существует. Ни близости. Ни понимания. Даже никакого сходства. Распределение хромосом при мейозе происходит произвольно. Никогда не знаешь, что получишь. Большинство детей непохожи на своих родителей, может, есть один-два одинаковых признака. Все остальные – разные. Наследование цвета глаз – полигенно. А с наследованием цвета волос еще сложнее. Это все невозможно предсказать. Можно только старательно идентифицировать постфактум. Клаудия получила свои каштановые, непослушные, как собачья шерсть, волосы от Вольфганга, а светло-зеленые глаза – от его матери. Признаки Инги в этом ребенке, очевидно, пробиться не смогли. «А я красивая?» – спросила ее однажды Клаудия. Что прикажете на это ответить? Ты выглядишь забавно. Широкое лицо, темные веснушки, небольшой перекрывающий прикус. Забавно – это же хорошо. Морщинистый кусок, страшный, как послед. Кто это сказал? Ее мать. Инга все еще не могла поверить, что эта женщина ее родила. Не было достаточных доказательств. Или это она сама сказала Клаудии? Иногда она думала, что Клаудия вовсе не ее дочь. Хотя она же присутствовала при ее рождении. Схватки длились тридцать шесть часов. Полтора суток. Через двадцать часов она уже не верила, что действительно родит ребенка. Была уверена, что это все неправда. Обман. Надутый живот, а в нем – ничего. Возможно, опухоль, но не ребенок. Мальчик, говорили все, потому что живот был таким огромным. Она переходила две недели. Прежде чем пустить ее в родильный зал, медсестра в душевой засунула ей в задний проход красный резиновый шланг. Два туалета за дощатой перегородкой. Черно-белая плитка, как в мясной лавке. По ногам текла холодная вода. Теплой не было. Якобы перебои с электричеством. «Сжимай», – рычала сестра и поднимала сосуд с водой все выше. Все снова и снова: «Сжимай!» Ей страшно хотелось избавиться от всего: от воды, от дерьма, от ребенка. Наконец-то вернуть свое тело себе. Кто-то сказал: «Три сантиметра». А потом: «Еще не скоро. Давайте капельницу». А. когда она почувствовала, что начинается, рядом никого не оказалось. Ни медсестры. Ни врача. Все столпились вокруг женщины, лежащей через две кровати, – у нее во время родов случился эпилептический припадок. И она совершенно отключилась. А Инге пришлось лежать одной. Эпилептичка потом своего ребенка принимать не хотела.

Какая Эрика серьезная. Внимательная. Проверяет свои ответы еще раз. Беспокойно пробегает глазами по строчкам, шевелит губами, произнося отдельные слова. Поду мала и еще что-то дописала. Красива даже с открытым ртом. Люминесцентная лампа снова замигала. Погасла. Эллен теперь сидит почти в полной темноте. Достаточно. Время все равно вышло.

– Заканчивайте. Начался обратный отсчет.

Финишный рывок. Иначе они только все испортят.

– Еще десять секунд.

Обычное дело. В конце они все время пишут еще какие-нибудь глупости. Просто так. Чтобы что-нибудь написать.

– Ручки и руки убрали.

Снова начался скулеж, но они подчинились. Делают вид, что безумно устали, будто занимались тяжелой работой. Во всяком случае, они сейчас податливые. Самое время озадачить их новой темой. Она водрузила большой рулон на подставку. Закрепила за черную ручку. Ламинированное полотно, которое можно было протирать; поверхность несколько потрескалась, но представленная схема была подкупающе ясной и прекрасной. Самая простая и впечатляющая иллюстрация классических менделевских законов наследования. Схема скрещивания двух гомозиготных пород коров. Доминантно-рецессивный тип наследования. Веселые картинки. Черно-белый бык и рыжая корова. Потомство – черные телята. Но затем, через поколение, происходит удивительное, закономерное расщепление признаков: шестнадцать телят, четырежды четыре варианта. Пестрые гибриды.

– Исчезновение и повторное появление признаков можно предсказать, этот процесс подчиняется определенным законам. Записывайте: при скрещивании двух гомозиготных организмов, различающихся более чем по одному признаку, во втором дочернем поколении происходит рекомбинация наследственных признаков, сохраняющаяся и далее.

Во втором дочернем поколении все проявляется вновь. Возврат к родительским типам. К бабушкам и дедушкам. Ребенок Клаудии будет больше похож на свою бабушку, то есть на нее, чем на саму Клаудию. Трезвучие. Три поколения под одной крышей. Раньше это было обычным делом. У ее внука могли бы быть ее голубые глаза. Светлые, без пигментов. Она даже не знает, какого цвета глаза у этого типа. На фотографии было не разглядеть. Искаженное улыбкой лицо.

Какой-то мужчина. Разговаривает на другом языке. Чужак. Клаудия не вернется домой. Не построит дом. Ни на польдерных лугах. Ни в Зауэрланде. Ни в предместье Берлина, куда переехал сын Бернбургши. Ожидание ни к чему не приведет. Усилия не окупятся. Нечего было за дочь планировать. А может, у нее все-таки будет ребенок? Она ведь вышла замуж. Внук на другом континенте. Двенадцать часов лету. Они не смогут друг друга понять. Ведь она знает всего несколько слов. Каша во рту. Мультяшный английский. Клаудия всегда над ней подшучивала. Это стремление убежать досталось Клаудии от Вольфганга. Он тоже сбегал всякий раз, когда ситуация накалялась. Вот и тогда он просто ушел. Оставил Илону и детей. Ради нее. Сегодня трудно в это поверить.

– Госпожа Ломарк?

– Да, Пауль.

– А почему вы говорите «дочернее поколение»?

– А как же нужно говорить?

– Ну, – он потеребил свой капюшон, – например, сыновье поколение.

На объяснение уйдет много времени. Она встала, прислонилась к столу.

– Вклад мужчины в продолжение рода в целом незначителен. Что значат миллионы сперматозоидов по сравнению с большой яйцеклеткой, созревающей всего один раз в месяц?

Что значит торопливый половой акт на охотничьей вышке по сравнению с девятью с половиной месяцами беременности?

– Мужчин рожают женщины. Не существует ни сыновьих клеток, ни сыновьих поколений. Продолжение рода – дело женское.

Девочки захихикали. Ну, такого она им может много порассказать.

– Например, как вы думаете, почему у мужчин есть соски? Ведь им не нужно кормить грудью.

Растерялись.

– Эрогенная зона?

Кевин. Кто же еще.

– Потому что в процессе эмбриогенеза сначала происходит формирование женских признаков. Несмотря на то что пол ребенка известен уже в момент оплодотворения. Y-хромосома нужна лишь для того, чтобы подавить развитие по женскому типу. Мужчины – это недоженщины.

Вот теперь они слушали внимательно. Только теперь до них наконец-то дошли ее объяснения. Все получилось. Они заглотнули наживку, которую она забрасывает вот уже несколько недель. Если страусу надеть на голову мешок, он без проблем позволит себя увести и с ним можно будет делать все, что угодно. Я вижу то, что ты не видишь. Теперь главное не суетиться, спокойно затянуть лассо.

– Большинство наследственных заболеваний сцеплено с Х -хромосомой. Поэтому у мужчин нет никакого противовеса. Они чаще болеют и раньше умирают.

Их даже можно пожалеть. Им и правда есть что компенсировать. Поэтому приходится попотеть. Все эти изобретения и войны. Надзор спецслужб. Выступления с речами на школьном дворе. Переименование улиц. Разведение страусов.