Шея жирафа Шалански Юдит

Где же она? Инга Ломарк встала таким образом, чтобы видеть и город, и дорогу к школе. Видеть вал, улицу, ведущую к Марктплац. Ничего. Промах. Приехал автобус. Все вошли. Даже не подрались. Глупое лицо водителя. Она еще раз оглянулась.

– Поезжайте. Я кое-что забыла.

Двери закрылись.

Автобус уехал. Без нее.

Удивленное лицо Дженнифер за стеклом… Ну и что теперь? И в самом, деле, холодно. И так темно. Ноябрьская погода. Перейти улицу.

В школьном коридоре темно. Занятия закончились. А курсы в народном университете еще не начались. Таинственная тишина. Железные прутья перил, решетка, вверх по лестнице. Рука на перилах. Камни подоконников, влитые в бетон.

Она тогда пошла одна. Ни с кем не стала советоваться. А у кого ей было спрашивать совета? История с Ханфридом закончилась. А Вольфганга это не касалось. Женская проблема. Маленькое хирургическое вмешательство и ночевка в больнице. У него и так голова была забита. Беспокойное это было время. Границы открыли. Деньги новые. Десятилетиями поддерживали растениеводство. Теперь пришла расплата. Восстание животноводов. Никто не знал, что будет дальше. Но все утверждали, что знают. Сначала говорили, что построят новую ферму для молочного скота. И что вскоре перейдут на кормление, направленное на повышение удоев. Врач считал, что уже поздно. Но потом все-таки согласился сделать. Тогда еще действовали переходные правила. Привлекательный мужчина, хоть и лысый. Точно не местный. Редкие волосы торчали, как короткие электропровода. Сестра побрила ей лобок и держала ее за руку. Пока не подействовал наркоз. Первое, что она увидела после пробуждения, – молочное стекло больничного окна. Ребристое стекло двери. Как в кухонной двери ее родителей. Вуаль паутины. Тонкие пергаментные страницы фотоальбомов. Приходит лягушка в молочный магазин. Продавщица спрашивает: «Ну, лягушонок, чего ты хочешь?» Лягушка отвечает: «Квас». Клаудия всегда смеялась. В детстве. И даже когда выросла. Ее любимая шутка. Интересно, мелочные магазины еще существуют? Тогда, наверное, еще существовали. Молокозаводы закрылись. Проснулись – и не знают, куда молоко девать. В школе все пили колу. А когда они после пастбищного периода как всегда захотели сдать коров на мясо, оказалось, что скотобойни тоже больше нет. И мест в зимнем хлеву тоже. Они просто не знали, куда деть коров. Залетные торговцы скупили их по смешным ценам. Молоко вылили на пашню. Второго ребенка ей было не потянуть. У Клаудии был переходный возраст. А Вольфганг боролся за свое рабочее место. Чтобы давать молоко, корове нужно родить теленка. Лишь корова, дающая молоко, считается настоящей коровой. И только женщина, родившая ребенка, считается настоящей женщиной. Антитела. Неправильный резус-фактор. Просто несовместимость. Она родила Клаудию и выкормила. Исполнила свой долг. Что еще она могла сделать? Грудное вскармливание было невозможно. Молока у нее не было. Волосы на лобке быстро отрасли. Удивительно, на некоторых частях тела они не растут больше определенной длины. Генетическая программа.

Как холодно вдруг стало, озноб по плечам, мурашки по голове. Но это нормально. Реликт доисторических времен, когда человек еще имел волосяной покров. Со вставшими дыбом волосами человек казался сильнее при встрече с врагом. Врага не было. Все было хорошо. Что есть норма? Иногда правило – это исключение. Бесцветковые растения, девственное размножение у тлей. Не умеющие летать птицы. Она может развестись. Странно, что ей раньше не приходило это в голову.

Какой-то стук. Дверь открыта. Уборщица поднимает стулья на парты. Странно, они все еще надевают эти фартуки, из дедерона. Воск для натирания пола. Воняет хуже, чем. масляная кислота.

Она не сразу обратила внимание на Ханфрида. Гражданская инициатива. Первый по-настоящему добровольный субботник. Вольфганг в нем не участвовал. Ему было неловко. Они убирали мусор из золлей и сажали деревья на полевой дороге за новостройкой. Посадки вдоль поля. Ганс сначала был там. Клаудия тоже. Вместе с тощими, как щепки, детьми пастора.

Ханфрид постоянно подвозил деревья. Дички. Клен полевой, буки, каштаны. От лесника. Иногда она ездила с ним. Ей не приходило в голову, что беременность еще возможна. Забыла, что еще может иметь детей. У Клаудии уже была менструация. Цикл созревания яйцеклетки. Не это уже не касалось. Собственно, она поняла это позже. Когда перед рентгеном должна была подписать бумагу, что не беременна. Прерывание, как будто беременность можно потом продолжить. Родить этого ребенка в другой раз. Она потеряла обоих детей. И нерожденного, и рожденного. Глупости. Об этом даже думать нельзя. Деревья уже давно выкорчевали.

Может быть, она забеременела, потому что поцеловала руку той статуи. В Испании. Коста-Брава. Первое по-настоящему зарубежное путешествие. Монастырь в горах. Поклонение Черной Богоматери. Здоровью и плодородию. Не то чтобы она во что-то такое верила. Материнская любовь – это гормон. Миф. Тучная богиня голодной эпохи, старше, чем земледелие. Венера Виллендорфская. Приземистое тело из известняка, огромные обвислые груди над толстым материнским животом, мощный зад. Вместо лица маленькие завитки. Плодородие в чистом виде.

Дверь в кабинет директора открыта. Секретарша работает только полдня. Но вообще, ее никогда нет. Теперь на ее месте сидел Каттнер.

– Ломарк? А ты почему еще здесь?

– Кое-что забыла.

Вот опять. Как будто ей есть что скрывать.

– Что забыла?

Воспользоваться его же тактикой. Отвечать вопросом на вопрос.

– А ты?

– Кроссворд решаю.

Он поднял газету.

– Бог царства мертвых в египетской мифологии. Это вопрос?

– Австрийская актриса. Тринадцать букв.

Ни малейшего понятия.

– Ну хорошо. Что еще тут есть? Подожди-ка. А, вот это просто. Первый человек.

– Обезьяна.

Вырвалось автоматически. Рефлекторно.

Каттнер прыснул:

– Обезьяна. Ну ты даешь.

Он отъехал на стуле от стола и закинул голову назад.

Теперь она вспомнила правильный ответ.

– Обезьяна! Обезьяна! Обезьяна! – Он и не собирался успокаиваться. – Ломарк, за это ты получишь бонус.

Приглашающий жест.

– Садись-ка.

Стул неудобный.

Каттнер снова подъехал к письменному столу.

– Я так и так хотел с тобой поговорить.

Вечно эти нарочитые паузы.

– Значит, так, химия скоро переберется к тебе в кабинет, не удивляйся.

– С какой это стати?

– Понимаешь, креативным курсам нужно помещение с раковиной. Что-то там. с красками связано. А Шваннеке их не пускает. Можешь себе представить. Да и вообще, биология и химия, одного поля ягоды.

Химия молчит, биология разговаривает. Химия ей всегда давалась с трудом. Цикл лимонной кислоты. Цепь переноса электронов. Может, ей и не хватает химии. Но только не в ее кабинете. Достаточно того, что на школьном дворе воняет.

– До сих пор еще ни один атом не разглядели под микроскопом.

Так всегда говорил ее руководитель семинара.

– Уже разглядели, ты что, не знаешь? – Сделал вид, что сильно удивлен. – Теперь молекулы можно изучать при помощи электронного микроскопа.

Ах да, верно. Она где-то читала об этом.

– Ничего страшного. У меня с химией тоже было плохо. Не мог понять, где модель, а где действительность. – Панибратская ухмылка. – У меня выше тройки не было. Но что это значит? Три значит удовлетворительно. А что может быть лучше удовлетворения? – Он это почти пропел. – Правда?

– Я уже давно не была на курсах повышения квалификации.

Последний раз лет десять назад.

– Инга, пойми. Овчинка выделки не стоит.

– А кто сегодня во всеуслышание заявил, что учиться нужно всю жизнь?

– Так и учись. Никто не сомневается в твоем профессионализме. Но девяносто процентов учителей в нашей федеральной земле старше сорока лет. Как ты думаешь, что это означает?

– Большой опыт.

– Мы слишком возрастные. Конечно, за стариками будущее. Хотя бы с точки зрения экономики. Единственный растущий, рынок. А с биологической точки зрения сегодняшние шестидесятилетние моложе, чем сорокалетние двадцать лет назад.

Оппортунист.

– Но ты же знаешь, борьба за существование. Ты же в этом разбираешься. Немного свежей крови нам не помешает. Выживают сильнейшие!

Он погладил живот.

– Понимаешь, пока не ясно, что с нами со всеми будет, то есть со мной-то ясно, неясно, что с вами будет через четыре года. Неплохо было бы заранее поискать себе другое поле деятельности.

К чему он клонит?

– Например, в Нойбранденбурге.

О чем это он?

– Специализацию ты в этом случае, конечно, сохранишь.

Специализация. При чем здесь это? О чем он говорит?

– Или, – он набрал воздуха, – или ты останешься здесь, в городе.

– В общеобразовательной школе?

Ни за какие коврижки. Это шантаж.

– Нет-нет. У них тоже нет вакансий. Я имею в виду нечто гораздо лучшее, можно вернуться назад, к самым корням. Пойми, ты можешь начать все сначала.

Бессмыслица какая-то.

– В начальной школе!

Он что, с ума сошел? Сейчас все разъяснится. Ей нечего опасаться. Умное животное выждет.

– И что мне, позволь спросить, преподавать в начальной школе?

Как он может? Не его это дело решать кадровые вопросы.

– Ну, окружающий мир. Это же твое. Лес, дом, человек. Измерять температуру. Наблюдать за облаками. В лес по грибы. Ты сможешь создать базу, которой тебе сейчас так не хватает. Я имею в виду, ты же для этого стала учителем. Чтобы детей учить.

Ну, уж точно не поэтому.

– Ты знаешь, пособие по безработице платят два года. Есть другие аналогичные занятия, только гораздо менее приятные – надзор за трудновоспитуемыми, например. Ночные дежурства в психушке. Посменная работа в детском доме.

Ему с ней не справиться. Социалистическая личность формируется, прежде всего, трудом. Служба по уставу. Китайские фабричные рабочие спрыгнули с высоток, когда их уволили. Отец семейства убил всю семью, когда потерял работу. Долги, которые никогда не погасить. Разве детские дома еще существуют? Человек – это самое большое полезное животное. Без работы нет жизни. Почему она стала учителем?

– Но все это дело будущего. Пока ты, конечно, останешься здесь. Это так, просто мысли вслух.

Чтобы карась не дремал. Потому что родители сказали, что ей это подходит. Потому что надо было указать профессию, чтобы перейти в Расширенную школу верхней ступени. Потому что дети рождаются и учителя будут нужны. Всегда. По крайней мере, так было раньше.

– Но что, собственно, с тобой происходит? Твою машину, наверное, уже давно починили. Почему ты все еще ездишь на автобусе?

– Из-за экологии.

Наморщил лоб. Не верит ни единому слову.

– Ты плохо выглядишь, Ломарк. Я беспокоюсь о тебе. Ты выглядишь замотанной. Уставшей. Расслабься. Запишись на какие-нибудь курсы. В бывшем кабинете русского языка в три тридцать будут курсы по изготовлению украшений. Подожди, я посмотрю.

Выудил из стопки, лист желтой бумаги с расписанием.

Нужно немедленно уйти. Бессмысленно оставаться здесь и. позволять этому директору цирка унижать себя. Следующий автобус только в шесть. С завтрашнего дня она снова будет ездить на машине. Почему она еще здесь?

Каттнер смотрел на нее с вызовом.

Ее обессиленное тело. Страшно тяжелая голова. Мозг – гигантский пожиратель энергии. Асцидии, беспозвоночные оболочники, просто избавляются от него, после того как вырастут и станут оседлыми. У медуз тоже нет мозга. Они прекрасно живут с нервной сетью. Эта голова. Слишком велика уже при рождении. Человек рождается не так легко, как теленок. Все из-за этого огромного мозга. Склад знаний невероятного размера, как рога гигантского оленя ледникового периода, бивни мамонта, длинные клыки саблезубого тигра. Злой рок. Тупик. Когда-нибудь. Какая от этого польза? Это нагромождение знаний. То, что мы знаем, и то, что пока еще не знаем, и все то, что узнаем в будущем. Недисциплинированные сорняки. Тут не поможет никакое повышение квалификации. За этим не поспеть. Все становится только сложнее и запутаннее. Еще так много неисследованного. В биологии еще масса нерешенных вопросов. Запутанные, непонятные отношения между видами. Некоторые гипотезы считаются сегодня истинными, а будущие опыты, возможно, покажут их ошибочность. Надо же, они думают, что тайна жизни – это роман. Только потому, что ее алфавит состоит из четырех букв. Что такое эти романы? Иллюстрации к мировоззрению. Строительные планы расшифровали, но ничего не поняли. Тайнопись. Отдельные элементы, из которых иногда получается слово, жемчужины на хромосомной цепи. Жемчуг перед свиньями. Если организм действительно раб своих генов, то его хозяина в любом. случае невозможно понять. Чего там только нет на этой ДНК. А уж тем. более на РНК. Транскрипты неизвестных функций, временно отложенные в сторону псевдогены. Довески и промежутки… Неиспользуемые, ненужные куски информации. Даже у однояйцевых близнецов интеллект распределяется не поровну. С точки зрения генетики на протяжении жизни мы нетождественны даже самим себе. Учебники приходится переписывать, делать их все более объемными, потому что знаний все прибавляется. Совершаются новые открытия. Но нет их понимания. Разум тоже не делает нас умнее. Он втиснут в кольчугу каузальной цепи. «Я» – нейронная иллюзия, по-настоящему дорогое мультимедийное шоу. Нужно быть животным. Настоящим животным. Отказаться от сознания, оно только сковывает волю. Животные всегда знают, что делать. Вернее, им и не нужно знать. В момент опасности ящерица отбрасывает хвост. Нужно просто избавляться от ненужного балласта. А человек вечно размышляет, что ему делать дальше, как лучше поступить. Животные знают свои потребности, у них есть инстинкт. Голодные или сытые, уставшие или бодрые, испуганные или готовые к спариванию. Они просто действуют. Следуют за стадом, плывут на нерест против течения, ложатся, позевывая, на солнышке или в тени, в зависимости от обстоятельств. Наедают себе жировой слой. Впадают в зимнюю спячку.

Каттнер включил настольную лампу. Уже стемнело. Свет падает ему на губы. Глаза в тени. Куда подевался ее инстинкт? Как она попала сюда? Где тот хвост, который ей нужно сейчас отбросить?

УЧЕНИЕ О ПРОИСХОЖДЕНИИ ВИДОВ

Солнце поднялось над лесом и теперь сияло, освещая все вокруг ясным и безмятежным светом: цветущие вербные сережки и терн в белую крапинку, ярко-желтые форсайтии и зеленые ветки тоненьких березок. Последние несколько дней без перерыва шел дождь. Но сегодня утром небо было ярко-синим и почти безоблачным. Оно отражалось в лужах влажных лугов. Лужи были огромными, величиной с озера. Приближалась Пасха. Через неделю начнутся каникулы. Десять свободных дней. Самое время. Как тихо, умиротворенно. Машин почти нет. Нет и учеников на обочине. Автобус давно прошел. Осиротевшие остановки. Как будто пустуют уже много лет.

Стекло опускалось с трудом. Когда-нибудь ей все-таки придется купить новую машину. Но Вольфганг только что приобрел новый инкубаторный аппарат. Туда умещается сорок яиц. Сезон насиживания уже начался. Свежо, но солнце уже припекает. День сегодня будет теплым. Мягкий западный ветер. Весна. Погода почти летняя. Даже липы уже набили почки. Земля в лесу – в белую крапинку от ветреницы дубравной. Ослепительно зеленые ясени, даже с голубизной. Темный силуэт на светлом фоне. Кто-то топает по полю, скрестив руки за спиной. Наклонившись вперед, короткими шагами, будто борется с ветром. Она убрала ногу с педали газа. Рядом с человеком крутится какой-то маленький рыжеватый зверек. Хвост торчит вертикально, на конце загнут, для удержания баланса при прыжке. Это может быть только кошка. Ганс. Теперь она его узнала. Это Ганс. И Элизабет. Снует по траве и время от времени, совершает прыжки, чтобы, не отстать от него. Эти. двое нашли друг друга.

Ганс прав, так и надо. Ведь ты все время в напряжении – от каникул до каникул. Десять дней без этой уставшей банды. Десять дней в полном, твоем распоряжении. Только сад. Дом. Ну и Ганс, конечно. Ежедневные разговоры у забора. Собственно, лишь он нашел свое место в жизни. У себя дома, в своей норе, с двумя уличными термометрами и прогнозом погоды, который придавал его жизни ритм и смысл. Существование пенсионера. Кошмар вообще-то. Ей надо уехать. К ивенакским дубам. Они такие же старые, как калифорнийские секвойядендроны, по меньшей мере. Если не старше. К меловым скалам или кремниевым полям. Погулять по побережью. Это же совсем недалеко. Заповедник с ланями. Их мех в белую крапинку.

Откуда там впереди автобус? Посреди улицы. В белую и голубую полосу, с черными тонированными стеклами. И правда, школьный автобус. Очевидно, сломался. Дети стоят на улице. Разноцветные анораки в кювете. На поле Кевин сотоварищи. Производят абсолютно довольное впечатление. Конечно. Наконец хоть что-то случилось. Несколько девочек даже прыгают в резиночку. Шумная возня. Посреди всего этого привычно высокомерная физиономия Марии Шлихтер. Водитель бегает вокруг автобуса, прижимая к уху мобильный телефон. Эллен рядом с ним. Вот он открывает какую-то крышку и сует голову внутрь. А вот Дженнифер. Подходит ближе и машет ей, хочет что-то сказать. Наконец-то встречная полоса освободилась. Прибавить скорость и обогнать.

День пропал. Половина опоздает. Но необходимый материал они все равно пройдут, с эволюцией нужно закончить до Троицы. Затем повторение пройденного и обзор будущих тем. Просто катастрофа, что упразднили централизованный учебный план. Сегодня у каждой федеральной земли, свои учебники и свои выпускные экзамены. Неверно понятая гибкость. Как будто в Баварии действуют иные законы природы. Нервная система ведь тоже центральная. Это не настоящая свобода. Каждый творит что хочет. Раньше с материалом можно было отстать самое большее на две недели. Но это не много, всегда можно нагнать. Сегодня, если ребенок переезжает, то он пропал. Хотя он пропал в любом случае. Просто счастье, что она снова на машине. Раньше она ездила автостопом даже до Исполиновых гор. Сегодня так больше никто не путешествует. Не хватало только застрять там вместе со всей этой бандой. Вынужденный поход. А ведь она когда-то даже хотела, чтобы случилась авария. Чрезвычайная ситуация. Устойчивое положение на левом боку. Угроза жизни. Но там, очевидно, никто не пострадал. Кареты «скорой помощи» не было, не было характерного воя сирен. Ничего не случилось. А если и случилось, то какой-нибудь пустяк. Ободранное колено. До свадьбы заживет. Умереть не так-то просто. Так говорил отец. Какое там. Сам-то он просто упал. Не довелось ему всего этого пережить. Так называемую мирную революцию. Прочь от света. Когда «скорая помощь» наконец приехала, все уже было кончено. А вот мать наоборот. Угасала постепенно, в течение долгих лет. Как будто умирала и за него тоже. Задним числом, в двойной дозировке. Эти ее разговоры. Когда меня не будет. Шантаж это был. Уловка, чтобы ей возразили. Странно, какими покладистыми все становятся в старости. Побочное действие страха смерти. Внезапно начинают сожалеть о том, в чем годами не сомневались. Ломаются на последних метрах, трусят. Лишь потому, что тело постепенно отказывается служить. Дряблые руки. Кожа как пергамент.

Вот и следующая остановка. Саския и несколько мальчиков из общеобразовательной школы. В наушниках. Руки в карманах брюк. Заказали и не забрали. Долго им. тут придется дожидаться. Черная дощатая будка позади них напоминает огромную собачью конуру. Животные на привязи. Да, именно так, животные. Могут передвигаться, лишь насколько позволяет цепь. Радиус предопределен. И в пространстве, и во времени. День за днем. Песок, утоптанный от долгого ожидания. Разрытые ямы. Закопанные кости.

Вот и перекресток. Желтая стрела дорожного знака указывает в лес. Включить поворотник. Притормозить. Повернуть. Дорога очень тенистая. Холодный воздух. Закрыть окно. Ели. Желтые иголки на лесном грунте. Стволы на черном фоне. Рука у глаз. Навстречу никого. Бежать. Вперед, в атаку. Несколько домов. Асфальт пришел в негодность. В ямах еще стоит дождевая вода. Снова деревенский двор. Продается. Булыжная мостовая. Последняя деревня. Низкие изгороди, задернутые шторы. Никого. Вот и она. Она и правда была там. Конечно. Где же ей еще быть? Наклонилась к окну.

Открыть дверь.

– Садитесь. Автобус сломался.

Она села, пристроила рюкзак между коленями, закрыла дверь, вытянула ремень, пристегнулась. Мотор заревел. Слишком сильно нажала на газ. Эрика даже не повернула головы. Не сказала ни слова. Родимое пятно. У воротника наружу вылезла подкладка синей ветровки. Красноватые пятна на голой шее. Бледная кожа головы просвечивает сквозь каштановые волосы. Слышно только урчание мотора.

Вся эта ерунда в бардачке, в лотке между сиденьями. Как будто что-то из того, что там лежит, может ее выдать. Как будто она черт знает что собирается с ней сделать. Там только визитная карточка Вольфганга, толстая связка ее ключей, несколько леденцов от кашля. Со вкусом облепихи. Совращение малолетних. Включить радио? Нет, лучше не надо. Только отвлекает. Свежий воздух. Снова немного приоткрыть окно. Вдохнуть воздуха. Так лучше. За окном несколько отдельно стоящих деревьев на полях.

– Это впадины ледникового периода.

Есть! Наконец-то она повернулась. Теперь она принадлежит ей.

– Группы деревьев на полях, эти заболоченные низины родом еще из ледникового периода. Они остались, после того как ледники ушли. Эти дыры в земле образовались, когда таяли глыбы льда, порой это даже целые подземные пещеры. В прежние времена, когда здесь было сельскохозяйственное производственное товарищество, впадины все время пытались засыпать, чтобы техника могла проходить беспрепятственно. Но они каждый раз снова наполнялись водой. Они очень глубокие, до самой мерзлоты. Их просто невозможно осушить. Очень важные биотопы, кстати.

Эрика сделала вид, что чешет голень, беззаботно, как ребенок. Бесстыжая. Интересно, а женская педофилия вообще существует?

– Вы когда-нибудь видели детеныша косули? В дикой природе?

Теперь Эрика демонстративно смотрела в окно.

– Нет, а что?

Наконец-то ответила.

– Как-то в детстве я увидела в такой вот группе деревьев детеныша косули. В кустарнике под охотничьей вышкой. Мы смотрели прямо в глаза друг другу, детеныш косули и я. Он был очень красивый, стоял так близко, что можно было дотронуться, примерно в полуметре. Достаточно было руку протянуть, чтобы его погладить. Рыжий мех, белые пятнышки. Но я дотрагиваться, конечно, не стала. Вы, наверное, знаете: мать его тогда бы не приняла. Из-за чужого запаха.

Она поерзала на сиденье. Колени плотно сжаты. Кто знает? Может, ей страшно. Инга ведь что угодно может с ней сделать. Что это значит, что угодно? Чего она от нее хочет? Силуэт страуса на визитной карточке Вольфганга. Ключи, леденцы. Пока еще ничего не случилось. Пока их еще никто не видел. И что же она хочет с ней сделать? Отправиться в лес, на вышки, в золли. Держась за руки. Хочет она того или нет. Запереть. Оставить ее где-нибудь в лесу. Просто так. Похищение ребенка. А она еще считается ребенком? Несовершеннолетняя, во всяком случае. И даже не особо хорошенькая. Теперь она полностью в ее власти. И кто кого здесь поймал в западню? Зачем она взяла с собой ученицу? Что теперь будет? Она же не может ее просто так здесь высадить. Очевидно, она ошиблась. Сфальсифицировала факты. Сотрудничество оказалось неудовлетворительным. Ничего эту девочку не интересует. Она ничем, не лучше остальных. Только пялится перед собой. Бездумно. Делает все как все. Да ну и черт с ней! Привязать ее к дереву. Заставить смотреть в глаза. Вынудить наконец-то ответить. Может, детеныш косули появится. Вот тебе. Заткнуть ей чем-нибудь рот, чтобы она больше никогда ничего не смогла сказать. Сидит тут. Дышит. Как ни в чем не бывало. Ну, так ничего же и не случилось. Говорить было больше не о чем.

За окном без устали вращались ослепительно белые ветряные мельницы. На сыром поле было даже несколько заблудившихся лебедей. Яркие обрывки мусора в самшитовых деревьях, пластиковые пакеты в кустах. На дачных участках уже пламенели дикие тюльпаны. Трепещущие флаги перед автомобильным салоном. Нежные тени ветвей на фасадах.

Ее место на учительской парковке было как всегда свободно. Она поставила автомобиль на ручной тормоз. Эрика отстегнула ремень, взяла рюкзак, вышла, хлопнула дверью. Слишком громко.

– Доброе утро!

Только этого еще не хватало. Шваннеке подкатила на красном велосипеде.

– Инга, привет.

Улыбается. Понимающе. Она все видела. В машине. Маленькая слабость. С этим, покончено. Навсегда.

– Доброе утро.

Значит, сегодня играем в минимальном составе. Остальные члены команды еще не скоро появятся. В буквальном смысле слова застряли в пути. Это уже не урок, а репетиторство. Сократить класс до такой степени ни разу не удавалось даже эскадрилье вирусов гриппа. Несколько ванек-встанек, ослепленных утренним солнцем. Ну, пока рефлексы работают. Для урока биологии достаточно и двоих.

– Садитесь.

Служба по уставу. Главное, не делать больше никаких исключений. Актеры ведь тоже играют, пока публика в большинстве. А они все еще в большинстве: шесть к одному. Эрика и пять городских балбесов. А на сцене по-прежнему одна она – Инга Ломарк. Итак, поднимаем занавес.

– Откройте учебники, страница сто восемьдесят два.

На одной-единственной странице уместилось все, что было до них, – вся история развития живой природы на протяжении многих веков существования Земли, от архейского зона до четвертичного периода, от начального небытия до сегодняшнего дня; все стадии развития и формы проявления, расположенные по спирали: губки, водоросли, трилобиты, плеченогие, беспозвоночные, иглокожие, моллюски, мшанки, головоногие, членистоногие, панцирные рыбы, споровые, папоротники, высотой с дерево, морские игуаны, гигантские бабочки, каменноугольные леса, парящие драконы, длинношеие гигантские ящеры, бесперые страусы, дикие лошади, саблезубые тигры, мамонты и первобытный человек.

В центре спирали – серо-черный зев, воронка, ведущая в темную глубь веков, водоворот, утягивающий на дно океана. Источник всего живого, туманный и темный, как все теории происхождения жизни: протоплазма Геккеля, первичный бульон Опарина, первичная атмосфера Миллера в наполненных газом колбах. Как зародилась жизнь. Все мы возникли из гнилостной слизи. Мощный взрыв. Электрические разряды, органические молекулы, миллиарды одноклеточных, строительный материал жизни, прыжок во времени, в пространстве, начало всякого бытия. А в центре всего этого – число.

– Три миллиарда семьсот миллионов лет.

Просто невероятно. Три миллиарда семьсот миллионов лет. Представить невозможно, даже когда произносишь вслух. Воображение отказывает. При всем желании.

В учебном плане значилось: необходимо сформировать у учеников осознание временных интервалов. Как будто людей, которые с нетерпением ждут каждого следующего дня рождения, интересует возраст Земли. Они еще слишком неопытны, чтобы понять, как скоротечна их жизнь, как ничтожно их существование, как до смешного незначительно каждое мгновение. Они не знают ничего.

Когда говоришь «доисторические времена», они представляют себе только шипящих динозавров и косматых слонов со сверкающими бивнями, огромных ящериц величиной с дом, сошедшихся в смертельном поединке, гордиев узел из наземных рептилий, впившихся зубами друг другу в спины. Воинственных пещерных людей, охотящихся на мамонтов на фоне зимнего ландшафта. Вырезающих по дереву неандертальцев в шкурах у костра. Они никогда не научатся мыслить миллионами лет. Никогда не поймут, что все живое, что их окружает, – результат крошечных шагов на протяжении, необозримо долгого периода времени. Невероятно длительный и ни на секунду не прекращающийся процесс трансформаций, который невозможно увидеть, невозможно осознать, можно только подтвердить, кропотливо собрав доказательства. Тут не поможет ни одно число, ни одна, какая угодно длинная, колонка чисел. Приехали. Мозг – на выход. Но и фантазия тут тоже бессильна. Уж она-то здесь точно не поможет.

– Многоклеточная жизнь появилась лишь около пятисот миллионов лет назад. До тех пор жизнь была одноклеточной. Три миллиарда лет Землю населяли только простейшие, похожие на бактерии организмы.

Паразитирование и по сей день остается самой успешной стратегией существования, вечная форма, истинные властители мира. Бактериям и вирусам нет нужды развиваться. Они совершенны и бессмертны. У них нет ни мозга, ни нервов. Не развивается лишь то, что совершенно. Развитие – это не что иное, как выражение несовершенства. Необратимое движение живого организма: от оплодотворенной яйцеклетки через множество ступеней к смерти. Уже то, что человеку нужно ходить в школу, свидетельствует о несовершенстве его конструкции. Почти, все остальные животные рождаются готовыми. Готовыми к жизни. Соответствуют ее требованиям. Через несколько часов после рождения уже стоят на собственных ногах. А люди всю жизнь остаются неготовыми. Ущербными. Неполноценными. Физиологически недоношенными, далекими от половой зрелости. Неподготовленными природой. Лишь в конце они будут готовы к жизни. Люди и живут так долго лишь потому, что им так многому нужно научиться.

– Дома вы должны были выучить, какие растения и животные относятся к какому периоду. Итак, Фердинанд, как все выглядело в ордовикском периоде?

Откашлялся. Мутация наконец-то вняла его мольбе.

– Первые позвоночные, бесчелюстные…

– Полными предложениями, пожалуйста.

– Эээ… Во-первых, позвоночные животные, бесчелюстные рыбы, моллюски, кораллы и морские ежи. И водоросли…

– Это все еще неполные предложения.

– Водоросли, они развиваются.

– Вы забыли о медузах. Они тоже развиваются. О медузах забывать нельзя. Ордовикское море было полно мерцающих медуз, а до него уже и кембрийское море. Таких же, как на плакате в коридоре.

– М-м. – Кивнул, как смышленый пони.

– А что было в каменноугольном периоде, Анника?

Пока она окончательно не потеряла терпение. Барышня-всезнайка.

– Тогда появились большие каменноугольные леса, где произрастали папоротники, плауновидные деревья высотой сорок метров и хвощи высотой десять метров и проживали огромные бабочки. Тогда же развиваются первые рептилии. К ним, в том числе, относится ихтиостега, промежуточное звено между рыбами и амфибиями. Это первое позвоночное животное, которое выбралось на сушу. Оно было…

– Спасибо, спасибо. Достаточно.

Просто невыносима. Люди, которые думают, что всегда все делают правильно, хуже чумы.

– А в меловом периоде?

Посмотрим на класс. Выбор небольшой.

– Якоб.

Сегодня пришел в жилете, копия самого себя.

– Вечнозеленые…

Топот в коридоре. Дверь распахнулась, и толпа с проселочной дороги ввалилась в класс. Куртки нараспашку, сумки в руках. Лица сияют, волосы растрепаны, как будто в горный поход ходили.

– Займите свои, места и ведите себя тихо, уж будьте любезны. Для рассказов будет перемена.

– Итак, Якоб?

Откашлялся. Уставился в тетрадь.

– Появляются вечнозеленые лиственные леса, развиваются птицы, эпоха расцвета динозавров.

– А что с ними произошло потом?

– Они вымерли.

Голос деловой, но полный участия. Как у сотрудника похоронного бюро.

– Правильно.

Более девяноста девяти процентов всех видов, когда-либо существовавших на земле, вымерли. Но все помнят только об этих смешных сорокотонных великанах с крохотным мозгом величиной с теннисный мячик, которые не могли даже регулировать температуру собственного тела.

– Да, это было настоящее массовое умирание! Три четверти всех видов животных и растений вымерло. Но вы же знаете, исчезает один вид – появляется другой. Вымирание живых существ – одна из важнейших особенностей филогенетического процесса.

История жизни – это, по сути, история смерти. А каждая война, каждая катастрофа – начало чего-то нового.

Обход класса. За окном кроны каштанов. Почки готовы раскрыться. Кое-где уже появились крошечные блестящие листочки и теперь вяло свисали, утомленные тяготами рождения.

– Потому что только после гибели динозавров животные, имеющие волосяной покров, стали господствующей группой позвоночных. Победоносное наступление млекопитающих началось. Мех и теплая кровь, живорождение и вскармливание молоком внезапно стали преимуществом. Оказалось, что материнское чрево защищает плод более надежно, чем любая, какая угодно твердая скорлупа. Разграбление гнезда в этом, случае исключается, но мять, конечно, подвергается большей опасности, чем самки, всех остальных классов животных.

Материнская смертность. Роды с опасностью для жизни. Смерть рожениц. Каждая беременность – огромный риск. Радикальные изменения, ослабляющие тело. Общее кровообращение. Эмбриону угрожает слишком много отравляющих веществ. Процесс родов сродни ранению. Одна только потеря крови чего стоит. По сравнению с этим откладывание яйца – просто детская игра. Тетя Марта умерла. Рожая пятого ребенка. Хотя в те времена каждый третий ребенок умирал еще младенцем. Ранний отбор.

– На каждое живое существо, выжившее в борьбе за существование, приходятся бесчисленные конкурирующие организмы, которым пробиться не удалось. Мы существуем лишь потому, что другие застряли на полпути.

Несколько недель назад у пассажира автобуса случился инсульт. Его весь день возили туда-сюда, от конечной остановки у свалки к маленькой пристани в городе и обратно. Только вечером, когда автобус направлялся в депо, водитель посмотрел, что с ним… Но было уже поздно. Двенадцать часов провозили, умирающего. Если каждый позаботится о себе, то и всем будет хорошо.

– После смерти живого организма, как правило, начинается разложение. Клещи, мокрицы и ряд микроорганизмов переваривают труп. Но основную работу выполняют грибы! Грибы не относятся ни к растениям, ни к животным. Они отделились от всех остальных уже на ранних стадиях. И составляют собственное царство. Это третья форма жизни!

Потомки, одноклеточных, как и мы. Пионеры праконтинента.

– Я говорю не о лисичках и шампиньонах, которые вы едите на ужин, а о существах, которые заботятся. о ликвидации отходов, о том, чтобы все мертвое, прибывающее каждый день, исчезало. Грибы могут разложить все.

Они специализируются на утилизации останков, питаются исключительно тем, что остается после гибели других, хотя у них нет ни системы пищеварения, ни органов чувств. Их значение трудно переоценить. Деструкторы последовательнее всех олицетворяют основополагающий принцип существования – жизнь за счет смерти других. Так поступают все. Все живые существа, даже самые высокоразвитые. Но говорить об этом нельзя, в этом никто не признается.

– Однако некоторых организмов разложение не коснулось. Их остатки веками сохранялись в слое осадочных отложений, благодаря чему мы имеем возможность увидеть, какие формы жизни существовали раньше. Конечно, если их обнаружат при раскопках.

Невольные репрезентанты, представители своего вида. Доисторические десятиногие ракообразные в серебристо мерцающем сланце, почерневшие хвойные в глинистом, грунте, древние рыбы с толстой, чешуей, напоминающей глазурованную керамику. Расплющенные между слоями известняка, как засушенные цветы. Превратившиеся под тяжестью времен в отпечаток, в собственную тень. Выцветшие тела. Засушенные трупы. Распластанные в картинку. Настоящее искусство. Детские сокровища. Окаменелый морской еж, которого мама привезла из Югославии. Лапка комара в янтаре. Десятки белемнитов в ящике для рассады, останки вымерших, головоногих моллюсков. Начиная с фруктов третичного периода – маленьких, черных шариков, похожих на заячий помет, – и кончая полностью сохранившимися мамонтами на сибирском, побережье Северного Ледовитого океана. Замороженные и абсолютно мертвые. Они же с Клаудией как-то смотрели этот фильм, где мужчину заморозили, в упаковочном, льду и разморозили, только спустя несколько десятилетий. А потом пришлось все устраивать, как было в его время: усы в ниточку, кринолины и экипажи в парке. Телевизор спрятали в старый шкаф.

– Только благодаря существованию окаменелостей мы можем узнать о прежних формах жизни. Ископаемые – важнейшие доказательства процесса эволюции, учения об изменчивости видов. Они свидетельствуют об общем происхождении видов, доказывают огромную силу крошечных шажочков на протяжении невероятно долгого периода времени! Подтверждают тот факт, что все живое родственно друг другу, неотделимо друг от друга, тесно связано друг с другом, даже если это не очевидно.

Теория без чисел, формул и экспериментов. Кто ее понял, тот понял жизнь, разгадал мировые загадки. Вот о чем нужно проповедовать Каттнеру.

– Окаменелости – свидетели эволюции, переходные формы жизни – ключевые свидетели.

Процесс, где выводы основываются на косвенных уликах. Но производство по делу затягивается, поиски доказательств не закончатся никогда. Постоянно обнаруживают новые следы, исключительной древности, появляются удивительные свидетели, поражающие воображение животные: целакант, вымерший уже в меловой период и восставший из мертвых. Утконос, выдуманное создание, сумма частей разных видов. Яйцекладущее млекопитающее, рано отделившийся одиночка, живое соединительное звено между всевозможными видами. Существо как из детских книжек, где голову, верх и низ туловища можно всякий раз комбинировать по-новому: маленькие глазки-кнопки, крошечные ушки-щелки, клюв как у утки, лапы как у водоплавающих, а хвост как у бобра. Ничего не сочетается, а животное тем. не менее существует. Что это? Отмирающий сук разросшегося куста или. несущая ветвь генеалогического древа, важнейшая точка разветвления? Пощечина здравому смыслу.

На задней стене класса с недавних пор красовалась разноцветная таблица периодических элементов, формулы, заключенные в яркие прямоугольники. Миленько. Во всяком случае, система. Человек остается собирателем, это единственный выживший вид рода приматов, и он должен задним числом навести порядок, не предусмотренный природой. С жизнью можно справиться двумя способами. Просто принять ее. Или попытаться понять. Создать себе представление о ней. Осветить темноту. Проложить путь сквозь чащу. Предстоит заполнить еще так много пробелов в цепи обнаруженных окаменелостей, преодолеть так много зияющих пропастей между видами животных. Темный лес. Надежда когда-нибудь переписать историю видов заново. Найти давно исчезнувшего общего предка двух видов, отсутствующий промежуточный элемент, древнего предка кита, наземное животное, вернувшееся в море. Кого искать, хорошо известно. Известно все, осталось только найти. Фундамент, состоящий из скрытых свидетельств.

Ископаемые останки, заново сложенные в единое целое. Несколько костей в свете прожекторов. Улыбающиеся черепа, размер которых все увеличивается. Еще на несколько кубических сантиметров больше места для мозга, наиболее высоко расположенного внутреннего органа, который опасно переоценивают. Четыре скелета млекопитающих, демонстрирующих антропогенез. Обезьяноподобный предок, который встал на ноги и сбросил шерсть. Утратил способность лазить по деревьям, но взамен приобрел прямохождение. Плоские ступни. Зато освобождаются руки. Можно начинать работу. Выступающие надбровные дуги. Мощные челюсти. Обезьяна, только с бритым телом… Похожая на старика. Наши единственные еще живущие родственники. Шимпанзе перед зеркалом, гориллы в тумане. А может, это обезьяны от нас произошли? Склонившийся над кучкой костей ученый. Еще один шаг в темноте.

Останки, названные девичьими именами. Скелет Люси, окаменелость Ида: первое лемурообразное млекопитающее, маленький скорчившийся примат с влажным носом, длинным кошачьим хвостом и двумя рудиментарными вампирскими ручонками. В позе зародыша. Так его нашли. Свернувшегося. Несчастного. Жалкого. Может, это наш предок? Которого мы так страстно ищем, чье отсутствие так болезненно переживаем? Нет, это даже не дальний родственник. Хотя опосредованно мы связаны узами родства с каждым сгустком клеток, который когда-либо существовал на земле.

– Переверните страницу.

На следующей странице была она, первоптица, оперенное пресмыкающееся, знаменитая переходная форма, связующее звено между двумя давно разделившимися классами. С согнутыми лапами и растопыренными крыльями. Два крыла, выгнутая назад шея. Расплющен, как будто переехали. Она его видела. Берлинский экземпляр, самая известная из всех окаменелостей. В музее. За стеклом. Какой-то ребенок спросил: «Это ангел?»

– Археоптерикс обладает признаками двух классов животных: он имел оперение, но вместо клюва у него была челюсть, покрытая зубами, когтистые лапы, грудина без киля и удлиненный хвост с большим числом позвонков. Размером он был не больше голубя, но летать мог в лучшем случае, как курица. Он крепко цеплялся когтями за стволы деревьев, иногда планировал вниз или порхал с ветки на ветку. Настоящим полетом, это вряд ли можно назвать.

Скорее недоптица, чем первоптица. Иметь перья мало. Все птицы, проходили через начальную оперенную стадию. С точки зрения, эволюции археоптерикс – это птица, еще не научившаяся летать, а страус – птица, летать разучившаяся. Летательный рефлекс еще в наличии, но нет жестких маховых перьев, чтобы рассекать воздух в полете.

– Отсылки к истории происхождения видов есть и в теле человека. Это маленькие, на первый взгляд незначительные детали. Аппендикс. Копчик. Зубы мудрости.

Рудиментарные органы, бесполезные, но и безвредные признаки, сувениры из общего с животными прошлого, которые человек все еще таскает с собой. Даже в наших телах погребены окаменелости. В каждом из нас прячется первобытный человек.

– Порой прошлое настигает человека, в этом случае мы имеем дело с атавизмами. У некоторых индивидуумов внезапно появляются признаки, от которых человек, собственно, уже давно избавился. Например, добавочные пары молочных желез выше или ниже основных. Остроконечные уши, как у кошки или. собаки. Хвостовидный придаток, когда копчиковая кость длиннее, чем обычно.

Недоверчивые взгляды. Думают, наверное, она им сказки тут рассказывает. Но это правда. Мы все проходим через это. Еще до рождения, в утробе матери мы проходим весь долгий путь, все три миллиона семьсот тысяч лет, за девять месяцев проживаем весь мучительный антропогенез. Весь этот балласт, таящийся в наших костях. Мы – лоскутное одеяло, сумма всех предшествующих частей, временное устройство, полное избыточных признаков, которое худо-бедно функционирует. Мы таскаем наше прошлое с собой. Оно делает нас теми, кто мы есть, и приходится, как-то к нему приспосабливаться. Жизнь – это не борьба, это тяжкая ноша. И ее нужно нести… Пока хватит сил. Работа начинается с первым вздохом… Человек всегда на службе. Умирают не от болезни, а от прошлого. От прошлого, которое не подготовило нас к этому настоящему.

– С точки зрения анатомии мы все еще остаемся охотниками и собирателями.

Остаемся первобытными людьми, без дела слоняющимися маленькими стайками по саванне. Мы еще далеко не приспособились к сегодняшнему времени. Мы застряли в палеолите. Догоняем, прихрамывая. Лишь наши потомки дорастут до этой современности. Но они уже будут жить в совершенно ином мире, таком же чужом для нас, как и пещеры каменного века. За окном ветки раскачивались от ветра. Проехал трактор, оставив дорожки земли на асфальте. В детстве она думала, что других можно догнать. Вот подожди немножко, и я стану такой же большой, как и ты.

Отчаявшиеся практиканты, с плачем выбегавшие из класса и запиравшиеся в туалете. Истерики и нервные срывы. Бернбург с ее синдромом эмоционального выгорания. Уже которую неделю на больничном. Диагноз как триумф. Выпендреж это. Выгорают все. Это часть профессии. Служба на переднем фронте. Слабые тут долго не выдерживают. Тогда, в самом начале, ей тоже было тяжело. Большая практика в школе в конце четвертого курса. Прыжок в ледяную воду. Новичков отдавали на отстрел. Свора чуяла страх. Каждую неделю они придумывали новые пакости. Сила была на их стороне. И они всегда были в большинстве. А ты у доски одна. Поначалу еще возникало желание посмеяться вместе с ними. Перейти линию фронта. Присоединиться к ним. Но она быстро усвоила урок. Нужно было сделать себе имя. Вперед, в атаку. Потому что она всегда будет стоять у доски, перед классом, совершенно одна. Дверь закрыта. Сорок пять минут могут тянуться очень долго. Нужно продержаться. Быть начеку. Они все время в засаде, только и ждут, когда ты оступишься. Совершил ошибку – проиграл. Уж они-то об этом не забудут. Сарафанное радио в своре работает прекрасно. Слава бежит впереди тебя. Главное, не совершать ошибок. Повернуть копье против них. Быть строгой с самого начала. Отпустить вожжи можно всегда. Во всяком случае, теоретически. Быть твердой. Последовательной. Никаких исключений. Никаких любимчиков. Оставаться непредсказуемой. Школьники – это естественные враги. Они занимают самое низкое положение в школьной иерархии. Вскоре о Ломарк знали все.

– Возьмем, например, икоту. Это не что иное, как отголосок дыхания жабрами.

Тут ей действительно пришлось постучать себя по грудной клетке.

– Исполнение может быть различным, но базовых конструкций немного. У цветков – от пяти до шести лепестков, у наземных позвоночных – по пять пальцев.

Позвоночные – это не что иное, как черви наоборот. Кишечник перенесли вперед. А нервную систему назад. Снаружи мягкие, потому что у них эндоскелет. Человек – животное с двусторонней симметрией. Два глаза, одно сердце. Позвоночные животные, но бесхребетные. Было бы здорово начать все сначала. Но это не удастся никому. Это единственно возможная справедливость. Если о ней пойдут слухи, то о дисциплине можно забыть. Тогда все начнут обращаться к ней просто по имени. Тридцать лет работы коту под хвост. Тридцать с половиной, если быть точной.

Она поставила серый проектор перед учительским столом и положила пленку на стекло. Лампа слишком. слабая, солнечный свет слишком, яркий. Нужно немного задернуть занавеску. Линза увеличивала не только изображение, но и меловую пыль, скопившуюся на проекторе. Все время приходится ее вытирать. Теперь все видно хорошо: шесть похожих, на косуль черно-белых животных, объедающих листву с деревьев. Большие угловатые пятна, длинная шея. С каждым рисунком все длиннее. В начале два короткошеих животных, лежащих в траве саванны, – погибли, не успев стать жирафами.

– Вы знаете, что жирафы живут в центральных районах Африки, в саваннах, где короткие сезоны дождей сменяются долгими сезонами засухи. Почва становится сухой и неплодородной. И только на деревьях с мощной корневой системой еще сохраняются листья. Зачастую это единственная пища жирафов. Когда животное вытягивает шею, оно достигает в высоту около шести метров. Передние ноги жирафа длиннее задних, у него очень длинная шея, голова имеет вытянутую форму, и даже язык очень длинный. Строение тела жирафа подчинено одной цели, все направлено на то, чтобы животное смогло добраться до листьев на высоких ветках. Но откуда у жирафа…

Стук. Наверное, на улице.

– Откуда у жирафа такая длинная, шея, на этот счет существуют самые разные…

Вот опять. Стучали в дверь. Кто там?

– Войдите, – громко и уверенно.