Рассказы вагонной подушки Зеленогорский Валерий

Беленький говорил Старому Каплуну: «Я никак не пойму, он хороший человек, он на своей Колыме ни одного еврея не видел в лесхозе, сюда приехал, кроме меня и Фиры-машинистки. У него вокруг – ни одного еврея, чего ему они поперек дороги встали, в чем корень этой злости?»

Старый Каплун сам часто думал об этом, ответов было много, но ни один из них не решал проклятого вопроса, в чем причины этой ненависти. Дело не в вере, разделяющей народы, дело, кажется, совсем в другом. Все ищут причину своего несовершенства, преодолевать себя крайне трудно, совершать усилия над собой – труд великий, проще всего искать свои беды в чужих, легко найти причину своих несчастий в другом.

Цыгане колдуют и живут не по правилам, как ветер в поле, грязные и темные, они при этом веселятся, песни поют, детей рожают – как их любить, если ты так не можешь.

Евреи – они хитрые, всех дурят, живут хорошо, даже бедные живут лучше. Что-то в них есть неприятное, что – непонятно, но неприятно. Смотрят так, как будто они одни люди, а другие им не ровня. Вроде вежливые, тихие, и били их, и гнали их, а извести под корень не получается. Баламутят весь мир, все деньги у них и власть тайная над миром, как их любить, если они не такие, как все, – вот и все доводы врагов.

Старый Каплун замолчал. Сколько лет на эти вопросы нет ответа. Тем, кто убивает, аргументы не нужны, так, может, не стоит искать ответы, все это тщета и ловля ветра…

Беленький кивал, соглашаясь, но чувствовалось, что полной ясности не наступило. Внучка уже устала слушать разговор дедушки со стариком, который все время сидит во дворе и дает детям конфеты, ей уже пора в песочницу, где ее ждут подруги, которые еще не знают по малолетству, что она другая, но им скоро объяснят. А пока внучка шепчет седому Беленькому, что она хочет пи-пи, а бабушка Белла говорила ей, что девочка не должна терпеть. Беленький извиняется и уходит.

Старый Каплун качает головой, бедная девочка, сколько тебе придется терпеть, не дай бог, конечно, а пока не терпи, натерпишься еще, как мы все, такая наша доля…

Из второго подъезда прошелестела тенью Бедная Сима, несчастная мать утонувшего Гриши, чудесного мальчика, с которым дружил внук Каплуна. Бедная Сима уже сорок лет живет без Гриши, если честно, она не живет, она уже просто ждет, когда соединится с ним, но ее время еще не пришло. Она каждую неделю ездит на кладбище и проводит там больше времени, чем в своем чуланчике, где она до сих пор сидит временами, если не было сил доехать на кладбище, иссохшая от горя старуха с потухшими глазами, Бедная Сима, пережившая своего сына.

Гриша утонул в десятом классе, холодным сентябрьским утром 64-го года.

Тогда еще не было никаких ритуальных залов, и все покойники лежали по домам, из которых их везли на кладбище.

Сначала в подъезд привезли гроб, он стоял на лестничной площадке, пугая запахом сырых досок и белым днищем пустого ящика. В нем через день вынесли Гришу в последний путь.

Во дворе собралась толпа, разрывая голову, играл оркестр фабрики, где работала Сима, маленькая хрупкая женщина с помутившимся разумом от потери единственного сына, красавца и спортсмена.

Гриша был защитником малышей в их дворе, занимался штангой и борьбой, бегал по утрам кросс в парке и всегда останавливался во дворе около мелких, показывая их врагам, братьям Башкировым, что малыши не одни, что есть у них опора и защита от наездов.

Старый Каплун никогда не просил Гришу присмотреть за внуком, но он помогал всем и ему заодно…

Сима работала уборщицей в красильном цеху и еще убирала в подъезде их дома. Гриша с десяти лет помогал ей делать это, не стесняясь ни капли, мел с четвертого этажа до входных дверей, а в пятницу мыл руками весь подъезд ловко и быстро.

Отца у Гриши не было, его происхождение было туманным, ходили разговоры, что Сима работала в госпитале в войну, где и нажила Гришу от какого-то выздоравливающего воина, сгинувшего потом в огне боев под Кенигсбергом.

Гриша учился средненько, но книжки читал, после школы собирался в техникум, но не успел – утонул в реке, которую перемахивал пять раз подряд в другие дни.

Какой черт утащил его на дно, так и не выяснилось, но он утонул без крика, пошел на дно, как якорь. Его выловили багром мужики с парома, который тащили по тросу, деревянной гребенкой – этот способ перемещения по воде Старый Каплун видел раньше в книжке по истории древних веков у внука.

Все это видела Гришина одноклассница, гулявшая на берегу, она же прибежала в их дом и выкрикнула тете Симе, что Гриша утонул. Маленькая Сима упала на лестнице, и все думали, что она умерла.

Но она не умерла, ей надо было похоронить Гришу, и она заставила себя жить.

Целый день была открыта дверь в коммунальную квартиру, где она жила в одной комнатке с Гришей.

Приходили соседи, люди с фабрики принесли венок и конверт с профсоюзными деньгами, на кухне уже что-то готовили на поминки, запах еды и сырых досок из ели до сих пор преследует, как запах смерти.

Старый Каплун потом долго думал, почему Гриша утонул, ведь по всем раскладам он нужен был своей маме Симе, она хотела внуков и спокойной старости. Старый Каплун до сих пор помнит, как в тот поздний вечер его внук пошел в школу, нарвал в теплице охапку цветов и пошел к Грише.

В их комнате уже никого не было, у гроба сидела мама Сима и спокойно разговаривала с сыном. Она с ним всегда разговаривала вечером, после своих двух работ, он всегда встречал ее, кормил ужином и нес на руках от двери по длинному коридору коммуналки, а она, маленькая, щуплая, с изможденным лицом, смеялась, она включалась, как абажур в квартире доктора Бермана – этот абажур был виден с улицы, у остальных висели лампочки под потолком, а у Бермана были абажур, дубовый буфет и домработница. Когда она зимой выносила колотить шубу Бермана на снег, многие выходили и смотрели на эту шубу; длинная, до пола, бобровая шуба завораживала.

Мама Сима сидела у гроба и тихо разговаривала с покойником, как всегда с живым Гришей, он рассказывал ей про свои дела и планы и гладил ее сухие, все в узлах и мозолях руки, которые не знали покоя.

Она сидела у гроба и гладила его белый лоб и черные кудри, она смотрела на него. Не отводя глаз, не обращая внимания на внука. Он просидел с Гришей всю ночь, сбегал домой и сказал своей маме, что будет у Гриши. Она вздохнула, но спорить не стала. Так до утра он и просидел возле Гриши, раздавленный случившимся.

Он не был ему братом, но он его чувствовал. Когда Гриша шел по двору, внуку Каплуна становилось теплее, он подходил всегда, хлопал по плечу, и все вокруг знали, что Гриша его кореш. Все понимают, что в десять лет во дворе старший друг важнее велосипеда.

В ту ночь внук сидел в их комнате, где мама Сима не проронила ни одной слезы. Потом Сима встала и начала что-то лихорадочно искать.

Она долго шарила в каких-то банках и коробках, потом нашла: в свете свечи мелькнула золотая цепочка с шестиконечной звездой.

Внук знал, что это звезда Давида; Старый Каплун однажды, один-единственный раз, рассказал внуку кое-что, что запомнил в иешиве, единственной школе, где он учился.

Сима надела Грише на шею крошечную звезду. Сима хранила ее, звезда осталась от дедушки, Сима не продала ее ни в войну, ни после, когда Гриша чуть не умер от какой-то инфекции. Сима хранила ее до крайнего случая, и он наступил.

Комсомолец Гриша Штенберг обрел себя в канун смерти. Мама Сима плотно застегнула рубашку и поцеловала звезду на холодной Гришиной груди.

На следующий день были похороны. Старый Каплун был на работе, а Дора приходила на похороны и рассказала потом ему, что Сима не давала забивать гроб, ее пальцы, таскавшие цемент и ведра с песком на стройке дома, держались за гроб, как железные крючья.

Когда Симу оторвали и стали опускать гроб, она вырвалась и прыгнула в могилу. Симу подняли, и больше она ничего не видела.

Все поминки она лежала на кровати лицом к стене молча.

Иногда, во сне, Старый Каплун видит, как Гриша плывет по реке резкими гребками и тонет. Старый Каплун знает, что Гриша не Чапаев, и не ждет, что он выплывет. Гриша тонет, и Старый Каплун тонет с Гришей, с его мамой Симой, со своими родителями, со всеми, кого уже нет, а потом просыпается и думает: «Хорошо, что я не утонул, кто-то должен оставаться на берегу и помнить тех, кто уже не выплывет никогда».

С малых лет Старый Каплун обожал духовой оркестр. Как только он слышал, как труба начинает выводить мелодию, а за ней вступают валторны, а потом кларнеты и флейты, он замирал, а потом бежал на звук большого барабана и шел за оркестром, забыв обо всем.

Только похоронный марш он не любил, этот Шопен выворачивал ему душу, а все остальное он слушал с радостью.

Военные марши были его страстью, он мог идти за оркестром в невидимом строю прямо за горизонт. Вот Каплун уже шагает за строем пожарного оркестра, а потом бежит за оркестром железной дороги… когда в парке Фрунзе по вечерам оркестры играли свои программы, Каплун смотрел через дырку на танцплощадку и тоже летал в темпе вальсов, полек и фокстротов.

Теперь он уже не летает, за него летают его птицы, они летают по его делам, куда он сам слетать не может.

Целой стаей они летают вместо него, и все видят, и докладывают ему. Он сидит, привязанный к стулу, чтобы не упасть, но все знает, они – его птицы, его глаза, его крылья. Он сидит на стуле, а знает, почем слива на Смоленском рынке, что горит на маслозаводе и почему сегодня нельзя проехать на улицу Кирова из-за учений по гражданской обороне.

Люди удивлялись: человек сидит на одном месте, а знает все, колдун, наверное. Но он просто разговаривает много лет со своими птицами, и они научились понимать друг друга.

Они летают вместо него, а он их кормит и защищает.

Они летают даже туда, где он никогда не был, он никогда так высоко не летал. Он видит все с птичьего полета, и поэтому у него иной взгляд на землю, где ползают те, кому не дано взлететь.

Когда Каплун еще летал на своих ногах, он часто видел у почты на улице Ленина компанию молодых людей. Они стояли там вечерами или прохаживались вниз до Толстого, а потом уже шли в «Аврору» – самый фешенебельный ресторан города. В ресторане правил железной рукой заслуженный работник общественного питания Липа Абрамович.

Кроме железной дисциплины у него в ресторане было вкусно и очень прилично, все знали это, и получить стол даже в будни было решительно невозможно. Но не для всех.

В начале семидесятых каждый день в ресторан не ходил никто, кроме персонала, только Володя Нос, зубной техник Белкин, отставник с подводной лодки Брайнин и мастер по швейному оборудованию Наум ходили каждый день, даже в понедельник, когда у оркестра был выходной. Старые сорокалетние холостяки, плейбои того времени.

У них был свой стол за пальмой, как бы кабинет, и чуть больше денег, чем у женатых мужчин, которые все отдавали женам, да и работа плейбоев давала им живую копейку. Володя Нос был руководителем духового оркестра обувной фабрики и еще играл на танцах, а особенно доходно было играть на похоронах – там ему не было равных.

Зубной техник Белкин делал левые зубы, баловался даже золотыми коронками на дому, клиенты к нему приезжали из Дербента и Баку, где золотые зубы были знаком высокого положения и уважения.

Подводник Брайнин имел военную пенсию солидного размера. Он плавал на атомной подлодке и молодым был списан по здоровью, жил с мамой и не женился. Ходили слухи, что он не женится из-за радиации, укравшей у него мужскую силу. Но все это было вранье, он не хотел; много лет под водой, без женщин, утомили его, и он добирал с официантками «Авроры» недостачу женского тепла. С первого класса его отдали в нахимовское училище, и до пенсии он имел большой дефицит по женской части. По субботам Брайнин надевал черную форму с золотыми галунами, крабом на фуражке и кортиком, и ему никто не мог отказать.

У Наума тоже водилась свежая копейка. Все шили обновки, а он чинил швейные машинки и заодно исправлял хронический недобор мужского населения. Одиноких женщин-рукодельниц было так много, что Наум был нарасхват, еле успевал обслуживать поломанные машинки и одинокие сердца. Некоторые намеренно ломали машинки, чтобы заполучить мастера ремонта одиноких сердец…

Вот такую компанию в те годы наблюдал Старый Каплун. Он сам был немного старше и всегда был женат, всегда ел дома. Он, правда, был один раз в этом ресторане, когда к Доре проездом из Риги на курорт в Трускавец заехала сестра, и они решили ее удивить и повели ее в ресторан «Аврора» на ужин.

Старый Каплун тогда надел галстук, который душил его, пиджак и новые туфли, которые ему сразу натерли ноги. Он снял их под столом и весь вечер думал, как дойдет домой на распухших ногах.

А Дора, не зная о его проблеме, постоянно зудела ему, чтобы он пригласил сестру на танец, желая угодить родственнице, приехавшей почти из-за границы с хорошими подарками. Сестра привезла Доре духи «Дзинтарс», кружевную комбинацию, пару лифчиков из невиданного тогда нейлона, сыну – красные носки, китайские кеды с баскетбольными мячами по бокам, Старому Каплуну – шнурок на шею с металлической бляхой с видом Старой Риги и, конечно, конфеты «Коровка», сыр с тмином и «Рижский бальзам» шоколадного цвета.

Старый Каплун тоже не ударил в грязь лицом, заказал салат оливье, рыбу под маринадом, шпроты, бефстроганов с жареной картошкой, котлету по-киевски с кружевной бумажкой на косточке, шампанского «брют» и сладкого винца местного производства под названием «Пунш клубничный».

Всем все нравилось, если бы не эти туфли, которые он сдуру надел. Дора шипела и настояла, а теперь он даже в туалет сходить не может, не босиком же через зал идти. Слушать женщин – последнее дело, вот он не слушал их, он следил за группой сидящих за пальмой.

Там особенно выделялся Володя Нос. Нос у него был выдающийся, его размер был столь значителен, что, когда Володя стоял возле почты и высматривал девушек, люди, проходя мимо, слегка отклонялись от пути, чтобы не задеть его. Он знал свой размер, брал себя за кончик носа, отгибал его и говорил: «Проходите».

Телом Володя Нос был очень пышен, зад его был по-бабьи отклячен, в разрезе пиджака отступал от оси тела на приличное расстояние. Володя всегда носил плавки, как настоящий мужчина, и было видно, как они впиваются в его немаленькое тело шестидесятого размера.

Иногда Старый Каплун видел его в центральном универмаге, основном месте сосредоточения местных красавиц. Самые лучшие девушки работали там, и Володя Нос часто лежал у них на прилавках на своем животе-подушке с торчащим, как у верблюда, горбом собственного зада. Володя, как всегда, что-то говорил девушкам, они смеялись и ждали приглашения в ресторан в субботу как награды. Там был весь бомонд, и Нос был королем этого бомонда.

Они сидели за пальмой, выпивали, громко смеялись. Вокруг них крутились две официантки: Зиночка – маленькая коротышка, страдающая по Белкину, и длинноногая Татьяна, ждущая, когда уже подводник вынырнет их холостяцких глубин, сдаст свой кортик ей, и она поставит его у себя дома на вечную стоянку.

Когда оркестр объявлял за деньги девушек «белый танец», к этому столу толпой бежали девушки из универмага и просто женщины, желающие счастья. Счастливые и быстроногие получали шанс, а нерасторопные танцевали в группе опоздавших к раздаче.

Иногда группа под пальмой танцевала твист, запрещенный для советских людей танец, и гибкий и стройный Наум выгибался назад, касался лопатками пола, а потом вставал и получал бурю оваций, как артист Валерий Ободзинский, песни которого тогда заказывали чаще всего.

«Эти глаза напротив…» После такой песни и шампанского девушки не отказывали. Таким антиобщественным способом холостяки проводили время при социализме.

Старый Каплун смотрел на них без зависти. У него не было денег ходить по ресторанам, он любил поесть дома, он не любил шума, музыку он тоже не любил, она мешала ему самому звучать наедине со своими мыслями.

Он видел, что им так хорошо и весело, и хотел бы, чтобы его сын был с ними, но сын был домоседом, любил с внуком поиграть в шахматы, решить пару задач Ласкера или Алехина, а потом гладить свою Беллу, которая каждую минуту приносила ему пирожок, или яблочко, или торт, или чай с вареньем из брусники, которую они собирают летом вместе.

Тихий мальчик, слава богу, таким был всегда, его утешение, его руки и ноги, не утонул, не спился, живет просто и ясно, и дай бог ему покоя, пусть живет за тех, кто покоя не имел и не имеет.

Когда они шли к остановке трамвая после ресторана, Старый Каплун встретил Аркадия Ивановича, очень серьезного мужчину.

Он работал в обкоме партии по хозяйственной части, работа ответственная в партийном органе, большое доверие оказала Родина Аркадию, совсем не Ивановичу, а Израилевичу.

Его соратникам по партии ломать язык было некогда, и первый секретарь стал звать его Ивановичем. Так он стал Ивановичем и до пенсии был им, а потом вернул себе первородное имя.

Работа в таком месте, как обком партии, для еврея – знак особого расположения звезд. Такие люди были наперечет, Аркадий Иванович был один из них и очень гордился своим статусом, и им гордились. Аркадий Иванович шел пешком на работу в обком, а за спиной его шептались: «Вот, наш еврей при губернаторе, большой человек». Старый Каплун знал ЕГО с молодости. Хороший человек, из-за должности его слегка заносило, но вел себя прилично, в митингах осуждения израильской военщины не участвовал, как профессор и писатель, штатные борцы с сионизмом. В 53-м году, когда боролись с врачами-вредителями, помог хирургу Соскину, которого выбросили на полном ходу из трамвая возмущенные граждане, в палату положил обкомовскую и не дал уволить его жену, главного врача роддома, обвиняемую в убийствах русских детей. Аркадия Ивановича послушались, он многим нужен был, все мог.

Кому диван, кому путевку, кому телефон поставить…

Многое мог и много делал Аркадий Иванович, как настоящий интернационалист, и только уж потом, на пенсии, он окончательно вернулся к своим.

Говорил ему когда-то старый ребе: «Еврей, хоть крещеный, хоть партийный, всегда евреем останется». Код в евреях есть. Он, как свет маяка, всегда помогает заплутавшему кораблю; неважно, что плыл корабль с попутным ветром, да не в ту сторону. Аркадий Иванович и товарищей своих по партии не забывал, жил с персональной пенсией и другими льготами ветерана КПСС в ладу со своими принципами.

У Аркадия Ивановича была большая семья: свои дети, племянники, сводные дети от бывших жен племянников и даже ничья бабушка, вырастившая его детей и внуков. Она жила с ними, пенсии у нее не было, и она так и жила у них до самого конца на правах бабушки всех поколений.

Стал гулять в парке с соплеменниками; раньше он их не замечал, не хотел портить себе биографию.

Никогда своих на работу к себе не брал, не желал, чтобы упрекали, что своих тянет на теплые места, да и не очень он любил, когда их много в одном месте. По отдельности от них не отказывался, даже любил некоторых, но считал, что в куче они не очень.

Только на пенсии вернулся он к своему народу, вернулся из плена своего египетского.

Сорок лет водила его КПСС по пустыне социализма, но при этом бед он не знал, манну небесную получал исправно и на Красное море ездил, и на Черное. В плену ему было хорошо; паек хороший у ветеранов партии, всем хватало, и старым и малым.

Старый Каплун коммунистов не любил, монархистов и анархистов тоже не жаловал, не понимал, зачем людям умирать под лозунги и песни «Смело мы в бой пойдем за власть Советов! И как один умрем в борьбе за это!»

За что такое надо умирать, как один, он не понимал, и кому достанется победа в том смертельном бою, если все умрут? Не понимал Старый Каплун такие крайности. А нельзя просто жить своей семьей, и чтобы рядом жили люди своими семьями, и все? Как можно не понимать такой простой вещи.

Все это слушали птицы, они его понимали, они многое видели, были на разных берегах, сидели на разных ветках и знали: все одинаково кругом, только закаты разные.

Мимо прошелестела божьим одуванчиком Лида, жена покойного Якова Соломоновича, его бывшего соседа, которого нет на свете уже сорок лет.

Яша был ровесником Каплуна и умер так давно, что Старый Каплун уже забыл, как он выглядел, а Лида жива. Считалось, что она всегда болела, лечилась и каждый день умирала, а Яшу пережила на сорок лет и до сих пор скрипит, болеет и лечится.

Они всегда жили хорошо.

У соседей уже холодильник, когда в семье Старого Каплуна зимой и продукты в авоське за окном, а летом – в ведре с холодной водой, которую нужно было менять каждые два часа.

Когда он купил холодильник, соседи смотрели телевизор.

Так они шли ноздря в ноздрю, они всегда были на шаг вперед. Первый инфаркт тоже достался Якову Соломоновичу, он и умер первым в 63-м году, и тогда случилась эта история.

Старый Каплун и Яша были из Польши, оба воевали, но недолюбливали друг друга. Корни их антипатии лежали в идеологии: Яша был коммунистом, еще в Польше он был членом компартии и надеялся, что в Союзе получит должность за заслуги перед Коминтерном (была такая организация коммунистов всего мира, руководимая из Москвы), но получил десять лет и уехал на Колыму, как многие польские товарищи Яши по партии.

Потом часть их освободили, и они воевали в составе польской армии, созданной СССР в ответ на армию, созданную польским правительством в изгнании, сидевшим в Лондоне.

Яша занимался снабжением крупной армии, у него даже был свой спиртзаводик, смонтированный на машине студубеккер. Он сам ездил на этом «студебеккере», у его койки стояла тумбочка, в которую был вмонтирован краник, выдававший ему спиртягу в любое время суток. Обладание таким чудо-краником давало ему огромные преимущества, и он привез домой много барахла, часов, и даже шепотом говорили, что у него целый кувшин золотых монет с профилем кайзера Вильгельма.

После войны Яша и Старый Каплун выжили и оказались на одной площадке «сталинского» дома, который строил стройтрест, где Яша работал в отделе комплектации. Квартиру Старого Каплуна получила Дора на фабрике, где она работала начальником цеха и парторгом. Двое детей и заслуги перед социализмом позволили занять новую квартиру в новом доме.

Яша совсем не пил после войны, а Старый Каплун в те годы осушал каждый день не один стакан. Он открывал сейф, где стояла чекушка водки, лежали головка лука и черный хлеб, наливал стакан, отворачивался от портрета вождя (не мог смотреть) и залпировал стакан за здоровье семьи, потом отрезал кусок луковицы, макал ее в чернильницу, где была соль, и заедал все куском черного хлеба.

Жили соседи хорошо; Яша был практичным человеком, держал в сарае много лет кабана, каждый день носил ему целые ведра еды, а поздней осенью приходил мужик и бил кабана острым шилом – это шоу наблюдал весь двор, кроме старого Каплуна.

В этот день Старый Каплун на улицу не выходил, он не хотел видеть это жертвоприношение чужим богам.

В обычные дни он восседал на стуле во дворе, где царил, как Мафусаил или царь Соломон, если кому-то так приятнее.

Так вот, Старый Каплун Яшу не переносил, за кабана в первую очередь, во вторую – за запах кабана, мешавший старому Каплуну сидеть во дворе с комфортом.

Каплун был человеком набожным и не понимал, почему еврей должен держать кабана. Старый Каплун понимал, что нужда заставляет выживать, но почему кабан? есть кролики, куры, а тут кабан, которого держит еврей.

Никто во дворе, кроме Яши, не держал свиней. Каплун всегда, когда Яша нес кабану корм, посылал на него проклятия на языке, который никто не понимал. Яша точно понимал, но делал вид, что не слышит.

Каплун до глубокой старости работал в молочном магазине. Магазин, конечно, был государственным, но его все называли «молочный Каплуна». У него там был железный порядок, Каплун сам утром, в половине седьмого, разливал по бидончикам свежее молоко. Для этого у него был серебряный черпак. Каплун так ловко опрокидывал его в бидон, у Каплуна были крахмальные нарукавники, две Маши, его продавщицы, тоже были накрахмалены, как официантки в ресторане при железнодорожном вокзале.

В этот утренний час они готовили витрины с сыром и творогом; маленькие баночки со сладким кефиром и ряженкой стояли на прилавке, творог с изюмом в серебряных пачечках ждал детей, которые уже в семь начинали идти в школу.

Они заходили к Каплуну, брали баночку сладкого кефира с коровкой на бумажной крышечке и сладкого творога в серебре и брели в объятия директора школы Бетти Давыдовны.

В дверях школы их встречала мама директора, старая добрая старушка, которая гладила по голове хороших учеников и строго следила за хулиганами, которых в школе было немало.

В школе находилась квартира директора школы, где они жили, круглосуточно наблюдая за педагогическим процессом и территорией.

Каплун работал в молочном, пока не упал на мраморный пол с инсультом. Потом отошел, но больше работать не мог, его дети, благодарные старому Каплуну, каждый день выносили его на улицу, кроме пятницы. Мало кто тогда понимал, почему в этот день Старый Каплун не дышит свежим воздухом. Старый Каплун сидел дома, свет в их окне в тот день не горел, только мерцали свечи.

Сын Каплуна тоже не любил кабана, их сарай был рядом, и сын каждую субботу после школы должен был идти в сарай за дровами для титана. Мальчик брал мешок, потом тупой топор и ключ от сарая и шел добывать полезные ископаемые.

Открыть замок от сарая зимой было непросто, он замерзал, и сын Каплуна его отогревал свечкой; за дверью бился Яшин стопудовый кабан, и сын замирал от страха. Кабан ходил по загону и бил своим весом во все стороны, так что стены трещали. Перед зимними холодами кабана сажали на цепь, он, видимо, чувствовал, что его скоро убьют, и не находил себе места.

Открыв замок, сын начинал поиски обрезков каких-то бревен, они все были в снегу, заваленные каким-то домашним мусором. Потом сын рубил их на снегу перед сараем под аккомпанемент хряка, потом грузил эти «дрова» в мешок и нес домой, где топил титан, разжигая огонь газетой «Правда» – только «Правдой», ее выписывала Дора, газетой «Известия», которую читал Старый Каплун, топить было нельзя, там было много полезного, Дора вырезала оттуда заметки на тему воспитания и читала детям для их же пользы.

Когда титан начинал гудеть, как паровозный котел, приходила Дора, Старый Каплун вел своих мальчиков в парикмахерскую стричь. Он садился в кресло бриться, а в соседнем сыновей по очереди стригли под полубокс, потом обливали «шипром» из бутылки с грушей, и все шли домой – мыться в ванне по очереди под гудящий титан, красный от жара вокруг дверцы.

Яша болел, после первого инфаркта он лежал дома несколько месяцев (тогда инфаркт считался очень опасной болезнью), потом был второй инфаркт, и он ушел с работы на инвалидность.

Тетя Лида, его жена, стала совсем несчастной. До этого она всегда смеялась; она работала в какой-то лаборатории проверки продуктов, и часто в их доме были образцы колбасы, сыра и даже икры, которые Лида проверяла на доброкачественность.

Убедившись, что продукт хорош, она несла образцы домой, и ее домашние ели их; иногда, когда образцов было много, она приносила их детям Старого Каплуна, и они тоже пробовали то, что другие даже не знали как называется.

В комнатах Яши и его жены всегда пахло камфарой и лекарствами; Яша лежал на диване, и его лысый череп пугал Старого Каплуна. Он редко заходил к соседу, даже соблазн посмотреть телевизор, которого у него тогда не было, преодолевал, очень боялся находиться с Яшей в комнате. Телевизор тогда смотрели без света для лучшей яркости, но Старый Каплун все равно не мог, боялся Яши, сам не зная почему.

И однажды в воскресенье Яша умер. Старый Каплун сказал тогда своему сыну: «Ты не бойся мертвецов, ты бойся живых».

За дверью у Яши было тихо, часы с боем, висевшие у него в комнате, молчали. Сын Старого Каплуна пришел домой, мама Дора сидела на кухне сложив руки и плакала, сын сказал ей про Яшу, она кивнула и приказала сидеть дома. В тот день они не мылись.

Потом она ушла к соседям помочь Лиде и долго не приходила. У них в квартире до ночи хлопали двери и постоянно звонил телефон. Потом вернулся с улицы Старый Каплун, он сходил ненадолго в квартиру Яши и допоздна куда-то звонил по поводу машины и места на кладбище.

Утром все было готово; Дора одела сыновей поприличней, и все пошли попрощаться с Яшей.

Марик, сын Каплуна, боялся мертвеца, несмотря на указание Старого Каплуна, но, как только все вошли, к соседям подбежала тетя Лида, вся в черном, и стала всех целовать и плакать, потом подвела всех к Яшиному гробу, и Старый Каплун увидел, что Марик зажмурился.

Яша лежал в гробу в костюме, совсем желтый и незнакомый. Все это Марик увидел сквозь ресницы, младший Сашенька заплакал, а Марик сдержал слезы. Потом детей увели домой, на площадке стояли незнакомые мужики из Яшиного стройтреста; они должны были нести гроб, они курили, и никто не ругал их, даже профессор из 54-й квартиры, он был кандидатом медицинских наук, но его в доме звали профессором. Он ездил на «Москвиче», на заднем сиденье которого лежал ковер, ни с кем не разговаривал, иногда кивал при встрече Старому Каплуну, но в близкие отношения ни с кем не вступал.

Однажды во дворе профессор разрешил Каплуну и его детям сесть на заднее сиденье, и до сих пор помнит Старый Каплун мягкость ковра, который у него не висел даже на стенке.

В двенадцать часов, за час до похорон, на третий этаж забежала Райка-проститутка с первого этажа и сказала, что Дуня разносит пенсию.

В те времена, если человек умер до дня выдачи пенсии, семья пенсии не получала, но деньги всегда были нужны.

Мудрая Дора, знавшая советскую власть, как обрезанный член своего Каплуна, быстро скомандовала мужикам занести крышку и венки в квартиру Каплунов, быстро сорвала простынь с трюмо, которое закрывало зеркало, закрыла дверь в комнату, где лежал Яша, и дверь в кухню, где готовили поминки.

Когда постучала Дуня-почтальонка, все было готово.

Лида открыла ей дверь: Дуня слышала, что в доме кто-то умер, но она была из другого района и точно не знала.

Она достала из сумки ведомость и дала Лиде подписать. Пока Лида невидящими от слез глазами искала Яшину строчку, Дуня спросила:

–А где Яков Соломонович?

–Он ушел, – тихо сказала Лида.

Дуня отдала стопочку купюр Лиде и сказала уходя:

–Ну, дай бог ему здоровья!

Дверь за Дуней закрылась, и Лида упала в коридоре без сознания.

На кладбище Старый Каплун не поехал, остался с детьми, лежал на продавленном диване, закрыв голову подушкой. Оркестр своей музыкой разрывал ему голову.

На поминки они с Мариком тоже не пошли – Марик от страха, а он по традиции, он не принимал поминки – интуитивный иудей был Старый Каплун, в его семье поминок не было.

Он, правда, выпил один дома, но в квартиру соседей не пошел, а Дора с Сашей пошли, потом Дора долго с другими женщинами мыла посуду и убиралась, Сашенька пришел сытый, как вол, и рассказывал Марику, как было вкусно – особенно ему понравилась кутья. Он любил изюм, его сладкий младшенький Сашенька, его боль и его последняя надежда.

У Старого Каплуна было два сына. Старший – Марик, который всегда был рядом, он и сейчас рядом, он был настоящим еврейским сыном, почитающим отца, с ним никогда не было проблем, он был весь в Дору.

Почти в пятьдесят Дора принесла ему Сашеньку, последнюю радость Старого Каплуна. Сашенька с малых лет, еще с пеленок, захватил его сердце. Его взгляд и походка, маленькие ручки и ножки – Сашенька был копией Старого Каплуна, он был дан ему, чтобы увидеть себя в прошлом и исправить то, что самому не удалось, и дать сыну все, чего у него самого не было, прожить в сыне свое второе пришествие на этот свет. Но вышло совсем не так.

Его мальчик был другим, он не хотел быть мальчиком, он сразу стал взрослым, не ходил во двор играть в футбол, из-под палки ходил в школу, сидел там с отсутствующим видом или читал под партой книги, заменяющие ему реальную жизнь. Он скакал всадником без головы, летал с Жюлем Верном на Луну и искал клад в копях царя Соломона.

Старый Каплун боялся за голову и глаза сына. Ночью Сашенька читал под одеялом, под жужжание фонарика на механическом заводе, одной рукой накручивал пружину фонарика, а другой листал страницы и засыпал только под утро, сломленный усталостью. И какая школа может выдержать мальчика, клюющего носом на всех уроках? Он не хулиганил, он просто спал с открытыми глазами и поэтому постоянно отсутствовал, хотя вроде бы сидел за партой.

Его ненавидела классный руководитель, ненавидела по-взрослому за его взгляд, сомневающийся в том, что она прочитала хотя бы одну книгу из тех, о которых она рассказывала сорок лет из года в год.

Она цепляла его, жаловалась на него родителям и директору, но он сидел на уроках, отвечал не так, как в учебнике, и совершенно ее не боялся, хотя в школе у нее была кличка Грозная. Она могла выйти из себя, ударить ученика по пальцам линейкой и даже оторвать ухо, ее боялись, но Сашенька смотрел на нее, как на насекомое, и доводил невинными вопросами: «Почему у Пушкина было много женщин, а он наше все? Может ли безнравственный человек быть примером для подражания пионеру?»

Классный руководитель действительно была ненормальной и состояла на учете в психдиспансере, но ее держали в школе.

Ходили темные слухи, что она внебрачная дочь начальника милиции. Он на праздники и в день футбола всегда скакал на коне, на белом коне, кривоногий коротышка с седыми усами, в полковничьей папахе зимой и в белой фуражке летом.

На земле он выглядел неважно, а на коне он был выше всех, красавец и очень значительный.

Из-за него классного руководителя держали в школе, и она, одинокая и злая на весь мир, пытала детей и взрослых и питалась своей ненавистью.

Со всем этим сундуком несчастий она и жила, ненавидела весь мир, особенно мужчин, которых ей не досталось – все были заняты, и хорошие и плохие, даже самого завалященького не досталось.

Она, правда, один раз на курорте в городе Кисловодске дала в кустах одному приезжему с Кавказских гор, но он на следующий день прошел мимо и что-то громко сказал своим товарищам о том, что коза в его детском возрасте была лучше ее. Больше она не пробовала, хватило первого раза.

Если бы она работала в аптеке, то потравила бы всех крысиным ядом, как тараканов и мелких грызунов.

Всем повезло, папашка воткнул ее в пединститут, на медицинский его сил не хватило – там учились те, у которых ресурс был покруче, чем у мифического папы, да и справка из диспансера не позволила ей лечить людей, а учить любой дурак может или дура, вот она и учила, и мучила заодно.

Старый Каплун вспомнил, как единственный раз ходил к Сашеньке в школу. Этим всегда занималась Дора, но в тот раз она лежала в больнице и прийти не смогла. Красная запись в дневнике испугала Старого Каплуна, из нее выходило, что Сашенька совершил преступление, и если не принять меры, то ему один путь, только в колонию.

Оказалось, что причиной стали бархатные шорты, которые Каплуну принесла в молочный старая карга Майшкевич.

Шорты были из посылки ее брата из Израиля, тогда, после Заключительного акта по правам человека, который подписал еще Брежнев – тогда он был еще в своем уме, – стали выпускать евреев, и люди стали получать посылки с вещами от нашедшихся родственников. Коммунисты и люди с положением отказывались от буржуйских тряпок (у советских собственная гордость, на других мы смотрим свысока – так писали в газетах). И только старухи, которым, кроме зубов, терять уже было нечего, посылки брали, и все ходили к ним смотреть диковинные товары, джинсы, футболки с Микки Маусом и пробовать жвачку, как пирожное, разрезанное на кусочки. Все пробовали, цокали языком и завидовали, щупали джинсы и удивлялись, почему рабочие брюки стоят бешеных денег.

Старый Каплун не ходил, не щупал, не цокал и не пробовал, он не получал посылок, с того света посылок не получают, там все есть, наверное, но почта не работает, с того света никто не возвращался и писем не слал.

Так вот, пришла старая карга Майшкевич, принесла бархатные шорты и сказала, что их Мишеньке они тесные. Ну, если мальчик в четвертом классе имеет жопу взослого мужчины, то на него, конечно, они не налезут. Старый Каплун взял для Сашеньки, как не взять такому красавчику, похожему в них на скаутов, которых видел Старый Каплун в детстве – они шли колонной, в шортах и синих галстуках и совсем не под красным знаменем. Старый Каплун купил и отправил Сашеньку в обновке в школу, где все и случилось.

Сын пришел в школу в шортах, «классная» вызвала его к доске, выставила перед всеми и сказала с ядом в голосе, что мальчики в его возрасте в трусах в школу ходить не должны, потом спросила, где его конверт с работой над ошибками. Конверта у него не было.

Она отправила Сашеньку домой переодеться, а про конверт добавила, не забыл ли Саша на рояле, намекая на богатство этих Каплунов, всех этих Айзбергов, Вайзбергов и прочих Рабиновичей.

Сашенька пришел домой. Только там он поплакал от обиды. Дома никого не было, он переоделся и опять пошел в школу, по дороге зашел к Старому Каплуну в молочный, съел пять глазированных шоколадных сырков и повеселел – он всегда веселел, когда ел сладенькое, – потом зашел на приусадебный участок школы, лег в траву за клумбой и стал смотреть в небо. Облака принимали разные формы, они были похожи на разных людей, героев и полубогов, они сталкивались и разлетались в разные стороны, в небе бились персонажи Сашеньки, он сам их придумывал и управлял ими в небе и даже выше, где он тоже бывал в своих фантазиях.

Он хотел стать мальчиком Нильсом из норвежской сказки, который сел на гуся и улетел далеко-далеко; хотел улететь туда, где он будет жить на райском острове с большой библиотекой и вагоном шоколадных конфет и печенья. Так Сашенька пролежал всю географию и труд и пошел на литературу, где он ждал второго раунда с классной.

Сашенька зашел в класс на перемене и сел за парту. Он сидел один, он любил быть один, ему хватало себя, он сам себе думал, сам с собой разговаривал и не любил, когда ему мешали.

Как только начался урок, классная вызвала Сашеньку и спросила про конверт. Сашенька спокойно, слегка спародировав ее, ответил, что забыл на рояле.

Классная чуть не выпрыгнула из юбки, заорала дурным голосом, выгнала Сашу из класса и вдогонку прокричала, чтобы он привел родителей.

Старый Каплун шел в школу, идти было всего ничего. У крыльца курили малолетки, Старый Каплун замечания им не сделал, он всегда считал, что человек сам себе голова, кто желает упасть – упадет.

Он вспомнил, как старый ребе, в советское время работавший переплетчиком, отвечал на его вопрос, почему Бог видит несправедливость и не помогает сразу, не сверкает молниями и не поражает врагов несчастного.

Ребе ответил притчей.

Вот человек пьет, не кормит семью свою, Создатель все видит и не карает его и не помогает избавиться от порочной страсти: «Почему?» – спросишь ты.

Он дает ему шанс своей волей изменить себя и ждет, он ждет, и только когда человек упадет на самое дно, потеряв все, и сам поймет, что надо меняться или сдохнуть, вот тогда, только тогда он ему поможет, нельзя помочь против воли. Как говорили коммунисты, «человек сам кузнец своего счастья» – или несчастья, как уточнял Старый Каплун.

Философское настроение разрушила уборщица своей грязной тряпкой и словами о том, что все шляются и топают грязными лапами по намытому полу.

Старый Каплун всегда думал, почему все уборщицы ведут себя так, если ты так не любишь свое дело, зачем мучить себя и людей: «У нас лакеев нет», – придумала новая власть, и убирать дерьмо стало некому.

В учительской Каплуна ждала мучительница Сашеньки. Она накинулась на Каплуна и представила бриллиант его сердца монстром и чудовищем. Если бы Старый Каплун не знал, что это все о его сыне, он бы поверил.

Он хотел переубедить училку, объяснить, что она ошибается, что его мальчик хороший и совсем не враг системы советского образования.

Но старый Каплун не стал переубеждать классную, он все понял про несчастную женщину: она жертва своих несчастий, кроме учеников, у нее никого нет, поэтому его Сашенька, как одинокое дерево в грозу, разряжает ее молнии, копящиеся в ней и испепеляющие ее обуглившееся от тоски сердце.

Старый Каплун пошел к выходу и встретил сына, взял его за руку – и в душе отца наступила гармония. Мальчик шел понуро, он ждал, что Старый Каплун будет его ругать, но тот и не собирался. Он сказал сыну: «Ты должен пожалеть ее, она совсем одна на свете, у нее не было папы, она одна каждый день, каждую ночь, и ей плохо, очень плохо. Ее надо пожалеть и не дергать, ты должен терпеть, ведь у тебя есть семья, а она даже в воскресенье не имеет обеда за общим столом». Сашенька поднял на него глаза с мохнатыми ресницами – на них лежали бусинки слез. Его ручка дрожала.

Старый Каплун помнил его ручку: когда Сашеньке было пять лет, однажды Старый Каплун пришел на обед домой и встретил своего мальчика с зажатым кулачком за спиной. Каплун спросил сына, что он прячет. Оказалось, у него в ладошке было двадцать копеек.

Мальчик сдал баночки от майонеза по три копейки, сам помыл их, отнес в приемный пункт стеклотары и заработал на кино в клубе маслозавода.

Сдавать посуду было бизнесом старшего, Марика, и Сашенька боялся, что его накажут. «Дурачок», – подумал тогда Каплун. Он никогда и пальцем не трогал детей, как можно тронуть свою плоть, свою кровь, свое творение. Никогда не трогал, хотя Дора гоняла их тряпкой, когда они не слушались – вот тогда его ручка тоже дрожала, как его воробьи в холодной луже, рядом у его ног.

Его мальчик удивлял и пугал его. Сам он читал только спортивную газету, и там ему хватало информации о мире, а Сашенька приносил из библиотеки фабрики, где работала Дора, целые сетки книг. Он читал так много, что в пятнадцать лет за год прочел 365 книг.

Старому Каплуну это сказала Вера-библиотекарь, приходившая к нему в молочный за ряженкой.

Одинокая Вера гордилась своим лучшим читателем, хвалила его отменный вкус и серьезность, говорила, что он среди полок царил и блестел глазами и говорил ей доверительно, что он хочет быть главным библиотекарем библиотеки ООН.

Он прочитал в газете, что житель Вильнюса стал главным библиотекарем в ООН, позавидовал ему, Старый Каплун, услышав это, загрустил.

Бедный мальчик, какая ООН, он может быть только библиотекарем в городской библиотеке с зарплатой в сто рублей и работать с одинокими женщинами, замечательными женщинами, положившими свою жизнь на алтарь просвещения.

Старый Каплун знал их. У Доры были две подруги – Клара Юрьевна и Нина Марковна, которые все жизнь отсидели в городской библиотеке. Их любили читатели, но счастья личного они не обрели и прожили свою единственную жизнь в судьбах книжных героев и пыльных полок.

Старый Каплун считал, что своя личная жизнь, не такая красивая, как в книгах или в кино, важнее, чем пожизненное ожидание принца или мечты о замках и дворцах.

До пятнадцати лет мальчик его не беспокоил, но в пятнадцать Сашенька совершил кульбит, перевернувший его жизнь и жизнь его семьи. Он влюбился во взрослую женщину. В городской библиотеке он встретил женщину из музея, которая писала диссертацию об авангарде в русском искусстве. Она сидела в отделе искусства и днями смотрела альбомы Шагала и Модильяни, Филонова и Петрова-Водкина. Она писала о Сутине, Чашнике, Шагале и Лисицком – все они были в этом городе, родились в этом краю, но славу обрели в Париже и в остальном мире. Сашенька тоже интересовался этим периодом, и часто книги женщины были заняты мальчиком.

Они сошлись на любви к авангарду, а потом мальчик попал в ее сети. Она не расставляла ему ловушек, какие ловушки, она в нем видела милого мальчика, и больше ничего. У нее был муж-студент, которого она бросила в Ленинграде, уехав в город, где жили когда-то объекты ее исследования.

Муж объелся груш, он был ее школьной ошибкой. И она ее исправила, когда поняла, что спать вместе и жить вместе – не одно и то же.

Совпадение интересов и тяга к прекрасному, как тогда говорили, стала причалом, с которого Сашенька прыгнул в омут. Там было темно и холодно, а он наблюдал за своей золотой рыбкой.

Он ее тайно сфотографировал и носил ее фото на груди в медальончике в виде звезды Давида, а дома поставил ее портрет в рамке и смотрел на нее.

Сашенька перестал спать, учиться и есть Дорины котлеты и пирожки с вишней, стал много стоять перед зеркалом – он покрылся прыщами и часами давил их. Он стал сам гладить брюки, стал придираться к Доре, что рубашки его не так хороши, носки и ботинки тоже. Раньше его такие мелочи не интересовали, он ходил в китайских кедах, джинсах индийского производства и свитерах, которые вязала Дора из ковровых ниток по журналу «Шейте сами».

Мальчик стал пропадать вечерами, караулил свою любовь возле дома, пытался неуклюже ухаживать за ней, дарил лютики, украденные с клумбы в парке. Она смеялась, навивая на пальчик его курчавый волос. Сашенька умирал, а ей казалось, что его попытки ухаживать ей приятны, но всерьез она его не принимала.

Мальчик стал сидеть в ее подъезде, часами смотрел на ее дверь; каждого мужчину, входящего в ее подъезд, считал своим врагом, пока его шаги не затихали за другими дверями.

Однажды Сашенька увидел ее с каким-то парнем. Они стояли у ее подъезда, парень рассказывал что-то тупое, она почему-то смеялась, парень стоял рядом с ней так близко, что мальчик чуть не потерял сознание. Он твердо решил: если парень ее поцелует, то он его убьет, он в чужом дворе всегда сидел с куском трубы для самозащиты, который прятал под песочницу.

Но, видимо, на небе увидели, что мальчик может совершить непоправимое, и ударил дождь в тот же миг, и она убежала домой, убийство не совершилось.

Ливень шел целый час, Сашенька промок и понял, что сегодня он все скажет ей. Он еще посидел, собрался с духом и решил про себя: если она не откроет ему или посмеется над ним, он умрет. Так он решил и пошел на свою голгофу – он читал про это в книге «Занимательное евангелие», настоящее он читал тоже, брал у одноклассника Левы, отец которого был попом.

Сашенька дружил с Левой и его братом Никой, оба учились в их школе, в пионеры не вступали, учились хорошо, но существовали немного отдельно от всех остальных. В церковные праздники они в школу не ходили, а в революционные на демонстрацию выходили.

Лева даже носил флаг, так как был здоровым лосем, метал молот и потом даже поступил в институт физкультуры, но после второго курса его выгнали из института за пьянку, он ушел в семинарию и стал священником, то есть пошел по своему пути.

К чему Сашеньке в такой ответственный момент пришел в голову Лева, он понял потом, когда все уже случилось.

Ливень закончился, Сашенька поднялся на третий этаж, позвонил и зажмурился. За дверью стояла оглушительная тишина. Он позвонил еще и замер. За дверью прошелестели шаги, кто-то подошел к двери и очень знакомым голосом спросил: «Кто там?»

Не зная почему, видимо, от волнения, мальчик ответил: «Сто грамм!»

–Дурак! – услышал он из-за двери, и девушка ушла в глубь квартиры.

Его обдало жаром: «Как же глупо вышло», – подумал он и позвонил еще раз, замирая от страха.

Девушка открыла в этот раз, не спрашивая. Увидев мальчика, промокшего до последней нитки, она испугалась и потащила его в комнату. Он много раз в мечтах представлял, как он оказывается в ее комнате, даже описывал мысленно, как мансарду любимой Патриции Хольман из романа любимого Ремарка.

Все оказалось проще, обычная комната советского служащего, с диваном, торшером и сервантом, от девушки были только книги и два цветных платка, которые она повесила на обшарпанную стенку вместо положенного в те времена коврика над диваном.