Издранное, или Книга для тех, кто не любит читать (сборник) Слаповский Алексей

Две жизни

В 1947-м году в городе Саратове жил Алексей Александрович Мосолов.

Ему было 12 лет.

Он задумался о будущем и захотел стать военным командиром. Генералом и даже маршалом.

А ребята во дворе звали его, сами понимаете, Мосол.

Эй, Мосол!

Поэтому Алексей Александрович рассудил: станет он командиром — генералом или даже маршалом, доверят ему принимать парад, войска будут перед ним строиться и ходить, а гражданская публика будет смотреть. И вот тут-то кто-нибудь из гражданской публики, знавший его, маршала, в детстве, заорет на всю площадь: «Привет, Мосол!»

Это позор! И не ему одному позор, а и войскам, и вообще.

Нет, нельзя становиться маршалом.

А если врачом? Профессором медицины?

Вот он делает сложную операцию, он делает ее восемь часов — и спасает больного. Все поздравляют его, больной открывает глаза, и: «Спасибо, Мосол!» — оказавшись другом детства.

Стыда не оберешься.

И начальником нельзя. Начальников возят на машине. Наймется шофером кто-то из бывших дворовых товарищей — и будет запросто заходить в кабинет, чтобы спросить, не стесняясь подчиненных: «Ну что, Мосол, когда машину подавать?»

В результате этих размышлений Алексей Александрович Мосолов, смыленный и талантливый мальчик, понял, что нет ему иного пути кроме как стать тунеядцем и пьяницей, и когда его будут окликать, небритого, хмельного, грязного — здорово, мол, Мосол! — то все окружающие примут это как должное. Конечно же, Мосол, подумают все, глядя на него. А кто же еще?

В том же городе, в том же 1947-м году, в том же дворе жил и Степан Сергеевич Козлов, имевший кличку, сами понимаете, Козел. Но в 13 лет он уехал с родителями из Саратова, поэтому что думал насчет своей фамилии и своего будущего — неизвестно.

Они встретились через сорок семь лет, 9-го августа 1994 года, на вокзале.

Алексей Александрович сидел в подземном переходе, грязный, оборванный, со смугло-черным потным лицом, держа в руке сторублевую бумажку. Это называется — ловить на живца, сотенной бумажкой намекалось прохожему: другие дают, дай и ты, не будь хуже других! Степан Сергеевич Козлов, только что сошедший с поезда, поймался на эту уловку по доброте души, вынул сто рублей, не жалея о них, а жалея о своем безвозвратно ушедшем детстве, проведенном в этом городе, который вот так вот убого встретил его после долгих лет разлуки. Степан Сергеевич был капитаном морского пассажирского корабля, он был строен и красив в белоснежном своем костюме, несмотря на 59 лет возраста. Он дал нищему сто рублей, а тот поднял голову и тут же узнал Козлова и восторжествовал, потому что пришла его минута.

— Козел! Козел! — закричал он, указывая скрюченным пальцем на капитана дальнего плавания, разоблачая его и ожидая, что толпа в переходе остановится и начнет неумолимо, неутолимо, зло и справедливо смеяться над человеком, который вопреки своей фамилии нацепил на себя роскошный капитанский китель, — и настигнет Козлова неминуемый несмываемый позор!

Но народ не остановился. И смеяться никто не стал.

А Козлов не узнал Мосолова.

Ему было неловко. Он понимал, что это кто-то из его детской поры, а кто — не мог вспомнить. Поэтому он молча стоял и улыбался, не обижаясь на крики нищего.

— Козел! Он же Козел! — надрывался Мосолов! — Козел, бяша, бяша, бе-е-е! Ну, ты Козел! Вы гляньте, вот Козел, а?!

Степан Сергеевич пожал плечами и пошел своей дорогой — к тете, сестре матери, представляя, как она, старушка, будет ему рада.

Алексей Александрович закричал ему вслед — уже что-то нечленораздельное, дикое.

— Насшибает денег, налакается и вопит! — раздраженно промолвил кто-то.

Остальные промолчали, лишь удивились, что есть люди, имеющие еще силы на раздражение.

Термометр на здании вокзала показывал тридцать пять градусов жары.

Вор-«щипач», проходя мимо Алексея Александровича, кинул ему тысячу, даже не глянув на него, а глядя внимательно на окружающих: жизнерадостно, профессионально, азартно, с аппетитом.

9 августа 1994

Учудил

Никто не ожидал этого от Котаева.

Его знали как служаку, забубенного семьянина, человека строгих и скучных привычек и правил.

И ведь не в той поре, когда возникают рецидивы юношеских фантазий, уже и лыс стал, воспитал двух дочерей, дачу оборудовал, в выходные дни возится со старенькой машиной «Москвич-412», по вечерам читает газеты, одновременно поглядывая в телевизор «Радуга-701», ужинает не позже, чем за два часа перед сном.

Когда многое стало меняться, рушиться, перестраиваться и тому подобное, Котаев остался прежним. Добродушно и приветливо встретил он свое пятидесятилетие, и все, кто видел его, непьющего, ухаживающего за гостями, даже краем мысли не мог представить, что он может выкинуть подобную штуку.

А он ровнехонько через три года после этого юбилея, двадцать седьмого августа одна тысяча девятьсот девяносто четвертого года, взял да и выкинул, оставив сослуживцев, друзей, знакомых и домочадцев в полном недоумении.

— Вот так учудил! — говорили все ошарашено и качали головами.

27 августа 1994

Не сбылась моя мечта (1987–1994)

Алексей Тихонович Благодуров мечтал построить дом.

Он мечтал о доме, как о женщине.

Он представлял теплый уютный взгляд его вечерних окон, таинственность его закоулков, подобных таинственности женской души, защитительность его стен, подобных защитительности женской заботы. И, как любимая женщина всегда в тебе и с тобой, так и дом оставался бы всегда в нем и с ним, как к любимой женщине возвращаешься с хрустально-хрупкой звенящей и дрожащей радостью, так и он нетерпеливо возвращался бы к дому из дальних странствий, хотя, по правде сказать, Алексей Тихонович никуда никогда не ездил, будучи по профессии оператором станков с ЧПУ, то есть Числовым Программным Управлением.

Мечтая о доме и живя с родителями в двухкомнатной квартирке, Алексей Тихонович Благодуров решил жениться, не имея при этом никакой склонности к семейной жизни, но ведь дом для одного человека — дичь и чушь, дому обязательно нужна семья.

Долго ли, коротко — и вот он сидит в домашнем кругу с женою Ларисою, с детьми Степаном 13-ти лет, Мариной 10-ти лет и Володей 6-ти лет, он сидит, допустим, вечером тридцать первого декабря одна тысяча девятьсот восемьдесят пятого года, наливает рюмочку, выпивает и спрашивает младшего Володю:

— Как ты думаешь, Володька, лучше в такой вот квартире жить или в собственном доме?

Володя думает о девочке с третьего этажа, о заливистой собаке с четвертого, о балконе, с которого летом хорошо пускать бумажных голубей и мыльные пузыри на головы радостным прохожим (правда, он не видит их радости, потому что прячется за перилами балкона), он думает сразу о многом и сердито отвечает:

— Да ну его!

— Почему? Свой дом! Сад! У каждого комната отдельная! — удивляется Благодуров.

Володька молчит.

Тогда Алексей Тихонович наливает вторую рюмочку, выпивает и задает вопрос Марине:

— Как ты думаешь, Маринка, лучше в такой вот квартире жить или в собственном доме?

Марина боится перемен. Она даже из класса в класс переходит с неохотой и опаской, привыкая целый учебный год жить в одном классе. Нет, нате вам — иди в другой. По этой же причине она, странная какая девочка, не любит своих дней рождения. То было девять лет, а то, здравствуйте пожалуйста, сразу десять! Неприятно как-то. Но она послушлива, она видит, чего от нее ждет отец и, отпивая чаю, говорит:

— Да уж, конечно, в своем-то доме лучше.

— Почему? — просит объяснения Алексей Тихонович, с улыбкой поглядывая на жену Ларису.

— Ну, так, вообще, — пожимает плечами Марина.

Не удовлетворенный ответом, Алексей Тихонович наливает третью рюмочку и обращается к старшему сыну Степану:

— Как ты думаешь, Степан, лучше в такой вот квартире жить или в собственном доме?

— Само собой, в доме! — желчно отвечает подросток Степан, которого никто не любит на этом свете — да и будь он проклят вообще, весь этот свет! — И где-нибудь в другом городе, — добавляет он. — Мне тут климат не нравится.

— Климат климатом, но почему в доме-то лучше? — как бы даже ошарашен ответом Алексей Тихонович, продолжая лукаво посматривать на Ларису.

Степан ответом не удостаивает. Полный тоски, разочарования и светлой надежды, встает он из-за стола, с шумом отодвинув стул и идет смотреть в темное окно, думая о беспросветном прошлом и загадочном грядущем.

Алексей Тихонович наливает очередную рюмочку, выпивает и спрашивает теперь уже жену Ларису:

— Как ты думаешь, Ларка, лучше в такой вот квартире жить или в собственном доме?

Лариса лишь вздыхает — и Алексей Тихонович ласково треплет ее по плечу.

Он понимает, что никогда у него не будет своего дома: не заработает, не соберет на него денег. Нет, он мог бы напрячься и приобрести деревянную развалюшку на окраине города за две-три тысячи рублей денег по ценам одна тысяча девятьсот восемьдесят пятого года, но ему нужен не деревянный, не плохонький — и не готовый вообще, ему нужен большой, каменный, и чтоб самому построить его.

Он выписывал журналы и покупал книги о прикладных ремеслах, из них узнавал, как штукатурить стены, настилать полы, выложить печь, теоретически он вполне мог владеть рубанком, мастерком, топором, молотком и гвоздодером, прикупал время от времени эти инструменты и аккуратно раскладывал на полках в крохотной кладовой, часто по вечерам открывал ее, любуясь ухоженными, готовыми к делу предметами строительной работы. Не раз и не два перечитывал он книгу о Робинзоне Крузо, завидуя ему: во-первых, под рукой у Робинзона была тьма-тьмущая природных стройматериалов, во-вторых, он мог выбрать для дома любое место, в-третьих, вокруг совсем не было людей и никто ему не мешал.

Понимая, что никогда он не построит настоящий дом, Алексей Тихонович строил дома игрушечные, выпиливал их из фанеры, и это были чудо-дома: трехэтажные, с мансардами, с соляриями, со всяческими резными украшениями. Он проводил туда электричество и по вечерам, гася свет в комнате, в игрушечном доме, наоборот, включал — и ему казалось, что там живет кто-то; правда, сам дом из-за внутреннего света становился не виден, но зато этот свет в темноте был таинственней и приманчивей, чем свет на свету.

И вот однажды, а именно тридцать первого декабря одна тысяча девятьсот восемьдесят шестого года, Алексей Тихонович, как всегда, налил первую рюмочку и задал первый вопрос семилетнему уже сыну Володьке:

— Как ты думаешь, Володька, лучше в такой вот квартире жить или в собственном доме?

Володька ответил не прямо. Он сказал:

— А вон на Перспективной улице грузовик с кирпичом в канаву перевернулся. Грузовик выволокли, а кирпичи неделю лежат. На целый дом хватит.

Лариса погладила его по голове за то, что он растет и умнеет, Марина снисходительно усмехнулась детской наивности, Степан вовсе пропустил мимо ушей, а Алексей Тихонович вместо того, чтобы пить дальнейшие рюмочки и опрашивать других, лучше ли жить в такой вот квартире или в собственном доме, поднялся, отошел к окну и задумался. Потом обернулся, посмотрел на Володю и вытер глаза.

С этого момента жизнь его изменилась. Он купил — и даже в центре города — старенький домишко на слом всего за одну тысячу рублей денег, главное ведь было — не дом, а участок, место. Он собственноручно разобрал дом по бревнышку, по досточке, по гвоздику, выбрасывая гнилое и непригодное и сортируя все мало-мальски стоящее.

Кирпичи из канавы, само собой, давно уже растащили, но он не огорчался, он знал — вспомнив это во время вещих Володькиных слов — что по городу кучками и в одиночку валяется великое множество бесхозных кирпичей — и как он раньше-то этого не замечал! С другом школьного детства Витей Рукомойниковым, строителем теперь, он обсудил и выяснил, что на постройку двухэтажного дома потребуется никак не меньше 15 тысяч кирпичей. Если собирать по 3 кирпича в день, то уйдет на это около 14 лет, если по пять — восемь с небольшим, если ж, например, по восемь кирпичей с довеском ежедневно, то можно и в пять лет уложиться.

Естественно, Алексей Тихонович решил собирать по восемь. Он купил рюкзак и каждый вечер выходил на промысел, и не возвращался, пока в рюкзаке не оказывалось восемь кирпичей. В выходные дни получалось больше.

Вскоре выяснилось, что у него есть конкуренты. Свернув однажды в подворотню, где из лужи торчал крепкий, мощный, большой, темно-красный, видимо еще дореволюционной выделки кирпич, он был вдруг отброшен к стене и с недоумением смотрел от стены на тощего, небритого и злого гражданина, засунувшего в лужу руки. Расшатав, гражданин вытащил чавкнувший прощально кирпич и засунул его в огромный, просто невероятных размеров портфель с ручкой, укрепленной алюминиевой проволокой, вытер руки об одежду и сказал Алексею Тихоновичу:

— Не лезь вперед батьки в пекло!

И ушел, а Алексей Тихонович долго еще размышлял, почему щетинистый человек считает себя батькой, а цель свою — сходную, наверное, с мечтой Благодурова, — пеклом.

Другой раз он увидел сразу два кирпича. Новехонькие, с иголочки, силикатные, большие, белые, четко-ребристые и гладкогранные, искрящиеся на солнце крупинками кварца, они были как два брата-близнеца и лежали рядышком прямо посреди проезжей части. Он направился к ним — и тут заметил человека, тоже к ним явно стремящегося с противоположной стороны, человека с маниакальными глазами грибника или охотника. Алексей Тихонович рванулся.

Взвизгнула машина.

Взвизгнул женский голос.

Потемнело в глазах, удар же воспринят был тупо — словно сперва Алексей Тихонович потерял сознание, а потом на него наехала машина.

Очнулся он на тротуаре, над ним хлопотал тот самый человек.

Алексей Тихонович приподнялся на локте, жадно глядя на дорогу.

— Вот он, вот он, ваш кирпич, — успокоил его человек. — Зачем вы так спешили? Кирпичей — два, поделили бы по интеллигентному. Зачем на гибель идти из-за этого?

В разговоре выяснилось, что человек этот, по фамилии Хлопцев, тоже собирает кирпичи — на дачу. Не имея машины, он ежевечерне отвозит на автобусе за 35 километров десяток кирпичей, но не складывает на участке, где запросто растащат, а закапывает каждую новую партию в окрестных лесах, разнообразно помечая эти тайники и нанося на карту. Он показал Алексею Тихоновичу эту карту — без опаски, потому что она была насквозь зашифрована, показал также и план-проект дачи, которую собирался выстроить. План явно имел позднейшие добавления. Дело в том, что Хлопцев сперва хотел построить одноэтажную дачу из 5 тысяч кирпичей, собрал эти пять тысяч и решил продолжить, чтобы дача была двухэтажная, собрал и десять, и пятнадцать, и двадцать уже, в плане пририсованы были бассейн, баня, гараж, теперь ему вполне хватало на все, но он наметил достичь цифры двадцать пять тысяч — чтобы, когда начнется горячка строительства, не испытать разочарования при неожиданной нехватке материала. Занимался он этим восемнадцать лет.

Говорить с единомышленником было интересно, но Алексей Тихонович чувствовал усиливавшуюся боль в ноге. С помощью Хлопцева он добрался до больницы. Оказалось: перелом.

Он вынужден был потерять из-за этого почти месяц, но через месяц, даже еще не сняв гипс, уже вновь ходил по улицам, собирая всякий раз на кирпич больше нормы — чтобы наверстать упущенное время.

И вот настал момент, когда он пересчитал кирпичи и обнаружил, что их даже больше пятнадцати тысяч. Тогда он взялся за остальное: доски, шифер и толь, цемент, песок (ведрами), щебенку и керамзит (с помощью тачки), — и при этом ни Боже мой не посягал на государственное или чужое, пользовался лишь явно брошенным, никому не принадлежащим, чего в миллионном городе Саратове (где, как вы, конечно, сами догадались, и разворачивались события) вполне достаточно на любой вкус и выбор.

Он соорудил на своем участке сарайчик, ночуя в нем, чтобы не разворовали богатства, днем же дежурство поочередно несли его дети, понуждаемые и уговорами, и иногда окриками, но более всего их покоряла и подавляла воля отца, неугасимо горевшая в исхудавших глазах.

И вот все было готово.

Зван был школьный друг детства Витя Рукомойников и подтвердил: да, все готово. Можно начинать. Это был май месяц одна тысяча девятьсот девяносто третьего года.

Наметив с утра приступить к работе, Алексей Тихонович на радостях немного выпил и уснул в своем сарайчике с желанием поскорей проснуться.

Проснувшись же, увидел, что возле его подворья стоят две большие грузовые машины и одна легковая. Возле легковой, прищурясь, стоял молодой человек в элегантном светлом костюме, а к грузовым, мелькая, как муравьи, множество крепких бритоголовых пареньков в спортивных одеждах подтаскивали стройматериалы, кучи и штабеля которых таяли на глазах. Алексей Тихонович бросился к одному из них, отнимая доску (доска была памятная, с общеизвестной надписью белой краской, он выловил ее из Волги во время ледостава, простудившись чуть не до смерти), — но получил по зубам и упал на землю. Вскочив, он подбежал к молодому человеку и задыхаясь, спросил:

— Вы кто? Бандит? Мафия?

— Бандит и мафия, — даже без всякой гордости согласился молодой человек.

— Это… мой… дом! — выдавливал сквозь горловые спазмы Алексей Тихонович.

— Зачем тебе такой дом? — добродушно удивился молодой человек. — У тебя уже есть дом! — и указал на сарай.

Алексей Тихонович схватил было его за грудки, но молодой человек стряхивающим движением пальцев отбросил его от себя на несколько метров.

Дом — ДОМ! — ДОМ! — ДОМ! — ДОМ! — пусть нерожденный еще, но Дом, — исчез в мгновенье ока.

— Только не связывайся с ними, — сказала жена Лариса и он с трудом посмотрел на нее, вспоминая, что она у него есть.

— Это такие люди… — подтвердил и друг школьного детства Витя Рукомойников.

— Убью… Убью… — в беспамятстве шептал Алексей Тихонович почерневшими губами.

Трое суток он пролежал без движения, без сна и без пищи в своем сарайчике, а на четвертый день встал и отправился к другому другу своего школьного детства — Семену Семенову, которого частенько видел в большой черной машине, рассекающим городские пространства так, словно на этих пространствах вовсе нет людей.

— Подскажи, как выйти на них, на этих, — сказал он Семену Семенову.

Семен Семенов сразу все понял. Он долго притворялся, что ничего и никого не знает, но, наконец, по чувству давней дружбы, дал Алексею Тихоновичу сведения о людях средних, но имеющих выход к большим.

Алексей Тихонович пришел к этим средним людям и потребовал встречи с самым главным, какой только есть. Средние смеялись, шутя били его руками и плевали в лицо. Он терпел и настаивал. Тогда шутки ради позвонили кому-то и получили добро: Алексея Тихоновича повезли в самое что ни на есть логово, оказавшееся обычным домом, правда, очень большим, с башенками и готическими окнами, которые показались Благодурову безвкусными.

Человек с приятными ореховыми глазами и в белой рубашке спросил, чего ему надо.

Алексей Тихонович объяснил.

— Уйди, — сказал ему человек с ореховыми глазами, — и радуйся, что остался жив. Из-за такого пустяка меня беспокоить! — удивился он.

— Это пустяк? — спросил Алексей Тихонович. И, подскочив к человеку с ореховыми глазами, ударил его по щеке и закричал, что он всех тут измордует, перережет и перестреляет, если ему не вернут все в целости и сохранности до последнего гвоздика.

Человек с ореховыми глазами был в той стадии пресыщенности жизнью, что ему хотелось от самого себя поступков парадоксальных и непредсказуемых. Челядь ждала ужаса и жадно смотрела, любя видеть, как живое превращается в мертвое, смотрели на Алексея Тихоновича.

Но человек с ореховыми глазами приказал:

— Ладно. Узнайте, кто это сделал и разберитесь.

Кто-то из приближенных даже хихикнул от неожиданности, человек с ореховыми глазами посмотрел на него с легким раздражением и убил его.

На следующий день те же грузовики привезли все обратно, те же парни сгружали стройматериалы под присмотром того же мафиозного бандита в светлом костюме.

И строительство началось.

Алексею Тихоновичу помогали и жена, и дети, и друг детства Витя Рукомойников — и к осени были возведены стены, накрыта крыша, оставалась лишь внутренняя отделка. Мимо же строительства, начиная еще с весны, похаживал некий товарищ административного вида с жизнерадостной лукавинкой во взгляде. И вот, когда дом был почти готов, он весело окликнул стоящего на крыше на осеннем ясном ветерке Алексея Тихоновича:

— Зря стараетесь, однако!

— Это почему ж? — спросил Алексей Тихонович.

— А потому ж, — сказал товарищ, а дальше не сказал, подождал, пока Благодуров спустится к нему. Тот спустился.

— Этот участок улицы под снос идет по планам застройки данного микрорайона. Снесут эти развалюхи, — оптимистически показал она направо и налево, где действительно были сплошь старые дома, — и построят большой красивый современный дом.

— Под снос? — переспросил Алексей Тихонович. — Не может быть. Вы-то откуда знаете?

— А я, будет вам известно, районный архитектор. Кому и знать как не мне! Кооперативный большой дом будет тут!

— Пусть. Но мой дом сносить нельзя, — убедительно сказал Алексей Тихонович. — Он же новый, он недостроенный даже!

— Что ж, из-за вашего нового дома люди должны задыхаться в антисанитарных условиях? Они ждут не дождутся, когда их снесут, чтоб квартиры получить. А вам бы умнее быть, вам бы справки навести, а уж после строить.

И товарищ ушел.

А что Алексей Тихонович?

Алексей Тихонович продолжил работу: штукатурил, вставлял окна, красил, в общем, доводил дом до кондиции, торопясь успеть до холодов.

И успел.

А окрестные дома меж тем пустели. Жители со своим скарбом разъезжались кто куда, потом притащился бульдозер и в считанные часы соскреб эти жилища с лица земли, превратив их в труху и пыль.

Приходили административные люди, что-то говорили и предлагали, Алексей Тихонович их не слышал.

Приходили люди частные — видимо, жильцы будущего дома, досадующие, что строительство не начинается из-за упрямства наглого собственника. Алексей Тихонович их не слышал.

По ночам в доме били стекла, Алексей Тихонович вставлял новые.

Бросили на чердак что-то горящее, Алексей Тихонович потушил пожар.

Опять явились административные люди и предложили ему другой участок — на соседней улице, которая никогда не будет снесена ввиду исторической ценности многих расположенных на ней домов. Алексей Тихонович задумался на всю ночь. Под утро задремал. Его разбудил взрыв, он выскочил и увидел, что угол основательно разворочен — кто-то использовал неведомое взрывное устройство.

Тогда Алексей Тихонович принялся молча — так-таки буквально молча и молча — разбирать дом.

Он разобрал его по кирпичику, по досточке, по гвоздику и за зиму, весну и лето девяносто четвертого года построил на новом месте точно таким же, каким он и был.

И вот осенью, а именно первого октября одна тысяча девятьсот девяносто четвертого года, в субботу, он созвал всех, кого знал, на новоселье.

Гости ходили по двум этажам, заглядывали в комнаты, удивлялись и ахали. Алексей Тихонович пил рюмочку за рюмочкой, но не пьянел, лишь глаза становились все яснее и яснее — и совсем прояснились и оказались такими, какими знали их всегда дети и жена Лариса, и они обрадовались отцу и мужу, они вдруг тоже поняли, что это такое, Дом, и старший, Степан, которому уже было двадцать с лишним лет, выпивал понемногу и спрашивал свою подругу:

— Как ты думаешь, лучше в таком вот доме жить или в какой-нибудь там обычной квартире?

Подруга смеялась и любила его.

За полночь, когда гости разошлись, когда все в доме улеглись спать, Алексей Тихонович обошел дом со всех сторон, любуясь им при свете фонарей и луны. Дом был красив. Дом был хорош.

Но что-то смутное было в душе Алексея Тихоновича.

Сам себя не понимая, он взял огрызок красного кирпича и написал большими хмельными буквами на белой стене:

НЕ СБЫЛАСЬ МОЯ МЕЧТА! (1987–1994)

И нарисовал рядом крест, не считая себя верующим, но будучи им.

Вот и все.

Кончился рассказ об Алексее Тихоновиче.

Вы скажете: как же так?

Вы спросите: что он имел в виду, если построил дом?

Но откуда я знаю, когда не знает этого сам Алексей Тихонович?

Да и кто сказал вам, милые вы мои, что у человека настоящей мечтой является лишь то, о чем он явственно мечтает? и что кроме одной мечты у него нет другой, потаенной?

Не подумайте только, русские вы мои, будто Алексей Тихонович написал это спьяну, а наутро стер. Нет, не стер он это, сделав вид, что не он нацарапал, а кто-то другой — из хулиганства. Он не стер, он глядит на нее и смутная печаль гложет и гложет его сердце… Не сбылась моя мечта, шепчут его недвижимые губы, и удивленные глаза смотрят на птиц, которые стаями кружат в небе: то ли перелетные, то ли к дождю, то ли просто так, от нечего делать…

1 октября 1994

«Там, где чисто, светло…»

Александр и Мария любили друг друга и произведения Эрнеста Хемингуэя. Сами понимаете, что такое совпадение возможно лишь в городе Саратове. У них было два праздника: день их встречи и день рождения Эрнеста Хемингуэя. Оба праздника они отмечали или дома, если не было родителей, или где-нибудь в укромном месте, — они были неприхотливы в свои двадцать лет.

Но однажды Мария накануне дня рождения Эрнеста Хемингуэя сказала Александру:

— Пойдем куда-нибудь, где чисто и светло.

Александр улыбнулся. Он, конечно, помнил и название, и содержание одноименного рассказа. Но они были не в Париже, а я уже сказал где, и большая в этом нашем «где» проблема — отыскать кафе, чтобы было светло, чисто и, главное, тихо.

Они пошли наугад и пришли в небольшое кафе: несколько столиков, негромкая музыка и расторопный элегантный официант. Он тут же подошел к ним и улыбнулся:

— Чем могу, молодые люди?

Александр и Мария были оба непьющими.

— Два кофе и бутылку минеральной, — сказал Александр.

— С удовольствием! — воскликнул официант. — Не нужно ли еще чего? Может, бумагу, ручку, конверт? Вдруг вы захотите написать письмо?

— Я именно хотел написать письмо! — воскликнул Александр.

— И я, — сказала Мария.

— Итак, два кофе, минеральная вода, два листка бумаги, два конверта и две ручки?

— Вот именно, — подтвердил Александр.

— Минуту! — сказал официант — и сказал это не в переносном смысле, а в буквальном: ровнехонько через минуту он принес все требуемое и тактично удалился.

Александр и Мария чудесно провели время. Они пили горячий кофе, запивая его холодной минеральной водой, они беседовали о Хемингуэе, о Париже, который Праздник, Который Всегда С Тобой, о своей любви, а потом написали письма: он своей тете в город Белинский Пензенской области, а она своей подруге в город Щучин, что в Белоруссии.

Они подозвали официанта.

— Уже уходите? — огорчился тот.

— Да, спасибо, — сказал Александр.

— Жаль, — сказал официант.

— Мы еще придем, — сказала Мария.

— Погода не балует, — сказал официант.

— Осень, — сказал Александр.

— Главное, чтобы где-то было чисто и светло, — сказала Мария.

— Письма я отправлю, — сказал официант.

— До встречи, — сказал Александр.

И они с Марией ушли, а официант остался, но все трое были наполнены неназойливым чувством человеческого достоинства.

Через год Александр и Мария опять пришли в это кафе.

— Чем могу? — подошел официант. Александр улыбнулся Марии и сказал:

— Два кофе, бутылку минеральной, бумагу, конверты и две ручки, мы хотим написать письма.

Официант упал в обморок, гулко стукнувшись затылком о каменный пол.

От удара он тут же очнулся. Он вскочил и стая бить Александра. Избив, принялся и за Марию, тоже ее бил и хотел обесчестить, но тут кто-то кликнул милицию. Он бил и милицию — и бесчестил ее. Словами.

Судебно-медицинская экспертиза признала его нормальным, но склонным к возбуждению. И его осудили на год исправительных работ по месту работы.

Вы же скажете: ну, все понятно, автор намекает этим рассказом: как быстро, мол, меняются времена!

Вовсе нет. Времена хоть и меняются, но не в этом дело. Просто официант был другой.

Поэтому вот что. Тот официант, который был первый, он, конечно, хотел добра и вежливости. Но в результате повредил коллеге. Так что если кому вздумается обращаться с людьми как-нибудь, знаете ли, по-хемингуэевски, то вы уж делайте это не сразу, а постепенно, помаленьку, а то люди ведь моментально зарываются и начинают думать, что так теперь везде и всегда будет. А это вовсе пока не так.

Будьте здоровы.

Разговор

Страницы: «« « 12345678 » ... »»