Издранное, или Книга для тех, кто не любит читать (сборник) Слаповский Алексей

Комната смеха

Я был ребенком пригородным, и поэтому в городе мне стоило палец показать — и уже смеюсь, потому что в городе все по-другому, все иначе.

Меня привезли в парк. Качели, карусель, колесо обозрения, комната смеха.

Комната смеха.

При входе там простое зеркало. Глянешь в него мельком: ну, вот он я, обычный и привычный, — и скорей к кривым зеркалам, смеяться тому, как выпячивается живот, как растягивается вширь или вдоль физиономия, как становишься дугообразным, как ноги вдруг отпрыгивают вбок от тела. Умора в общем. Я смеялся до упаду. Отсмеявшись, хотел уже уйти, но решил еще раз заглянуть в то, нормальное зеркало при входе — чтобы убедиться, что ничего со мной не сделалось, я такой же, каким и был до этого.

Однако, на меня смотрел из зеркала совсем другой человек. Вернее, тот же, но взгляд мой на этого человека изменился. Я с интересом рассматривал свое веснушчатое не шибко красивое лицо, косой белесый чубчик, голову в целом, похожую на огурец, костлявые свои плечи, тонкие руки, косолапые ноги в штанах, пузырящихся на коленях… Я показался себе каким-то чужим, посторонним и даже более странным, чем был в фантастических зеркалах. Вышел я из комнаты смеха притихший, подавленный, чего-то не понимающий. Испуганно-счастливый.

Миновало много лет. Время от времени я тайком прихожу в комнату смеха. Кривые отражения меня уже не смешат: скучен стал, невосприимчив к простым чудесам. И тем не менее, я с надеждой подхожу к обычному зеркалу: вдруг вернется то детское чувство неузнавания себя и видения себя — как нового?

Нет. Я тот же, какой и вошел.

Жаль.

И пусть я знаю, что на самом деле это не так, что человек меняется каждую секунду, — это не утешает…

Вера и правда

— Поверьте мне, пожалуйста! — просил Катин Елизаветина. — Я ведь правду говорю!

— Не может это быть правдой! — огрызался Елизаветин. — Не может!

— Да почему?

— А потому! — поставил точку Елизаветин. — Если умный, сам поймешь. А если дурак, то зачем я буду с дураком разговаривать?

Катин бросился к Марьину.

— Поверьте мне! — закричал он. — Ведь я правду говорю!

Марьин сухо сказал:

— Никогда вы правду не говорили.

— С чего это вы взяли, что я никогда правду не говорил? — изумился Катин.

— Это всем известно! — парировал Марьин и тут же занялся делом.

А Катин ворвался к Надеждину.

— Ну, уж вы-то мне верите? — стукнул он в отчаянье кулаком по столу. — Я ведь правду говорю!

— Может, и правду, — доброжелательно сощурился Надеждин. — Но посуди сам, чудак. Поверишь тебе один раз, значит, и другой раз верить надо. Так сказать — по инерции. А ты возьмешь да и соврешь!

— Не совру я! Я всегда буду только правду говорить!

— А вот и соврал! — уличил его, смеясь, Надеждин. — Допустим, ты мой родственник, врачи тебе сказали, что я смертельно болен. Ну? — скажешь ты мне правду? А? А? А?

Катин тихо вышел, но тут же опять взволновался и помчался к самому Светланову.

— Все! — сказал он. — Все! Отвечайте: верите вы мне или нет? Я ведь правду говорю! Или — все!

Светланов подумал и сказал:

— Не верю.

— Почему?!

— А неохота…

Тогда Катин побежал к своей маме, упал к ней на колени лицом и зашептал со слезами:

— Они мне не верят! Никто! Мама! Почему мне никто не верит? Я ведь правду говорю! Ты-то мне веришь?

— Верю, сынок, конечно, верю, — утешала его мама и гладила по голове. И Катин вдруг понял, что и мама не то чтобы не верит, а ей просто все равно, правду он говорит или нет, главное — он живой, теплый, родной, плачущий…

С тех пор Катин перестал требовать у людей ответа, верят они ему или нет. Он говорил: я правду говорю, а вы хотите верьте, хотите нет, ваше дело!

И удивительно: все ему стали верить!

Правда, вслух в этом признавался не каждый. На всякий случай. Вдруг, все-таки, он неправду говорит? Хотя, повторяю, верили. Но вера и правда вещи ведь разные, не так ли?

9 ноября 1994

«Ну и что?»

Утром восемнадцатого ноября я стоял у сквозящего окна гостиницы «Вятка» в одноименном городе Кирове.

Я видел черные мокрые деревья на белом снегу. Моросило.

Я видел трансформаторную будку серого кирпича с черными молниями на желтых табличках на обшарпанных дверях.

Я видел грузовик с прицепом, возле которого топтались и без интереса разговаривали друг с другом два человека, один в рыжей бесформенной шапке, другой в картузе.

Я видел облупившееся белое здание так называемой диорамы с горельефами решительно стремящихся куда-то людей, белое здание, контурами фасада долженствующее напоминать развевающееся революционное красное знамя; оно напоминало уже из последних сил.

Я видел незамерзающий водоем. Вероятно, в него впадают теплые канализационные воды.

Я видел одинаковые жилые дома, похожие на лазареты.

Я видел человека, бредущего, подняв воротник куртки, с собакой; собака, задрав хвост, бодро бегала вокруг хозяина, делая вид, что не чует его тоски.

Я видел голого атлетического мужчину, он нес на плечах голого ребенка трех-четырех лет. Мужчина шел по снегу босыми ногами — не спеша, чувствуя пользу, а от пользы — радость.

Я вспомнил о беде, что ждет меня дома. Она не дает мне покоя, с нею надо быть рядом, так легче — мне легче.

Я вспомнил о счастье, которого никогда не будет, потому что если оно будет, то сейчас же станет тоже бедой — не для меня (а это гораздо хуже).

Я вспомнил о другом счастье, которое уже было и стало уже бедой — не для меня (это гораздо, гораздо хуже).

Я увидел ворону, которая летела, тяжело отгребая влажный воздух крыльями, к дереву, чтобы сесть на ветку. Прилетела, села, смотрит.

Я увидел красный грязный автобус, проехавший по дальней улице, везущий скучных людей на скучную службу.

Сердце щемило — не как в стихах или народных песнях, а натурально, простецки, больнично.

Я оглядел стены номера салатного цвета, замызганные шторы с большими аляповатыми цветами, кровать с казенными спинками из полированной ДСП — древесностружечной плиты.

Я понял, что судьба загнала меня в угол.

Ворона слетела с дерева, полетала бесцельно — и опять села на то же дерево, но уже на другую ветку. Сидит. Смотрит.

Закипела вода в кружке, нагретая кипятильником. Пора пить кофе.

Я отпил глоток, обжегся, фыркнул. Подумал: куда я спешу? Спешить некуда.

И засмеялся.

Судьба удивилась: «Ты что?»

«Пошла ты!..» — ответил я, старательно причесываясь.

«Я от тебя никуда не денусь!» — злорадно сказала судьба.

«Мне это известно, — ответил я сквозь зубы. — Ну и что?»

«Как что? Как что?» — возмущалась судьба, всплескивая голубыми тонкими мускулистыми руками.

И еще что-то говорила, но я не слушал: по радио передавали прогноз погоды на ближайшие сутки.

18 ноября 1994

Двоегузов

Двоегузов остерегался знакомств и, тем более, дружбы с положительными людьми. Потому что он, хотя сам был положительным человеком, уставал от людей, если слишком долго знал их.

Допустим, познакомишься с положительным человеком, подружишься с ним, зачастит он к тебе в гости и через месяц-другой смертельно надоест. Был бы он отрицательный, тогда никакой мороки, сказал бы ему: а катись ты, братец, туда-то и туда-то, надоел! И никаких мук совести — поскольку чего с отрицательными людьми церемониться? Некоторых вообще в тюрьму сажать надо, так что пусть спасибо говорят, что по морде не дали.

С положительным так не поступишь, из дома просто так не выгонишь, вот и страдаешь, испытываешь неудобства из-за собственной щепетильности.

Поэтому, знакомясь с кем-либо, Двоегузов в первую очередь спрашивал:

— Вы как в смысле положительности?

— То есть?

— Ну, хороший вы человек или так себе?

И почти все отвечали:

— Да так себе! Нынче ангелов нету.

— Ангелов-то нету, — соглашался Двоегузов, — но — чем докажете? Тещу в дом престарелых сдали, детей ремнем бьете — или, может, дал бы Бог, приворовываете, используя служебное положение?

И у каждого что-нибудь да оказывалось: кто-то, вот именно, тещу в дом престарелых сдал, кто-то в самом деле детей бьет, если не ремнем, так рукой, а кто-то и не без воровства.

Двоегузов успокаивался и звал такого человека к себе в гости, чтобы дружить, а когда надоест, послать его незамедлительно куда подальше.

Но вот парадокс: дружа с Двоегузовым и приходя к нему в гости, никто из этих отрицательных людей не выказывал своих отрицательных качеств. Просто черт знает что такое! Сидит, чай пьет, разговаривает — и никакой в нем отрицательности незаметно! Уже и надоест Двоегузову, уже готов он послать его — а прицепиться не к чему!

Он даже и справки наводил, прежде чем знакомиться. Вроде, все в порядке: человек жене изменяет, на службе махинациями занимается, кошку соседскую отравой отравил, не вынося кошачьего запаха, да и вообще склочник по натуре. В общем, лучшего и желать не надо. Двоегузов бежит к этому человеку, знакомится с ним, начинает дружить. Тот приходит в гости, приносит конфеты, пьет чай, разговаривает — и все! И никакой опять отрицательности!

Таким образом у Двоегузова образовалось двадцать девять близких друзей — двадцать один мужчина и восемь женщин, и все они при знакомстве рекомендовали себя с отрицательной стороны, и все обманули, оказавшись в общении милейшими людьми. Соберутся, чай пьют, разговаривают. Ни тебе дебошей, ни скандалов, ни взаимных оскорблений, о каком-нибудь убийстве и думать смешно.

Двоегузов в тайной истерике: все ему ужасно надоели, а как выгнать, не знает.

Он пришел к выводу: нету в принципе отрицательных людей, все — положительные. По крайней мере, у него дома.

Из этого вывод: или терпеть их, или, невзирая на положительность, все-таки выгнать, прослыть из-за этого отрицательным человеком, но зато жить спокойно и тихо, как раньше.

И однажды он встал посреди дружного чаепития и мирных разговоров, побледнел и ясно сказал:

— Знаете что? А пошли вы туда-то и туда-то, сволочи! Видеть вас не могу!

Гости смутились, опустили глаза — и разошлись.

Не стало никого.

А Двоегузов радуется. И тешит себя: подойдет к человеку и спрашивает:

— Ну, скажи мне, кто ты, положительный или отрицательный?

— Да какой я положительный! — конфузится человек. — Я на той неделе друга продал, гадости про него его супруге рассказал, чтоб их семью разбить — и не потому, что мне его супруга нравится, а так, по природной подлости! — сокрушенно говорит человек.

— Рассказывай! — иронически усмехается Двоегузов. — А зазови тебя чайку попить, выяснится, что ты замечательный хирург и по сорок человек в месяц с того света вытаскиваешь! Хитрец нашелся! Знаем вас, паразитов таких, как вы прибедняетесь! Козел вонючий, морда твоя ненавистная, пошел прочь!

Обескураженный человек уходит, а Двоегузов потирает руки: теперь-то он умный, теперь-то никому не даст себя провести — не на таковского напали, сволочи!

2 января 1995

Касса

Здание железнодорожной станции Жеваляево было старым. И окно билетной кассы было старым, решетчатым, состоящим из двух десятков окошечек, каждое размером с форточку. Одно из таких окошечек и было собственно кассой, сквозь которую продавали билеты, а из прочих половина закрыта была фанерками, картонками, кусками жести — стекла повылетали от небрежности прислонявшихся к ним людей, от мальчишеского и пьяного хулиганства и сами по себе, от времени. Да и основная рама уж подгнила. И, наконец, кто-то разбил саму амбразуру кассы.

Тогда окно вынули вместе с рамой и унесли на ночь капитально ремонтировать, с тем, чтобы успеть восстановить к утреннему поезду. Два работника бессонно трудились за двойной тариф, подбадривая себя вином — и рано утром, валясь от усталости, приволокли окно, вставили, вколотили накрепко, полюбовались на сверканье новеньких целых окошечек — и ушли, довольные.

Собравшиеся пассажиры тоже рассматривали новое окно. А рассмотрев, увидели, что касса оказалась не там, где положено, то есть внизу слева, а слева же — но вверху. Учитывая абсолютную квадратность окна, ошибку работников вполне можно понять.

Тут каждый по характеру: кто, считая, что продажи билетов в таких обстоятельствах быть не может, заранее припас для возможного (правда, маловероятного в такую рань) контролера объяснение, что рад бы, мол, купить билет, да вот, видите ли, какая история! — и ушел на перрон. Кто предположил, что для кассы проделают наскоро окошко внизу. А кто, ожидая кассиршу Капитолину Афанасьевну Долгорукову, высказывал мнение, что она не позволит ничего переделывать и, любя порядок, что-нибудь подставит для себя, чтобы дотянуться до окошка кассы, а уж как пассажирам дотягиваться — это их проблема, их трудностями Капитолина Афанасьевна никогда не интересовалась, твердо зная лишь свое дело — и работая, кстати, на этом месте вот уж тридцать четыре года.

Ждали.

Капитолина Афанасьевна пришла.

Увидела.

Само собой, ругнулась на мастеров.

Потом, будучи женщиной сильной, без посторонней помощи переставила свой стол и стул на стену, к окошечку, перенеся туда и прочие принадлежности, в том числе несгораемый металлический незапамятных времен сейф со сломанным замком.

Села, открыла окошечко.

Люди, увидев ее обычную фигуру, хоть и сидящую, как бы это сказать, параллельно потолку, успокоились. Но успокоились лишь умом, а практически — не знали, что делать. А поезд вот-вот подойдет. А жители Жеваляевки за редким исключением не любители ездить без билета, они, как и Капитолина Афанасьевна, всегда стремятся к порядку.

«Стоять будем или чего будем?» — послышался туг голос Капитолины Афанасьевны, голос мудрый, насмешливый, человековидящий.

И все выстроились по стене — и дело пошло своим чередом.

На первых порах бывали неувязки: кто-то из детей или из немощных стариков срывался, падал. А потом — привыкли.

22 января 1995

В проживании не замечен

У этой жилищно-бытовой истории трагическое начало, печальное продолжение, но финал будет счастливый, говорю об этом сразу, для того, чтобы… А Бог знает, для чего!

У Джуравского умер в однокомнатной квартире близкий родственник, а именно — отец.

Отношения у них были плохие, потому что Джуравский женился на женщине, которая не нравилась отцу.

Джуравский через двадцать три года разлюбил жену и ушел от нее, чем подтвердил правоту отца, но не пошел жить к отцу, а поселился в заводском общежитии; он работал на заводе, вот ему и дали комнату в заводском общежитии.

Отец умер, и оказалось, что Джуравский в его квартире не прописан.

Случилось это в одна тысяча девятьсот семьдесят девятом году — со всеми вытекающими отсюда административными последствиями, из которых следовало, что, не будучи прописан, близкий родственник не имеет права претендовать на квартиру и она отдается в фонд свободного распределения. Но в данных правилах была зацепка: если доказан факт проживания близкого родственника в данной квартире не менее полугода, то он уже имеет право претендовать на эту квартиру.

Джуравский стал всем говорить, что он последние полгода только и делал, что проживал в этой квартире с отцом, но ему не поверили ни домоуправ, ни многодетные Ахеевы, живущие в этом доме и рассчитывающие на получение квартиры для своего женившегося сына, ни жилец этого же дома Акрономов, желавший получить эту квартиру, чтобы вместе со своей однокомнатной квартирой разменять эту квартиру на двухкомнатную в центре города Саратова, в котором, как вы понимаете, все и происходило, ни Александр Робертович Лукошко, проживавший совсем в другом доме, но имевший виды на эту квартиру в силу того, что очень хотел иметь ее для одной женщины, на предмет чего имел служебное письмо от высокой организации, им же и возглавляемой, о производственной необходимости обеспечить нормальные жилищные условия матери-одиночке, одной из лучших работниц учреждения, Маргарите Сергеевне Однозначновой.

В общем, слишком много людей было заинтересовано в том, чтобы не верить Джуравскому.

Тогда он, воспользовавшись ключом от квартиры, который у него был, вселился в квартиру с тем, чтобы прожить полгода и получить ее на законном основании.

Но его хитрость была разгадана.

— Здравствуйте! — говорил он по утрам, выходя из квартиры на работу, говорил всем, кого встречал. Но ему не отвечали ни заинтересованные лица, ни прочие жильцы дома, наученные домоуправом сопротивляться махинатору.

С Джуравским не здоровались. Его как бы не видели.

Он, не будь дурак, перед тем, как войти в квартиру, дожидался кого-нибудь из соседей и говорил:

— Вот, вхожу в квартиру, живу здесь. Будьте свидетелем.

Но соседи, опустив глаза, молча проходили мимо.

Он затащил к себе алкоголика из второго подъезда Диму Манаева, пил с ним весь вечер и всю ночь, утром Дима уполз, через день Джуравский спросил его:

— Как тебе у меня понравилось? Заходи еще.

Дима, несмотря на нестерпимую жажду, сказал, сглотнув сухую слюну:

— Я вас не знаю, гражданин, вы здесь не живете.

И быстро-быстро побежал к домоуправу, рассказал о своем поступке и получил от домоуправа один рубль семьдесят две копейки на портвейн армянский «Арарат».

Джуравский живет месяц, другой, милиция его выгнать стесняется, зная, что он сын своего отца и проживает в квартире отца, хоть пока и не прописан, времена, если вы помните, были советские, с огромной массой безобразий, но вот выкинуть, например, кого-то из квартиры на улицу или нанять человечка, чтоб прихлопнули дурачка в темном месте — таких обычаев тогда не бывало. Старались беззаконничать законным образом, легально.

И единственным легальным способом было — доказать факт непроживания Джуравского в этой квартире, что и делалось.

Джуравский пошел на уловки. Специально сломав водопроводный кран, он залил соседей внизу.

Соседи снизу, а именно подполковник в отставке Куйялло, замкнутый, но вспыльчивый прибалт, прибежал весь бледный, Джуравский радостно открыл, заявляя:

— Ну, залил, знаю! Проживая в квартире, не без этого! Живые же люди!

Куйялло прошел мимо него, починил кран руками и ушел. А домоуправ составил акт о неисправности водопровода в пустой квартире и сделал Куйялло бесплатный ремонт за счет общественных ресурсов.

Отчаявшийся Джуравский подловил домоуправа и закричал:

— Живу я здесь или я тебя убью, дядя Миша?!

— В проживании не замечен, — официально ответил домоуправ, наплевав на угрозы Джуравского. За годы своей должности он и не такое слыхал.

Джуравский заплакал.

Он стал жить в квартире молча и тихо — полагаясь на авось.

Но вот как-то встретился в подъезде с молодой женщиной Антониной, одинокой, привлекательной, которую он давно приметил. И сказал ей:

— Здравствуйте, Антонина, вы мне давно нравитесь. Я к вам влечение чувствую в мужском смысле.

— Да и я в женском смысле не прочь, — оглянувшись, шепнула со вздохом Антонина.

— Тогда милости прошу в гости! — воскликнул Джуравский. — Чайку! Шампанского!

— Я с незнакомыми людьми, не проживающими в этом доме, чаю и шампанского не пью! — опомнилась Антонина.

Джуравский обозвал ее.

— Ходят тут всякие! — классически ответила Антонина.

Тогда Джуравский стал пить и дебоширить в квартире и во дворе.

Никто не обращал внимания.

Джуравский по вечерам выходил на балкон и ходил по перилам, как циркач.

Никто не видел этого.

Джуравский кидал в соседей с балкона помидорами — и свежими, и гнилыми.

Они обтирались и шли себе дальше по своим делам.

Прошло полгода.

Преисполнившись мужеством, Джуравский пришел к домоуправу и сказал:

— Ввиду непреложного факта моего проживания в течение полугода в квартире номер восемь моего бывшего, то есть умершего отца, прошу оформить мою прописку согласно правилам.

— В проживании не замечен, — ответил домоуправ так же, как отвечал и раньше.

— Тогда и ты не будешь замечен в проживании, — сказал Джуравский.

И заранее приготовленным ножом зарезал домоуправа.

Вернее, хотел зарезать, но не сумел, домоуправ остался жив и через три месяца вышел из больницы целехонький, только шея дергалась из-за поврежденного сухожилия.

Джуравского посадили в тюрьму на семь лет.

Вот и все.

Вы спросите, где же обещанный счастливый финал?

А вот он: отсидев семь лет в тюрьме, Джуравский, будучи еще крепким и относительно здоровым пятидесятидвухлетним мужчиной, пришел к Антонине, которую не мог забыть и которая все еще жила одна.

Он сказал, что хочет жениться на ней.

Она согласилась — потому что теперь у него было определенное положение — без квартиры. А то была двусмысленность какая-то: и проживает и нельзя считать проживающим. Антонина же терпеть не могла двусмысленности, а еще более — общественного осуждения.

Свадьба была тихой, но приятной.

Соседи же теперь с Джуравским здороваются — и многодетные Ахеевы, и Акрономов, и подполковник в отставке Куйялло, и даже не помнящий зла домоуправ. Только алкоголик Дима Манаев не здоровается, потому что помер от пьянства шестого июля одна тысяча восемьдесят третьего года, в сильную жару.

30 января 1995

День рождения

На дне рождения у Евгения Николаевича Гордеева Игорь Матвеевич Босолыкин выпил четыре рюмки водки, стакан шампанского и полстакана красного вина.

Нина Федоровна Босолыкина выпила одну рюмку водки и полтора стакана шампанского, красного вина она не пила.

Вова Босолыкин выпил двенадцать рюмок водки, шампанского и вина не пил.

Григорий Яковлевич Яковлев выпил пять рюмок водки, пять стаканов шампанского и пять стаканов красного вина.