Прощание с Баклавским Грин Грэй

VII. Плетельня

– Давайте я с вами! – еще раз настойчиво предложил Чанг. – Не то место, куда можно идти в одиночку.

Мобиль остановился на замусоренной пустынной улице Ножницы, зажатый как в тисках между брандмауэром доходного дома и стеной склада жиров и масел. За спиной тикал податчик, скидывая в топку угольные брикеты. Дрожи от работающего двигателя почти не чувствовалось – сиамец отладил машину собственноручно. Впереди дорога расходилась двумя кривыми рукавами. Правый уходил вверх и втыкался в одну из оживленных улиц Слободы. Баклавскому был нужен левый.

– Меня ждут, Чанг. Одного, так что не стоит их злить – мы слишком долго искали этого контакта.

Чанг укоризненно покачал головой.

Баклавский чуть повысил голос:

– Если бы мы захотели войти без приглашения, то даже всем нашим гарнизоном не продвинулись и на сто метров. Чем бы ты мне помог один? Красиво умереть?

– Извините, шеф, – склонил голову сиамец. «До свидания, дядя Кноб Хун». Очень похоже.

– Вон там, на углу, есть кофейня Лукавого. Я приду туда. Здесь не жди – можно и без мобиля остаться. В кофейне есть телефон, я позвоню в контору, в Мертвый порт. Думаю, часа через три. Задача ясна?

– Так точно, – кивнул Чанг. – А я пока разузнаю, что еще за соплеменник за нами весь день таскался.

Баклавский спрыгнул с подножки, стараясь не влезть в грязь. Прыгая с камня на камень, пересек колею и вдоль стены склада двинулся к развилке. Только когда он повернул к Плетельне, Чанг дал задний ход, и Баклавский остался один.

Из Слободы доносился обычный вечерний шум – лоточники торопились до темноты сбыть товар, кто-то горланил разухабистую «Китенку», газетчики перекрикивали друг друга. Звуки долетали лохмотьями: «…рыв!…вар!..паж!..» Опять чей-то экипаж подорвали на бульварах, сложил слоги Баклавский. Уже и недели не обходится без бомбы или газовой атаки. Добро пожаловать в Кетополис…

Стоило пройти чуть дальше по уходящей влево под уклон дороге, как гомон Слободы затих и проснулся порт. Истошно перекликались альбатросы, вопили склочные чайки, шуршащий метроном прибоя отсекал каждые десять шагов.

Под ногами хрустела кирпичная крошка. Пыльные окна мутно блестели закатом. Из подворотен и проулков потянуло ночным холодом. На углах домов лохматились седым мхом рваные выцветшие объявления. И ни души.

За поворотом картина изменилась. Расступились здания, открывая небольшую площадь. Но у последнего дома из земли торчал кол. Новенький белый блестящий кол, крепко вбитый вкось между камнями брусчатки. За него цеплялась сеть. Через крупную ячейку, сантиметров двадцати, проплыла бы почти любая рыба. Сеть по диагонали перерезала улицу, сужая выход на площадь до двух-трех шагов. До нее почему-то не хотелось дотрагиваться.

Волей-неволей Баклавский прижался к противоположной стене. Сразу за углом дома перпендикулярно к первой сети тянулась вторая. Среди высоких, раза в полтора выше человеческого роста, кольев Баклавский ощутил себя мухой в паутине. Пальцы сами сжались на рукояти револьвера.

Между первой и второй сетью был проход, но не шире размаха рук. За этими сетями проглядывали другие, но стоило попытаться посмотреть насквозь, как сразу зарябило в глазах – так иногда бывает, когда слишком долго смотришь на шахматную доску. Поворот, еще поворот, и Баклавский погрузился в лабиринт сетей.

Крики птиц вязли как в вате. Здесь и собственного голоса не услышать! Опять приполз страх. Почему меня не встречают? Или встречают? То и дело хотелось оглянуться, потому что отовсюду чудились шаги, голоса, незнакомые звуки.

За спиной послышался странный звук, будто осыпается земля. Баклавский развернулся и увидел, что там, где только что был проход, скрещены белые колья в паутине сетей. Входную дверь за ним заботливо закрыли.

Над ухом кто-то хмыкнул. Баклавский, не удержавшись, выхватил револьвер.

– Стоять, не шевелиться! Досмотровая служба!

В ответ – лишь смех. Из ниоткуда, но близкий-близкий.

Баклавский поднял оружие перед собой. В ушах гудело, вид темнеющей паутины вызывал тошноту. Но он же не сам пришел!

– Не шевелитесь, иначе я могу выстрелить! Пожалуйста, выйдите ко мне. Если можно, так, чтоб были видны руки. Мне назначена встреча госпожой Хильдой. Будьте любезны, проводите меня к ней!

Ответом ему стал шепот:

– Хорош-ш-ш-шо…

Не понять, говорил то мужчина или женщина. Хриплый, лишенный интонации голос:

– Хорошо, что сестра Энни будет отмщена столь скоро…

Два или три громких шага, тень сместилась, но не понять, влево или вправо.

– Мне назначено… – еще надеясь на что-то, повторил Баклавский. – Белая Хильда ждет меня, слышите?

И снова смех. Баклавский сместился вдоль сети, пока не нашел проход, столь узкий, что пролезть в него можно было только боком. Шесты с сетями торчали под самыми разными углами, и опять зарябило в глазах. Последние розовые облака в вышине стали меркнуть, наливаться сизым, и в облачной прорехе проклюнулись первые звезды.

Баклавский заметался по лабиринту, пытаясь либо отстать от попутчиков, либо оказаться с ними лицом к лицу. Но тщетно.

Со всех сторон, и не понять откуда, его настигал шелест, эхо шагов, тихие насмешливые голоса. Узкие ступни уверенно нащупывают покатые камни. Тонкие руки цепко держат прямые и острые как бритва бамбуковые пики. Тонкие пальцы касаются заколдованных узелков, помогая своим слепым хозяйкам удерживать равновесие и не сбиваться с пути.

Это я здесь незрячий, понял Баклавский, затравленно озираясь, поводя стволом револьвера влево и вправо. За окружающими его сетями проглядывали следующие, растянутые под таким странным углом, что… нет, лучше просто не смотреть…

Снова шаги где-то рядом, и приглушенный кашель, и призрачный смех. На расстоянии вытянутой руки по ту сторону сети возникла смутная тень. Баклавский рванулся вперед, но как только пальцы просунулись в неправдоподобно широкую ячейку, что-то впилось в сердце, когтистое, сосущее, раздирающее его на куски.

Баклавский нелепо, по-заячьи, вскрикнул и рухнул на колени, прижав к груди быстро немеющую руку. Перед глазами заплясали искры, целые полосы, перекрученные узоры искр, и он опустился на один локоть, пытаясь сдержать рвущееся из груди сердце. Потом лег на спину. Мутная луна, наполовину закрытая облаком, напоминала сиамский рыбацкий тесак.

– Тут он, тут… – заговорили где-то над головой.

Баклавский, не целясь, выстрелил на звук. Звонко и хлестко пуля срикошетила от кирпичной стены дома на краю площади.

– Рыпается, – безо всяких эмоций произнес тот же голос, явно мужской, и нестерпимая боль зажглась черной звездой в правом боку. Баклавский зырычал, выронил револьвер, и попытался встать, но косой удар кулаком в лицо отшвырнул его в объятия мостовой. Луна глумливо подмигнула ему и погасла.

– Мне передали, что вы хотели видеть меня, господин Баклавский.

Когда удалось разлепить глаза, то сначала показалось, что он – пчела, заблудившаяся в сотах. В шестигранных ячейках сетей прятались стены и пол… нет, потолок. Онемевшие руки выдали мозгу свою порцию боли. Тугие шнуры стянули запястья и щиколотки. Как тогда…

– Поджарим белого мальчика, – загоготал кривозубый мучитель. – Одно бедрышко съедим сами, а задницу и окорочка продадим на пирожки в Пуэбло-Сиам!

Ежи дернулся, но жердина, к которой его подвязали как животное, лишь больнее вонзилась в предплечья. Голени превратились в сплошной синяк.

Курсанты, бодро волочившие его по огородам Поймы, явно были старше года на три. У старшего ублюдка, издевающегося над связанным школяром, на рукаве блестели нашивки третьего курса навигацкой школы. Неужели они захватили флаг, подумал Ежи.

Когда гардемарины пошли на штурм крепости «механиков», началась сутолока, и атака сразу распалась на десяток отдельных потасовок. Ежи спихивал тяжелыми ботинками всех, кто пытался влезть на «южный вал» – полуразрушенную стену бывшей красильни. Но потом кривозубый ухватил его за ногу, секунду спустя выбрался на «вал» прямо перед Ежи, и росту в нем оказалось – как в Капитане Громе.

Ежи прыгнул на гардемарина, надеясь, что тот потеряет равновесие, но детина лишь радостно загоготал и перехватил Баклавского за локти. Потом безо всякого усилия приподнял и под улюлюканье навигацкой шоблы скинул вниз.

– Спеленайте-ка этого штифта ретивого! – крикнул он, на Ежи сразу навалились, прижали, и вот теперь, подвешенного за руки за ноги, раскачивающегося вниз головой из стороны в сторону, уволакивали все дальше от спасительной крепости. Нет, флаг не взяли, понял Ежи, иначе не стали бы возиться со мной.

Высокая трава стегала по лицу, колоски и метелки кололи щеки, перевернутый забор казался опускающейся челюстью кашалота. Вдалеке, за мохнатой пеленой камышей, угадывались контуры двенадцативесельной навигацкой шлюпки. Из китовой пасти да к другой напасти, подумал Ежи. Очень уж не хотелось думать, что гарды могут в самом деле увезти его к себе на остров.

Бесконечные заборы, кривые как зубы навигацкого заводилы, вдруг расступились, под сапогами где-то рядом с лицом зачавкала грязь, холодные брызги попали за шиворот.

– Уснул, что ли? – рявкнули сзади – видимо, сидящему на корме шлюпки гардемарину. – Табань ближе, мы с трофеем!

Черная фигура на корме шлюпки повернулась к прибывшим и сделала неожиданный, но очень понятный жест правой рукой. Кривозубый, оступившись, шагнул назад, а из камышей начали подниматься рыжие куртки «штифтов», и шест, к которому был привязан Ежи, вдруг оказался не только никому не нужным, но и явной обузой.

– Бей «селедок»! – столько раз слышанный за два последних дня призыв наконец превратился в руковод-ство к действию. Гардемарины, лишенные пути к отступлению, заметались по берегу, «механики» валили их в прибрежный ил, замелькали кулаки и скрученные полотенца, единственное признанное законным оружие.

А Ежи просто бросили там, где тащили, и вода мгновенно прожгла сквозь одежду, и ни крикнуть, ни вздохнуть, и неужели придется вот так глупо – здесь и по колено-то нету – закончить жизнь в мутной воде Баллены? Баклавский подтянулся, пытаясь высунуть хотя бы нос на поверхность.

– Октавио! – закричал он. – Помоги!

Остенвольф как раз нагнал кривозубого и наотмашь достал его скруткой по уху, от чего тот поскользнулся и рухнул вперед на руки, тут бы и доделать дело…

– Помо!.. – конец шеста выскользнул из травяного ковра, взмыл в воздух, и Ежи снова завалился назад головой под воду.

Сразу три пары рук дернули его вверх, холодный ветер лизнул в шею, и, кит проглоти, как хорошо дышать! Ежи глупо улыбался, пока Октавио держал его под мышки, Казимир, то и дело вскидывая голову, чтобы волосы не лезли в глаза, распускал мудреные морские узлы на запястьях, а переодетый гардемарином Мейер своим фирменным базельским ножичком перепиливал веревки, стянувшие ноги…

Выжил же, вспомнил Баклавский. Нахлебался вонючей балленской водички, но выжил. Правда, здесь не колледж с его детскими забавами. Каждый вздох отзывался в боку тупым сверлом. Кровь из рассеченной брови заливала правый глаз, и Баклавский сквозь розовую пелену следил за высокой статной женщиной, прохаживающейся туда и сюда по опутанной сетями комнате. Волосы, достойные Снежной Королевы, струились по прямым плечам, сливаясь с безупречно белым шелком платья.

– Не хотите меня развязать, Хильда? – спросил он. – Вы странно встречаете гостей.

Королева Плетельни обернулась к Баклавскому, и на короткий миг ему показалось, что он поймал ее взгляд. За полуприкрытыми веками Хильды, как и у всех плетельщиц, виднелась лишь узкая полоска белков, зрачки путешествовали где-то под бровями.

– Развязать? – Голос ее оказался бесцветным и пустым, как брошенное осиное гнездо. – Вас?

– Ваше письмо, – сказал Баклавский, стараясь, чтобы от боли не дрогнул голос. – Энни передала мне его на словах. Я пришел по вашему приглашению.

Хильда замерла и почти минуту стояла неподвижно, прислушиваясь неизвестно к чему. Ей сто лет, понял Баклавский. Нет, двести. Старой белой паучихе двести лет. Она вообще не человек. Как я сюда попал? Чего я надеялся добиться этим долгожданным разговором?

– Я не собиралась беседовать с вами, – наконец сказала она. – Мы живем очень замкнуто, господин Баклавский. За пределами порта и слободы у нас есть глаза и уши, но нет ни рук, ни кулаков. Поэтому нам не от кого ждать помощи. Мы не доверяем никому, и нам нечего с вами обсуждать. А вы подкрались к несчастной Энни, а когда она напрямую сказала вам об этом, ваша гордость не позволила просто проглотить отказ. Меня не интересует, чьими руками вы действовали. Наша лучшая плетельщица убита, разорвана бомбой на куски, а у человека, повинного во всем этом, хватает наглости без приглашения ломиться в наш дом. Вы зря пришли сюда, господин Баклавский.

Во рту стало сухо-сухо. Сейчас тяжелеющее тело просто выдернет онемевшие руки и ноги из суставов и клейким студнем, безвольным холодцом расплещется по полу. Убита! «И даже жизнь оставив на кону», тонкие пальцы в его руке, напряженный силуэт на фоне сцены… «Мы гибнем у иллюзии в плену». Убита!

– Хильда, вы ошибаетесь, – сказал Баклавский. – Мы говорили с Энни… договорились, что вечером я встречусь с вами. После этого я сразу ушел из театра. Я даже не знал, что это ее экипаж пострадал…

– Экипаж? – в голосе Белой Хильды явственно зазвучала угроза. – Экипаж? Железная коробка на колесах? Вы поняли, что сделка не состоится, что Плетельня не собирается открывать вам двери, и отправили мне весточку. Мою девочку, мою Энни – кусками. Ваша чок-дэ оставила вас, господин досмотровик. Рауль!

Где-то вне поля зрения скрипнули половицы, и над Баклавским нависло широкоскулое асимметричное лицо. Хильда отвернулась к стене, и в комнате словно стало еще темнее.

– Здравствуй, мяско! – тихо и миролюбиво сказал Рауль. В его глазах можно было разглядеть бескрайние просторы моря, океан без берегов, ночное небо с миллионом звезд… Все, кроме разума. – Скоро ты узнаешь, что такое «больно».

Баклавский трепыхнулся, пытаясь отстраниться от страшных глаз, выпростать хотя бы одну руку или ногу. Тщетно.

– Наши дочери никогда не становятся плетельщицами, – сказала Белая Хильда. – Они неизбежно уходят в мир и забывают нас навсегда. А наши сыновья обречены стеречь покой Плетельни. Поэтому им не стать ни великими учеными, ни бравыми адмиралами. Так сложилось. Жизнь такова, какова есть. А сегодня так сложилось, что мы попрощаемся с вами, Баклавский. И Пуэбло-Сиам, и Новый порт, и Стаббовы пристани вздохнут с облегчением. Вы опутали липкой сетью маленьких одолжений целый город. Но в Плетельне ваши правила не действуют.

Еще один моряк вошел в комнату, и шест, на котором висел Баклавский, взметнулся вверх и лег на чьи-то плечи. Рана в боку расцвела огненным цветком.

– А эту девочку я выкупила у подземных совершенно случайно. Маленькая, смышленая и еще зрячая малышка вязала им шарфы да шапки, сидя где-то в пещерах под Механическим. Один из моих сыновей купил на базаре платок, сделанный руками Энни. Никто не верил, что такого совершенства может достичь шестилетнее дитя, к тому же уродка.

Баклавского понесли. Хильда шла рядом, едва не задевая его лицо широкими шелковыми складками юбки.

– Когда мы выторговали ее у подземных, Энни была уже на грани слепоты. Не слишком-то много она и стоила, вправду сказать. Только двадцать лет спустя разве это имеет значение?

Под ногами носильщиков загудели чугунные ступени. Баклавского пару раз приложили головой о перила. Свело икру, но кричать уже просто не было сил. Хильда не отставала от процессии, хотя и задышала тяжело. Ее речь иногда превращалась в бессвязное бормотание – собеседник ей и не был нужен. Это реквием, подумал Баклавский. Не по несчастной плетельщице, а по мне. И не выскочат из камышей удалые «штифты», и Мейер не переоденется матросом с веревкой в ухе… Как глупо…

Длинный узкий тоннель вел все вниз и вниз. Здесь стены не декорировались сетями – мутные известковые потеки были единственным украшением сводов. Куда это? Неужели к подземным? Один из тех ходов, за информацию о которых полиция сулит золотые горы…

– …Узелок к узелку, и нить к нити. Энни, моя малышка, моя лучшая девочка…

Заскрипели засовы, и спереди потянуло затхлым и совсем незнакомым воздухом. Блеснул свет фонаря. Чужие, совсем чужие шаги приближались оттуда, из-за потайной двери.

– …Прилежность и усердие могут победить все. Четырехпалая уродка, подземная калека, гадкая уточка – она выросла и превратилась в прекрасного лебедя. Вам не стоило ее убивать, Баклавский. Прощайте.

«Я буду держать вас за руку, Ежи, так нам будет легче понимать друг друга».

– У вашей Энни было пять пальцев, – прохрипел Баклавский. – Все вы врете, Хильда.

И потерял сознание.

Когда в рот плотно вбита пахнущая китовым жиром дерюга, то приходится молчать, потому что мычание недостойно мужчины. Когда локти, плечи, колени и бедра накрепко прикручены к холодной раме кровати, дергайся не дергайся – не вывернешься из-под этих рук, холодных и безжалостных. Наверное, в другой ситуации они бывают мягкими и нежными, гладят, ласкают, дразнят… Но сейчас цепкие как птичьи когти пальцы ковырялись в залитом кровью боку.

Баклавский только пучил глаза, когда игла входила в край раны, когда шершавая нить бесконечно тянулась сквозь его плоть, стежок за стежком стягивая сочащийся сукровицей разрез. Девушка штопала бок инспектора в полутьме, запрокинув голову, лишь кончиками пальцев изредка проверяя, как идет работа. Вытерпеть можно все, но до чего же страшно видеть эти мутные белки, закатившиеся глаза, подрагивающие ноздри молодой плетельщицы!

Пытаясь отвлечься от боли, Баклавский перебирал в уме все подробности встречи в театре. Но вместо разговора вспоминалось лицо Энни, ее теплеющая ладонь, высокомерная и отрешенная улыбка, жадные взгляды гардемарина. Девочка, кто ты? И зачем ты захотела меня убить? Убить верно и изощренно, отправив на верную смерть… Не настолько я неуязвим, чтобы ради моей персоны строить такие сложные комбинации…

И снова игла огненным шипом погружалась в кожу, и вместо полумрака ложи вспыхивали все софиты сцены, и сломленный Тушинский, стоя на коленях у ног Изабеллы, устремлял свою мольбу в такую высь, что вслед за ним головы зрителей сами задирались к потолку:

А когда боль немного отпускала, то Баклавский начинал захлебываться собственной слюной – рот ему растянули так, что глотать было почти невозможно.

Вошел Рауль. Остановился у изголовья. Долго и пристально смотрел в лицо, будто разбирая его мысленно на кусочки. Нехороший, вивисекторский взгляд. Чтобы не встречаться с ним глазами, Баклавский рассматривал веревочную серьгу моряка.

– Не думай, что ты отвертелся, гаденыш, – прошептал моряк. – Я все время у тебя за спиной.

Поверх стянутого шва плетельщица положила кусочек мелкоячеистой сетки, почти бинт, с той разницей, что каждая нитка в этом произведении искусства связывалась с соседней неповторимым узлом. Баклавский, скосив глаза, наблюдал, как плетельщица уверенными движениями продергивала концы ниток в тонкую кривую иглу и тут же пропускала ее через его кожу, фиксируя сетку на ране. По сравнению с болью сшиваемой плоти эти уколы казались комариными укусами. Через минуту плетеная повязка закрыла шов, и бок начал странно неметь.

Из-за спины молодой плетельщицы появилась Хильда, опустилась в подставленное кресло. Рауль грубо сдернул веревки с лица Баклавского и вытащил кляп.

– То, что говорят о вас в городе, Баклавский, – с презрением заговорила Белая Хильда, – не дает никаких оснований доверять вам. Но что-то подсказывает мне, что даже ваша ложь может оказаться интересной. Не обольщайтесь тем, что мы вернулись в Плетельню. Под землей вас по-прежнему ждут. Это ясно?

Уже и на страх не осталось сил – только на недоумение: за что? Баклавский кивнул.

– Стелла немного привела вас в порядок, чтобы ваш рассудок был чист и открыт. Я готова потратить три-четыре минуты, если вы думаете, что сможете меня чем-нибудь удивить. Расскажите мне о вашей встрече с Энни.

И Баклавский начал рассказывать.

Пока он говорил, Стелла быстро и ловко что-то плела из длинного куска шпагата. Пальцы мелькали так быстро, что ни запомнить движения, ни просто рассмотреть то, что росло в ее руках, было решительно невозможно.

Хильда часто переспрашивала и уточняла детали. О записке, о плетельщице, о сопровождавшем ее моряке. О людях в противоположной ложе. От ее отрешенности не осталось и следа. Перед Баклавским сидела мудрая властная женщина, чьими стараниями целый кусок Кетополиса сохранял особый статус на протяжении многих лет. И сейчас эта женщина хотела найти виновных.

Когда Баклавский закончил, она долго молчала, не глядя на пленника.

– Браслет готов, – сообщила Стелла, почтительно замерев у Хильды за спиной.

– Не скрою, Баклавский, – сказала королева Плетельни, – вы заронили в мою душу зерно сомнения. Если рассказанное – правда, то мне жаль вас. Ваши враги изощренны и бесчестны. Охотясь за одной вашей жизнью, они пренебрегут сотнями других, что навсегда покроет позором ваше имя. А верный друг уже ударил в спину, трусливо, как шакал, подкравшийся к раненому волку.

Баклавский слушал старуху затаив дыхание.

– Если же сказанное вами – ложь, то мне жаль вас вдвойне. Физические страдания, через которые вам суждено пройти, не описаны ни в одной книге – такому просто нет свидетельств. Стелла!

Молодая плетельщица обошла кровать и обвила запястье Баклавского тонким веревочным браслетом. Когда она затянула узел, соединив плетеные концы, Баклавский закричал. Вернулась та самая боль, которую он постиг, пытаясь просунуть руку сквозь сеть. Тысячи игл вонзились в сердце, в легкие, в горло и продернули через них шершавый шпагат.

Баклавский решил, что уже умер, но боль улеглась, утихла. Лишь под браслетом руку ломило и жгло.

– Я завязала мой подарок гарпунным узлом, – ощерив зубы, сказала Стелла. – Если захотите снять браслет, лучше просто выпустите себе кишки – это будет гораздо милосерднее. А на руку не обращайте внимания. Правда, завтра будет болеть уже по локоть, а послезавтра – по плечо. А потом вы умрете.

– Энни и Стелла были как сестры, – пояснила Хильда. – Простите ее, если браслет получился не очень удобным, она сейчас немного не в себе.

– Что вы хотите? – просипел Баклавский, пытаясь выкрутить руку из обжигающей веревки.

– Найдите моряка, – сказала Хильда. – Найдите моряка и приведите его к нам. Впереди три длинных дня, а у вас – прекрасный повод, чтобы не затягивать поиски. Помогите нам, Баклавский.

VIII. Кето, вид с моря

Странный посетитель ввалился в кофейню «Западные сласти», чаще именуемую по имени хозяина. То ли пьяный, то ли одурманенный кокаином офицер из «кротов» плохо держался на ногах. Черная шинель под правой рукой была разорвана и даже перепачкана чем-то бурым. Обычно такие офицерики ищут, где бы дозаправиться, могут и драку учинить, и посуду побить, а западный фарфор нынче в цене! Круглощекая дочка Лукавого, взглянув на посетителя из-за медной кассовой машины, тут же нажала под прилавком кнопочку звонка.

Отец появился без промедления, но, увидев посетителя, не попытался вежливо выпроводить его, а, напротив, пошел навстречу, приветственно разводя руки:

– Господин Баклавский, какими судьбами? – И, уже приблизившись, спросил гораздо тише: – Что стряслось? Помощь нужна?

– Давно не виделись, Лукавый, – пожимая руку бывшему контрабандисту, сказал Баклавский. – Ерунда, не беспокойся. Мне бы нешумное место без лишних ушей и телефонный аппарат. И рому.

– Конечно, конечно… – Лукавый засуетился, провел мимо стойки, через кухню в хозяйские комнаты, усадил Баклавского к камину и пододвинул телефонный столик. – Никто не помешает, господин Баклавский, будьте покойны.

– Почти, – непонятно усмехнулся инспектор.

Дочка хозяина внесла поднос с хрустальным графинчиком, низким толстостенным стаканом и чашкой дышащего паром кофе.

– Вы тот самый Баклавский, да? – спросила тихонько, чтобы не услышал отец, торопливо зашторивающий окна. – Папа говорит, вы его судьбу спасли!

– Преувеличивает, – сказал Баклавский.

Лукавый цыкнул на дочь, зачем-то поклонился и вывел ее из комнаты, плотно закрыв за собой дверь. От камина накатывало умиротворяющее тепло. Сейчас усну, отрешенно подумал Баклавский, и пусть все катится киту под хвост. Но жгучий браслет сразу напомнил о себе. Так. Надо сосредоточиться.

За окнами вовсю шло гулянье – Слобода знала больше праздников, чем рабочих дней. Где-то бренчали китары, выводила незамысловатые мелодии гармоника. Потрескивали в огне осиновые полешки. Каминные часы начали отбивать десять… Баклавский вскинулся – надо же, все-таки уснул! Налил из графина почти полный стакан, задержал на секунду дыхание и залпом выпил. Ароматное пламя опустилось в желудок. Глоток терпкого кофе помог окончательно открыть глаза. Ах, Лукавый-стервец, поразился Баклавский, драгоценной бирманики для дорогого гостя не пожалел!

Сначала он позвонил в порт и сказал Чангу выезжать за ним. Помощник так обрадовался звонку, что Баклавский едва сдержал улыбку.

Потом настал черед Мейера.

– Уголовная!.. – и тут же придурковато-бодрый голос сменился другим, чуть гнусавым, дерганым, усталым: – Здесь Мейер. Слушаю вас.

– Привет, сыщик! Это Ежи.

– Секунду!

Было слышно, как на том конце провода хлопнули дверью. Потом Мейер заговорил негромко и разборчиво:

– Значит, так, Баклавский, пикантная ситуация. У меня тут перед глазами списочек подозреваемых по очень неприятному делу. Ты каким-то образом угодил туда в первую строчку.

– Дай угадаю, – сказал Баклавский. – Взрыв на Золотом сегодня днем. А я – организатор.

– Прямо удивляюсь, кто из нас сыщик, – съязвил Мейер. – Что делать будем? Я должен тебя допросить.

– Только не сейчас! Могу предложить другое развлечение.

– Рассказывай. Ты ведь всегда выдумывал, чем «штифтам» заняться.

– Для начала скажи: ты уверен, что ловишь не меня?

Мейер зашелся противным мелким смехом:

– Твою персону мне подают из-под воды на китовом хвосте. Не люблю таких совпадений. Да и тебя знаю слишком давно. Зачем ты встречался с плетельщицей?

– Я не встречался.

Баклавский явственно представил себе, как Мейер хмурит брови, как закладываются вертикальные складки на переносице, надменной дугой выгибаются губы.

– Ежи, не делай из меня идиота!

– Плетельщиц в зале было две, тебе уже сообщили?

Тишина.

– Из них настоящая, по имени Энни, – одна. Ее и взорвали вместе с охранником. Кто на самом деле вторая – я не знаю, но ее парня зовут Макс. Здоровый морж, если не из моряков, то из уличных. Они устроили мне спектакль с переодеваниями почище «Коральдиньо». В результате я, как дурак, отправился в Сети. Сейчас сижу в Слободе – с продырявленным боком, но живой.

– Ты везунчик, – резюмировал Мейер. – Опиши этого Макса. Рост, лицо, уши, волосы.

– Мейер, в театре во время спектакля темно и все сидят. Я узнал бы его, если бы встретил нос к носу. А так…

– Мне нужно допросить тебя.

– Опять за свое! Давай так: допрос утром. А сейчас – я же рассказал достаточно новостей. Подумай, что за парочка могла загнать меня в Плетельню. Девчонка, если она не слепая, безумно талантлива – я ни на секунду не усомнился, что это посланница Хильды. Может, среди мошенниц…

– Баклавский, оставь мне мою работу, ладно?

– Конечно, сыщик!

– Утром я тебя все равно допрошу, не бегай от меня.

Баклавский фыркнул:

– Куда я денусь?

– Верить газетам, так ты уже должен быть на полпути к джунглям.

– До завтра, сыщик. Найди этого морячка.

Мейер, не прощаясь, повесил трубку.

Баклавский выпил еще рома и кофе, мысленно выстраивая следующую беседу. Самую трудную и важную. Пролистал телефонную книгу.

– «Золотой Плавник»!

– Добрый вечер! Любезный, среди ваших гостей находится Казимир Любек с друзьями. Не сочтите за труд пригласить его к телефону. Скажите, спрашивает граф Баклавский.

Казимир подошел через пару минут.

– Что это ты, Ежи, людей титулами пугаешь? – весело спросил он. – Ты приедешь? Здесь все только начинается!

– Знаешь, старик… – развязно протянул Баклавский. – «Плавник» – такая респектабельная дыра…

– У-у, Баклавский, да ты, похоже, нас здорово обогнал – мы только сели ужинать…

– Во-от, старик! Читаешь мысли, можно сказать! Скажи, у тебя «Манта» на ходу?

Любек хохотнул:

– Интересный вопрос!

– Кази, сделай другу приятное, а?

– Баклавский, да ты совсем пьян!

– Кази, не ерепенься! Век не забуду! А? Мне бы пару ящиков шампанского, хоть бы и нашего – все равно. И пяток девочек…

– Ежи, ты до сих пор бегаешь по девочкам? – уже в голос захохотал Любек. – Да ты один у нас не стареешь! Помню-помню, говорили, ты к какой-то сиамке повадился…

Пустой стакан в руке Баклавского со звоном разлетелся на куски. Секунду он держал зубы стиснутыми и старался не дышать.

– Ладно, не обижайся! Да шучу я, Ежи! Хочется жизни полной грудью? Будет сделано, господин Баклавский. Сто лет, как никому не делал подарков от души! Сейчас позвоню в порт, где наш причал – знаешь? А мамзелек и выпивку туда же подвезут, не беспокойся. Через час все будет! Только потом, будь любезен, – в гости, и чтоб живописал в красках!

– Кази, ты настоящий «штифт»! – заставил себя улыбнуться Баклавский. – Праздник устрою – погуще сиамского маскарада!

– А что празднуешь-то, выдумщик? – веселился Казимир.

– Да повод всегда найдется! Прощаюсь с иллюзиями молодости.

– Слушай, Баклавский… – Любек вдруг отчего-то напрягся.

– Да?

– Ежи, – замялся Казимир, – ты действительно хочешь просто развлечься на «Манте» со шлюхами? Это никак не связано с делами отца?

И оставалось-то – спокойно ответить: «Нет, конечно». И добавить пьяно-обиженное «как ты мог подумать» или что-то наподобие того.

– Прости, Кази, – сказал Баклавский серьезным трезвым голосом. – Пользуясь своим статусом, я могу конфисковать на время любую посудину в гавани. Без объяснения причин. Но мне нужна именно «Манта» с экипажем, два ящика шампанского и пять отборных девиц.

Казимир ошарашенно выругался.

– Что ты замыслил, Ежи?

– Я рад, что тебе ничего не приходит в голову, Кази. Честное слово, рад.

– Да что ж ты делаешь-то! – Любек тяжело задышал в трубку. – Мне придется предупредить отца…

– Расскажи ему все, что считаешь нужным, – посоветовал Баклавский. – Так ты выполнишь мою просьбу?

Нет городов красивее ночного Кетополиса! По крайней мере, вахтенный «Леди Герды» таких не видел. Сторожевой корабль медленно курсировал в километре от берега, охраняя канал, ведущий в гавань, и приглядывая за старой бухтой.

Красной звездой светится маяк Тенестра, сиренево и мертвенно мерцают сети в Плетельне – если верить приметам, киты близко, – а правее на берегу горят редкие точечки костров – нищие греются, понемногу изводя на дрова заброшенные склады Стаббовых пристаней. Над Мертвым портом яркая желто-рыжая полоса Горелой Слободы освещает низкие облака.

Треугольный холм Монте-Бока торчит из моря плавником касатки, непроглядно-черный на фоне светящегося неба. Лишь наверху россыпью жемчужин сияет дворец Его Величества Михеля Третьего. А правее – канал, за ним круглая гавань Нового порта, бледный перст Хрустальной башни, кормовые огни кораблей, фонари на причалах… Квадратный подсвеченный фасад Навигацкой школы на острове в устье Баллены, а дальше – взлетают в небо разноцветные огни, синие, розовые, фиолетовые: Пуэбло-Сиам продолжает празднество. Но сиамский квартал загорожен Орудийным холмом, и лишь маяк на входе в канал да тусклые уличные лампы у флотских казарм удерживают подступающую с юга темень.

На выходе из порта замигал семафор.

«Кто-то из Любеков решил расслабиться зпт не пропустите зрелище».

Вахтенный добежал до дежурного офицера, тот разрешил позвать свободную смену. Искоркой, звездочкой, огоньком, пятнышком приближалась роскошная «Манта», предмет вожделения каждого, кто хоть раз выходил на открытую воду.

– Ты посмотри, какие крали! – присвистнул дальновидный кок, вышедший на палубу с собственным биноклем.

На катере, принадлежащем главному торговому дому Кето, царил форменный бардак. Три крутобедрые девицы в кружевном белье и мехах на голое тело проветривались на палубе, передавая по кругу бутылку шампанского с отбитым горлышком. Из жаркого нутра кубрика раздавался механический звон пианолы, кокетливый смех и визги.