Свободных мест нет. Рассказы советских времен (сборник) Лактионова Елена

Новый год

Надя получила комнату перед самым Новым годом. Но чего ей это стоило, одному Богу известно. Сколько ходила она в заводоуправление, униженно просила; однажды даже разревелась при всех, но ей говорили одно и то же: «У нас много очередников, проработавших на заводе куда дольше вашего. И потом: вы одна. Была бы семья, ребенок – другое дело. И не нужно плакать. Почему вы не хотите жить в общежитии? У вас хорошее благоустроенное общежитие. Чем оно вас не устраивает?»

Общежитие, хоть и было благоустроенным, уже давно перестало Надю устраивать. В общежитии было всё: горячая вода, душ, цветной телевизор, холодильники на каждой кухне, зеркала висели даже в коридоре – завод был богатым. Но не было для Нади в общежитии самого главного, без чего всем этим холодильникам и зеркалам цена – копейка.

В комнате между собой не ладили, ссорились по пустякам. Порой Наде так невыносимо делалось – впору беги, куда глаза глядят. А бежать было некуда.

Но так было не всегда. Кажется, еще недавно всё было не так, совсем не так.

Когда их, четырех девчонок, окончивших ПТУ, распределили на этот завод и поселили в одной комнате, жить им вместе было хорошо и весело. В кино, театры, на выставки ходили: билеты воспитательница разносила по комнатам, выполняла план «культурных мероприятий». Жили коммуной: скидывались на питание, дежурная закупала продукты и готовила ужин. Потом шумно и весело ели. Посылки из дома – на общий стол. Как здорово отмечали праздники, дни рождения! Покупали вина, наготавливали много вкуснятины. Иногда были мальчики, с которыми знакомились на танцах. Включали на всю мощь в складчину купленный проигрыватель «Юность», танцевали, кричали друг другу в уши и баловались курить. Сидели допоздна – болтали, смеялись, ребята острили. Ходили на танцы в ближайший Дом культуры. Наде почему-то не везло на ребят: приглашали ее мало, а когда объявляли «белый танец» – робела.

А каким был Новый год! Новый год всё-таки особенный праздник, не такой, как все. Самый веселый и самый таинственный: всегда ждешь будто какого-то чуда, удивительной радости. И кажется, что последующие года будут всё лучше, и лучше – и так непрерывно, до бесконечности, – всегда. Каждый Новый год – это ступенька к счастью. Будущее воображалось счастливой бездной. То, что счастливой – непременно. Нужно только верить и ждать. Как пелось в заигранной – переигранной пластинке на уже осипшей «Юности»:

Вся жизнь впереди —

Надейся и жди.

А потом как-то постепенно, поначалу не слишком заметно, это счастливое время стало уходить. Наде казалось – вместе с ее подружками.

Поступила в институт Ирина, перебралась в студенческое общежитие. Вместе с Ирой переживали каждый экзамен, радовались, когда ее приняли. Помогали перевозить вещи.

Вышла замуж Галка – познакомилась на своем же заводе. Галку выдавали шумно и немного грустно. Первое время она часто приходила, на работе виделись. Рассказывала, как ей живется замужем. Потом родился ребенок, стало не до подруг.

У Нины случилось горе: совсем обезножила мать. Нужно было возвращаться домой, поднимать сестренку-школьницу. Провожать Нину собрались все, кто жил в их дружной комнате. Плакали на вокзале, понимая, что расстаются навсегда, что у каждой теперь начинается своя жизнь, и не совсем такая, как виделась в девичьих мечтах.

В комнату к Наде поселили других девочек, молоденьких, как когда-то Надя, и – других, совсем других. Разница в возрасте была, вроде, небольшая, но казались они Наде будто из другого мира. Не могла она их принять, не получилось у них дружбы. Поначалу Надя и не нуждалась в ней: некоторое время продолжала общаться с прежними подружками. Покупала кофейный тортик, по выходным дням приезжала то к Ирине, то к Галке. Но в двухкомнатной квартирке, кроме Галки с мужем и ребенком, ютились родители мужа и брат-холостяк. Галка летела на писк из кроватки, извинялась, что нет времени поболтать.

У Ирины тоже были свои заботы, своя студенческая жизнь. Первые годы она приглашала Надю на дискотеки, вечеринки. Теперь и Ирины нет: окончила институт, уехала с мужем-сокурсником по распределению.

И вот когда осталась Надя совсем одна, оглянулась она вокруг, посмотрела, как другие живут, и ужаснулась.

Общежитие было небольшое, друг к другу все пригляделись, жизнь проходила на виду у всех, и знали о каждом не намного меньше, чем знал о себе он сам. Менялись девчонки не слишком часто, и если кто уезжал-приезжал – обсуждалось на всех кухнях. Снова в свои деревни, поселки возвращались редко: старались зацепиться за большой город. Домой ездили лишь в отпуска: отъедались, отсыпались, привозили варений, домашней снеди. Возвращались с еще большим желанием обосноваться здесь, выйти замуж, если очень повезет – за городского. Некоторым везло. Им устраивали торжественные проводы, выносили чемоданы, завидовали: будет жить в квартире! И с пропиской вопрос зараз решится, и работать теперь может, где захочет: не нужно дышать в «гальванике» кислотой, слушать грохот тяжелых прессов в горячем цехе, таскаться по заводу с ведрами краски.

Когда кто-то вот так уезжал, девчонками были облеплены все окна. С ними-то как будет?

Исчезла и общежитская воспитательница: ухаживал долго за ней, а потом в жены взять изволил лысенький, близкий к пенсионному возрасту. Но и тем та была счастлива и послала куда подальше все театры и вернисажи.

Были старожилы, прожившие по двенадцать-пятнадцать лет на одном месте, на одной койке. И уже безо всяких перспектив.

Была дородная Тамара, часто выходившая на кухню курить, – она здесь больше десяти лет. Почему комнату не дают? Дают, она сама не хочет. А что комната? Будешь там один сидеть – подохнешь. Тут хоть народ, поговорить есть с кем, весело. Привыкла.

Была Зина – тихая и будто раз и навсегда чем-то напуганная. Она бесшумно, как тень, скользила по коридору, а когда с ней здоровались, вздрагивала и торопливо отвечала.

Была Людка Медянкина. Той палец в рот не клади – откусит, но и она не смогла найти себя здесь: за семь лет работы накопила деньжат, купила швейную и стиральную машины, телевизор, холодильник, кое-что из тряпок, отправила всё домой и собиралась следом сама.

Была тощая и потрепанная Светка – далеко за тридцатник, но неунывающая, юркая. Появилась в общаге без году неделя, но уже со всеми перезнакомилась, в каждую комнату входила, как в свою.

Случались события.

У кого-то всё белье с веревки сняли; разъяренная потерпевшая с представительницами Совета общежития прочесывали комнаты и рылись в чужих чемоданах. Другая ночью вошла на кухню и застала на месте преступления чревоугодницу, уплетающую ее ветчину из общего холодильника.

Кто-то в комнате устроил драку.

Однажды на пятом этаже отравилась цианистым калием девчонка из гальванического цеха. Она ждала ребенка: через несколько дней должна была состояться свадьба. Накануне пришел жених, принес два чемодана, ничего толком не объяснив. На следующий день явилась милиция за чемоданами: они оказались ворованными. Жениха взяли. Потом на койку, где нашли мертвую невесту с пустым флаконом, долго никого не могли поселить.

И стало страшно Наде, что и ее засосать может эта трясина, и еще острее почувствовала она свою неприкаянность, и еще больше возникло в ней желание бежать отсюда. Но что могла она сделать? Только верить, неистребимо верить, что улыбнется ей ее счастье. Верить в чудо, в свой счастливый случай. И вот ради этого-то случая висело у нее в шкафу дорогое импортное платье, и туфли на высоком каблуке в тумбочке лежали, завернутые в белую бумагу.

Не заладилось что-то в Надиной жизни. А казалось, что начало обещало: ведь было таким хорошим. Теперь будто поселились в ее доме чужие люди и по кусочкам стали отнимать ее дом, пока не отняли совсем. И тускнеть стала понемногу Надина жизнь, блекнуть то сияющее будущее, которое казалось прежде таким обязательным.

Впрочем, кого могла она обвинять? Каждый устраивался как мог, находил зацепку, лазейку из этой жизни. Для большинства это было – замужество.

Надя сама не понимала, почему ей не везло с ребятами? Не уродина, вроде, всё на месте, не хуже других. Вон Машка из семнадцатой комнаты – страшная, как атомная война, а такого парня отхватила! Теперь с двойней сидит, в отдельной квартире живет.

Был у Нади один, встречались несколько раз. Только приходил он к ней всегда навеселе, вином несло. Спровадила. А теперь думает: может, нужно было на него повлиять, может, исправила бы? Но вспоминала, как гоготал он, показывая черные зубы, как был развязен до пошлости, как несло перегаром… Нет, не нужно ей такого.

Опостылело всё вдруг: работа, общежитие. Работа была тяжелой, грязной. В цехе – одни бабы, мужики только начальники. Сунулась перевестись в другой цех – не отпускают: самим рабочие нужны. И домой, в общежитие, возвращаться тоже не хотелось: потому что дома не было.

Раздражать всё стало – любые мелочи, чужое присутствие рядом. Толком не выспаться, не отдохнуть. Жизнь на виду у всех; всё общее, общее…

Мучительнее всего было в праздники: деваться некуда. Людке хорошо: у нее здесь родственники, она к ним уезжает, иногда даже с ночевкой. У Верки где-то на пятом этаже своя компания. А к Таньке вечно этот долговязый Сашка является. Надоел, спасу нет. И нет, чтобы тоже уйти куда-нибудь (мало ли куда вдвоем пойти можно!) – в комнате торчат. Танька готовит что-нибудь вкусное, сидят едят, лясы точат, будто вокруг них нет больше никого. На Надю ноль внимания, как на пустое место. Обнимаются, даже целуются, когда выпьют. Надя тазом греметь начнет, дверью хлопать. Наконец, не выдерживала, уходила.

Бродила по городу, в кино сходит, пообедает где-нибудь, в кафе-мороженое зайдет, – так выходной или праздник и пройдет. Порой, чтобы хоть как-то отметить этот день, Надя покупала свой любимый кофейный тортик и долго ела одна, пока тот не зачерствеет.

Любой праздник можно перегулять на улице. Любой. Кроме Нового года.

Еще задолго до Нового года Надя верила в то свое единственное чудо: а вдруг за это время… Но праздник неумолимо приближался, чуда не случалось. И от страха у Нади холодело в животе.

В общежитии во многих комнатах Новый год встречали шумно – так же, как когда-то Надина комната. На кухню было не войти, в душ очередь. Надежде вся эта кутерьма напоминала ее некогда счастливую жизнь, и она чувствовала себя еще неприкаяннее.

И Людка с Веркой спрашивают:

– Надя, ты где Новый год встречать будешь?

Как будто если Надя скажет, что ей негде встречать Новый год, они ее с собой возьмут. А вот чтобы лишний раз показать: им есть где встречать Новый год!

Однажды, когда Надя еще со своими подружками жила, она за несколько минут до курантов зачем-то вышла в коридор и увидела спускающуюся вприпрыжку с лестницы Риту, жившую у них на этаже. Все ее соседки разошлись по гостям, кроме Риты.

– Ты где? – спросила ее Надя, имея в виду, где она встречает Новый год.

– А, нигде, – с напускной беспечностью ответила Рита.

Надю это, помнит, очень поразило: как это – Новый год! – и нигде! Разве можно Новый год – нигде?!

Конечно, ей нужно было пригласить Риту к себе, – та, небось, нарочно носилась по этажам в надежде, что ее кто-нибудь пригласит к себе в комнату. Но Надя глупо улыбнулась в ответ и прошла мимо. А теперь сама очутилась в таком положении. Но по этажам слоняться она ни за что не пойдет.

Два последних Новых года Надя просидела у телевизора. В телевизионке было еще несколько девчонок – таких же, как Надя, – кому некуда было пойти.

…И стала Надя обивать пороги жилищного отдела завода, просить комнату. Пусть крохотную, но свою. Только бы диван поставить, стол и шкаф. Свои. Больше ничего не нужно. А всё остальное, желанное, казалось, придет само. И постепенно всё стало сводиться к одному – комнате.

Но в жилотделе ей говорили неизменное: «Нету».

– Это у них для таких, как мы нет, – говорили прожженные бабы в Надином цехе. – Для кое-кого у них всё есть. Что им до нас? Работаешь – и работай, пока не сдохнешь. А как ты живешь, их это не волнует. Они-то себе по хорошим квартиркам сделали, да в домах хороших, новых. А нам дают старье списанное, без удобств, что от них останется. Или ждут, пока им на лапу дашь. Они любят, когда к ним ходят, просят, заискивают, в глаза по-собачьи глядят, подарочки подсовывают, задницу лижут… А еще знаешь, как девки квартиры себе делают? Не комнаты – квартиры! – через это дело.

– Через какое? – столбенела Надя.

– Дура что ли, не понимаешь?

…И вот дали же, наконец, дали! Честно, без подарков. Да еще под самый Новый год. Одно из обещанных чудес свершилось. А значит, всё остальное свершится тоже.

Комната была хорошая, светлая. Впрочем, Надя обрадовалась бы любой. В квартире жили мать с дочкой-школьницей; семья: муж, жена и мальчишка лет десяти; и холостяк с аккордеоном. Это рассказала Наде женщина, у которой дочка, когда Надя приходила смотреть комнату. Они сами на выходные уезжают к матери, а в семье, где мальчишка – попивают. Надя на все эти подробности и внимания не обратила: что ей до каких-то соседей? Главное: у нее будет своя комната! Остальное казалось несущественным.

Теперь у нее всё будет по-другому. Совсем по-другому. Надя начнет новую жизнь. Значит так: до лета будет готовиться, потом вечерний техникум от завода. Она обязательно должна поступить. А там всё образуется, у нее еще будет всё хорошо. Будущее снова показалось пусть не таким блестящим, как прежде, но всё же реальным.

Дали бы ей эту комнату месяцем раньше, может быть, Надя очень бы постаралась и свершилось бы еще одно чудо: нашлось бы кого пригласить в эту комнату. Теперь до Нового года осталось два дня, ничего придумать почти невозможно. Но кое-что Надя всё-таки придумала…

Целую неделю все девицы у Нади в комнате, переругавшись, друг с другом не разговаривали, и тем, что она получила к Новому году такой подарок, и похвастать-то особо было не перед кем. Разве что на работе бабы за нее порадовались.

Жаль, правда, что теперь никто не спросит, где она отмечает Новый год – она бы им ответила.

Часто Верка, вроде сочувствующе, спрашивала Надю:

– Надя, что ты все праздники дома сидишь, сходила бы куда, развлеклась. – А сама издевается.

И Танька, ехидно так:

– Надь, тебе сколько лет? Ой, как много. А почему ты замуж не выходишь? Потом рожать будет трудно, смотри.

Это она так говорит потому что они с Сашкой заявление подали. А как-то в ссоре она Надю «вековухой» и «злючкой несчастной» назвала.

Или в шкаф полезет:

– Надя, что у тебя платье на отдельной вешалке висит, место занимает? Всё равно ты никуда в нем не ходишь, сняла бы.

И Таньку эту самую Надя больше всего терпеть не могла.

Ну их! – Надя им вообще ничего не скажет: соберет вещи и уйдет тихо, молча, может быть, даже когда дома никого не будет. Они придут, посмотрят: нет ни Нади, ни ее вещей. Вот удивятся! Или нет, в самый последний момент, у дверей, с чемоданом в руках, она скажет: «Ну вот, девочки, я от вас ухожу. Живите тут без меня». И уйдет. Спокойно, с достоинством. Танька от зависти лопнет: Сашка тоже общежитский, жить после свадьбы негде.

Но всё это будет потом. А пока Надя вот что сделала.

Тридцать первого декабря, как обычно, в общежитии было суетно: кто комнату с елкой принаряжал, кто себя, кто на кухне хлопотал. У Нади в комнате никто ничего не готовил и не убирал: все расходились кто куда.

А ссора произошла вот из-за чего. Танька для своего хахаля сварила суп в Веркиной кастрюле; та пришла, сунулась – и вылила еще кипящий на плите суп в раковину, пригрозив: «Еще возьмешь, сучка, в рожу плесну». И это при Сашке. Тот полезть драться поостерегся: на вахте перестанут пропускать, а Танька Верку двинула. Их разбирали на Совете общежития, пообещали, как только где освободится койка – расселят.

Надя собиралась вместе со всеми: подкрасила глаза, губы, надела свое замечательное платье из шкафа, положила в сумку туфли. Девицы удивленно наблюдали за ней, но ничего не спрашивали. А Надя в душе ликовала: смотрите! я тоже собираюсь и ухожу. А куда – гадайте. Может быть, в ресторан с парнем, может быть, в веселую компанию, не чета, конечно, Веркиной, а настоящую, о которой мечтают все. Вот в том, что она сейчас уйдет и ее действительно всю ночь не будет дома, и заключалась Надина идея.

Еще девяти не было, вышла Надя из общежития, села в трамвай. Какая-то женщина везла в авоське большую кастрюлю; из кастрюли на весь трамвай пахло винегретом. Пассажиры переглядывались и понимающе улыбались.

Потом Надя зашла в магазин, купила колбасы, хлеба и бутылку кефира. Еще оставалось много времени, и Надя решила погулять по городу.

Люди с елками, полными сумками продуктов торопились в гости, к себе домой. Им есть где встречать Новый год, думала Надя. Счастливые. Но ведь это последний год так, должно же и ей улыбнуться ее счастье, должна же как-то устроиться и ее личная жизнь. Может, в техникуме с кем познакомится, а может после техникума попадет в те цеха, откуда после смены много ребят выходит…

Надя бродила по предновогоднему городу, и ей было грустно. Вот все жаловались: снегу нет, что это за Новый год без снега? Снег выпал, обильный, пушистый. Ну и что, что выпал? Какая ей-то разница – со снегом Новый год или без снега? Вот если бы после шумного застолья гурьбой высыпать на улицу, с ума сходить от снега, мороза, веселья, бросаться снегом, кататься с гор, толкать друг друга в сугробы, зарыться в снег горячим лицом… А без всего этого – зачем снег?

Надя стала зябнуть. Она добралась до дома, где была ее комната, открыла двери своим ключом, вошла. Везде горел свет, дверь комнаты, где жила семья, была открыта настежь, оттуда доносились голоса, шум застолья. Надя хотела незаметно прошмыгнуть к себе в комнату, но из открытых дверей вдруг вышел мужчина и, пошатываясь, уставился на Надю.

– Здрасьте, – почему-то испугалась Надя.

Мужчина ничего не ответил и, хватаясь руками за стены и косяки, прошел на кухню. Надя вошла в свою комнату, включила свет: блеклая лампочка осветила пустые стены, раскладушку у окна, – Надя еще вчера ее купила и сразу из магазина привезла сюда. Надя разделась, нашла гвоздь в стене, повесила пальто. Ничего страшного: переспит здесь ночь, а утром вернется в общежитие.

Стараясь не греметь, Надя разобрала раскладушку. Вдруг из коридора она расслышала голоса:

– Витька говорит, наша новая жиличка пришла. Чего это она?

– Да, вон свет в комнате горит. Не знай, чего.

– С кем? Одна?

– Витька говорит, вроде одна.

«Этого еще не хватало, – подумала Надя. – Не успела прийти, уже "с кем"? Ну люди!»

В квартире шумели. Из кухни, из открытой двери комнаты доносились развязные голоса мужчин и женщин, – Надя не могла понять, сколько их там. Иногда слышался звонкий мальчишеский голос. Надя приоткрыла дверь, выглянула в коридор, подождала, пока чья-то спина скрылась в кухне, прошла к входной двери, открыла ее, громко хлопнула, затем быстро и бесшумно шмыгнула в свою комнату, закрылась и выключила свет. Тут же из кухни раздался громкий голос:

– Володя, кто-то пришел: хлопнула дверь. Посмотри.

– Никого нет, это жиличка ушла. И чего она приходила?

– Шут ее знает.

«Ну слава Богу: "ушла"», – вздохнула Надя.

В комнате было светло: от фонарей, праздничной иллюминации, от снега. Надя села на раскладушку; пружины заскрипели. Даже радио нет: сейчас передачи такие хорошие… Надя достала из сумки колбасу, кефир и стала есть.

Сейчас везде, по всей стране за столы садятся, думала Надя, шампанское пьют, едят всякие вкусные вещи, смеются, шутят. А она? Сидит тут на раскладушке, черным хлебом с «особой» колбасой давится, кефиром запивает. И почему она такая? – непутевая какая-то. Не приведи, Господи, кому-нибудь проболтаться, как она здесь новогоднюю ночь провела – и вовсе за дуру самую настоящую примут. Но разве о таком можно рассказывать?

Надя завернула в бумагу из-под колбасы остатки хлеба, осторожно, чтобы не запачкать платья, стряхнула крошки. Еще посидела немного. Как же она спать-то будет? – у нее ни подушки, ни одеяла. Но нужно было как-то устраиваться, – не сидеть же всю ночь.

Надя сняла платье, повесила на гвоздь, где висело пальто, а пальто накрылась. Под голову положила шапку. Ничего, только ведь одну ночь, утром отоспится.

За стенкой шум то стихал, то возобновлялся; работал телевизор. Из кухни в комнату и обратно всё время бегали, громко переговариваясь, звенели посудой.

«Видать, женщина с девочкой уехали, а другой сосед в той компании, – решила Надя. – Интересно, часто они такие праздники устраивают? Да-а…»

Постепенно суета и крики улеглись: уселись, наверное, за стол. Потом почти совсем стихли: закрыли, наконец, двери. В квартире стало тише. Внезапно раздался страшный шум, рев, крики, и Надя поняла: наступил Новый год. Она села на раскладушке.

«Новый год… Новый год…» – повторяла про себя Надя, стараясь заставить себя хоть как-то прореагировать, обрадоваться, понять торжественность минуты. «Новый год…» – медленно повторяла она. Нет, не радуется, не реагируется.

Надя опять легла. Долго лежала с открытыми глазами, смотрела в потолок. Потом стала вглядываться в темноту комнаты. Глаза совсем привыкли, различали даже рисунок обоев. «Шторы куплю, повешу, – размышляла Надя. – Надо к обоям подобрать». Вот здесь она поставит диван… Конечно, лучше купить диван. Рядом – стол. Здесь… нет, лучше вот здесь – шкаф. Со временем всё она купит, давно ведь деньжат прикапливала в надежде вот на это… Главное – теперь это реально. Всё будет, и очень скоро! Не то, что когда по мебельном и хозяйственным магазинам ходила и лишь мечтала, воображала… Конечно, нужно как-то менять свою жизнь. А то будет скоро как Зинка, от каждого «здрасьте» на стены шарахаться.

Даже не верится. Кажется, пройдет Новый год, и она снова будет жить в постылом общежитии и мечтать о своем угле.

Надя задремала. Внезапно дверь в соседней комнате со стуком распахнулась, грохнув о стену так, что содрогнулась квартира, и где-то под отставшими обоями посыпалась штукатурка. Надя подпрыгнула на раскладушке и с ужасом поняла, что праздник у соседей только начинается.

Громкая, на всю мощь телевизора, музыка заполнила, казалось, весь дом. Надя натянула пальто на голову, закрывая меховым воротником уши, но от топота танцующих ног было не спрятаться: он гудел в голове, пульсировал в жилах, пронизывал тело. Гремели стульями, орали, перекрикивая друг друга и телевизор, дико ржали, визжали, выходили из комнаты, пьяно топтались в коридоре, наваливались на Надину дверь, дергали ручку, – Надя каждый раз вздрагивала и замирала; она сжалась в клубок под своим пальто, дрожа всем телом: ей казалось сейчас ворвутся эти люди и будут лапать ее липкими руками…

Потом телевизор утих, заиграл аккордеон. Стали петь; песни походили на гортанный рев. Потом отчего-то возникла ссора, пение прекратилось, голоса стали резче, визгливее. Возня, удары, крики, детский плач, шум драки, – всё слилось в сплошной кошмар, превратилось в острую всеохватывающую головную боль. Сколько так продолжалось, Надя не знала, – ей казалось, это не кончится некогда.

Ближе к утру стали затихать. Кто уходил, кто оставался там, где его свалил сон. Надя больше так и не уснула. Голова была тяжелой, откуда-то изнутри поднималась противная, как спрут, боль и сдавливала затылок, виски, резала глаза. Надя рассмотрела в темноте циферблат часов: было около шести утра. С трудом поднялась. Тело затекло от неудобной позы, отлежавшую руку кололо.

На кухне продолжал одиноко играть аккордеон. Надя, не включая свет, оделась, стараясь не шуметь, прошла по коридору к входной двери – она была даже не заперта, – и вышла.

На улицах было безлюдно. Редкие пассажиры автобуса клевали носами. Надя добралась до своего общежития. Ее встретила заспанная вахтерша:

– Ну что, нагулялась? Где была-то?

Надя не ожидала, что ей придется отчитываться перед вахтершей, и промычала что-то невразумительное.

На лестницах, по длинному коридору валялись конфетти, серпантин, конфетные обертки – результаты новогодней ночи.

В комнате была только Вера. Она тоже, видать, недавно пришла и завалилась отсыпаться. На Надин приход открыла глаза и повернулась к стене. Надя разделась, достала из сумки и швырнула в тумбочку туфли и, не умываясь, забралась в постель.

«Спа-ать, спа-ать», – будто в бреду повторяла про себя Надя.

Она быстро стала куда-то проваливаться, вздрогнула и подумала еще: «Ну вот, и Новый год прошел. А там всё потечет, как надо».

И уснула.

1984 г.

1991 г.

Композитор Щелоков

В малярке, перед самым обедом, бригадирша Люська, вытирая растворителем краску с рук, объявила:

– Бабы, после обеда не расходиться: идем на столярку – композитор какой-то приехал. Петь будет.

– Что за композитор-то?

– А хрен его знает. С баяном. Приехал уже, у проходной в автобусе сидит. А чё нам – всё не работать.

После обеда стали собираться. Столярный участок – или столярка, как его называли, – находился за территорией завода; к нему нужно идти через проходную, потом вдоль забора мимо цехов и контор, и поход на столярку считался маленьким событием дня. К нему готовились, тем более потому, что на столярке работали одни мужчины.

Девицы в раздевалке подкрашивали реснички, оттирали забрызганные мелом лица, надевали выстиранные, «на выход» курточки, чистые платки.

– Ой, бабы, на девок-то наших гляньте: мазюкаются-то чего! – делала губки «бантиком» квадратная тетя Тоня; для нее кладовщица всегда заказывала самый большой размер комбинезона. – Давайте, девки, давайте – к женихам, чай, идете.

Тамарка-симулянтка постелила в своем шкафчике ватник и, устраиваясь поудобнее, прохрипела, чтоб не услышали через дверь мастера:

– Девки, я тут буду – не пойду. Чё мне делать больше нечего – переться такую даль по холоду? Я посплю лучше.

Умная Нина вынула из кармана ватника прочитанную до обеда газету, и вложила свежую: если будет скучно, почитает.

Крикливая тетя Лена возбужденно бегала по раздевалке с незастегнутым после туалета и болтающимся сзади комбинезоном, заталкивала под платок косматые седые волосы и, брызгая слюной и показывая свой единственный впереди зуб, спрашивала у всех сразу:

– Композитора-то пойдем слушать, а? Пусть нам споет, послушаем. Пусть пролетарьят развлекает. А?

– Девки, пропуска не забудьте!

Лидка натянула огромный ватник, размеров на шесть больше, чем требовалось, запахнулась, сунула в карман недоеденный в обед коржик и пошла за всеми.

Однажды, когда они красили мастерские в одном из цехов завода, к станочникам тоже артисты приезжали. Рабочие выключили станки и стали смотреть. Лидка с девчонками бросили работу и вышли в зал. Лидка уселась на верстак перед самой площадкой, где должны были выступать артисты, чтобы лучше видеть. Пела какая-то певица в длинном черном платье и серебряных туфлях; ей аккомпанировал баянист.

– Лидка, глянь, – толкнула ее в бок Тамарка, – туфли-то, небось, нашей серебрянкой выкрасила, что мы вентиляцию красим.

– Ха-ха, ну.

Певица исполняла народные песни, разводила руками и притоптывала серебряными туфлями. А после одной песни она вдруг, вытягивая последнюю ноту, пошла прямо на Лидку. Она, конечно, просто в сторону хотела уйти, чтобы потом снова выйти, – но как раз там, с краю первого ряда, и сидела Лидка. Певица шла и пела; у нее так широко был открыт рот – Лидка даже глотку увидела, – и оттуда выходил голос. Он звучал так громко и сильно (Лидка никогда раньше не слышала, чтобы при ней так близко своим голосом пели артисты), что ей вдруг страшно сделалось. Даже не то, чтобы страшно, а жуткого чего-то: внутри всё похолодело и запаниковало. И Лидку с верстака как ветром сдуло; остальные песни она дослушивала уже около самых дверей, где народу было побольше.

Потом эту певицу Лидка видела на одном праздничном концерте. Певица была в том же черном платье и тех же серебряных туфлях, – по туфлям ее Лидка и узнала. Она сказала тихо Светке:

– Она к нам на завод, в сорок пятый цех приезжала, пела. Прямо в цехе. Бесплатно. Я смотрела.

Но сейчас было совсем не страшно слушать ее. И чего тогда Лидка так испугалась?

И еще к ним в общежитие артисты оперетты приезжали. Правда, дама, которая привезла их, – на высоких каблуках с высоким бюстом, – сказала перед началом, что вот, мол, жалуются, что она привозит неизвестных артистов, а хотелось бы известных, но ведь она не может привозить тех, кто «делает афишу», как она выразилась. Лидка никак не могла понять, почему это она не может привозить тех, кто делает какую-то афишу. Но ей всё равно концерт понравился, и, конечно, она никому не стала бы жаловаться, что ей не известны эти артисты. Она хлопала громче всех, чтобы не так бросалось в глаза, что зрителей собралось в актовом зале общежития, где по причине холода все сидели в накинутых пальто, всего девять человек.

На сей раз, придя в столярку, Лидка уселась всё-таки не в первом ряду, а посередке: мало ли что.

В столярке, с одной стороны цеха, было небольшое возвышение, подобие сцены; здесь всегда проходили торжественные предпраздничные собрания, политинформации и тому подобное. Рабочие рассаживались на скамейках, столах, смахивали с верстаков стружки, стелили ватники, устраивались поудобнее.

Плотники и столяры любили, когда к ним приходили малярши. Сразу поднимался шум, слышались шутки, смех, остроты, легкая матерщина; кто-то взвизгивал от щипка, кто-то довольно крякал, отвесив смачный шлепок по чьему-то туго обтянутому застиранной спецовкой заду. Особенно приставали к бригадирше Люське, похожей длинной мощной шеей и плотным задом на высоких ногах на породистую кобылицу, и пухлой румяной Надежде. Похохатывая, спрашивали:

– Ну что, Надька, твой муж не теряет больше сознания?

Надежда сама всем рассказывала, как однажды ночью ее муж прямо во время этого дела от удовольствия или еще от чего, потерял сознание. Это смаковалось со всевозможными подробностями во всем цехе, и лишний раз не упускали возможности напомнить. Особенно не давал никому прохода местный острослов хохол Яцечко. У него был так сморщен рот, от которого в разные стороны отходило множество лучиков, что напоминал куриную гузку.

– Отстань, зануда, – отмахивалась от него Надежда, но сама блаженствовала. – Дай-ка мне лучше «беломорину».

– Надежда, ты разве куришь?

– Может похудею.

– Что ты? Зачем тебе худеть, и не вздумай: такая аппетитная женсчина… – причмокивал своей гузкой Яцечко. – Эх, Надька, и чего я не твой муж, я б сознания не терял.

– Нинка, а ты всё читаешь? Та зачем ты столько читаешь, глаза попортишь. Будешь умная такая, шо тебя и замуж не возьмет никто – на кой хрен такая умная жена? Шоб она умней меня была? Та ни за шо.

– За тебя умная и не пойдет.

Наконец, на сцену вышел старший мастер и объявил:

– Товарищи! К нам сегодня приехал и сейчас выступит перед вами композитор Щелоков и певица… Как? – сунул он голову в двери соседней комнаты. – И певица Батулина. Похлопаем, товарищи.

Все захлопали. Из комнаты вышел седенький композитор, прошлепал к приготовленному стулу, сел. За ним вынесли огромный аккордеон и поставили ему на колени. Композитор набросил на плечи ремни, заерзал на стуле, прилаживаясь к аккордеону, и сказал:

– Здравствуйте! Вы, насколько я понимаю, цех строительный, строите, значит, что-нибудь здесь. Я вон вижу маляры сидят, верно? Во-от… А мы, значит, ездим к вам на завод, в цех, выступаем перед вами. Я, как вам объявили меня – композитор. Фамилия моя – Щелоков. Ну я не знаю, помните ли вы мою фамилию и знаете ли меня лично – вряд ли, но песни мои вы каждый наверняка слышали по радио и со сцены на концертах. Потому что песен у меня много разных, их много поют, исполняют артисты по радио, телевидению, вы их знаете, слышали, только не знали, кто сочинил эти песни. А песни, как вы, наверное, знаете, пишет, или сочиняет, композитор. И вот перед вами «сочинитель» этих песен – это я, композитор Щелоков. Теперь, когда вы будете слышат эти песни, вы будете знать, что их написал не кто-нибудь, не какой-нибудь неизвестный вам дядя, а уже известный вам композитор Щелоков, который выступает сегодня перед вами. Мы покажем вам сейчас несколько моих песен, которые, я повторяю, вам хорошо знакомы, вы все не раз слышали их по радио и на грампластинках.

Вышла молоденькая певица, о чем-то посовещалась с композитором и спела несколько песен. Все стали вспоминать, где они слышали эти песни.

– А вот еще песня. Эту песню я написал к одному фильму, который вы все, наверное, смотрели. Ну, а то, что вы все слышали эту песню, я не сомневаюсь. Но кто ее написал, вы, конечно, не знали. Эту песню часто исполняют по радио и объявляют как народную. Вот, мол, народная песня – послушайте. Но у этой «народной» песни есть автор – композитор. Это я. Да, эту песню, а это кадриль, написал я, композитор Щелоков. Вы сами, а может, не сами, вы еще достаточно молоды для этого, а ваши отцы, матери, а может, и деды, танцевали эту кадриль и тоже думали, что ее написал народ. Но композитор, который написал эту кадриль, сидит вот перед вами, и вы его видите своими глазами. Мы сейчас исполним эту кадриль.

Кадриль исполнили. Певица складывала на груди руки и топала каблуками.

– Вот. Узнали? Ну, конечно, узнали – эта мелодия вам давно известна, только вы не знали, кто ее композитор. А теперь узнали. Вы часто слышите по радио, телевидению: «композитор», «композитор», слышите песни, которые он написал, но никогда не видите самого композитора. Наверное, думаете: «Интересно, что собой представляет этот композитор? Что еще за композитор такой?» Певцов вы видите на эстраде, а вот композиторов вы не видите, а только слышите о них. И вот вам представилась возможность увидеть живого композитора. «Живьем», так сказать. Теперь вы знаете, что собой представляет этот загадочный «композитор». А он такой же человек, как и все, только пишет музыку и песни. Или возьмет композитор какие-нибудь стихи, напишет к ним музыку, и вот стихи уже не просто стихи, а песня. И эту песню все поют и порой даже не знают, кто написал эту песню.

Певица спела еще несколько песен, а композитор Щелоков рассказывал, что все эти песни написал он, и что теперь его можно видеть перед собой, потому что раньше, наверное, никогда не видели. А напоследок сказал, чтоб они его все запомнили, потому что еще не раз будут слышать его песни, но теперь уже будут знать, кто их написал – их написал композитор Щелоков, который приезжал к ним на завод, в цех и выступал перед ними.

Композитору Щелокову похлопали. Композитор ушел в комнату со своим аккордеоном и с певицей.

Зрители спрыгивали с верстаков, надевали теплые насиженные ватники, громко переговаривались.

– Ну что? Послушали композитора Щелокова? Запомнили?

– Мда-а… Запомнили.

– А яколка-то, блин! Заколебал со своим «композитор Щелоков».

– Подумаешь, хрен выискался – композитор! А то мы композиторов не видели. Потихоньку расходились. Возле столярки стоял автобус, ждал композитора Щелокова.

– Ну вот, бабы, осталось работать часик – и по домам. Хорошо! Всегда бы так. В раздевалке встретила заспанная Тамарка:

– Вы чё так рано?

– Ни фига себе: рано!

Вяло бродили по раздевалке. В теплой столярке после обедов разморило – клонило ко сну; теперь зевали, лениво почесывались.

– Хватит спать, бабы, – потягиваясь, сказала бригадирша Люська. – Послушали композитора Щелокова – пошли работать. 1984 г.

Отпуск

Отпуск у Лидки выдался в феврале: ничего не поделаешь, график. Лидка стала ломать голову, что ей делать с таким отпуском. Дома только прошлым летом была. Но ведь лето – это совсем другое дело! Лето – это грибы-ягоды, речка, солнце, подружки. И матери в огороде помочь надо. Если бы февраль был лето, Лидка, не раздумывая, снова бы домой поехала. Но февраль – зима, а зимой куда? В феврале дома слякоть, грязь; сиди дома и печи топи. Из-за них и не выйдешь никуда, пока мать с работы не придет.

Бабы в малярке посоветовали: обратись к профоргу, он тебе путевочку куда-нибудь достанет. Чего тебе дома-то зимой делать? – с тоски помрешь.

Профорг Петров – полный, с виду добродушный дядечка, работал столяром на соседнем участке. Но в рабочей одежде, в фартуке его видели редко, чаще – в черном мешковатом потертом костюме, то куда-то спешащим по своим профкомовским делам, то откуда-то вернувшимся. От Петрова зависело, кому дать путевку, а кому нет. Но старые рабочие всё равно никаких путевок никогда не брали: летом в отпуск ездили с детьми к родителям в деревни, зимой сидели дома, готовили мужьям обеды, а мужчины отсыпались и пили водку. Только бессемейная молодежь клянчила у Петрова путевки в дома отдыха выходного дня: там было весело, можно было познакомиться и завести свои компании.

Лидка прошлой зимой ездила с девчонками из общежития в такой дом отдыха. Летом это был пионерский лагерь от их завода, а в остальное время отдыхали рабочие. Кормили хорошо, не то что в заводской столовой. В заводской столовке пообедаешь на полтора рубля, из-за стола встаешь – сыт, а через полчаса снова голодный, будто не обедал. А тут вроде то же самое: салат, первое, второе, компот, – а сытно и вкусно.

После завтрака брали в пункте проката лыжи и делали большой круг по лесу и через замерзшее озеро. Лидка вспоминала свой лес и свои зимы. Снегу вот только у них совсем мало, даже в лесу, и редкую зиму удавалось походить на лыжах. Раньше, когда Лидка еще в младших классах училась, зимы были гораздо холоднее, снежнее. Лидка очень любила зимние забавы. Лыжи любила, коньки. За поселком был пруд, зимой там устраивали каток и катались до позднего вечера. До чего было здорово! Порой матери приходили прямо туда, выуживали своих чад и тащили обедать. А теперь пруд не замерзает, лишь по краям покрывается тонкой корочкой. Местные ребятишки на коньках и стоять-то не умеют, и ни лыж, ни санок им даже не покупают. Скучно им там живется.

После ужина в столовой отодвигали к стенам столы и устраивали танцы под магнитофон. Девчонки доставали наряды, вытаскивали привезенные ради такого случая бигуди и щипцы для волос. Настроение у всех было приподнятое; бегали из комнаты в комнату просить что-нибудь очень нужное.

Лиду танцевать приглашали, а знакомств как-то не получалось. Во второй вечер к ней во время танца подсел одни. В темноте зала и не разберешь толком. Почти весь танец они проговорили, перекрикивая громкую музыку, а когда на следующий танец он пригласил Лиду и встал, Лидка увидела, что ее кавалер меньше ее ростом, неказист, да еще в таких обвислых штанах… Но уже неудобно было отказывать и пришлось протанцевать с ним танец, единственно желая, чтобы этого не заметили подружки. Но те, конечно, очень даже заметили и потом, уже в домике, беспардонно спрашивали:

– Ой, Лидка, что это с тобой за хахаль танцевал – меньше тебя? И такой старый – ему ж за тридцать. И в таких стремных штанах – ширинка аж до колен.

– У него там, наверное, до колен и есть, – хихикали другие.

– Это половой гигант. Лидочка, не связывайся с ним, – издевались третьи.

– Наоборот: повезло-то…

А пока, как только кончился танец, Лида, видя, что этот сморчок собирается продолжать знакомство, сказала: «я сейчас приду», а сама ушла. Танцевать ей расхотелось. Но сидеть в домике одной тоже было скучно, и она гуляла по пустынным ярко освещенным фонарями дорожкам, приятно поскрипывая морозным снежком. Было хорошо. На всю базу орал магнитофон из радиорубки:

Зайдите на цветы взглянуть —

Всего одна минута.

Приколет розу вам на грудь

Цветочница Анюта.

Лидка вполголоса подпевала магнитофону. Последнюю строчку путала и почему-то пела: «буфетчица Анюта».

И вот в такой дом отдыха выходного дня, где было хороша и весело, не так-то просто допроситься у Петрова путевки. Приговаривая свое неизменное «понимаешь ли» и часто моргая маленькими глазками на грушеобразной голове, он отвечал очередной просительнице:

– А ты у меня и так часто ездишь, понимаешь ли.

– Я?! – изумлялась та. – Что вы, я только одни раз была и то в прошлом году.

Петров недоверчиво моргал глазками и говорил:

– Ну хорошо, мы подумаем.

Это значило, что теперь его нужно «ловить»: звонить, бегать на столярный участок, напоминать о себе, опять просить. Петров никак не мог вспомнить: «куда тебе путевку-то?», а потом оказывалось, что у него уже ничего нет, потому что было очень мало, и он все роздал. Петров сочувствующе и очень жалея, что просительнице ничего не досталось, говорил:

– Ну вот, что же ты раньше ко мне не подходила?

Старые рабочие обращались с Петровым запросто, не церемонясь, потому что знали его еще не профоргом, а простым столяром, в фартуке и стружках – как все остальные.

– Дай, Лексеич, путевку-то человеку, – говорили они. – Чего ты жидишься?

Лидка работала всего второй год и Петрова, как вообще всего начальства, побаивалась, без внутреннего трепета подойти ни к кому не могла. Но вот как-то она «поймала» возле малярки Петрова, набралась храбрости и сказала, что вот, мол, отпуск у нее в феврале, нельзя ли ей путевочку, съездить бы куда-нибудь, а?

Петров долга хлопал глазами, смотрел на смущенную Лидку, потом сказал:

– Пойдем со мной в местком.