В двух шагах от рая Евстафьев Михаил
Вспоминал он, как ехал по незнакомому Кабулу и страшно захотелось мандаринов. На каждом углу он видел сработанные из дерева двухколесные повозки с наполненными мандаринами лотками. Приказал тогда водителю бэтээра остановиться, спрыгнул вниз и подошел к одному такому лотку. В кармане были только советские рубли. Протянул продавцу пятерку. Продавец повертел в руках незнакомую синенькую бумажку, отдал назад. Тогда Сорокин достал десятку. И десятка не произвела на афганца никакого впечатления. Ну, черт с тобой, решил он, и вынул из глубины кармана купюру в двадцать пять рублей. Продавец отрицательно покачал головой.
А как-то раз на новеньком «Уазике» отправился он в город из части, и около кабульского Университета остановила его толпа девушек-студенток, несколько сот человек, выволокли из машины, испачкали какой-то краской, его и водителя, забросали помидорами и тухлыми яйцами!
На словах все было просто и ясно: интернациональная помощь, защита южных рубежей. Партия говорила одно, а на деле все иначе представало, и все вынуждены были мириться с этой двойственностью.
Чуть было не сожгли заживо… В феврале это было, накануне Дня Советской Армии. Совещание проводил тогдашний член Военного совета. Возвращались в дивизию поздно, стемнело уже и решили, чтобы не терять время, рвануть напрямую, по «духовке», как назвал ее Сашка-шофер, так быстрее: к Политехническому институту, там налево, к элеватору, и вниз, по краю Кабула прямо в дивизию, в район «Теплого стана» – так окрестили его советские.
«Духовка» была совершенно свободна, ни одной встречной машины. Улицы опустели, дуканы закрылись, хотя обычно в это время магазинчики работали, и керосиновые лампы бросали свет в темноту улиц.
Сорокин сидел на броне, свесив ноги в командирский люк, жмурился от холодного встречного ветра. БТР вписался в крутой поворот и начал тормозить – впереди, в ста метрах, перегородив улицу, выросла толпа афганцев.
– Праздник у них какой, что ли? – сказал Сорокин, и крикнул вниз, лейтенанту, который сидел на командирском месте внутри бронетранспортера: – Давай на малой скорости, потихоньку. Расступятся!
Толпа проглотила БТР и дальше не пускала. Дурацкая ситуация! В первые минуты Сорокин растерялся. Он пытался приветливо улыбаться афганцам, махал рукой, в ответ получал откровенно враждебные возгласы. Народ вдруг забурлил, как море во время шторма, заклокотал от ненависти к советским военным.
«Аллах Акбар! Аллах Акбар!» – пронеслось по толпе. Сорокин снял висевший на открытом люке автомат, щелкнул предохранителем, передернул затвор, выстрелил вверх. Что-то ударило его сзади по голове, палка вроде, хорошо что он был в меховой шапке, она смягчила удар. Полетели камни. Он пострелял еще несколько раз в воздух, одиночными. Толпа продолжала напирать на бронетранспортер. Пришлось спешно и потому неуклюже, – Сорокин даже в один момент почувствовал, что застрял в люке, занервничал, – спускаться под броню, спасаясь от камней, наглухо закрыть все люки.
Впившись в триплекс, ждали. Гулко отдавались удары по броне: камнями, лопатами, мотыгами. Кто-то запрыгнул на бронетранспортер, стучал ногой в люк. Однородная, яростная толпа с искаженными лицами сжимала машину со всех сторон.
Прошло минут пять. Лейтенант первым из троих в бронетранспортере прервал молчание:
– С факелами идут!
Кто-то из афганцев швырнул в бронетранспортер бутылку с керосином или бензином, потом факел, броня вспыхнула сверху, огонь побежал вдогонку за разлившейся жидкостью. Афганцы отпрянули от машины.
В кабине запахло дымом. Лейтенант ждал приказа. По щекам подполковника катились капли пота.
– Сгорим, товарищ подполковник, – выдавил наконец из себя лейтенант.
– Ну, сынок, выбирай., – сказал Сорокин механику-водителю. – Или сгорим заживо или вперед.
В кабине появился дым. Лейтенант закашлял.
Зарычали моторы, БТР стронулся с места, резко дернулся вперед. Раздался крик, второй, третий. Машина набирала скорость, разгонялась, подпрыгивая по человеческим жизням, как по кочкам на проселочной дороге.
Метров через двести они вырвались из толпы и понеслись, как сумасшедшие, врезаясь и опрокидывая встречные машины, по темному городу.
На территории дивизии солдат вылез из бронетранспортера и направился к казарме, оставив работающий двигатель. Сорокину показалось, что парень весь седой вдруг стал…
На одной из центральных улиц «Волга» остановилась, пропуская справа «Тойоту» с открытым кузовом. Кузов с верхом был завален разрубленным на части верблюдом. На кровавых мясных кусках лежал хазареец лет девяти, чумазый, в штопаной-перештопаной голубой нейлоновой куртке. Видимо, мясо еще отдавало теплом, и согревало парнишку – он смеялся, махал всем рукой, что-то лепетал.
Над аэродромом барражировали вертолеты, прикрывая собой заходящий на посадку Ил-76-ой. Самолет спускался по спирали, малюя в небе, словно мелом, черточки с закорючками – следы отстреливаемых тепловых шашек, похожие ловушки отлетали и от вертушек.
Часовые на воротах вопросительно уставились на «Волгу» с афганскими номерными знаками. Один из десантников остался стоять за приваренной к воротам красной звездой, второй с ленцой вышел к машине, заглянул из-под нависшей на глаза каски в кабину.
– Что вы как мухи сонные возитесь! – прикрикнул на часового шофер Сашка.
– Откуда машина?
– Машина генерала Сорокина, из штаба армии, давай, открывай ворота…
– С афганскими номерами пропустить не могу.
– А вот этот пропуск не видишь?! – ткнул в лицо часовому картонный прямоугольник Сашка.
– Для аэродрома другой нужен.
– Не тяни резину!
– Подождите, я сначала доложу…
– Идиотов поставят на пост… – пробурчал привыкший к более уважительному отношению со стороны часовых Сашка.
– Я извиняюсь, товарищ генерал, – вернулся десантник, – но машину пропустить не могу.
– Ладно, – Сорокин вышел из машины. – Я сообщу, когда приехать за мной, думаю, что дня три-четыре там пробуду. Счастливо! Поезжай осторожней!
– Не волнуйтесь, товарищ генерал, Алексей Глебович, все будет в порядке. Я сейчас прямиком обратно в штаб армии поеду. Последнюю фразу Сашка проговорил не глядя на генерала. Неудобно ему было прямо в глаза врать.
А что если меня заметут, переживал Сашка, поеду сейчас в дукан, а рядом окажется патруль, или афганцы донесут? Что я потом скажу генералу? Он доверяет мне. Ладно, решил после долгих колебаний Сашка, в первый и последний раз. Этот товар отвезу. Но если они еще раз меня заставят вывозить из штаба краденое… Нет, пусть снимают с машины, пусть бьют, но во второй раз не повезу. И денег никаких не надо!
Сорокин направился к одноэтажному деревянному домику перед литерной площадкой.
– Товарищ генерал, вылет через двадцать минут.
– Хорошо.
Пока он ждал, с неба спустились еще два Ил-76-ых, подрулили и запарковались на бетонке, выпустили привезенных людей.
Подъехали два «Уазика» со старшими офицерами, которые уважительно козырнули генералу, подошли поздороваться. Встали рядышком, закурили.
– Мы как-то из Джелалабада возвращались, – сказал один полковник. – Обезьяну везли комдиву. В подарок, на день рождения. В сумку посадил, а она возьми да вылези. Я думаю, теперь никуда не денется, дверь закрыта. Взлетели. Обезьяна, дура, вырвалась. Пробралась к экипажу. Повисла у них над головой, и давай с приборами баловаться, тумблеры включать-выключать. Представь, летишь, а тут макака какая-то тебе движки выключает. Командир не растерялся, схватил ее за лапы и выкинул на.уй в окно…
Подогнали к литерной площадке две вертушки. Сорокин вошел первым, сел на мягкое кресло у иллюминатора.
– Здравия желаю, товарищ генерал, – козырнул командир экипажа, представился: – Майор Митрофанов.
Сорокин кивнул.
– Парашют оденьте, пожалуйста, товарищ генерал.
– Я без парашютов летаю. Если собьют, он уже не понадобится.
– Извиняюсь, конечно, но иначе не полетим.
– Хорошо, – Сорокин запутался в ремнях, – показывай, как одевать!
Вертушки прошли над прилипшими к окраине Кабула кишлаками, перемахнули через холмы. Впереди летело прикрытие – пара Ми-24-х, пятнистые от маскировочной зелено-коричнево-серой краски «крокодилы». Вскоре настигли колонну, помчались над бетонкой.
Прильнув к иллюминатору, разглядывал генерал железную змею, пересекавшую долину дольками машин. Все напоминало ему первые годы в Афганистане, и одновременно все представлялось как-то иначе, пожалуй, более упорядоченно и продуманно.
Хорошая армия, думал генерал, только надо всегда правильно в ней все организовать. Нам было во сто крат сложней, мы пришли на пустое место. Да, нынешняя 40-я совсем другая. Крепкая, опытная, с хорошими тылами. Операции вон нынче как обставляют, все знают, разведка отличная, спецназ работает, взаимодействие с афганскими спецструктурами, все учитывается. Многому научились! Плохо только то, что политическая обстановка к лучшему не изменилась, только усугубилась. И мятежники за эти годы окрепли. Не помогай им Запад оружием, деньгами, военными советниками, мы б эту чертову контрреволюцию давно уже раздавили, с нашей-то мощью! А то получается, что победа вроде бы где-то и близко, а конца войне все не видно. Сколько же это будет все продолжаться? Воевать на равных, в горах даже, мы научились, а вот сможем ли победить окончательно? Ну пусть год, два, три пройдет. А дальше? А дальше афганцы должны сами научиться защищать свою революцию! Поможем им создать крепкую армию и вперед! А нам, видимо, все ж придется уходить. Не можем же мы здесь находиться вечно! Это же не Германия тебе, и не Польша с Венгрией!
А потом думал генерал о недостатках. Именно недостатках. Проблем в Советской Армии быть не могло. Это Сорокин уяснил сразу, как получил полковника. Если у тебя есть проблемы, значит ты никудышный политработник. Проблемы были в ротах, батальонах, полках. Теперь можно было рассуждать только о недоработках.
Почему-то у нас чаще беспокоятся о внешнем облике солдата, о чистоте дорожек в части, о ярких плакатах с портретами Ленина и цитатами из материалов партийных съездов, нежели о сущности дела, рассуждал генерал.
Однако, замечая армейские изъяны, критикуя иногда и начальство, и порядки, конечно же про себя критикуя, либо меж очень близких друзей, генерал не собирался, и не скрывал это, что-либо предпринимать для исправления ошибок, глупостей всяких и показушничества. Не для того дослужился он до генеральских погон, чтобы открытым недовольством смести всю карьеру коту под хвост.
Он критиковал в мыслях, подмечал упущения многочисленные, и гордился, что, в отличие от стареющего генералитета, переживает и понимает, что не все в родимой Советской армии идеально, и тешил себя надеждами, что, мол, придет время, поднимется он выше по иерархической лестнице, и вот тогда уж возьмется за дело, и все недоделки эти припомнит и начнет исправлять.
Впрочем, перечил тут же собственным рассуждениям генерал, разве когда-нибудь было у нас ВСЁ идеально? Разве можно ВСЁ исправить? На это много времени надо, и сил. Вот если бы я был, скажем, начальником ГлавПУра, тогда бы можно было б взяться и исправить ВСЁ, или по крайней мере хотя бы большую часть! А, впрочем, не так уж ВСЁ плохо и сейчас.
Под масксетью офицеры командного пункта превращались в причудливых пятнистых существ, раскрашенных солнечными кружочками с головы до ног. Сорокину доложили, что колонны из Кабула двигаются по плану, больше двенадцати машин сломались по дороге, а двое солдат погибло в результате несчастного случая – их машина упала в пропасть, что майора одного чуть не раздавили бронетранспортеры, майор между ними стоял, курил, его в критическом состоянии доставили в госпиталь, доложили, что к вечеру ожидают прибытие основных сил.
До начала операции оставалось несколько дней: надо было подтянуть войска, сконцентрировать их в нужных районах, согласно разработанным и утвержденным планам, перегруппировать при необходимости, получить и обдумать разведданные, провести политическую обработку района, и когда критическая масса будет набрана, когда закончена будет расстановка, как на шахматной доске, тогда можно будет начинать партию.
Глава девятая
ОПЕРАЦИЯ
«Крокодилы» всплыли из-за сопок, кромсая лопастями серовато-голубой утренний воздух, снизились и подтянулись ближе к бетонке, по которой стальным ручейком извивалась военная техника; затем, километра через три, отвалили влево, почти на бреющем заглянули в разрушенный кишлак, подпиравший дорогу, словно обнюхивая его, как разложившуюся на жаре падаль, и хищно заскользили вглубь долины.
Старший лейтенант Шарагин заприметил их еще вдали, когда обернулся, чтобы забрать у бойцов спички; и пока чиркал несколько раз на ветру, и прятал ладонями огонь, и делал первые затяжки, две вертушки, явно обнаглевшие, решил он, под прикрытием врывшихся параллельно дороге «блоков» – нацеленных в сторону гор бээмпэшек и окопавшихся: брюхом вверх, на боку, на животе солдатиков, – обпетляли мертвый кишлак и ушли вперед, а Шарагин, ранее осматривавший по привычке дувалы и островок деревьев, теперь, после облета вертушками кишлака, расслабился и смотрел прямо, поверх колонны, туда, где в конце долины она растворялась в предгорьях.
…вражеская земля, территория войны…
Знал он, что не посмеют духи тронуть армию на марше; отдельную колонну – да, цепочку «наливников» – бензовозов, перевозящих топливо в отдаленные гарнизоны, или застрявшую в ущелье роту – накроют запросто, но армия – не по зубам духам. Однако, списывать опасность вовсе было б неверно и преступно, да и разная она бывала, опасность, на этой войне. Случись что с одним даже бойцом, для армии – соринка, палочка в дневной сводке потерь, для Олега – живой человек.
На любом марше гибли и калечились пачками, и отнюдь не из-за обстрелов и засад, а по собственной же дурости и разгильдяйству.
За двумя «крокодилами», как бы запаздывая и нагоняя, летели более пухлые вертушки, с иллюминаторами – Ми-8-ые, похожие на головастиков.
– Небось, командование полетело, а, товарищ старший лейтенант? – сказал, чтобы что-то сказать рядовой Сычев, провожая вертушки взглядом. Вернее не сказал, а прокричал, чтобы командир сквозь шум двигателей и шлемофон услышал и заметил его. Он ссутулился на башне БМП, пропустив между ног ствол пушки, отчего выглядел этаким половым гигантом. – Может, и комдив там летит?
– Ну, тогда встаньте по стойке смирно, Сычев, и отдайте ему честь! – иронично заметил Шарагин. – И стойте так, пока не приедем. Может, награду заработаете.
– Ага, орден святого Ебукентия, с закруткой на спине! – захохотал сидевший тут же младший сержант Мышковский.
…задрота! год назад молокососами были еще…
когда-то я весь их призыв так называл, а нынче
они – деды: Мышак, Сыч, Чирий… вышли в масть,
расправили плечи, возмужали олухи, теперь они – костяк
моего войска… солдат на войне зашоренный только до
первого боя остается, потом начинает думать, как выжить,
начинает крутить головой, серое вещество заставляет
работать…
Ожидалось, что командир дивизии лично пожалует наблюдать, как батальоны десантуры трогаются из Кабула. Потому-то на боевые этим утром выезжали десантники, как на показушный парад, все чистились, отряхивались, поправлялись до последней минуты. И первый километр ехали в напряжении – комдива ждали, хотя, стоило основной армейской колонне вытянуться на дорогу из «отстойника» – большого поля, с пылью по щиколотку, за советским инфекционным госпиталем, как опрятность, где она была, скрылась в гари и пыли, окутавшим броню, осевшим на выстиранные формы, свежие подворотнички и выглядывающие тельняшки.
Оседлало бронемашины советское войско, двинулось в путь верхом на броне; мотострелки и десантура, артиллерия и связь, саперы и медики; разнообразно оделись на войну: мелькали выцветшие «хэбэ», горные формы, «песочек», рваные маскхалаты, с уставными ботинками соперничали то тут, то там рыжие, мягкие трофейные духовские ботинки, и немногочисленные «Кимры», лучшие из худших кроссовок, созданные к концу века отечественной промышленностью.
Двигатели взревели, колонна тронулась, задул в лицо ветер. Людей на броне, и в грузовиках с перекинутыми через окна бронежилетами, ждала дальняя дорога, предстояло им весь день глотать густые, жирные солярные выхлопы и поднятую с дороги пыль, которая после первых машин пропитала воздух, припудрила людей, полезла за пазуху, залепила глаза.
А чуть раньше, вспоминал Шарагин, лихорадочно, впустую суетилось полковое начальство, беспокоясь, что комдив нагрянет с проверкой в часть накануне боевых. Вся подготовка к операции от этого шла нервно, дергано, указания, приказы, замечания сопровождались криками и кулаком, который призван был поучать нерасторопный молодняк, закалять и дисциплинировать нерадивых бойцов. Оказывался кулак то дедовским – безжалостным, крушащим и оглушительным, то командирским – жестким, резким, чаще всего своевременным и справедливым.
Сборы на операцию начались загодя. Приказ поступил за неделю, но и так было ясно, что вскоре предстоит воевать, что армейская операция готовится против душар. Все в полку от командира до официанток говорили об этом. Даже кабульские дуканщики, разогревая на примусах еду, расспрашивали забежавших за покупками офицеров, надолго ли те уходят в горы, напутствовали, высказывая сочувствие.
Уже техника стояла в меру исправная, подлатанная, оружие вычищено было раз шестнадцать, боекомплекты загружены, политзанятия проведены; уже очухались после похмелья офицеры, традиционно обмывавшие предстоящие боевые; уже солдаты закупились на выезд в военторге полковом: печенье, соки, джемы, – и потырили с кухни, с продсклада – у кого где земляки имелись – повидло, буханки хлеба; уже подготовили втихаря мешки с картошкой, чтоб печь на костре на свежем воздухе; уже запрятали в потайные места списанные и сворованные запчасти, и все, что когда-либо плохо лежало в части – на обмен и продажу афганцам – нехитрый солдатский приработок.
Перед боевыми выспаться бы слегка, отдохнуть беззаботно, так нет, взамен гоняют без пощады личный состав командиры. Темень на улице, звезды на небе раствориться не успели, а полк по тревоге поднимают.
Несутся солдаты в полном обмундировании, лезут по машинам, и сидят, как идиоты, час сидят, второй; днем солнце асфальт на плацу плавит – строевые комполка решил обязательно провести: «…ша-ом – арш! Ле-вой! Ле-вой! На-пра-о! Песню за-пе-вай!»
Кому впервой на войну отправляться – рядовым и лейтёхам новеньким – не въезжают, на кой черт муштра эта сдалась бессмысленная?! Загоняли людей, будто не в Афгане служат, а в образцово-показательном гарнизоне в Союзе, будто не в бой через день-другой идти и со смертью тягаться, а Красную площадь «коробками» проходить.
Ни для кого не секрет, что какой попадется командир полка, такой и служба у всех будет. Дурень попадется – дурь его и на весь полк распространяться будет, пока не снимут, пока не убьют, что маловероятно, пока не переведут наверх, холерика назначат – покоя не жди, идиота пришлют – пиши пропало, своего в доску – значит повезло, значит хвала им и слава – и «кэпу» мудрому, и тому, кто послал его, и судьбе, которая направила тебя в этот полк.
Командир полка – он как отец родной, или как отчим, он захочет ночью построить полк по тревоге – построят за считанные минуты, ему не спится – так не фига и остальным дрыхнуть, он решил, что командир дивизии нагрянет – до смерти загоняет личный состав, каждый час будет тревогу трубить, заставит маршировать на плацу, двадцать четыре часа в сутки, лишь бы не прозевать приезд начальства. Потому в ВДВ заслужить похвалу ой, как сложно, а проштрафиться можно на каждом шагу, и тогда уж не жди пощады, мир-то узенький, маленький, замкнутый, все друг дружку знают…
Старики – те вопросы типа «почему?» и «зачем?» давно отзадавали, втянулись в уклад здешний, в армейскую осмысленную дурь, и действуют на уровне рефлекса. Они-то понимают, что супротив армейской дури не попрешь, не восстанешь, поэтому и настроение никто им задавить не в силах, мысли их в завтрашнем дне: боевые впереди, а это как каникулы своего рода, праздник, смертельно опасный, естественно, и все же отдых, и от нарядов бесконечных, политзанятий муторных, да и засиделись, затомились в части, давно пора порезвиться, повольничать, пострелять, больше месяца за ворота не высовывались, серьезных дел не было. Скоро уже приказ, дембельскую форму готовить пора, а мало кто железками похвастаться может: те, что с ранениями в госпиталь попали, наверняка к наградам представлены, наверняка медалькой или орденом китель украсят, а другим постараться надо, успеть надо, повоевать еще, глядишь – наградной оформят, не только посмертно же представлять; да и к рукам на боевых всегда что-нибудь прилипнет – душков потрясешь.
Чем дальше удалялась от Кабула колонна, тем хаотичней становилось движение. Как растянутая пружина силилась вновь собраться воедино боевая техника.
Навстречу взводу Шарагина все чаще попадались поломки: «Урал» закипел, словно дымовую завесу задумали, пар поднялся из-под капота грузовика, как из чайника, пехота гусеницу у БМП натягивает, впереди, на тросе, пыхтя, надрываясь, тащит в горку один бронетранспортер другой.
– Пошел, Дегтяренко, обходи их! – скомандовал Шарагин механику-водителю. Несколько раз высовывался Дегтяренко влево, и каждый раз не решался пойти на обгон. – Давай! Давай!
– Зассало-забулькало! Бурбухайку испугался! – недовольный нерешительными действиями водилы комментировал младший сержант Мышковский.
Поравнялись с БТРом на тросе, до второго дотянули, вровень поехали, сгоняя на обочину, расписные как шкатулки,
…афганский Палех…
встречные грузовики. В кювет один афганский грузовичок угодил, перевернулся, а десантура, как короли, двигалась по встречной полосе, оставляя справа «КамАЗы» с пузырящимися рваными брезентами, с глазами-фарами на выкате.
Догнали первый взвод, сели на хвост.
Солнце раздобрилось, нагрело броню, припекало людей, облепивших боевые машины, как пчелы улей. День только зачинался, а войско, поднятое ни свет ни заря, клонилось то тут, то там в сон: разморило солдат. Кто поудобней устроился – на матраце, на бушлате – кемарил.
…в армии всегда так было: подъем – в два, завтрак – в
четыре, готовность – в шесть, выезд – в восемь… и ничего
тут не изменишь…
Горный перевал замедлил прыть колонны. Начались крутые подъемы. Техника поползла тяжело, завывая движками, будто ворчала, жаловалась на тяжесть ноши, но не сдавалась.
На повороте, у края дороги, где начинался обрыв, у стоящего трайлера растерянно застыли с автоматами в повисших руках два черноволосых солдата-среднеазиата, скорее всего таджики. С высоты брони Шарагин определил, в чем дело: самоходная установка «Акация» сорвалась и улетела в пропасть.
Развеселилась чужой беде солдатня, приподнялись от оживленных возгласов на секунду и старослужащие, задремавшие было в привычном убаюкивающем громыхании.
– Соляра! – презрительно выдавил Мышковский.
– Вояки.уевы! – отозвался прикорнувший рядом Сычев.
На перевале взвод Шарагина, словно стараясь обхитрить солнце, прятался урывками в тени скал. Бронемашины то ускользали в галереи, то обнаруживали себя опять, выныривая обратно на дорогу.
Не сразу, но заполз-таки взвод на перевал, и, обернувшись назад, видел Олег внизу на витках серпантина, там, где скалы не заслоняли дорогу, как лезут и лезут вверх грузовики, боевые машины пехоты, бронетранспортеры, и не было конца всей собравшейся на войну техники, затерялось замыкание где-то в предгорьях, а быть может и только от Кабула еще отъезжали последние части.
Ближе к полудню, когда дорога заметно испортилась, стала рябой от частых выбоин, и объезжали скатившиеся с косогора и неубранные валуны, Шарагин заметил, что механик-водитель клюет носом.
БМП потянуло вправо, на крутой склон, нос задрался, машина начала крениться.
…заснул водила… сейчас перевернемся!..
Малость еще, и запросто опрокинулась бы навзничь, как жук навозник, пятнадцатитонная махина, и угробила б хребтом своим всех, кто разнежился на броне в пассажирах. Шарагин, которого потянуло назад и куда-то вбок, уравновесился с трудом, и впечатал ботинок в голову механика-водителя, будто педаль тормоза вдавил в пол. Водила шарахнулся мордой о край люка, привкус крови во рту и боль вывели его из состояния сна, и, видимо, плохо соображая в первые секунды где он, на какой планете, и кто он, взял резко влево, разворачивая машину поперек дороги, а вдобавок ко всему резко затормозил, от чего Шарагин прикусил язык.
…черт бы тебя побрал, идиот! теперь до вечера язык не
пройдет…
Шарагин прыгнул на нос БМП и два раза треснул солдату в грязную от пыли харю:
– Контужу на месте!
Глаза водилы, блуждавшие в тумане усталости, прояснились. Он даже не нашелся, что сказать, а может знал, что лучше молчать – иначе еще раз врежут.
– Поехали! Поехали!
Руками, покрытыми цыпками, с потрескавшейся кожей, в заусенцах, грязными от масла, солдат пытался вытереть лицо, но лишь размазал жирную зеленовато-серую пыль.
…вот подфартило!.. как с такими придурками воевать?..
каждый третий в роте необстрелянный молокосос!.. ничего,
теперь не заснет…
Но «для профилактики» засадил с размаха водиле по шлемофону кулаком:
– Только попробуйте у меня заснуть, Дегтяренко!
Чтобы отвлечься от нервного срыва, успокоиться, Шарагин, мусоля во рту сигарету, осматривал местность.
Монолит скал, треснувший когда-то, и уступивший место аквамариновому горному потоку и серпантину перевала, сменился долиной. После уныния и подавленности каменного желоба открывшийся простор ободрил русского человека, привыкшего к земле ровной, гладкой, несущейся вдаль. Камыши увидел он, заливные луга, почудилось на мгновение что-то знакомое в этом пейзаже;
…сейчас бы увидеть привычный горизонт, окаймленный лесом…
он уставился на вырвавшуюся из тисков гор и от того замедлившую бег речку, стал выискивать ту самую заветную полоску леса, но споткнулся о саманные домики, и иллюзии оборвались – Россия была далеко отсюда.
…кишлачок у подошвы горы – духовский… в прошлом году наша
разведка напоролась там… тем там все заминировано… а вот там,
кажись, мы сами в свое время «чесали»… горы, одни горы… мы
окольцованы горами…
Величественно и надменно, как если бы высказывая презрение к суете и мирским проблемам, возвышались снежные вершины-недотроги, а меж ними растворились речушки, поля, рассыпанные и тут и там кишлаки, спешащие на встречу с победой и со смертью иноземные полчища.
Над массивом гор застряли наплывшие чуть раньше облака, не менее громоздкие, но парящие с легкостью необыкновенной. Со своих тысячелетних вершин горы, казалось, завидуют этой легкости облаков, их способности полететь дальше, не задумываясь, и не жалея ни о чем. Снежные пики тянулись в бесконечность, будто мечтая о воле, мечтая вырваться из этого мира, упрятаться повыше, устав от его глупости, жестокости, словно задыхаясь от воздуха, пропитанного ненавистью, несправедливостью, кровью и страданиями.
…горы в Афгане всегда рядом с тобой… то за спиной,
словно человек какой стоит и стоит, засыпаешь – стоит,
просыпаешься – стоит… стоит и не двигается, не уходит… то
спереди горы, как забор высоченный, чтоб не сбежал отсюда
никто… не зря вовсе выдумала их природа… не будь на
свете гор, кто бы разъединил ненавистные друг другу
народы, упрятал бы от смерти, от погони, от мести…
поубивали б они себе подобных существ на открытой
местности, столкнулись бы все разом и сгинули б очень
скоро, ибо не научились еще мы жить вместе без брани,
зависти и насилия… для этого и придуманы горы, и леса
дремучие, и пустыни, и моря… долгие годы спасали эти горы
Афганистан… нас, русских, как народ значимый в истории
человечества, видимо, наделил кто-то исключительными
полномочиями… нас разбросала история на огромных
территориях, и от того, быть может, мы представили, что нам
позволено воздействовать на судьбы остальных
народов, малочисленных, по сравнению с нами, и,
соответственно, не столь сильных… народы, которым по
невезению выпало проживать рядышком, по соседству с
Россией… мы никогда не брали в расчет их планы,
распоряжались, мы пьянели от своего могущества,
наслаждались властью и силой… мы потворствовали злу,
дьяволу, участвовали в его коварных замыслах… полигон
дьявола здесь, в Афгане… слишком уж мистично как-то
звучит… мы привыкли постепенно, в нашей крови
выработалась тяга к власти… какой-то ген у нас, у русских,
как, наверное, и американцев, безусловно отравлен ложным
сознанием всемогущества… будто от нас зависит
судьба всего человечества… а, впрочем, частично это
верно… захотим – уничтожим весь мир в борьбе с
капитализмом… однако, друг мой, это уже идеология…
идеология – вещь временная…
…а вот русская душа – понятие вечное… кто и за что нас наделил
этой загадочной душой?.. от нее и покоя никогда у нас не будет…
хватит об этом, не ко времени…
…надо следить за колонной, за водилой следить надо и за
духами… они-то, небось, давно за нами следят…
Чувство опасности никогда не подводило Шарагина. И если уж мысль о духах завладела им, то неспроста. Значит действительно затаились где-то духи, наблюдают. И все же вперемежку с мыслями о духах появлялись откуда-то рассуждения совсем иного порядка.
…правильно говорят: не стоит, так не мучай бабу!.. не можем
и не умеем воевать, какой-то Афганистан задрипанный за
столько лет не смогли на колени поставить… так и надо
сказать прямо: не сумели одолеть, надорвались, пупок
развязался… все воображаем, будто мы самая сильная в
мире армия… да, вэдэвэ – свою задачу выполнили, а что вы
еще хотите от десантуры? мы должны с парашютом прыгать,
мы – небесные существа, а нас загнали в пыль, нас сажают в
колонну и везут, как соляру на край света, по заставам, по
блокам разбросали, это же не наша работа, пусть соляра
этим занимается!..
Шарагин повернулся и взглянул на своих бойцов. Их запыленные лица ничего не выражали.
…дурни неотесанные… но самый лучший в мире солдат – наш солдат,
советский солдат!.. он не дюже грамотный, не избалованный, он все
выдюжит, все стерпит, все вынесет, он сдохнет, он сгинет, но
никогда не сдастся! это вам не избалованные американские
мальчишки во Вьетнаме, которым пиво спецрейсами доставляли!
…наш солдат лучше всех! он надорвется, выстоит и дойдет, куда
будет приказано… и офицеры у нас – нижние чины особенно, до
майора, ну, иногда включительно, – жилистые, все вынесут, не люди,
сверхчеловеки… а дальше что? что потом? все время на подобном
героизме мы выезжаем, нельзя же так вечно… так не лучше ли
подумать сообща, в чем же ошибка?..
…э-э-х! горы кругом, красота! не будь этой войны, не будь этих
афганцев, как здорово бы здесь было!..
Природа Афганистана таила неведомые северному человеку красоты, и одновременно отпугивала не успевших освоиться непривычным рельефом своим.
Читать бесплатно другие книги:
