Пелагия и красный петух Акунин Борис
– Кого грабить?
Он вышел, не удостоив ответом.
Через несколько минут донесся топот множества копыт, а потом сделалось тихо. Пелагия осталась наедине со своим отчаянием. Так до рассвета и промаялась, а когда в щели ставен начал проникать блеклый рассвет, в деревне грохнул выстрел, и с разных сторон закричали женщины.
Что там происходило?
Полина Андреевна приникла ухом к двери, но понять что-либо было трудно. Выстрелили еще несколько раз, причем показалось, что звуки доносятся откуда-то сверху. Женщины покричали-покричали и перестали. Наступила полная тишина, изредка прерываемая одиночными выстрелами.
Полтора часа спустя во дворе раздались шаги. Лязгнул засов.
Она ожидала увидеть Даниэль-бека, но на пороге стоял Салах, рядом с ним одна из вчерашних женщин.
– Пойдем, – сказал палестинец, нервно шмыгнув носом. – Я тебя поменял.
– На что?
– Евреи дадут беку войти свой дом, за это бек тебя пускает.
Пелагия ровным счетом ничего не поняла, но палестинец взял ее за руку и потянул за собой.
В ауле создалась ситуация, которую шахматист Бердичевский назвал бы патовой.
В каменной башне засели коммунары. Оттуда просматривались и простреливались дворы, улицы, все подходы к деревне, поэтому женщины и дети попрятались по саклям, а джигиты залегли вкруг холма. Несколько раз пытались подобраться ближе, но тогда Магеллан начинал стрелять из своей оптической винтовки – клал пули близко, для острастки.
Когда стало ясно, что черкесы не могут в деревню войти, а евреи из нее выйти, из башни вышел парламентер – Салах. Ему было поручено передать Ультиматум: черкесы должны вернуть всё похищенное и выплатить штраф, тогда евреи уйдут.
Даниэль-бек сказал, что говорить с человеком, у которого на горле ошейник, не будет, а будет говорить с беком евреев, только для этого ему нужно войти в собственный дом, потому что уважаемым людям не пристало вести переговоры в кустах, словно двум шакалам.
– Я сразу понял, – гордо рассказывал монахине Салах. – Он хочет смотреть, живы его жены и дети или нет. И говорю: хорошо, бек, но за это пусти русская княгиня.
– Ну почему «княгиня»? – простонала Полина Андреевна. – Если победят черкесы, теперь десятью тысячами франков мы не отделаемся.
Они сидели в доме Даниэль-бека, ждали, когда прибудет хозяин.
Вот он и показался: медленно ехал по улице, держа обе ладони на виду. Лицо старого разбойника было совершенно неподвижным, белая борода слегка колыхалась на ветру.
У крыльца он упруго, как молодой, спрыгнул наземь и передал поводья женщине. Что-то вполголоса спросил у нее, она ответила, и лицо бека стало чуть менее застывшим. Наверное, узнал, что все целы, догадалась Пелагия.
Они с Салахом вышли из дверей, чтобы перебраться в башню, но Даниэль-бек вдруг схватил Полину Андреевну за руку и втащил обратно в дом.
– Э, э! – всполошился Салах. – Такой договор не было!
Старик ощерился:
– Княгиня со мной будет! Даниэль не дурак, давно на свете живет. Сейчас евреи выбегут и убьют меня. Я бы сам так сделал! Пойди к ним, скажи: княгиня со мной умрет! Пускай Магеллан-бек один сюда идет, говорить будем.
Усадил Пелагию рядом с собой за стол, крепко взял за руку. Монахиня скосила глаза и увидела, что вторая рука черкеса лежит на рукоятке кинжала.
– Если еврей войдет и станет меня стрелять, буду тебя резать, – сказал Даниэль-бек. – Ты не виновата, я не виноват. Судьба такая.
– Почему меня, а не его? – задала она логичный, хоть и совершенно нехристианский вопрос.
– Я уже старый, а он молодой, ловкий. Не успею его резать, – печально ответил бек.
На этом диалог прервался, потому что вошел Магеллан.
Пелагия сразу его узнала, хотя главарь коммунаров изменился. Загорел, усы стали длиннее и были подкручены кверху, а голову еврейского воителя украшало огромное опереточное сомбреро.
На женщину вошедший даже не взглянул, она его не интересовала. Положил руку на расстегнутую кобуру и, не садясь, объявил:
– Значит, так, старый бандит. Во-первых, всё нам вернешь. Во-вторых, отнимешь у арабов то, что они украли ночью. В-третьих, заплатишь штраф – двадцать баранов. Тогда мы уйдем.
– Отдать баранов? – ощерился Даниэль-бек. – Нет, еврей. Это вы отдадите мне все ваши ружья, и тогда мы вас выпустим. Зачем евреям ружья? Будете платить нам пятьсот франков каждую луну, и никто вас больше не тронет. Про украденную одежду мертвой еврейки я слышал. Скажу шейху Юсуфу, он вернет. Думай, еврей. Мои джигиты под пули лезть не будут. В башне нет воды. Завтра или послезавтра сами выползете, и тогда мы вас убьем.
Магеллан помолчал, поиграл желваками. Светлые глаза сузились.
– Черкес, твои сакли слеплены из глины и верблюжьего навоза. Пуля прошьет их насквозь. Я прикажу стрелять залпами, и скоро вместо домов здесь будут одни кучи мусора. Красные от крови.
Бек тоже помолчал, прежде чем ответить.
– Вы не похожи на уляд-элъ-мот.Может, вы ненастоящие евреи? Или те, что приехали сюда раньше вас, ненастоящие?
– Мы самые что ни есть настоящие. И таких, как мы, будет становиться все больше и больше.
– Тогда нужно вас всех убить. Даже если погибнут наши женщины и дети, – глухо произнес Даниэль-бек. Костяшки пальцев, сжимавших эфес, побелели. – Иначе вы захватите всю эту землю, не оставите здесь ни арабов, ни черкесов.
– Ты – бек. Тебе решать.
Мужчины смотрели друг на друга тяжелыми, неподвижными взглядами. Пелагия увидела, как кинжал бесшумно выползает из ножен. Рука Магеллана потихоньку забралась в кобуру.
– Да что же это такое! – возмущенно вскричала монахиня, ударив ладонью по столу.
Враги, совсем забывшие о ее существовании, дернулись и уставились на нее.
– Чуть у мужчин какое затруднение, вы сразу «убить»! И первыми, как водится, погибнут женщины и дети! Только дурак вышибает дверь лбом, когда ему не хватает ума повернуть ключ! Умные люди находят голове другое применение! Потом про вас скажут: два дурака не сумели между собой договориться, и из-за этого евреи с черкесами стали резать друг друга по всей Палестине! Отдайте ему то, что украли, – обратилась она к Даниэль-беку. – А вы, господин Магеллан, забудьте про штраф. Зачем вам бараны? Вы их и стричь-то не умеете!
Вроде бы ничего после этих слов в комнате не изменилось – бек по-прежнему держался за кинжал, а Магеллан за револьвер, и всё же напряжение неуловимо спало. Мужчины снова смотрели друг другу в глаза, но теперь, пожалуй, не грозно, а вопросительно.
– Я где-то вас видел, – проговорил Магеллан, не глядя на Пелагию. – Не помню где, но точно видел...
Впрочем, по тону было ясно, что это его сейчас не слишком интересует. И неудивительно.
Бек, как человек более зрелый и умудренный опытом, первым сделал полшажка к примирению.
Положил обе руки на стол и сказал:
– Княгиня правду говорит. Джигит с джигитом всегда договорится.
Магеллан тоже оставил кобуру в покое, сложил руки на груди.
– Хорошо, забудем про штраф. Но как быть с шейхом?
– Юсуф не джигит, он пес. Давно хочу его поучить. Мусульмане не грабят могилы, не раздевают мертвых. Садись, кунаками будем.
Черкес сделал приглашающий жест, и Магеллан сел, сомбреро положил на скамейку.
– Отправимся прямо сейчас, вместе, – потребовал он. – Рохеле не может лежать голая, в разрытой могиле.
Бек кивнул.
– Прямо сейчас. Окружим арабскую деревню со всех сторон...
– Нет, – перебил его еврей. – Оставим один проход.
У Даниэль-бека по-молодому сверкнули глаза.
– Да-да! Оставим проход к броду! Пусть бегут туда!
Оба склонились над столом, стали чертить по нему пальцами и говорить враз, перебивая друг друга. Антиарабская лига зарождалась прямо на глазах.
Полина Андреевна плохо понимала, что происходит, но всё это ей очень не нравилось. Какая-то разрытая могила, украденная одежда...
– Погодите! – воскликнула инокиня. – Послушайте меня! Я не знаю, кто такой шейх Юсуф, но если он шейх, то, наверное, человек небедный?
– У него пятьсот баранов, – ответил Даниэль-бек, мельком оглянувшись. – Его феллахи нищие, а сам Юсуф богатый.
– Если он богатый, зачем ему красть платье мертвой женщины? Это сделали какие-нибудь негодяи, и шейх наверняка сам их накажет, когда узнает. Не надо окружать деревню, не нужно оставлять проход к броду! А то люди потом скажут: три дурака не сумели между собой договориться, и...
– Женщина! – взревел бек. – Ты второй раз назвала меня дураком!
– Она права, – вмешался Магеллан. – Арабов в этих краях больше, чем евреев и черкесов, вместе взятых. Начнется война. Лучше мы вызовем шейха для переговоров. Так будет умнее.
– Ты не только храбр, Магеллан-бек, но и мудр, – прижал руку к груди черкес.
И мужчины церемонно поклонились друг другу, опять перестав обращать внимание на женщину.
Девичьи разговоры
В поход на Юсуф-бека выступили совместно: впереди черкесы на конях, следом евреи. Чтобы произвести впечатление на союзников, коммунары выстроились в колонну, ружья положили на левое плечо и попытались маршировать в ногу.
Объединенное войско, окутанное пылью, двинулось вниз по дороге. Черкесские женщины смотрели вслед. Не кричали, руками не махали – видимо, это было не заведено.
Бек сказал Полине Андреевне, что она свободна и может ехать на все четыре стороны, но на все четыре стороны ей было не нужно. Она улучила минутку, переговорила с Магелланом наедине. Пожаловалась, что после случившегося боится путешествовать без охраны, и попросила позволения заночевать в коммуне.
Тот великодушно позволил, еще раз повторив: «Где же я вас все-таки видел? Наверняка в России, но где именно?»
Пелагия сочла за благо промолчать, а ему самому копаться в памяти сейчас было некогда.
До полудня она ждала в ауле, пока из арабского городка Эль-Леджун доставят похищенное у коммунаров имущество. Принимала трофеи девушка по имени Малке, с которой монахиня некогда перемолвилась парой слов на пароходе.
Женщина есть женщина – Малке узнала Пелагию сразу, несмотря на светский наряд и веснушки. Узнала и обрадовалась, будто встретила старую подругу. Появление монахини в Изреэльской долине у жизнерадостной толстушки ни малейшего подозрения не вызвало.
Она сразу же стала называть Полину Андреевну на «ты» и сообщила множество подробностей и о себе, и о коммуне, и обо всем на свете. Правда, задавала и вопросы, но по большей части сама же на них и отвечала.
Например, спросила:
– Откуда ты здесь взялась? Ах да, ты ведь тоже плыла на нашем пароходе. В Палестину, да? На богомолье? А рясу сняла, чтобы не так жарко было? Конечно, по этой жарище в шелковом платье куда лучше. Ты ведь, наверно, не монахиня, а послушница, да?
Пелагии оставалось только кивать.
В «Новый Мегиддо» двинулись, когда солнце уже перебралось на западную половину неба.
Возвращенного коня Малке запрягла в черкесскую телегу, сзади привязала двух коров. На дно повозки положили борону и покореженный, но так и не вскрытый денежный ящик, поверх – мешки с семенами. Женщины сели рядышком, поехали.
Салах на хантуре катил сзади, распевая во все горло какие-то визгливые песни. Он был счастлив, что вернул свою упряжку, да безо всякого выкупа.
Полина Андреевна с восхищением смотрела, как ловко ее новая подружка управляется с тяжело груженной повозкой. Малке сидела, сложив ноги по-турецки (загорелые колени были похожи на двух обжаренных до коричневой корочки поросят), ружье перекинула поперек и знай пощелкивала кнутом, не умолкая ни на минуту.
Разговор был легкий, девичий.
– Поль, я вообще не понимаю, зачем тебе быть монашкой? Ладно бы еще уродина какая-нибудь была, а ты же просто красавица, честное слово. Это, наверно, из-за несчастной любви, да? Ну и все равно, даже если из-за несчастной – не стоит. Зачем запирать себя в монастыре, в малю-юсеньком мире, когда большой мир такой интересный? Я вот тоже могла в своем Борисове до старости прожить и не узнала бы, что я такое на самом деле. Я раньше думала, я трусиха, а я знаешь, какая оказалась храбрая? Ты, может, думаешь, Магеллан меня в арабскую деревню не взял, потому что я женщина? Ничего подобного! Там пальбы не будет, а то бы я обязательно с ним пошла. Говорит: ты у меня, Малютка, самая толковая, только тебе поручить могу. (Это он меня иногда так называет – не Малке, а Малыш или Малютка.) Доставь, говорит, всё в целости и проследи, чтоб два эти болвана, Колизей с Шломо (они, правда, немножко бестолковые), моего коня сразу не поили, а сначала поводили. И пусть семена положат просушить – отсырели от ночной росы.
Использовать открытость славной девушки было немножко совестно, и всё же при первой возможности (когда Малке принялась рассказывать, как уединенно живет коммуна) Пелагия как бы ненароком спросила:
– А чужие у вас бывают?
– Редко. Ротшильдовские евреи считают нас сумасшедшими безбожниками. С арабами отношения плохие. Черкесы – ты сама видела.
– Ну а какие-нибудь странники, паломники? Мне рассказывали, в Палестине полным-полно бродячих проповедников, – не очень ловко повернула монахиня к нужной теме.
Малке звонко расхохоталась.
– Был один пророк. Потешный. Между прочим, из России. Мануйлу помнишь, которого на пароходе убили? То есть, оказывается, убили не его, а другого – я тебе потом расскажу. Этот Мануйла, как в Святую Землю приехал, стал себя именовать Эммануилом, для звучности.
И снова засмеялась.
Смеется – значит, ничего плохого с ним не случилось, отлегло от сердца у Пелагии.
– А давно он у вас был?
Девушка стала загибать короткие пальцы:
– Семь, нет, восемь дней назад. Ах да, это в ту ночь Полкана убили. – Безо всякого перехода от веселости, всхлипнула, шмыгнула носом и снова улыбнулась. – Он тоже за Эрец Израэль погиб, Полкан.
– За кого?
– За израильское государство. Полкан – это пес. В Яффе к нам пристал. Ужасно умный и смелый, как солдатская полковая собака, поэтому и прозвали Полканом. Ночью замечательно сторожил, никаких часовых не нужно. Привяжешь его к воротам снаружи – никто не подойдет. Он такой лохматый был, черно-желтой масти, одна лапа немножко хромая, а на боку...
– И что этот пророк? – перебила Полина Андреевна, которую не интересовал портрет усопшего Полкана. – Откуда он взялся?
– Постучал в ворота, вечером. Мы работу уже закончили, сидим, песни поем. Открываем – бородатый дядька, в лаптях, с палкой. Стоит, Полкана за ухотреплет, а тот хвостом машет и даже не гавкнул ни разу, вот какие чудеса. Наверно, пророк его в свою веру обратил, – засмеялась Малке. – Здравствуйте, люди добрые, говорит. Хорошо поете. Вы что, русские? Мы ему: а ты кто такой? Из «найденышей» пророка Мануйлы? (Ана нем хламида с синей полосой, какую все они носят.) Он говорит: я самый Эммануил и есть. Хожу вот, смотрю. Был в Иудее, в Самарии, теперь в Галилею пришел. Пустите переночевать? Ну а что ж не пустить? Пустили. Я у него спрашиваю: как же, мол, так? Ведь тебя на пароходе убили. Воскрес, что ли? А он отвечает: не меня это убили, одного из моих шелухин.Полина Андреевна встрепенулась:
– Как-как?
– Шелухинна древнем арамейском значит «апостолы». Когда много – шелухин,когда один – шелуах.Это Магеллан рассказывал, он еврейскую историю ого-го как знает.
«Шелуяк», вдруг вспомнила Пелагия. Строгановские крестьяне говорили, что Мануйла звал своего друга именно так.
– А что Эммануил вам рассказал про убийство?
– Что шелуаххотел его защитить и потому погиб. А защищать его вовсе не нужно, потому что его Господь защищает. И стал про чудо рассказывать, которое с ним утром произошло. Врет – заслушаешься. Глазки голубые, широко раскрытые – прямо ангел непорочный! – прыснула Малке, вспоминая. – Когда, говорит, меня выгнали из Зихрон-Яакова... Там, в Зихроне-Яакове, зажиточные евреи живут, которые от барона Ротшильда деньги получают. Сами землю не пашут, феллахов нанимают... В общем, выгнали богатенькие евреи Эммануила, не стали его слушать. Пошел он долиной между гор, и напал на него разбойник-бедуин. – Девушка по-детски закартавила, очевидно, передразнивая Мануйлу. – «Очень сехдитый человек, саблей машет. Я по-бедуински хазговахивать еще не выучился, не умею ему объяснить, что у меня ничего нет. Он и сам это увидел, еще больше хазозлился, хочет мне голову саблей схубить. Совсем! И схубил бы, потому что у него вся нехвная система в дезохганизации...» Малке закисла от смеха.
– Он так и сказал: «нервная система в дезорганизации»? – поразилась Пелагия.
– Да, он вообще ужасно чудно говорит, это я еще плохо изображаю. Ну вот, а дальше как в сказке. Только разбойник на него саблей замахнулся, вдруг там-па-пам! – гром небесный. Злодей повалился мертвый, из головы кровь течет. «А вокхуг никого – тут гоха, тут гоха, а тут тхопинка. Ни души! Я поблагодахил Господа, закопал мехтвого хазбойника и пошел дальше». Мы так смеялись – чуть не лопнули. Но он необидчивый, Эммануил этот, тоже с нами смеялся.
– А что Магеллан? – спросила монахиня. Хотела добавить, не выказывал ли к пророку враждебности, но поостереглась.
– Ну, Магеллан сначала с ним строго. Вроде как допрос ему устроил. Зачем пришел? На пароходе твои вокруг нас крутились, теперь сам пожаловал? Что тебе от нас надо? И всё такое. А Эммануил ему: что вы моих шелухинна корабле встретили, неудивительно. Многие из них следом за мной в Святую Землю тянутся, хоть и говорил я им: где человек родился, там ему и Святая Земля. Что им Палестина? Я – другое, мне сюда по делу нужно. А они, говорит, меня не слушают. То есть слушают, но не слышат. И что мы с вами здесь встретились, тоже удивляться нечего. Палестина маленькая. Если кто решил ее обойти... Ах нет, – улыбнулась Малке, – он сказал: «по ней вояжировать». Если кто решил по ней вояжировать, то всюду побывает, и в самое недолгое время. А потом Эммануил стал про свое чудо врать, и Магеллан к нему интерес потерял. Махнул рукой, пошел спать.
– Значит, не он, – в задумчивости проговорила Пелагия.
– А?
– Нет-нет, ничего. Что еще рассказывал пророк?
– Да тут как раз началась беготня. – Малке посерьезнела. – Полкан залаял. Мы думали, на шакала. Вдруг слышим – лай удаляется, это он веревку оборвал. Побежали за ним. Кричим: «Полкан! Полкан!» А он мертвый лежит. Шагах в ста от хана. Зарубили его, саблей. Никакие это были не шакалы, а арабы или те же черкесы. Бедуины-то тогда уже ушли... Разбудили Магеллана. Он говорит: догнать! А как догонишь? В какую сторону бежать – в арабскую или черкесскую? Все спорят, шумят. Одни кричат: нас мало, их много. Перережут они нас, как Полкана! Плохое место, уходить отсюда нужно! Магеллан им: кто не умеет за себя постоять, тому все места на земле будут плохи. И пошло, и пошло... – Девушка махнула рукой. Вдруг вспомнила, всплеснула руками. – Ах да, Эммануил тогда чудную вещь сказал. Как это я забыла! На него никто внимания не обращает, все ругаются, кричат, а он вдруг говорит: вы победите и арабов, и черкесов. Вас мало, но вы сильные. Только, говорит, ваша победа (он сказал не «победа», а «виктохия») будет вашим поражением. Как это, спрашиваем, виктория может быть поражением? А он ответил непонятно: победа над другим человеком – всегда поражение. Настоящая виктория, это когда самого себя побеждаешь. Ну, наши его дальше слушать не стали, опять заспорили. А ведь получается, прав он был, про победу-то!
– Что было потом?
– Ничего. На рассвете выпил молока и пошел себе.
– И не сказал, куда?
– Почему не сказал. Он разговорчивый. Рохеле ему молока подливает, а он говорит: сначала пойду в Капернаум, потом еще куда-то, потом надо будет в Сиддимскую долину, к Аваримским горам заглянуть – там, говорят, новый Содом отстроили, интересно...
– Содом! – вскричала Полина Андреевна. – А где эти Аваримские горы?
– За Мертвым морем.
– Содом! Содом! – в волнении повторяла монахиня.
На пароходе было семейство мужеложцев, направлявшихся именно туда! Но при чем здесь Стеклянный Глаз? Непонятно. А всё же что-то тут есть!
Прошло целых восемь дней, но если Эммануил сначала собирался наведаться в Капернаум, то можно успеть. Шагает он, правда, ходко...
– Что это ты бормочешь, Поля?
Полина Андреевна достала путеводитель, вынула оттуда карту, развернула.
– Покажи, где Сиддимская долина. Как туда добраться?
– А тебе зачем? – удивилась девушка, но взяла карандаш и провела линию. – Вот так, до реки Иордан. Потом вниз до Мертвого моря, там всё берегом на юг. Видишь кружочек – селение Бет-Кебир? Содом где-то за ним. Нет, правда, Поль, зачем тебе? Из монашек да сразу в Содом! – залилась смехом Малке. – Русь, куда несешься ты? Не дает ответа!
Аккуратно сложив карту, Пелагия засунула ее обратно в книжку.
– Ты в самом деле туда собралась? – Глаза Малке расширились от ужаса и любопытства. – Ну, ты отчаянная! Представляю, что там творится! Напиши мне потом письмо, а? Только подробное!
Она толкнула Пелагию локтем, захихикала.
От толчка путеводитель упал на дно повозки. Монахиня подобрала ценную книжечку, спрятала в карман.
Тем временем телега въехала на вершину холма, откуда открывался вид на долину и окрестные горы.
– А вон вдали наш хан видно, – привстала, показывая, Малке. – Сейчас спустимся и вдоль речки. Минут через сорок доедем. Отдохнешь, умоешься.
– Нет, спасибо. – Полина Андреевна соскочила на землю. – Мне пора. Скажи, в какую сторону спуститься, чтобы попасть к Иордану?
Малке вздохнула – видно, жалко было расставаться.
– Поезжай вон по той дорожке. Она ухабистая и травой заросла, но зато выведет прямо к развилке. В сторону Иордана – это направо. А как же разбойники? Ты ведь говорила, что боишься без охраны?
– Ничего, – рассеянно ответила Пелагия. – Бог милостив.
Бог есть!
Дорога из Иерусалима в Изреэльскую долину была всего одна, так что объект удалось догнать в первый же день. Яков Михайлович пристроился сзади и шел-пошагивал, дышал горным воздухом.
Солнышко в Святой Земле было ох какое лютое, весь обгорел что твой араб. И очень кстати, потому что для путешествия именно арабом и нарядился. Самая удобная одежда по здешнему климату: тонкую длинную рубаху продувает ветерком, а платок (называется «куфия») закрывает от жгучих лучей шею и затылок.
Когда кто-нибудь встречался по дороге и обращался с арабским разговором, Яков Михайлович почтительно прикладывал ладонь ко лбу, потом к груди и шел себе дальше. Понимай как хочешь: может, не желает с тобой человек разговаривать или обет у него такой, ни с кем попусту лясы не точить.
Незадача приключилась на третий день, когда Рыжуха повернула налево и поехала по дороге, что вытянулась меж долиной и холмами.
Яков Михайлович видел, как черкесы забирают хантур в плен, но вмешиваться не стал. Люди серьезные, с карабинами, а у него только пукалка шестизарядная. С ней в городе хорошо, где всюду углы и стенки, а в чистом поле вещь малополезная. Да и нельзя ему было себя обнаруживать.
С вечера он засел под черкесским холмом и наблюдал всю еврейскую операцию. Ишь ты, думал, как развоевались-то. А если они у нас в России-матушке этак вот осмелеют?
Сказано: тише едешь – дальше будешь. Потому Яков Михайлович не торопился. Переждал, пока черкесы с евреями договорятся и уйдут, а некоторое время спустя всё устроилось самым славным образом.
Монашка выехала из аула в сопровождении пухляшки-жидовочки и своего верного арапа. Порядок вещей восстановился.
Место было ровное, гладкое, и дистанцию пришлось увеличить – человека на голом пространстве далеко видно. Так и ему их, слава Богу, тоже хорошо видать. Никуда не денутся.
Когда повозки стали подниматься на холм, Яков Михайлович сделал себе послабление. Видел, что после возвышенности дорога спускается в лощину, и рассудил: умный в гору не пойдет, умный гору обойдет.
Чем зря потом обливаться, лучше обойти холм лужком-низиной. Бывает, что на своих двоих ловчей, чем на колесах.
Этак еще и время выиграешь, можно будет в ручье ножки ополоснуть. Засесть там в ивняке, где тень, и подождать, пока объект мимо проедет.
Так и сделал. И ополоснулся, и свежей водички попил, и даже наскоро покушал.
Едва крошки смахнул – скрип, стук. Едут.
Нуте-с, нуте-с.
Высунулся из кустов и обмер.
Вместо двух повозок одна. В ней сидит жидовочка, кнутом помахивает, а Рыжухи нет!
Сердце так и екнуло. Идиот вы, Яков Михайлович, а никакой не умный! Теперь обратно в гору бегом бежать.
Пригнулся, пропуская телегу. Та проехала чуть подальше и свернула к речке – видно, евреечка тоже решила остудиться.
Яков Михайлович рысцой понесся вверх по дороге. Пот лил в два ручья: один ручей по лицу, второй по спине. В пять минут взбежал на самую вершину.
Час от часу не легче!
Там оказался перекресток: одна дорога вела вправо, другая влево. А приглядеться – в сторону ответвлялась еще и заросшая тропка. Трава на ней жесткая, мертвая, и не видно, проехала тут давеча повозка или нет.
Что же делать? Куда бежать?
Обратился к разуму, и тот, молодчага, как всегда, не подвел.
Понесся Яков Михайлович обратно к речке. Под горку бежать было легче.
Жидовка успела коня помыть, тянула его за повод к телеге.
Услышала топот ног, обернулась, потянула с плеча дробовик.
– Беда, девонька! Беда! – издали заорал Яков Михайлович по-русски.
Она рот разинула: как это – араб, а по-русски кричит?
Про ружьишко и думать забыла.
– Ты кто? – кричит. – Какая беда?
Он остановился перед ней, перевел дух, вытер пот со лба.
– Потерял я ее, вот какая беда.
– Кого потерял? Ты кто такой?
– Дай-ка. Не ровен час...
Он взялся за дуло дробовика. Девка не хотела отпускать оружие, но Яков Михайлович легонько стукнул ее кулаком под ложечку, и евреечка согнулась напополам, зашлепала губами, как выдернутая из воды рыбеха.
Ружьишко он отшвырнул в кусты, толстушку шлепнул по затылку – она плюхнулась на задницу.
Сказала:
– Сволочь!
И обожгла глазами – черными, бесстрашными.
Ай-ай-ай, придется повозиться, понял опытный человек. И не стал тратить время на пустые разговоры. Сначала нужно было «коровку» в разумность привести, избавить от упрямства. «Коровка» – это у Якова Михайловича был такой термин, для собственного употребления. «Коровку» полагается доить на предмет разных полезных сведений, а потом, смотря по обстоятельствам, или обратно на лужок отпустить, или в бифштекс разжаловать.
Строптивая жидовочка, конечно, пойдет на бифштекс, это было ясно, но сначала пускай даст молочка.
Немножко побил ее ногами – без размаха, потому что жарко. По лодыжной костяшке ударил, потом два раза по почкам, а когда свернулась от боли, по копчику. Когда обратно развернулась – по женскому месту.
Что орала громко, это нестрашно, всё равно вокруг никого.
Решил, что пока хватит. Сел девке на грудь, пальцами сдавил горло, чтоб решила – конец ей настал.
Но когда она вся посинела, глаза из орбит полезли, Яков Михайлович ее отпустил, дал вздохнуть, вкус к жизни почувствовать. И только теперь приступил к беседе.
– Куда она поехала? По какой дороге?
– Сволочь, – сказала «коровка». – Магеллан тебя под землей...
Снова пришлось зажать ей горло.
Яков Михайлович огорчился – его всегда расстраивало тупое упрямство, наихудший из человеческих грехов. Ведь так на так всё расскажет, только лишнюю муку устраивает и себе, и занятому человеку.
Он поглядел по сторонам. Подобрал валявшийся неподалеку сук, обломил.
– Я тебе, дура глупая, сейчас этой деревяшкой глаз выковыряю. – Яков Михайлович показал девке расщепленный конец. – Потом второй. Мало покажется – стану тебе эту штуковину через задние ворота полегоньку кверху забивать. Ты пойми, девонька, я не зверь – дело у меня больно важное. Говори, голубушка, говори. Куда рыжая отправилась?
Снова приотпустил ей горло. А она, неблагодарная, в него плюнула. Плевок до Якова Михайловича не долетел, упал ей же на подбородок. А хоть бы и долетел – большая беда.
Ну что с ней будешь делать?
– Да кто она тебе – сестра, подруга? – посетовал он. – Ладно, пеняй на себя.
Сел поупористей, придавил жидовке руки коленками, локтем прижал к земле шею. Взял сук поближе к острому концу, поднес дуре к самому носу.
– Ну?
По тому, как сверкнули ее глаза, понял – не скажет.
Ткнул суком в глазницу – запузырилась кровь, потекла по круглой щеке. Из горла у «коровки» вырвался всхлип, оскалились белые, ровные зубы.
И тут евреечка учудила. Яков Михайлович приготовился, что она станет затылком в землю вжиматься, а она вдруг рванулась суку навстречу, да с такой силой, какой от пухляшки ожидать не приходилось.
Палка вошла в глаз по самый кулак. Яков Михайлович ее, конечно, сразу выдернул, но поздно – голова девки безжизненно стукнулась о землю. Вместо глаза зияла багровая яма, смотреть противно, а с кончика стекало серое – это сук ее до мозга пронзил.