Пелагия и красный петух Акунин Борис

Жизнь в арабском гареме, увиденная изнутри

Мегиддо? Саддукеи?

Полина Андреевна быстро шла по щелеобразному переулку, эхо ее звонких шагов отлетало от стен, меж которыми было не более сажени.

Это он сионистов назвал саддукеями. В самом деле похожи. Те тоже отстаивали свободу воли и утверждали, что судьба человека – в его собственных руках. Полненькая девушка с парохода «Севрюга» поминала Изреэльскую долину и Город Счастья, что будет возведен близ древнего Мегиддо.

Ах, как нехорошо! Ах, как скверно!

И ведь целых две недели прошло!

Решение созрело в минуту, без малейших колебаний. Просто замечательно, что она догадалась на всякий случай прихватить саквояж с самым нужным: белье, складной зонтик от солнца, разные дамские необходимости. В гостиницу можно не заходить.

В паломническом путеводителе помимо карты Святой Земли имелась и схема Иерусалима. Вот еврейский квартал, внизу Старого Города. Нужно двигаться все время прямо – через христианскую часть, потом через мусульманскую – и выйдешь к Дамасским воротам.

Только вот быть прямым переулок не желал – его уводило то в одну сторону, то в другую, так что очень скоро госпожа Лисицына утратила всякое представление о сторонах света. Солнца же было не видно, потому что вторые этажи домов, забранные деревянными решетками и оттого похожие на курятники, выпячивались навстречу друг другу и почти смыкались.

Монахиня в нерешительности остановилась. Спросить дорогу было не у кого. Может быть, кто-нибудь выглянет из окна?

Задрала голову – и вовремя. Из открытой решетки высунулись две женские руки. В руках был таз. Из него вниз полилась блеснувшая серебром полоса мыльной воды.

В самый последний миг Полина Андреевна успела отскочить в какую-то щель да еще отпрыгнула, чтоб не замочиться отлетающими от мостовой брызгами.

Поскольку все равно заблудилась, возвращаться не имело смысла – пошла по ответвлению вперед. Только теперь то и дело пугливо поглядывала вверх. Судя по встречающимся на земле следам, из окон сливали отходы и менее безобидные, чем мыльная вода.

Поскорей бы выбраться на нормальную улицу!

Проулок вывел к какому-то монастырю, а там уже было проще. Следуя вдоль стены, Пелагия вышла к маленькой площади и у первого же прохожего, одетого в европейский костюм, спросила, как пройти к Дамасским воротам.

А отыскать дом Салаха и в самом деле оказалось нетрудно.

Монахиня остановилась возле уличной арабской кофейни, сказала «Салах» и изобразила, будто держит поводья. Ее отлично поняли и ответили на том же языке: прямо, потом направо, а там увидишь ворота (очерченный в воздухе полукруг, и рукой «тук-тук-тук»).

На стук открыл сам хозяин, расставшийся с Полиной Андреевной каких-нибудь три часа назад.

– Вы, наверное, удивлены, – произнесла запыхавшаяся гостья. – Но у меня к вам дело.

Увидев недавнюю пассажирку, Салах изумленно вытаращил свои карие, несколько навыкате глаза, однако услышав про дело, замахал руками.

– Нельзя! Нельзя дело! Гости пришла – добро жаловать. Кофе пить будем, пахлава кушать. Потом дело говорить.

Пелагия хотела сказать, что дело не терпит отлагательства, но вспомнила об обидчивом восточном этикете и покорилась. В конце концов, что изменят лишние несколько минут, а другого кучера в Иерусалиме она все равно не знает.

Снаружи дом Салаха смотрелся неважно: облупленные стены, прямо у ворот мусор и отбросы, поэтому Полина Андреевна приготовилась увидеть тягостное зрелище бедности и запустения. Однако гостью ждал сюрприз.

Дом представлял собой замкнутое прямоугольное пространство с открытым двором посередине. Внутренние стены строения сияли белизной, а посередине двора, под балдахином, возвышался весьма уютный помост, накрытый ковром.

Пелагии вспомнилось суждение, прочитанное в книге одного путешественника: азиатское жилище, в отличие от европейского, заботится не о внешней видимости, а о внутреннем удобстве. Именно поэтому восточные люди так флегматичны и нелюбознательны – мир их обитания заключен в стены собственного дома. Европейцам же, наоборот, под своим кровом неуютно, вот они и бродят по всему свету, исследуя и завоевывая дальние земли.

А ведь азиатский путь правильней, вдруг подумалось Полине Андреевне, с наслаждением опустившейся на мягкие подушки. Если жизнь – поиск себя, то зачем тащиться на край света? Сиди себе дома, пей кофе с медовыми лепешками и созерцай свой внутренний мир.

Толстая женщина с довольно заметными усиками поставила на ковер вазу с засахаренными фруктами, разлила кофе.

Салах перемолвился с ней несколькими фразами по-арабски, потом представил:

– Фатима. Жена.

На помост Фатима не поднялась – опустилась рядом на корточки с кофейником в руках и, всякий раз, когда гостья хоть на миг опускала чашку, подливала еще.

Потратив минут пять на этикет (красивый дом, чудесный кофе, милая супруга), Пелагия объявила о цели визита: нужно съездить в Мегиддо. Сколько это будет стоить?

– Нисколько, – ответил хозяин, покачав головой.

– Как так?

– Я не сумасшедший. Никакие деньги не еду.

– Двадцать пять рублей, – сказала Полина Андреевна.

– Нет.

– Пятьдесят!

– Хоть тысяча! – сердито всплеснул руками Салах. – Не еду!

– Но почему?

Он стал разгибать пальцы:

– Болотная лихорадка. Раз. Разбойники-бедуины. Два. Разбойники-черкесы. Три. Не еду ни за сколько.

Сказано было не для того, чтобы поднять цену, а окончательно – монахиня сразу это поняла.

Выходит, время пропало зря!

Раздосадованная Пелагия отставила чашку,

– А хвастался: отвезу, куда пожелаешь.

– Куда пожелаешь, но не туда, – отрезал Салах.

Видя, что гостья больше не притрагивается к кофе, Фатима о чем-то спросила мужа. Тот ответил – должно быть, объяснил, в чем дело.

– Значит, опять наврал, – горько констатировала Полина Андреевна. – Как мне тогда про русскую жену, а американцам про американскую.

– Кто наврал? Я наврал? Салах никогда не наврал! – возмутился палестинец. Хлопнул в ладоши, закричал:

– Маруся! Аннабел!

Из двери, ведущей вглубь дома, выглянула женщина, одетая по-восточному, но с таким румяным, курносым лицом, что не могло быть никаких сомнений в ее национальности. Волосы женщины были повязаны арабским платком, однако не на подбородке, как это делают туземки, а на затылке, по-крестьянски.

Отряхивая перепачканные мукой руки, славянка вопросительно уставилась на Салаха.

– Сюда иди! – приказал он и заорал еще громче. – Аннабел!

Когда отклика не последовало, поднялся на ноги и скрылся в доме.

Изнутри донеслись его призывы:

– Honey! Darling! Come out! 17

– Вы в самом деле русская? – спросила Полина Андреевна.

Круглолицая женщина кивнула, подходя ближе.

– Вы – Наташа, да? Ваш супруг мне рассказывал.

– Не, я Маруся, – протянула соотечественница густым голосом. – А «наташками» тутошние мужики всех наших баб зовут. Так уж повелось.

– Разве здесь много русских женщин?

– Полным-полно, – сообщила Маруся, беря с подноса цукат и отправляя его в полногубый рот. – Которые из баб-богомолиц помозговитей, не желают в Расею воротаться. Чего там хорошего-то? Горбать, как лошадь. Мужик пьет. Зимой нахолодуешься. А тут благодать. Тепло, свободно, плоды-ягоды всякие. Ну а кому свезет мужа найти, вовсе рай. Арап, он водки не жрет, ласковый, опять же не в одиночку с ним управляться. Когда баб три или четыре, много легше. Так, Фатимушка?

Она затараторила по-арабски, переводя сказанное.

Фатима кивнула. Налила себе и Марусе кофе, обе присели на край помоста.

Из дома все доносились англоязычные призывы.

Маруся покачала головой:

– Не выйдет Анька. Она об это время книжку пишет.

– Что-что? – моргнула Пелагия. – Какую книжку?

– Про бабскую жизнь. Она для того и замуж вышла. Говорит, поживу годик с арапским мужиком, а после книжку напишу, какой еще не бывало. Название у книжки такое. – И Маруся произнесла безо всякой запинки. – «Лайф-ин-арабиан-харем-син-фром-инсайд» 18. Это по-американски, а по-нашему: «Сказ про арапских мужиков». Говорит, вся Америка такую книжку купит, мильон денег заработаю. Анька баба ученая, а умная – страсть. Почти как Фатимка. Потом, говорит, поеду в страну Китай, выйду замуж за китайца. Тоже книжку напишу: «Сказ про китайских мужиков». Бабы должны знать, как нашей сестре где живется.

Заинтригованная Полина Андреевна воскликнула:

– Да как же она уедет? Ведь она замужем!

– Очень запросто. Здесь это легче легкого. Салаша три раза скажет: «Ты мне больше не жена», и все – езжай куда хочешь.

– А если не скажет?

– Скажет, куда ему деться. И не три раза, а тридцать три. Баба мужика завсегда доведет, если пожелает. А уж три бабы того паче...

Маруся перевела Фатиме, та опять кивнула.

Сидеть вот так втроем, пить крепкий вкусный кофе и разговаривать о женском для монахини было непривычно и увлекательно – на время она даже забыла о неотложном деле.

– Да как вы все уживаетесь с одним мужчиной?

– Очень отлично. Одной Фатимке с ним трудно было: и хозяйство веди, и за детями доглядывай. Вот она и позвала меня в жены – мы на базаре познакомились. Видит, баба я крепкая, работящая, с совестью.

– И Салах согласился?

Маруся засмеялась, передала вопрос товарке. Та тоже прыснула. Сказала (а Маруся перевела на русский):

– Кто же его спрашивал?

Полине Андреевне все это было ужас до чего любопытно.

– А чем у вас американка занимается?

– Анька-то? Детей учит и в постеле за нас отдувается, особенно по жаркому времени. Она молодая, тощая, ей нежарко. Опять же для книжки ейной польза. Когда допишет, уйдет – другую заместо ее возьмем, тоже молоденькую. Уже порешили. Какую ни то жидовочку из здешних. Они бойкие.

– Разве ислам дозволяет на еврейках жениться?

Маруся удивилась:

– А ты что ж, думала, я свою веру на ихнюю променяла? Нет уж, в какой родилась, в такой и помру. Салаша меня неволить не стал. Ислам – вера незлая, хорошая. Крестьянки и юдейки по-ихнему «люди Книги» считаются, Библии то есть. На них жениться не зазорно. Это на поганых язычницах нельзя, а кто их видел, язычниц-то?

Тут Фатима впервые произнесла что-то, не дожидаясь перевода.

– Спрашивает, зачем тебе так надо в Мегиддо? –

– Очень нужно одного человека отыскать, а Салах не хочет, боится. Даже за пятьдесят рублей.

Усатая толстуха внимательно смотрела на гостью, будто оценивала.

– Очень любишь его?

От неожиданного вопроса Пелагия смешалась, не зная, как объяснить. Проще всего было соврать:

– Да...

Сказала – и густо покраснела. Стыдно инокине врать-то.

Но Фатима поняла по-своему.

– Говорит: раз красная стала, значит, вправду сильно любишь.

Жены поговорили между собой по-арабски. Потом старшая погладила Полину Андреевну по щеке и сказала что-то короткое.

– Поедет, – перевела наташка Маруся. – А пятьдесят целковиков Фатимке отдай.

Закавыка

Длительное путешествие по волнам, горам и долинам настроило Якова Михайловича на философский лад. В его профессии нечасто выпадало этак вот мирно, неспешно перемещаться по лику матушки-Земли. Особенно отрадно было на водном отрезке пути. Следить за объектом незачем – куда она денется, с корабля-то. Наоборот, требовалось держаться подальше, чтоб не намозолить глаза. За время плавания Яков Михайлович даже покруглел от сытного питания и здоровой дремы на палубе.

Однако благоприобретенное жировое наслоение улетучилось быстро. Отмахайте-ка по жаре семьдесят верст на своих двоих.

Сойдя на берег, Яков Михайлович счел необходимым преобразиться – на пароходе был незаметным господином в панаме и полотняной паре, а стал еще более незаметным мужичком-паломником. Таких в пресветлый город Иерусалим по дороге тащится видимо-невидимо.

Объект следовал на конной тяге, но препаршивой, так что козликом бежать не пришлось.

В Иерусалиме же Якову Михайловичу целесообразней показалось обратиться в иудеи. Этой публики здесь имелось невиданное многообразие, причем все они дичились друг друга и изъяснялись каждый на своем наречии. Несколько раз к лже-литваку подходили такие же халатники в шляпах и о чем-то заговоривали по-своему, но Яков Михайлович лишь мычал в ответ – евреи ведь тоже глухонемые бывают. Литваки жалостно цокали языком и оставляли бедолагу в покое.

И все шло самым отличным манером, пока не случилась закавыка.

Следовал себе Яков Михайлович за объектом по узкой улочке. Держал дистанцию, не лип, но и из виду не выпускал, не доверялся одному только цок-цок каблучками.

И вдруг сверхъестественное происшествие, прямо фата-моргана, иначе не скажешь.

На секундочку всего и обернулся, посмотреть, не идет ли кто сзади. Вдруг впереди плеск. Глянул – со второго этажа из окошка льется вода, а монашка будто сквозь землю провалилась. Потер глаза – не сон ли. Только что здесь была, и здрасьте-пожалуйста: на мостовой одна лужа мыльной воды. Растаяла она, что ли, как Снегурка? Или заметила слежку, да и припустила со всех ног?

Он кинулся вперед, но через сотню шагов уперся в тупик. И лишь двигаясь в обратном направлении, обнаружил справа узенький проход, куда, должно быть, и шмыгнула Рыжуха.

Да поздно – не догонишь.

Потыркался немножко по закоулкам, употел весь. Другой, похлипче характером, непременно впал бы в отчаяние, но Яков Михайлович, как уже было сказано, свято верил в мощь человеческого разума. Не бывает неразрешимых задач, бывают бестолковые решальщики.

Остановился в тенечке, покумекал.

Нуте-с, нуте-с. Что подскажет в такой ситуации разум?

Идти на Русское подворье, в женскую гостиницу? Ждать резвушку там?

А саквояжик у ней в руке зачем? Если не собирается она возвращаться в гостиницу, тогда что?

Покумекал еще. Кивнул себе головой, сказал: «Умничка».

И повернул назад, в сторону еврейского квартала.

Сутулый жиденок оказался на том же самом месте, где его окликнула Рыжуха. Стоял, прислонившись спиной к стене, шмыгал носом. Потом сел на корточки, подобрал палочку и принялся чертить на земле какие-то каляки. Так увлекся, что и не заметил, как подошел Яков Михайлович.

Тот выждал, пока улица опустеет, и тронул мальчугана за плечо.

В устремленных на Якова Михайловича черных глазах отразился розовый отсвет заката, а еще там прочитался страх.

Заморыш залопотал на еврейском жаргоне, замотал головой – вроде как оправдывался.

– Пойдем-ка со мной, дружок, – сказал ему Яков Михайлович, слегка сжал худенькое плечо и рывком поставил еврейчика на ноги.

– Я ничего, – пролепетал паренек по-русски. – Я ей только воды дал...

– Пойдем, пойдем, – мирно повторял мнимый литвак, ведя мальчишку за собой. – Вот сюда, в закуточек. Потолкуем ладком, и никто нам не помешает. О чем она тебя спрашивала, рыжая-то?

Жиденок посмотрел в спокойные глаза Якова Михайловича и, похоже, увидел в них нечто особенное, потому что судорожно сглотнул, и губы его задрожали.

Это было хорошо, что он такой понятливый. Для пущей экономии времени Яков Михайлович еще и ткнул ему пальцем под ключицу, где нервный узелок, а другой рукой своевременно припечатал пареньку рот, чтоб не вышло лишнего крика.

Крика и не было, одно мычание. Зрачки у мальчишки расширились – это от боли. Якову Михайловичу по роду деятельности неоднократно доводилось наблюдать это примечательное явление, а недавно прочитал в одном научном журнале: это такая физиологическая реакция, происходящая от острого раздражения зрительного нерва.

– Так о чем она тебя спрашивала? – повторил Яков Михайлович, подождав, чтоб зрачки немножко сузились.

Ладонь со рта убрал, но недалеко – на пару вершков. Палец, которым ткнул в болезненное место, тоже держал на виду, для наглядности.

– О русском пророке, – быстро сказал еврейчик. – Об Эммануиле... Есть тут такой.

Яков Михайлович улыбнулся, одобрительно похлопал паренька по лбу – тот от страха зажмурился.

– Правду говоришь, верю. А куда она отправилась, знаешь?

У самого сердце так и екнуло. Ну как не знает, тогда что?

– Не знаю, дяденька... – расстроил Якова Михайловича еврейчик, но, увидев, как помрачнело лицо страшного человека, скороговоркой прибавил. – Она про Изреэльскую долину говорила. Спрашивала, как туда попасть. И еще про Мегиддо.

«Дяденька» облегченно вздохнул.

– А больше ничего сказано не было?

– Н-ничего...

Похоже, мальчишка и в самом деле был выдоен досуха.

Яков Михайлович задумался.

– Дяденька, я, честное слово, все вам рассказал...

– Помолчи, дружок, не мешай. Я думаю, можно ли оставить тебя в живых, – пробормотал тот, почесывая висок.

И тут еврейчик возьми и выпали – торжественно так, с убеждением:

– Меня убивать никак нельзя, я еще должен спасти человечество!

Это и решило. Если он из спасителей человечества, то точно разболтает, понял Яков Михайлович. Знаем мы ихний еврейский телеграф.

Успокаивающе улыбнулся пареньку, одной рукой погладил его по шишковатому затылку, другой взялся за узкий подбородок и коротко, сильно дернул в сторону.

В цыплячьей грудке что-то пискнуло, и, когда Яков Михайлович убрал руки, заморыш бесшумно сполз по стене. Раздутая от учености голова склонилась на плечо, и спаситель человечества приложился к народу своему.

X. ПАУЧЬЕ ЛОГОВО