Чужое сердце Валандре Шарлотта

Я замолкаю, взглянув на часы. Я должна забрать Тару у бабушки, я и не заметила, как пролетело время.

Я стремительно покидаю Лили, улыбаясь при виде ее воодушевления. Мне не терпится увидеть дочку. Мы решаем поговорить обо всем еще раз. «Завтра? – не отстает Лили. – Завтра, красавица». Мои короткие каникулы ненадолго отвлекли меня от загадок, так что моя клеточная память отдохнула.

Тара обнимает меня с необычной пылкостью, и мне становится спокойнее. Лезет в мою сумку в поисках подарков. Находит пакет с хрустящим печеньем – но его не разгрызть – и черную майку с надписью «I love Cannes» и стразами а-ля Соня Рикель, которая пользуется у нее большим успехом.

Я веду дочку в японский ресторанчик. Моя Тара любит японскую кухню. Она всегда выбирает жирные шашлыки, облитые расплавившимся сыром, и я с улыбкой констатирую природное отвращение детей к диетическому питанию. После веселого ужина я укладываю дочку в свою большую кровать, долго глажу ее по волосам и, как только у нее закрываются глаза, выскальзываю в гостиную.

Пользоваться компьютером я научилась сравнительно недавно. Мой отец написал тысячи строк компьютерных программ для определения параметров торможения скоростных поездов, а я не очень знаю, на что кликать. Вот уж – родила собака кошку! Однако искать что-то в Интернете и мне под силу. Я с удовольствием «гуглю». Набираю запрос: «Пересадка и клеточная память»… И провожу большую часть ночи в возбуждении, изумлении, волнении и страхе из-за того, что нахожу и читаю.

Я просмотрела настоящий фильм о пересадке сердца. Не отрываясь смотрела его до конца, словно испытывая мои новые способности глядеть в глаза реальности. Я хотела понять эту медленную и точную механическую работу, тяжесть и волшебство этой операции, которая занимает несколько часов. Я видела, как разрезают каждую артерию, каждую вену, как их подключают к трубкам огромной наружной машины, которая заставляет кровь циркулировать по сосудам, пока сердце постепенно извлекают из открытой грудной клетки. Потом долгожданное появление трансплантата, наложение двух органов над раной, розовое и очень бледное больное сердце, которое продолжает биться даже в отрезанном виде, и кроваво-красный трансплантат, неподвижный, словно замерший наизготове. Я прочла о невероятных опытах по клеточной памяти, о которых упоминали Клер и Лили. Про ту американку, правдивость заявления которой подтверждается судом. Она видела во сне своего донора, молодого человека, она узнала во сне и его фамилию, и имя. К ней перешли многие его пристрастия, выражения, словечки, настолько, что родственники молодого человека, когда она наконец с ними познакомилась, были потрясены, обнаружив дух молодого человека в этой женщине. Одна девочка под контролем психиатров и юристов пережила в страшном сне реальные обстоятельства гибели собственного донора. Все эти мужчины и женщины, на чьих глазах после пересадки органа их личность и жизнь претерпевали радикальные изменения. Иногда это похоже на дурной роман. Традиционная медицина отвечает скепсисом, но есть и объяснения, которые выглядят научными.

Оказывается, совсем недавно обнаружено присутствие нейропептидов во всем теле, – раньше считалось, что они концентрируются исключительно в мозге. Эти нейропептиды являются «передатчиками» информации, связанной с «рецепторами», которые в ответ на электромагнитную стимуляцию позволяют накапливать информацию в клетках, в частности, это особенности нашей личности, воспоминание о травме или важном жизненном эпизоде.

Таким образом, сердечные клетки содержат в себе сильную концентрацию нейропептидов. Эти клетки обычно выбрасываются в кровь, они циркулируют по всему телу как подвижные шарики и могут подниматься в мозг. Нейропептиды сердца или других жизненно важных органов и нейропептиды мозга могут как бы общаться друг с другом – ну вроде беспроводного Интернета. Тело и разум тесно связаны, нерасторжимы. Значит, получается, что эмоции располагаются и в теле тоже. И тело, как и разум, имеет свою память.

Я интуитивно чувствую, что тело помнит.

Клеточная память объясняет, что во время пересадки жизненно важного органа донор может передать реципиенту какие-то фрагменты, воспоминания о себе. Эта передача происходит несистематически и зависит от способности клеток тела и мозга взаимодействовать друг с другом, от их совместимости.

Я понимаю, что слияние, смешение тела и разума с давних пор существуют в словах и выражениях, которые мы употребляем.

А разве не придуманы слова для определения действительности?

Язык часто использует тело для того, чтобы иллюстрировать чувства и разум. Я сочиняю для Стивена объяснение в любви – «воплощенное и клеточное»:

Моя кровь леденеет,

ты мне не звонишь,

мое сердце на протянутой руке,

не разбивай его,

ты моя плоть, моя кровь,

я чувствую тебя сердцем,

телом и душой,

я отдаюсь тебе,

потому что ты у меня в крови,

у меня в крови любовь

и я больна тобой.

После нескольких часов поисков, с красными глазами от вглядывания в экран, светящийся в темноте, возбужденная и озадаченная, я покидаю кабинет. Я ложусь рядом с Тарой и засыпаю, убаюканная ее ровным дыханием.

Проснувшись, я удивляюсь тому, что спокойно проспала ночь, несмотря на все свои открытия, на кровавые картинки, на поразительные воспоминания… Спросонья никак не могу нейтрализовать будильник своего мобильника, который выбивает адскую токкату, звучащую с нарастающей громкостью и готовую разбудить соседей. Звонок вызова у меня мирный, в азиатском духе, зато звонок будильника нарочно резкий, чтобы пробиться сквозь сладкую кому, в которую погружают меня снотворные препараты. Тара вскакивает, потом смеется, видя, как я пытаюсь нащупать источник воплей. Наконец телефон обнаруживается под кроватью, я хватаю его, он вибрирует, как огромная стрекоза, я мигаю, в глазах туман – надо бы завести очки, вблизи я вижу все хуже, – концентрируюсь, «отключить звонок», нажимаю. Вот такое пробуждение, как я люблю, – нежное, ласковое, гармоничное. Я очень внимательно отношусь к тому, как я просыпаюсь каждый день, я верю, что это влияет на успешность всего дня.

Я складываю в сумку Тары вещи на неделю, сегодня ее забирает отец. Поочередное проживание у одного из родителей, предписанное законом отсутствие. Я высаживаю Тару у школы, покрывая ее запасом поцелуев на неделю, что сильно ее смущает. На обратном пути здороваюсь с продавцом газет и спрашиваю у него главные новости дня, потом иду лакомиться горячим шоколадом в ожидании, пока откроется благословенный магазин, который Бог послал именно на первый этаж моего дома, – «Замороженные продукты Пикара».

Признаюсь, я не люблю готовить. И дело тут не в таланте или его отсутствии, просто я всегда думаю, что есть дела и поинтересней, чем кромсать продукты на столешнице формата А4 или помешивать варево на двух моих электрических конфорках. Я готовлю только для Тары из материнского инстинкта и предпочитаю проводить время, сэкономленное на готовке, за болтовней с друзьями или в объятиях возлюбленного.

В бистро я тихонько перемешиваю в чашке остатки порошкового шоколада и потихоньку слежу за довольно молодым человеком и высокой стройной женщиной неподалеку от него. Они стоят за стойкой и с утра пораньше уже попивают белое вино и кир. Мужчина громко и немного натужно отрывисто смеется, его спутница молчаливей, ее голова опущена, под глазами лежат широкие тени, вокруг губ – глубокие складки, ее рука дрожит, удерживая бокал возле рта. Она не выпускает его – как испуганный ребенок руку взрослого.

Наконец Пикар открывается, и я могу наконец закупить все необходимое для сегодняшнего ужина со Стивеном. Я спрашиваю про подборку месяца, позволяющую мне обновлять меню, и тороплюсь, чтобы поскорее удрать из этого ряда морозильников, которые без конца открывают и закрывают.

Звонок извещает меня о том, что внизу под домом уже ждет посыльный из издательства с мешком почты. Сердце сжимается.

Все тот же мускулистый красавец встречает меня перед дверью подъезда широкой белозубой улыбкой. От этого человека исходит простая мужественность и такая доброжелательность, что при других обстоятельствах я точно предложила бы ему зайти на чашечку кофе, колы или на поцелуй, но, когда во мне любовь, я верна, слепа и монополизирована.

Я смотрю на холщовый мешок – на этот раз он тоньше. В нем почта за два месяца. Теперь у нас март, книга вышла в сентябре. Спад почты нормален.

– Вы побили рекорд, вы смогли все прочитать? – спрашивает рассыльный Аполлон, который явно не прочь поболтать.

– Конечно, и даже ответы написала, я почти закончила, ушла уйма времени, пришлось переделать кучу писем, я их бросила в ящик, забыв наклеить марки…

– Вот косяк!

– Да полная фигня, наверное, переволновалась… Ну, счастливо! До встречи через месяц?

Едва за ним закрывается дверь, я не могу сдержаться. Разом выворачиваю на пол содержимое мешка и нервно разравниваю письма – сколько их тут, сотня или две? Теперь техника анализа наработана. Равномерным круговым движением руки разглаживаю слой писем, как разглаживала в детстве складчатый песок на бретонском пляже, раскладываю их вокруг себя.

Проверяю второй раз – стаффордской бумаги нет.

Улыбаюсь собственному разочарованию. Снова беру те два письма и неизвестно в который раз перечитываю их: «У моей жены было золотое сердце… мне так больно в разлуке с тобой… я не решаюсь пойти за тобой следом…» У меня ощущение, что незнакомец больше мне не напишет. Необоримая грусть возникает во мне. Какой абсурд. Это не я плачу по этому незнакомцу, так не может быть. Я ложусь, успокаиваюсь, вытираю глаза рукавом и повторяю как заведенная:

– Абсурд, абсурд…

Как только я увидела его в дверном проеме, сердце сжалось. Стивен пришел.

Он, как всегда, пунктуален. Я кладу голову ему на грудь, я хочу почувствовать его близко-близко, почувствовать его запах, у меня зависимость. Я обхватываю его спину руками и ощущаю, что они дрожат, как у женщины сегодня утром в бистро.

От пуловера Стивена еще пахнет его парфюмом – легким, цитрусовым, выветрившимся за день.

– Что с тобой? – спрашивает он, немного удивленный моей позой.

– Ничего… Просто рада тебя видеть… Я купила великолепное вино, гравское [15] , ты пробовал? И пирог из слоеного теста у Пикара. Налить тебе бокал? У меня не получилось открыть бутылку. Чем лучше вино, тем крепче сидит пробка, ты заметил?

Стивен дегустирует – набожно и немного смущенно, это дорогое марочное вино Шато О\'Брион.

– Зачем, ты с ума сошла…

– Захотелось… Я попросила «лучшее в магазине»! Редкостное вино для редкостного мужчины, который редко появляется…

Стивен прерывает меня:

– Да что ты такое говоришь?

– Шучу!

Я напеваю: «Немного юмора и лукавства – вот жизнь Шарлотты!»

– Мой влюбленный виноторговец сделал мне большую скидку. Использую личный шарм…

– Не пей слишком много, – беспокоится Стивен.

Два бокала нектара, не больше, и жизнь снова в розовом цвете. За ужином Стивен между прочим просит меня вернуть ключи от своей квартиры. Ему они нужны на несколько дней, на время приезда его сестры из провинции. Я встаю из-за стола и сразу же вручаю ему ключи, чтобы точно не забыть и чтобы он не попросил их еще раз. Я ни о чем не спрашиваю. Стивен рассказывает мне, что он хорошо адаптировался к новой бригаде. Профессор, который руководит ею, человек обаятельный и очень опытный, и еще у него прекрасное чутье для диагностики сложных случаев.

Стивена удивляет роль интуиции в этой высокотехнологичной медицине. Слушая его, я понимаю, что мне с профессиональной точки зрения сказать вообще нечего, никакого такого животрепещущего проекта. Кроме дубляжа, мой телефонный обзвон ровно ничего не дал. Но сегодня мне плевать на это. Я в задумчивости… Внутри я спрашиваю Стивена: «А что, кроме работы? А как мы? Что станет с нашими спокойными отношениями? Какую частоту ты выберешь для наших будущих встреч? Станут ли они происходить все реже и реже?» Я когда-то посоветовала это одной подруге, которая не знала, как отделаться от навязчивого любовника, она боялась резкого разрыва. Я ей сказала: «Увеличивай промежутки между встречами, постепенно, незаметно, выигрывай день, потом два… приучай его к своему отсутствию, как отнимают от груди».

Что я могу сделать, чтобы сблизить нас, избежать этого мертвого спокойствия? Можно ли на самом деле удержать любовь? Я нервничаю.

Все эти вопросы роятся у меня в голове, и я не могу задать их, не принуждая Стивена к тому, чего он опасается в любовной связи, – к связанности, к необходимости что-то строить, говорить «мы», жить больше, чем в данный миг, больше, чем на время удовольствия. Он хочет остаться свободным, распоряжаться своим временем, чтобы строить карьеру и расти в своем ритме без помех и принуждений. Ему нужна, конечно, любовь, но, если надо выбирать, я знаю, что он выбрал бы свободу. Но какую свободу? Ту, что ведет к одиночеству? И потому я замалчиваю главное, что мучает меня, и предпочитаю избегать любой формы серьезного размышления. «Если слишком во все углубляться, можно не всплыть на поверхность!» – любила повторять моя учительница французского. Я выпиваю глоток великолепного вина и решаю быть сегодня веселой.

– Лимонный торт от Пикара был восхитителен, да? У меня просто талант размораживать, ты не находишь?

– Правда, ты хорошо размораживаешь…

Ангел пролетел. Стивен смотрит на меня и чуть улыбается, он размышляет о чем-то, уткнувшись подбородком в сжатый кулак. Я снова вспоминаю про свои открытия в Интернете и решаю завести настоящий разговор. Я ласково кладу руку на ладонь Стивена, которую он положил на стол, и нарушаю установившееся молчание вопросом в лоб:

– А что ты думаешь про клеточную память?

– Ничего…

У Стивена взять интервью труднее, чем у голливудской звезды.

Я не отстаю:

– И все-таки?

Наливаю себе вина.

– Профессионально я не интересуюсь ничем, что не доказано наверняка. Насколько я знаю, клеточная память – полностью гипотеза. Я пытаюсь лечить больные сердца, чинить механику этого жизненно важного насоса. А уж все остальное…

– Тогда почему сердце? Почему ты заинтересовался сердцем? Что в нем особенного, почему столько легенд о сердце и столько выражений, если это просто насос для перекачки крови?

Стивен заинтригованно смотрит на меня, потом становится серьезным, рассказывает мне о своем выборе и о том, как работает сердце, затем переходит к той теме, которая для него является главной, стержневой:

– Почему сердце?.. Ты не поверишь, но я никогда не задавал себе этот вопрос. В конце интернатуры мы участвуем в конкурсе, а кардиология очень высоко котируется… Сердце – такой же жизненный орган, как другие, с той особенностью, что он питает воображение человека: сердце дает импульс жизни, выталкивает кровь, мы ощущаем его биение. Поджелудочную железу ты ведь не чувствуешь? Сердце – единственный жизненный орган, который можно ощутить. В сердце есть уникальные клетки – кардиомиоциты, есть узловая ткань и, главное, – синусный узел… автономные клетки, которые беспрестанно – если все благополучно – посылают электросигнал, и сердечная мышца сокращается, синусный узел задает темп, в каком-то смысле – жизнь… Нет волшебства на этой земле, оно в самой жизни, в сердцевине самой жизни… И потому сердце стало символом жизни и всего главного, что может с этим ассоциироваться… Силы, смелости, эмоций, щедрости…

– Любви…

– В том числе… но я не философ, я просто врач-специалист.

Стивен говорит уверенно, с серьезной педантичностью.

Сидя прямо на стуле, он сохраняет между нами социальную дистанцию, как учитель со своим учеником. Он выдергивает руку, которую я сжала, пытаясь подкрепить речь точными жестами. «Сила, смелость…» – говорит он, сжимая кулаки. «Эмоции…» Вечно эти кулаки, это лицо, непреклонное, как в бою. Мое внимание внезапно отвлекает биение моего вдруг разогнавшегося сердца. Я слышу свою тревогу, свое несогласие. Я возвращаюсь к нашему разговору:

– Вчера вечером я впервые в жизни смотрела в Интернете пересадку сердца… Это было впечатляюще… Можно было видеть трансплантат, лежащий рядом с больным сердцем, которое еще билось после того, как его вырезали…

– Это нормально, в течение нескольких секунд после прекращения кровотока узловая ткань и сократительные клетки, заставляющие сердце биться, продолжают работать… Ты собираешь информацию? Чего ты добиваешься?

– Я хочу понять…

– Возвращаясь к твоему первоначальному вопросу – не верь всему что ты можешь прочесть о клеточной памяти… Конкретно: сердце – это потрясающая помпа, жизненно необходимая, и ничто иное… Я ответил на твои вопросы?

– О сердце в общем – да, но не о твоем.

– В смысле?

Я опять шучу… Я предлагаю Стивену последний кусок этого с любовью размороженного пирога. Он соглашается, откусывает и несколько мгновений пребывает в задумчивости. Потом встает и идет к моей Пизанской башне из DVD-дисков, чтобы выбрать фильм на сегодняшний вечер. Я следую за ним, обвиваю Стивена руками. Мне бы хотелось лечь рядом с ним и слышать, как бьется его сердце.

Мы занимаемся любовью. Это доказательство желания, которое я способна вызывать, всегда меня окрыляет. Наши движения в этот раз кажутся более автоматическими, чем обычно, наши тела обретают синхронность, но мы полны разных эмоций, мы далеки друг от друга, погружены каждый в свои мысли, в свои тайны, в поиски своей символики сердца.

После пика наслаждения Стивен быстро встает с кровати. Он исчезает в ванной. Я откидываюсь и поглаживаю уже влажные простыни, немного смятые, – мне приятно их медленно гладить, мои руки еще жаждут прикосновений. Потом я слышу, как он стремительно вбегает обратно, в ярости.

– Да ты совсем свихнулась! На презервативе кровь!

– Что?

– Да, кровь, посмотри на эти следы!

– Я ничего не вижу. Он порвался?

– Нет! К счастью! Что у тебя, месячные?

– Нет, они закончились.

– Когда?

– Позавчера, вчера, я не знаю…

– Ты не знаешь?! Невероятно, ты сошла с ума, совсем сошла с ума!!!

Стивен вопит, стоя посреди моей спальни.

Он швыряет презерватив на пол, сгребает свою одежду – поспешно, как застигнутый врасплох любовник.

– Что ты делаешь?

– Ухожу!

Агрессия парализует меня. Я позволяю Стивену сбежать. Оглушенная, я поднимаюсь и медленно, не произнося ни одного из тех слов, которые мне хочется выкрикнуть, встаю с кровати. Я подбираю презерватив, на котором есть всего пара едва заметных светлых капель крови, отбрасываю его и, как робот с севшими батарейками, иду к ящику с лекарствами. Я немного превышаю дозировку. Терапия отключки. Завтра посмотрим.

Утреннее солнце окрасило в белый цвет всю мою комнату. Этот свет чудесен. Я проснулась? Где я? Косой луч пробивается сквозь шторы, разрезает воздух подобно лучу прожектора, высвечивает кружащиеся пылинки и нагревает простыни. Я наконец просыпаюсь. Поздно. Я одна, и небо снаружи невыносимо светлое.

Под действием лекарств вчерашний вечер остается еще на несколько секунд терпимо туманным. Я обнимаю сама себя в кровати, съеживаюсь, лежа на боку, устремив глаза в небо. Боковая оборонительная позиция. Неожиданно я ощущаю, как что-то давит мне на спину, и вздрагиваю. Икринка впервые потерся о меня. Может быть, сегодня день чудес? Прошедшая ночь забудется, и Стивен позвонит мне в отличном настроении, чтобы пригласить меня пообедать… Я обнимаю Икринку, слушаю его безостановочное мурлыканье, прижавшись к нему ухом, как будто слушаю шум моря в ракушке. Мне нравится это непрерывное гудение. Икринка не покидает меня, он поворачивает голову и тычет мне мордочкой в бок. Кажется, животные действительно способны чувствовать эмоции своих хозяев. Я снова вспоминаю эту необычную женщину, эту заводчицу в ее ангаре, «животные приносят мне радость, одно удовольствие»…

Сегодняшний день должен быть особенным. Что-то новое должно произойти. Я делаю над собой некоторое усилие и наконец встаю. Заметив мобильный, я решаю выключить его. Если Тарин отец захочет со мной связаться, он знает мой домашний номер, мою красную линию, которой я никогда не пользуюсь. С молчащим мобильником я чувствую себя лучше. Я предпочитаю не знать. Прятать голову в песок. Исчезнуть в ворохе огромных страусиных перьев, как выдохшаяся артистка варьете. Нет новостей – добрая новость. Я выйду из дома, проветрюсь, сменю обстановку.

Я знаю, куда я отправлюсь! На улице я шагаю решительно, глядя прямо перед собой, я не вижу ничего, кроме пути, по которому упрямо двигаюсь вперед. Дневной свет радует прохожих. Я чувствую их хорошее настроение. На углу возле универмага «Бон Марше» я поворачиваю налево, на улицу дю Бак, я уже почти там, я вся горю. Я пробегаю еще пару десятков метров, затем прохожу под портик. Это моя любимая часовня. На самом деле она не очень красивая, но изображение Чудотворной Девы в ней просто идеально. Она появилась тут более века назад. Вера собиравшихся здесь паломников, молча стоявших перед ней в почитании и созерцании, сила их молитв, безграничность их надежды на чудо наполняют часовню. Моя мать носила медальон с изображением Чудотворной Девы.

Здесь полная стилистическая неразбериха. Часовня Чудотворной Девы Марии интернациональная, всех конфессий. Я открываю дверь из светлого дерева, склонив голову, осеняю себя крестом и направляюсь туда, куда нужно идти, чтобы получить прощение, к подножию алтаря. На неудобных мраморных ступенях со стоптанными и сглаженными краями я молюсь, стоя на коленях, как мои братья и сестры. Это со мной нечасто случается, потому что я не тверда в вере. Мне кажется, что страдания человечества противоречат идее живого и всемогущего Бога. «Бог создал человечество, а живет оно по законам дьявола», – говорил Тристан Бернар [16] . Почему из-за религии гибнет столько людей?

Но сегодня я хочу верить, я молюсь Святой Деве. Я люблю этот материнский образ со спокойным, чуть грустным, склоненным лицом, которое является для меня воплощением абстрактной веры, нереального Бога, не обладающего благоденственным влиянием на мир. Мне нравятся одежды этой величавой женщины, великолепные складки, небесная голубизна, окаймленная белым, золото и божественные лучи, бесконечными веерами расходящиеся от Ее рук, как в моих снах. «О Мария, зачавшая без греха, молись за нас, пришедших к Тебе». Это молитва, выгравированная вокруг лика Девы. Я не размышляю, я молюсь, я повторяю про себя эти написанные слова. Если любовь уходит – как часто бывает, – я бы хотела, чтобы она вернулась и, пока это не случится, верить в ее возвращение. Еще я бы хотела не страдать больше, я уже получила свое. Вот, только это, Чудотворная Дева. Затем я молюсь за то, чтобы Бог проснулся, молюсь за людей – тех, кого я люблю, и даже тех, кого не люблю, за этот беспокойный мир, где будет расти моя дочь.

Я выхожу из часовни, ободренная своими молитвами, оживленная, освещенная этим днем, который обещал быть таким мрачным.

У меня есть для вас предложение. В черные дни, которые отмечают в ежедневнике большим крестом, даты которых горько отмечают нашу сокровенную летопись, нужно делать что-то неординарное, – действие, не совершаемое раньше. Некий подвиг, с которым мы сможем ассоциировать этот мрачный день и который со временем поможет нам сохранить только хорошее воспоминание. Под портиком часовни, по возвращении на улицу Бак, мне суждено было совершить подвиг. Мой мобильный все еще выключен, это само по себе уже является для меня подвигом. Но мне нужен настоящий. Уже почти два часа, и день все еще идеально ясен.

Я пойду в Люксембургский сад. Я несусь не выдыхаясь. Я смотрю вокруг себя, ищу. Обнять незнакомца? Нет, слишком просто для актрисы. Вернуться в часовню и просить сделать меня священнослужительницей? Почему бы и нет, только когда-нибудь потом, когда я буду старше. Проехать в метро в кабине машиниста, очертя голову броситься в темное чрево Парижа? Неплохо, но недостаточно весело. И к тому же слишком хорошая погода. Отложу на другой, темный и дождливый день. Так что? Давай, Шарлотта, шевели мозгами. Распахни глаза!

Придумала! Вот, прямо передо мной, станция велопроката «Велиб». В Париже теперь есть стоянки бесплатных велосипедов и новые велосипедные дорожки, против которых я так бунтовала незадолго до продажи своей машины. Эти велосипеды невзрачны – нарочно, чтобы их не крали, цвета хаки, немного ретро, советского типа. На них ездят все, даже мой агент. Это последний писк. Поехали! Кто-то уже едет, вихляя из стороны в сторону, а я робко смотрю, как люди едут мимо. Мои ноги давно не тренировались, и мне не рекомендована тяжелая физическая нагрузка, но сегодня я возьму прокатный велосипед. Машина, к которой я направляюсь, кажется мне довольно высокой, и регулировочное колесико тяжело раскрутить. Но я уже дрожу от нетерпения. Этим вечером Тара спросит меня по телефону: «Что ты сегодня делала, мама?» – «Взяла велосипед, конечно же, дорогая! Мама не отстает от моды». Прежде чем оседлать эту машину, нужно получить билет. Абонемент на два дня, этого должно хватить, чтобы отправиться в Люксембургский сад, находящийся в пятнадцати минутах ходьбы. Пропускаем бесконечную информацию о правилах, нажимаем кнопку 5, набираем пароль, укрывшись от посторонних взглядов, потом другой личный пароль, как всегда, – это дата рождения моей дочери, которую я, по идее, не должна забыть, взнос принят – и дело в шляпе, приключение начинается. Мне не удается переключить скорость. Потом я понимаю: надо повернуть рукоятку. Я делаю робкие попытки, боясь сломать этот механизм. «Почему он так скрипит?» – «Они все скрипят!» – отвечает мне человек, оказавшийся по соседству. Ладно, в путь! Сначала я еду зигзагами, я двигаюсь недостаточно быстро. Это тяжело… Но я не останавливаюсь, кручу педали, быстро выдыхаюсь, взнуздываю свой трансплантат, – давай же, Шарлотта! Как тяжело! Спасительный красный свет, можно передохнуть. Рядом со мной другой член секты «Велиб». «Это слишком трудно! Не знаю, как вам удается!» – «Но вы едете на третьей скорости». – «И?» – «Переключитесь на первую. Есть три скорости». – «А! Действительно, нужно повернуть ручку». Сработало, теперь гораздо лучше. Все идет как по маслу. Направо. Я потихоньку еду. Довольно крепко держу руль. Набираю скорость. И – хоп! Я поднимаю ноги. Хоп! Педали крутятся в пустоте. Хоп! Мне не удается поставить ноги обратно. Хоп! Автомобиль передо мной вдруг почему-то резко тормозит. Хоп! Я истошно кричу. Хоп! Он вновь трогается с места, пока я готовлю себя к худшему. Хоп! Я останавливаюсь, выставив ногу на тротуар, держа руку на сердце. Я все еще слышу собственный хохот. Я вижу, как прохожие оборачиваются посмотреть на этот никому не понятный подвиг.

Я объехала вокруг Люксембургского сада, и даже без особых происшествий. Тихая весенняя прогулка, и я снова дома.

27 марта 2006 г. я написала в своем ежедневнике: «Красивое солнце / Стивен – конец? / Волшебная молитва / Каскадерские трюки на прокатном велосипеде».

Пять часов вечера, я включаю свой мобильный с очень плохим предчувствием, дожидаюсь гудка, объявляющего, что мной еще кто-то интересуется. Несколько не имеющих значения сообщений, затем отец моей дочери уведомляет меня, что Тара вернется завтра вечером, дальше мой отец, который собирается увидеться со мной во время следующей конференции в Париже, Лили звонила три раза, она «правда волнуется» – и все. Стивен – конец? «Привет, позвони мне, спасибо». Я оставляю ему первое сообщение.

Лили, которой я перезвонила и успокоила, зайдет ко мне в ближайшее время.

«Почему не звонишь?» Второе сообщение Стивену два часа спустя.

В ожидании время тянется бесконечно. Два часа – как десять – не сводя глаз с экрана телефона, избегая любого шума, чтобы не сомневаться, что я услышу звонок, пытаясь думать о чем-либо другом, кроме него, молчащего, не думать о той ночи.

Я звоню Генриетте в больницу. Она уже ушла. Я прошу дать мне поговорить с доктором Леру. «У него прием. Кто его спрашивает?» – «Я перезвоню, спасибо».

Приходит Лили.

– Дела не очень?

– Нет, дорогая, не очень.

Я рассказываю о произошедшем тихим голосом, а Лили берет меня за руки. Произнеся слово «кровь», я прерываюсь.

Лили уже комментирует:

– Это невероятно со стороны врача. Твой вирус почти не обнаруживается, и с презервативом никакого риска.

Я больше не слушаю Лили и повторяю: «Кровь…» Потом восклицаю:

– Ясновидящий!

– Что – ясновидящий?

– Он сказал мне, что у Стивена на руках будет кровь…

– Что ты такое говоришь?!

Я излагаю Лили в подробностях предсказания Пьера, которые я отлично помню. «Человек в спецодежде, он что-то скрывает, он скоро уйдет, у него кровь на руках…»

Лили ошеломлена. Я тоже. Чтобы немного расслабиться, я рассказываю о своем подвиге катания на велосипеде. Мне удается отвлечь Лили, но она снова возвращается к Пьеру:

– Это невероятно, невозможно знать заранее… Если бы он рассказал мне о Стивене и о крови, я бы, скорее, подумала о…

Лили раздумывает пару мгновений.

– …хирургической операции, он кардиолог в больнице Сен-Поль, где тебе делали пересадку… Он вполне мог ассистировать на твоей операции, еще не будучи знаком с тобой.

– Это тоже может быть, да… Все это невероятно… Все же не может вот так закончиться, правда? Пьер ошибается, да?

Я вдруг даю слабину, я плачу.

– Ну конечно… Успокойся, красавица. Он позвонит. Это просто накладка, оплошность, он испугался… Он очень привязан к тебе, этот парень.

– Да, ты права, он привязан ко мне… И все. Он испугался моего ВИЧ, пусть и не поддающегося обнаружению, пусть и с презервативом…

Я плачу. Я устала. Лили решает переночевать сегодня у меня и устраивает за секунду с кем оставить сына. Она ухаживает за мной, как мать. Она держит меня в своих объятиях, и ее тепло успокаивает меня. Я прошу ее вернуться к своему сыну. Лили отвечает мне, что он уже спит, она пойдет попозже и будет рядом, когда он проснется.

Перед тем как заснуть, я оставляю Стивену последнее сообщение. «Позвони мне. Поговори со мной. Не бойся. Я люблю тебя».

Лили ушла ранним утром, не разбудив меня. Мне снился кошмар, но этот сон был про меня. Разрыв, ссора, Стивен и кровь…

К полудню я созваниваюсь с Генриеттой в больнице. Она не может связать меня со Стивеном напрямую. Она практически не видится с ним с тех пор, как он перешел на другое отделение. Генриетта передает трубку своей ассистентке, она повторяет мне, что доктор все еще на приеме. «Это вы та дама, которая звонила вчера?» – «Да, и которая позвонит завтра».

Я позвонила завтра, ассистентка заверила меня, что передала сообщение доктору. Я в последний раз позвонила на его мобильный. Я ничего не сказала, я не смогла, я заплакала и бросила трубку.

29 марта 2006 г. я написала в своем ежедневнике: «Стивен. Конец».

Стивен так мне и не перезвонил. Никогда. Ни единого слова. Ни единого знака.

Это самое ужасное в разрывах. Тишина. Грубость, презрение тишины. Никогда не позволять себе такого. Бесчувственный разрыв.

Можно наложить на тишину любые слова, вообразить все возможные сценарии, считать себя виновным во всем, полным ничтожеством, не достойным даже телефонного звонка. Тишина, как ничто другое, истязает сомневающийся разум, в нем воцаряется боль, ломит тело, и сомнения раздирают на части. Ответа нет. Исчезновение любимого человека без объяснений.

Печаль тяжела, когда не понять почему, не услышать: «Я ухожу от тебя, Шарлотта… потому что мне страшно… я ухожу от тебя, потому что хочу детей… я не хочу больше заниматься с тобой любовью… я люблю другую женщину… я ухожу от тебя, потому что не люблю тебя».

Апрель 2006 г.

Я провожу неделю в кошмарах. Днем и ночью. Я прокручиваю в голове фильм нашего романа: больница, ярчайшее небо Корсики, Стивен, входящий в рыбацкую хижину Тони, бледнолицый парижанин, целующий меня в губы, у всех на глазах конечно же. Я снова ощущаю защиту, которую давал Стивен, когда он объяснял мне, серьезный и уверенный, результаты моих анализов крови, обследований сердца. Я одну за одной вспоминаю наши встречи, их нежность. Мне было хорошо с ним. Я вижу его затуманенное лицо во время оргазма и весь наш роман, от начала до конца, от фаната «Красного поцелуя» до доктора, которому не хочется со мной говорить.

Однажды вечером, в буре своих терзаний, я вижу другой странный кошмар. Еще более мощный, чем предыдущие.

У меня на коленях сидит младенец, а на месте пассажира сидит человек без головы. Он протягивает руку и пытается погладить мое ожерелье. Я не напугана этим зрелищем, только страх раздавить малыша о руль не покидает меня. Прямо перед ударом и перед тем, как меня охватит это белое сияние, сидящий человек исчезает из автомобиля, оставляя на сиденье капли крови, которые пропадают. Мое ожерелье загорается, и от ощущения сильного жжения я резко просыпаюсь. Мой кот спрыгивает с кровати.

Утром, машинально описывая в ежедневнике автокатастрофу из моего кошмара, я замечаю, что эти сны появляются каждый месяц, примерно в день годовщины моей пересадки, четвертого числа. Этот факт еще больше усугубляет тот ужас, который я испытываю каждый раз, хоть и пытаюсь образумить себя, и еще несколько часов он неотступно преследует меня.

Я тоскую по Стивену, до боли. Я знакома с тоской по любви, я боюсь ее, потому что никогда не знаю, куда она приведет меня.

Я глотаю немало таблеток, утром и вечером я созерцаю их огромное количество и разнообразие. Я знаю их все наизусть. Думаю, со всей своей аптекой я смогла бы усыпить весь дом до завтра или навеки.

Я еле передвигаю ноги, как старуха, как до пересадки, существо без синусового узла, без жизненного стимула.

Моя выносливость к страданиям огромна, но в этот раз я помимо воли захожу за красную линию, в черную неизвестную зону. Я испытываю глубинное ощущение, что я рушусь изнутри, исчез костяк внутри меня, нет каркаса вокруг, ничто не держит, я падаю, я исчезаю. Все уходит: уверенность, надежда, разум, связь с жизнью, – я опять выброшена, отвергнута из жизни, зачем упорствовать, зачем жить? Боль зарождается где-то в глубине живота. Я сгибаюсь пополам. Инстинкт самосохранения. Я хочу сдержать это чувство конца, которое, возможно, окажется сильнее меня.

Лили вновь утешает меня, она прижимает меня к себе, не отпуская. Она повторяет, лаская меня, шепотом, эту фразу, которую она придумала для меня: «Это жизнь, любовь приходит и уходит, как ветер, держи меня за руку, пока не наступит затишье…»

Однажды утром Лили поднимается ко мне, запыхавшись. Она наспех целует меня, бросается к окну и широко распахивает его. «Довольно вечного мрака! Сегодня солнце. Ты не больна? Отлично. Тогда сделай перерыв. Ты встанешь, оденешься, нарядишься, и мы пойдем посмотрим на день. Давай, красотка, вставай на ноги! Спать будешь ночью».

Мы проводим день в блужданиях по Парижу.

Вечером возле дома я благодарю Лили, нежно обнимаю ее и обещаю, что мне будет лучше. Уходя, она громко кричит мне: «Выбрось все из головы, слушай, как бьется твое сердце!»

Лежа в кровати, я прихожу к любопытному заключению. Муки любви огромны, но бестелесны. У них нет никакой физической природы. Мое тело в порядке, но в моем сознании – мысли, простые мысли, и они истязают меня. Я пытаюсь заглушить их, заменить чем-то. Я представляю в подробностях свое тело, совершенно здоровое. Затем я вызываю образы дочери, во всех возрастах и ситуациях: она то играет, то смеется, то плачет, то обнимает меня. Долгое время я сосредотачиваюсь на Таре. Я чувствую себя немного лучше. Мой удивительный кот вдруг сворачивается клубочком у меня на коленях. Концентрируюсь на ощущении тепла на своих пальцах, погруженных в его шерсть, прислушиваюсь к мурлыканью. Я думаю о моей матери, я вижу ее красивое двадцатилетнее лицо, беззаботную улыбку, ее черно-белый портрет на моем комоде, я не вижу ничего постороннего, я сосредотачиваю все внимание на маме.

Перед сном я слушаю ровный ритм сердца, я представляю себе течение крови в нем, я вновь вижу Тару, я не вижу ничего помимо нее, ее образ разрастается и запечатлевается во мне. Я в порядке.

На следующий день я выхожу одна из своей клетки. Сидя в кафе, я звоню Лили и заказываю свежевыжатый апельсиновый сок. Напротив меня расставлены все эти лотерейные билеты, где надо что-то поскрести, чтобы открылся счастливый номер, всякие разноцветные карточки. Признаюсь, я вновь думаю о словах Пьера-ясновидящего. Об этих снах, которые приведут меня к человеку, который сделает меня счастливой… о любви, которая вернется и будет еще сильнее.

Конечно, это абсурд, но разве нельзя лечить одно горе другим? Неразумность любовного разрыва неразумностью веры? Если история с кровью на руках и голубыми письмами подтвердилась, значит другие предсказания Пьера тоже могут сбыться.

Я хватаюсь за все, что может дать мне надежду.

Я провожу день с Лили, которая потрясающе отвлекает меня.

Вечером я возвращаюсь к своей практике «позитивного мышления» – к самовнушению, что все хорошо. Я сосредотачиваюсь исключительно на своем личном списке полезных образов, на энергии, на прекрасном здоровье своего тела, которое я умею ценить. Я также пользуюсь словами Клер, я убеждаю себя, что у меня все хорошо, потому что это возможно, я хочу верить, что все хорошо, что у всего есть смысл. Я верю в это.

Акция в поддержку ассоциации «Подари жизнь», которую я должна вести в качестве крестной или патронессы, по просьбе организаторов перенесена на более позднюю и пока неизвестную дату. Очень кстати, я была бы некудышным послом.

Тони, которой я разъяснила свои несчастья, уговаривает меня выйти из заточения, чтобы поучаствовать в передаче Жан-Люка Деларю, как и планировалось.

– Выйди на люди! Покажи себя, дорогуша, покажи всем, что все у тебя в порядке, покажи этому типу, что ты все это преодолела, побудь актрисой, жизнь продолжается. Красавица, где наша не пропадала! Не грусти, только не хандри из-за мужика, прошу тебя, не из-за какого-то мудака, не в сорок лет.

– Мне еще нет сорока!

– Я знаю, красавица! Видишь, тебе лучше, ты кричишь. Давай приходи!

Лили обязательно хочет проинструктировать меня перед передачей. Она просто так не отвяжется. Впрочем, как и я. Медленно, но верно она возобновляет свое расследование. После Деларю она поведет меня в «Каллиграф» – это магазин в квартале Маре, где продают загадочную стаффордскую бумагу. Потом она опять говорит мне про стратегию связи путем «касания ожерелья». Лили уверена, что незнакомец, автор анонимных писем, хотел бы встретиться со мной, но что он ждет, пока я дам знать о своих намерениях. Она во что бы то ни стало хочет, чтобы я явно потрогала перед камерой свое золотое сердечко – то же ожерелье, что носила и поглаживала его собственная жена, как писал в своем письме незнакомец. Мое участие в передаче будет объявлено в прессе, а незнакомец говорит, что интересуется моими новостями. Лили уверяет меня, что он увидит, что он поймет, «так как он тонкий и пристальный наблюдатель». Это странно, она говорит о нем так, как будто лично с ним знакома, как будто она знает, что наша встреча – лучшее, что может со мной произойти.

– Ты сделаешь это? Ты погладишь ожерелье? – упорствует Лили.

– Если ты пойдешь со мной, может быть…

Перед передачей во время гримирования Деларю кратко приветствует меня, скорее даже холодно, ему нужно беречь запасы харизмы для эфира. Он забыл то время, когда мы работали вместе на TV6 и ездили вместе по выходным кататься на лыжах. В то время он был симпатичнее, – обычный ведущий, такой же, как я. Наши лыжни теперь разошлись.

Гримерше кажется, что я неважно выгляжу. Мы знакомы, я уверена в этом. Она тоже откуда-то помнит меня. Но когда и где мы познакомились – загадка. Когда-то давно она работала в кино и на телевидении, практически на всех каналах. Может быть, на TV6, или TF1, или на какой-нибудь передаче по продвижению моих фильмов. Мы смеемся, потому что, сколько мы ни роемся в памяти и ни припоминаем наши творческие пути, ничего найти не можем, но чувство сообщничества не исчезает.

– Я прочла твою книгу, она меня взволновала. Я не знала… Слышала, что ты была больна, но, понимаешь, много чего говорят, чтобы скоротать время, пока идут съемки… Когда я гримировала тебя, тебе было, наверное, лет двадцать пять. Ты была невероятная красотка, невероятная энергия и звонкий, чистый смех. И я даже не подозревала… Ты сейчас не в форме?

– Я проплакала неделю подряд, сердечные горести… Но это пройдет. Надо сделать меня очень красивой, надо, чтобы я была желанной… Пусть он еще пожалеет, что бросил меня… Ты уж постарайся!

Передача получается ужасной. Нужно было послушать свою интуицию и остаться дома спать в обнимку с котом.

Я перестаю понимать, что я здесь делаю, я не разбираюсь в теме, и продюсер засунул меня в дурацкий отсек прямо над публикой, посреди ступенек амфитеатра.

Я чувствую себя одинокой, я витаю в облаках, я отключаюсь. В конце передачи камера переводится на меня. Я замечаю внизу Лили, явно делающую мне какие-то знаки, ее растопыренные пальцы движутся у основания шеи, можно подумать, она предупреждает, что мне отрежут голову. Жан-Люк Деларю просит меня о невозможном: подвести итог и поделиться своим мнением… Я уже не помню, что я говорила, это точно подрезали во время монтажа, но прямо перед тем, как погас значок под камерой, который дает понять, что она работает, что вы в кадре, я почти бесконтрольным, инстинктивным движением трогаю ожерелье. Этот жест придал мне сил, я смогла сделать общий вывод, заявив что-то вроде «спор показался мне очень бурным». Я уверена, что, по крайней мере, эта фраза вместе с моей жестикуляционной стратегией не будут вырезаны.

Лили, переполненная энтузиазма, поздравляет меня; она довольна моим выступлением, но в такси, везущем нас из северного пригорода в самое сердце Парижа, я все равно погружаюсь в тоску. На автотрассе я прижимаюсь лбом к стеклу и наблюдаю чередующиеся белые полосы на асфальте. Лили не нарушает мое молчание во время всего пути, затем хлопает меня по коленке. Приехали.

Магазин «Каллиграф» приютился на извилистой улочке парижского квартала Маре. Здесь продается все, что позволяет вести почтовую переписку изысканно и со вкусом. В сегодняшнюю эпоху Интернета я задаюсь вопросом, как долго еще проживет этот магазин. Кто еще пишет сейчас письма? На красивом стеллаже из натурального дерева разложены и рассортированы все виды стаффордской бумаги.

Три вида конвертов, разных по размеру, но цвет только один – белый. Очень жаль, думаю я.

Мисс Марпл, вся кипя от волнения, спрашивает меня:

– Ты думаешь, они все белые? Смотри на этикетки!

Я читаю: синяя, красная, желтая… Три базовых цвета.

Странно, все вроде белое… Заметив наше любопытство, подходит хозяин магазина:

– Интересуетесь стаффордской бумагой?

– Я получила два письма, написанные на этой бумаге.

– Какого цвета?

– Белого, конечно… Но у конвертов была синяя подкладка…

– Значит, вы не знакомы со стаффордской бумагой… Она белая только на первый взгляд. Эта бумага сначала использовалась в восемнадцатом веке английским дворянством, потом распространилась по всей Европе. Изначально конверты не имели подкладки, шелковая бумага еще не была изобретена, но у листов была цветная основа, которую можно было увидеть только на свет. Синий цвет был для любовных писем, желтый – для деловой или обычной переписки, а красный – для разногласий и войны!

– А синий для любви?

– Да, часто это был косвенный намек на незаконную связь.

– А теперь?

– Бумага осталась той же, изменились конверты, которые теперь дублируются в цвет основы, но для блюстителей традиции мы держим также белые конверты.

Вмешивается Лили:

– Вы хотите сказать, что, если посмотреть твое белое письмо на просвет, появится его настоящий цвет.

– Какая романтика… – говорю я.

– Романтика и тайна.

– И кто же у вас это покупает? – спрашивает Мисс Марпл.

– Несколько постоянных клиентов, склонных к романтике и тайне…

– И богатой жизни… – уточняет Лили.