Чужое сердце Валандре Шарлотта

Самое трудное для меня в этих вечеринках – это отвечать на вопрос: «Ну как ты теперь поживаешь, какие планы?» Я разговариваю с кокетливой актрисой, с которой я раньше не была знакома и которая после нескольких рюмок сообщает мне, что она тоже… ВИЧ-инфицирована, но всего несколько лет. Главное слово произносит шепотом на ухо. «На работе стало известно», – говорит мне она. Она почти не работает, у нее тоже нет планов на будущее, она еще занимается озвучанием для рекламы или дубляжа иностранных фильмов. Почему я одна говорю открыто о ВИЧ-инфицированности? Эта история ввергает меня в уныние, а я сегодня вечером хочу веселиться. Мы обмениваемся номерами мобильных телефонов, и я решаю развлечься по-настоящему. Я подзываю фотографа, который снова попадается мне на глаза, и весело прошу его не слишком злоупотреблять моими снимками с актером порнофильмов. Потом я пробираюсь сквозь толпу к танцполу Накопленная за время бретонских каникул энергия позволяет мне прыгать довольно долго. Музыка хорошая, я кружусь, выкидываю вверх руки, прыгаю. Я замечаю очаровательного человека, который уже несколько минут вертится рядом, он подходит ближе и приглашает меня утолить жажду после таких усилий. Мы проводим остаток вечера вместе. Он главный редактор уважаемого журнала. Широко образованный человек, он производит на меня огромное впечатление, он легко поддерживает любую тему, которую я затрагиваю; мы болтаем про Индию, про клеточную память, в существование которой он верит, и про моих любимых художников: Ротко и Рембрандта. А еще он забавный, очень забавный. Я не замечаю, как летит время. Он галантно уверяет, что тоже. В конце вечера он предлагает проводить меня. В своей роскошной машине он элегантно протягивает мне руку. Я беру ее и откидываю спинку сиденья, которое напоминает кресло стоматолога. Я отдаюсь на волю случая. Подъехав к моему дому, он решает припарковаться неподалеку, в маленьком, знакомом ему тупичке. Потом наклоняется, закрывает глаза и нежно целует меня, избегая рта. Его руки с внезапным жаром обвивают меня, он ласкает мне грудь, бедра, я тоже ласкаю его, его желание растет. Он очень возбужден, его губы скользят по мне, по моей шее, плечам, затылку, изгибу руки. Он ласкает меня и целует снова. Мы сплетаемся в объятии. Потом он замирает на долгом хрипе, я узнаю этот стон. Он кончил просто так, от прикосновения моих пальцев. Он извиняется и снова целует меня, на этот раз нежнее, – буря позади. Он спрашивает мой номер телефона и обещает перезвонить завтра. Он провел восхитительный вечер.

Я засыпаю, вспоминая юношескую порывистость забавного журналиста. Давно такого не было. Только почему он не целовал меня в губы?

Он звонит назавтра, как и обещал. Я с радостью читаю его имя на экране телефона – я уже внесла его в список. Голос у него сегодня серьезный, он как будто чем-то огорчен и без подготовки заявляет:

– А скажи, Шарлотта, то, что у нас вчера было, это как… в смысле… ну ты понимаешь… ты же… ВИЧ-инфицированная, это для меня не опасно?

Я отключаюсь, оставив его без ответа. В 2006 году блестящий журналист, который просто ласкал меня, к которому я едва прикоснулась, спросил меня, не передала ли я ему СПИД… Я лежу в изумлении на диване, вцепившись в кота, и глажу его. ВИЧ-инфицированные остаются «неприкасаемыми», упорно держится страх. До каких пор? Я ждала поцелуя, получила пощечину.

Вечером я внимательно смотрю по телевизору прогноз погоды. Уже несколько дней я в одиночку готовлю следственный эксперимент, без Лили, которая задерживается на каникулах в Савойе до середины сентября.

Сегодня ночью в Париже велика вероятность возникновения гроз. Тем лучше. Я сажусь к окну, и ко мне присоединяется Икринка; в прошлой жизни он, наверное, был бродячим котом, он проводит все время на крыше. Серый день мрачнеет, и с юга, из дали за Монпарнасом, на моих глазах возникает тяжелая и мрачная грозовая туча.

Почти десять часов, ночь совсем сгустилась, я слышу, как по цинку крыши стучат первые капли. Пора. Я вызвала такси, которое должно уже ждать внизу.

– Здравствуйте, месье. На площадь Насьон, пожалуйста.

– Она большая, куда конкретно?

– Где колонны.

– Со стороны авеню Трон?

– Я точно не знаю, но мне нужно увидеть колонны. Поедемте, пожалуйста. На месте вспомню.

Площадь Насьон с другой стороны Сены, на востоке Парижа, я много лет там не бывала. Такси трогается с места, и даже шум плотного дождя, стучащего по крыше, отзывается во всем теле волнами дрожи.

– Ну и льет… Попали мы под душ…

Шофер бурчит себе под нос и замедляет движение по мере усиления дождя. Бульвар Сен-Жермен пуст, Аустерлицкий вокзал как будто погружен во тьму, мы едем вдоль набережных, по которым потоком стекает вода, потом медленно переправляемся через Сену, ее поверхность вспенена потоками воды. За несколько минут дороги заливает, глубокие лужи взрываются веером брызг из-под машины, когда по ним проезжает колесо. Я вздрагиваю. Дворники с трудом разгребают воду и скрипят при каждом взмахе. Гроза в разгаре. В машине стоит оглушительный грохот, мне хочется выйти. На красном светофоре я инстинктивно хватаюсь за ручку.

– Что вы? Вы же не пойдете в таком виде на улицу?

– Мне страшно. Я боюсь грозы…

– Хотите, высажу вас на Лионском вокзале. Можете переждать в безопасном месте.

– Нет… Езжайте дальше. Я испугалась, я попала в тяжелую аварию несколько лет назад… в грозовую ночь.

– Я понимаю… Но я не могу ехать медленнее… Скоро гроза пройдет.

Я приоткрываю окно и вдыхаю воздух. Я держу глаза открытыми и даю струйке воды намочить себе лицо. Гроза немного стихает. Бастилия – я хорошо знаю этот квартал, я прожила здесь несколько лет. Улица Фобур Сент-Антуан, и в самом конце – площадь Насьон. Колонны на той стороне. Горло у меня перехватывает, сердце колотится в груди.

– Все, подъезжаем. Видите те две колонны? Это бульвар Трон. Куда дальше?

Я не отвечаю. Я знаю бульвар Трон, у меня родители жили неподалеку.

– Так что будем делать, мадемуазель?!

Такси останавливается, и шофер включает аварийную сигнализацию. Я сижу как немая. Закрыла глаза, чтобы не видеть колонн, заткнула уши, чтобы не слышать шума дождя. Голос шофера и щелканье аварийки уходят куда-то вдаль и перестают слышаться. В моей беззвучной темноте оживает кошмар. Сверкающая дорога несется на всей скорости, фары, младенец, истошные сигналы машин, огромная площадь совсем рядом, еще более сильный удар и это безболезненное ощущение того, что у меня разбивается голова. Незаметно пролетает несколько секунд, потом я чувствую, как рука шофера трясет мои колени.

– Вам плохо? Хотите, отвезу вас домой? – с беспокойством спрашивает он.

– Нет… Я выйду… Это пройдет…

– Ну не здесь же, не сейчас, еще льет.

– Не страшно, тепло, я пройдусь…

Я протягиваю шоферу банкноту, выуженную из сумочки, и выхожу. Гроза стихла, но дождь продолжает лить.

Я могу отдышаться на свободе, машины больше нет, я иду, широко распахнув глаза в действительность. Я стараюсь не смотреть на колонны. Я сейчас обойду площадь и найду место, где обсохнуть. Миссия еще не закончена. Я не взяла зонт, забыла. Я промокла, но мне не холодно. Сентябрьский воздух еще тёпел, и мой страх рассеивается. На углу убегающего перпендикулярно вдаль бульвара я замечаю свет – открытая бакалейная лавка. Я на несколько мгновений укрываюсь под ее навесом, потом спрашиваю, где находится ближайший комиссариат полиции. Человек, стоящий на пороге, протягивает руку в нужном направлении, едва разжав губы.

Я стою перед сине-бело-красной вывеской и не решаюсь войти. Теперь, или никогда, я не вернусь сюда еще раз. Меня встречает женщина в форме, любезная и удивленная моим видом.

– Здравствуйте, простите, что отрываю вас, но у меня к вам необычная просьба.

– Вы не хотите сначала стряхнуть с себя воду, мадемуазель?

– Нет, спасибо, мне не холодно, я родом из Бретани. Четвертого ноября две тысячи третьего года на площади Насьон случилась автокатастрофа со смертельным исходом – вот там (я машинально протягиваю руку). Как можно узнать личность погибшей? Это очень важно для меня.

– В две тысячи третьем году? Позвольте представиться, командир бригады Ламюр. Ваша фамилия?

– Анна-Шарлотта Паскаль.

– Объясните, почему в одиннадцать часов вечера три года спустя вас интересует личность погибшей в автокатастрофе?

– Это трудно рассказать… Возможно, это человек, которого я знаю… Вы можете просто найти его имя?

– Вам нужно будет вернуться попозже, днем, с запросом, с официальной бумагой, так просто я не могу вам сказать… А где точно это произошло?

– Возле Колоннады на бульваре Трон.

– А бульвар Трон к нам не относится, это двенадцатый округ. Площадь Насьон поделена между одиннадцатым и двенадцатым округами, здесь вы в одиннадцатом. Я бы с удовольствием вам помогла, но надо, по крайней мере, пойти в тот комиссариат, к которому относится автокатастрофа, и с запросом, иначе они вам ничего не скажут. Вы уже побывали в госпитале Сен-Поль? Туда в первую очередь направляют пострадавших из этого квартала…

– Значит, я ничего не смогу узнать без каких-то юридических процедур? Я просто хотела знать точно.

– Извините, ничего.

Дождь полностью прекратился. В теплом воздухе веет чем-то похожим на лето. Я покидаю площадь Насьон, убежденная в том, что автокатастрофа из моих снов произошла здесь. Эта очевидность является мне, когда я снова вижу издали колонны бульвара Трон. Незнакомец сказал правду. Что бы ни думала об этом Клер, во мне угнездился обрывок чужой памяти.

У меня встреча с генеральным директором госпиталя Сен-Поль. Он не врач; может быть, ему можно говорить свободнее.

Он сразу вызывает симпатию. Директор галантно приветствует меня и достает какие-то заметки из папки, которую он просматривает.

– Прежде всего, очень приятно видеть вас в форме. Чем я могу помочь, мадемуазель Паскаль?

– Спасибо. Утром четвертого ноября две тысячи третьего года здесь произошел забор органа – сердца молодой женщины, умершей в результате автомобильной катастрофы. Возможно ли узнать ее имя?

– Потому что вы думаете, что эта женщина – ваш донор? У меня отмечено, что вам сделана пересадка четвертого ноября две тысячи третьего года…

– Да.

– Вы должны знать, что я не могу дать вам эту информацию. Кроме того, даже если забор органа у этого человека произведен до вашей пересадки, ничто не доказывает, что речь идет именно о вашем трансплантате. Все зависит от совместимости. Ваш трансплантат может также поступить и из другой больницы. Закон о биоэтике от августа две тысячи четвертого года гарантирует полную анонимность трансплантатов и лиц, перенесших трансплантацию. Семья донора при желании может узнать общий результат трансплантации. И все. Эта анонимность должна помочь вам дистанцироваться от вашего нового сердца, а также помочь семье донора принять утрату.

– Ко мне обратился муж донора….

Директор сразу прерывает меня:

– Этого не может быть.

– Может. С помощью поразительных анонимных писем, в которых он мне рассказал обо всем: о несчастном случае с его женой в Париже, о заборе трансплантата за несколько часов до моей пересадки.

– Но откуда он мог знать, что вы реципиент?

– В Париже была только одна пересадка четвертого ноября две тысячи третьего года – у меня.

– Это еще надо проверить… Но допустим, так оно и есть. В Париже – может быть, но это ничего не доказывает. Трансплантаты могут посылаться по всей Франции и даже за границу… Вы известный человек, дата вашей операции наверняка была разглашена прессой, правда? Мне кажется логичным, что с вами вступают в контакт люди, потерявшие кого-то из близких в тот же момент, им необходимо верить, что исчезнувший человек не умер совсем, что вы носите в себе его сердце, понимаете? Это нормальная реакция. Нет ничего труднее, чем смириться с гибелью близкого человека.

– Написавший мне, казалось, был полностью уверен в том, что говорит. Вы знаете про клеточную память? С ноября две тысячи пятого года мне снятся ужасные кошмары. Я переживаю автокатастрофу этой женщины, я ездила на место происшествия, и мне там было невыносимо плохо… Мои вкусы изменились. Все эти явления глубоко волнуют меня, и я убеждена, что все прекратится, когда я установлю личность своего донора.

– Позвольте мне выразить вам недоумение… Не знаю, что вам сказать… Вы проходили постоперационное психологическое наблюдение?

– Я регулярно консультируюсь у психолога. Но кто мог бы дать мне имя донора?

– Никто. Таков закон.

– А имя этой женщины?

– Невозможно. Но перестаньте считать, что она точно ваш донор. Забор органов производится в госпитале Сен-Поль очень часто. Мы располагаем необходимой инфраструктурой для обеспечения наилучшей ишемии трансплантата, наилучшего его хранения вне тела. Но госпиталь Сен-Поль не единственный, что специализируется на извлечении и пересадке органов. В парижском регионе их насчитывается десяток, и еще два десятка – по всей Франции. Кроме того, каждый госпитальный центр во Франции может осуществить забор органа без специальной структуры. В зависимости от совместимости органов с телами реципиентов, сложность которой, мне кажется, вы полностью игнорируете, повторяю вам, трансплантаты могут пересылаться во все уголки Франции в рекордное время. Есть, я сказал бы, один шанс из трех, что сердце этого человека, извлеченное в нашей больнице, – при условии, что это подтвердится, – является вашим трансплантатом. Факт, что забор был произведен в той же больнице за несколько часов до вашей трансплантации, ровно ничего не доказывает. Вы понимаете? Не зацикливайтесь на личности этой женщины. Даже если вам удастся узнать, кто она, очень вероятно, что это вас ни к чему не приведет. Надеюсь, я выразился ясно.

– Да… А если для меня жизненно важно узнать, кто мой донор, что я могу сделать?

– Впервые потребность узнать, кто донор органа, выражается кем-то с такой настойчивостью… Вы поражаете меня… Вы человек известный, но боюсь, что это не сильно поможет вам, разве что облегчит назначение встреч…

– Кому я могу официально направить запрос?

– Можете попробовать написать в Национальный медицинский совет, в секцию деонтологии, но не стоит слишком надеяться. Я сожалею, что не смог удовлетворить вашу просьбу. Но повторяю вам: забудьте о связи, которую вы проводите между этим возможным забором органа и вашей имплантацией. Тут нет логики, это все в каждом случае по-разному. Никакой уверенности. Ясно?

– Я знакома с министром здравоохранения Розелин Башло, может быть, стоит написать ей?

– Это ничего не меняет. Она, возможно, примет вас из вежливости, но вам нужно как следует уяснить себе, что не может быть никакого исключения. Семья донора официально охраняется законом об анонимности, и невозможно нарушить его. Давайте на этом закончим.

– У меня последний вопрос, очень важный, я задам его также и госпоже министру. Почему не предусмотрено спрашивать у семьи донора, желает ли она знать личность того, кому поставили трансплантат, и наоборот. Если две стороны согласны… Это могло бы устранить массу фрустраций, вопросов и, возможно, сделало бы счастливыми тех, кто дает согласие на передачу органов, и тех, кто их получает.

Директор ничего не отвечает. Он немного смущенно улыбается мне, понимая мою растерянность и решимость. Я благодарю его за то, что он уделил мне время. Выходя из кабинета, я сразу чувствую, как охватившее меня напряжение ослабевает, я подавлена, меня лихорадит, нервы на пределе. Меня охватывает больничный запах. Это уже не запах эфира, его не определить словами, за эти годы он изменился, я так давно его ощущаю. У него больше нет отчетливой характеристики, но я узнаю его из тысячи, этот отсутствующий запах больницы.

Пойду зайду к Генриетте. Я делаю крюк, чтобы обойти отделение, где работает Стивен. Все в этом мире хотят сохранить тишину, тайну. Мне немного душно. Я медленно иду кружным путем. Генриетта, как только видит меня, идет мне навстречу. Я предупредила ее, что зайду. Она обнимает меня и, не говоря ни слова, несколько минут крепко прижимает к себе. Я даю слабину, начинаю тихо плакать, сержусь на себя, – только не сейчас, не здесь, я всегда держусь до конца.

Мы, пациенты, никогда не плачем в больницах, хотя все здесь вызывает слезы. Это вопрос выживания. Если начнешь плакать, потом не остановиться.

Генриетта знает цель моего похода к генеральному директору, она знает, что все мои усилия и поиски оказались напрасны. Она даже не задает мне вопросов.

– Не плачьте, деточка. Где наша чудесная улыбка?

Генриетта гладит меня по голове, потом предлагает чай – тем внезапно веселым голосом, которым обычно пытаются отвлечь ребенка. Скоро у нее обеденный перерыв.

Дома

– Ты пишешь Розелин Башло? Она…

Лили хватает конверты, лежащие на моем письменном столе.

– Жак Ролан, председатель Национального медицинского совета…

– Мне надо задать ему ряд вопросов.

– По поводу твоей пересадки…

– Да, моей и других пересадок.

– Это тайна?

– Я тебе расскажу, если они ответят и если я пошлю письма, я еще не решила.

– Не забудь марку наклеить!

Неугомонная Лили вновь со мной, она рассказывает мне свои «спокойнейшие» семейные каникулы с сыном, матерью и сестрой в Италии, а потом в Шамони. Ее не было в Париже больше месяца. Мне ее не хватало. Ее лучшее воспоминание о лете? «Гора для самоубийств».

– И пусть мне больше не говорят, что такой-то совершил неудавшееся самоубийство! Теперь я знаю укромное место, где осечка исключена. Прямо напротив Шамони, пик Южная игла, слышала? Высота три тысячи триста метров, вид изумительный, длиннющий фуникулер, семнадцать евро в один конец, тридцать туда-обратно… В разгар лета, тебя ничего не смущает? Билет в один конец – это за каким же делом? Чтоб спускаться три тысячи триста метров крутизны пешком? Приезжаю наверх и в изумлении обнаруживаю круговой обзор, удивительный холод, тишину, как в церкви, густо-синее небо, заснеженные вершины, и прямо у моих ног деревянная табличка вроде бы красного цвета: «Осторожно». Куда там осторожно! После загородочки, которую легко перешагнуть, виден небольшой такой уступчик, а за ним – пустота, прыгай – и кувыркайся как хочешь три тысячи триста метров подряд. Самоубийство за семнадцать евро. Надежно, как поезд, и не вызывает перебоев в движении.

– Закрадываются мысли о самоубийстве, золотце? Надо бы тебе сходить к Клер, она объяснит, что мы по природе своей «запрограммированы выживать»…

Париж, октябрь 2006 г.

Отличная новость в мертвом затишье начала осени.

Доминик Бенеар, первый и восторженный читатель моей автобиографии, хотел бы приобрести права на ее телеэкранизацию. Возможно, у меня там будет небольшая роль. Я не могу играть девочку-подростка из «Красного поцелуя», но, может быть, я выступлю в роли рассказчицы из настоящего времени, закадровым голосом, от лица себя теперешней.

Еще одно предсказание ясновидящего Пьера, таким образом, кажется, становится реальностью. Телефильм «Любовь в крови» еще только в проекте, но Пьер вызывает у меня изумление. Я смущена. Не хватает только «любовного сюрприза», чтобы сенсация была полной.

В начале месяца мне позвонила Генриетта. Она говорила шепотом, как шпион. Она назначила мне встречу через два дня в баре роскошного отеля «Лютеция», расположенного в самом сердце сен-жерменского предместья. Она там никогда не бывала, но, главное, она хочет быть уверенной, что не встретит в этом светском заведении никого из больницы. Больше ничего сказать она не может, это «не по телефону».

Лили обучает меня новой терапии. Арт-терапии. Надо говорить себе приятное, мы подвергаем себя слишком большим испытаниям, ставим в некомфортное положение, все время, сознательно или нет. Дергаемся. Новый принцип – быть самой себе лучшей подругой. Как же, по мнению Лили, делать себе добро? Нырнуть с головой в искусство, в то лучшее, что сделали люди и о чем мы забываем, в искусство, которое потрясает и обнажает человека.

Мои любимые виды искусства – это живопись и, особенно, музыка. Мои любимые классики – это люди, которых зовут Мишель Берже, Ален Башунг и богиня, царящая в моем пантеоне, – это Вероника Сансон.

Перед встречей с Генриеттой я прогуливаюсь по улице Ренн до магазина ФНАК. Я покупаю там разные ценные вещи – альбомы-компиляции, выжимки из хитов по низкой цене, которые избавят меня от поисков потерявшихся дисков по всей квартире.

Я буду их слушать дома без остановки. Эта музыка станет моей арт-терапией. Меня всегда изумляет то, как красота какого-нибудь сочинения одерживает верх над той грустью, которую оно могло бы породить. Я слышу только прекрасные песни, приносящие добро, я принимаю их эмоции, которые дарят мне жизнь, это искусство действует на меня благотворно, Лили права. Слова иногда мрачны, но я слышу только надежду, целительное сомнение, ожидание любви. Мишель Берже поет у меня в гостиной для меня одной «Минуту тишины», «Чтобы понять меня», «Диего», «Ты будешь рядом?»… Во весь голос, громко и радостно, я отвечаю ему: «Да, буду!»

Потом Вероника, ее музыка, ее пронзительные слова, которые отзываются во мне новым, особенным откликом:

О нет, еще один ужасный сон,

О нет, снова сердце умрет мое…

Человек одинок и никчемен,

И вокруг лишь ужас и горе…

Человек одинокий…

Он себе и хозяин, и раб…

В баре «Лютеции» я усаживаюсь в одно из просторных и глубоких пурпурных кресел прекрасного салона в стиле ар-деко. Кресла настолько глубоки, что мне кажется, что Генриетта меня не увидит. Я сижу выпрямившись на самом краешке. Я заказываю белый чай и поджидаю свою таинственную и добрейшую Генриетту. Я жду недолго, она входит – втянув голову в плечи, вжимаясь в стены, голова у нее вертится, как флюгер, она ищет меня. Прежде чем поднять руку, я смотрю, как она жестикулирует, пробираясь по этому незнакомому пространству. Генриетта – веселое развлечение для всей гостиной. Хотя она пыталась остаться незамеченной, но темные солнцезащитные очки в духе 70-х годов, не особо нужные в этот туманный день, и пышный трехцветный шарф ручной вязки на несколько минут притягивают к себе внимание всего бомонда. Я окликаю ее, когда она проходит неподалеку. Я вскакиваю и бурно приветствую свою Генриетту, которая прекрасней всякого бомонда. Она хочет двойной виски и остаться в очках.

– Как дела, деточка? Здесь красиво, я не ошиблась с выбором. Ладно, нечего тянуть резину. Мне хочется, чтобы вы прекратили ваши поиски, которые ни к чему не приведут. Я могу помочь вам при одном условии, что вы пообещаете мне не вступать в контакт с человеком… Сейчас я ничего не могу вам сказать, это было бы слишком опасно для меня, но пятого июня две тысячи седьмого года я выйду на пенсию. В этот день я смогу дать вам имя того, у кого забрали сердце утром в день вашей пересадки. Я не знаю, что вам сказало начальство в больнице, но трансплантаты путешествуют, и никак не докажешь, что это именно ваше сердце. Но если это может прекратить ваши мучения, я это сделаю. В конце концов, вы жили с доктором Леру, который участвовал в этой операции и мог бы, даже если он не имеет на это права, вам об этом рассказать. Вот, надеюсь, это поможет вам вернуть себе спокойствие. Документы у меня, ксерокс всего досье, отдать его я вам не смогу, но скажу, как ее зовут. Да, это действительно была женщина, молодая, бедняжка, автокатастрофа, я проверила, это было до закона две тысячи четвертого года, как раз перед введением штрихкода. Я это делаю потому, что я очень вас люблю и верю в вас.

Взволнованная, я без слов целую Генриетту, киваю, чтобы она поняла, что я исполню ее волю. С меня как будто сняли огромный груз, меня заполняет глухое спокойствие. Сердце бьется медленно. Я перестаю слышать гул набитого людьми зала. Я глажу Генриетту по руке, у нее на лице облегчение, потом я хватаю стакан с виски, который она отставила. Проваливаюсь в кресло, принюхиваюсь к резковатому аромату янтарной жидкости и с удовольствием пробую пригубить этот редкий виски. С улыбкой думаю о том, что это новое пристрастие, возможно, однажды исчезнет так же, как и появилось в моей жизни.

Зима 2006/2007-го тянется на редкость медленно. Звонков мало. Я почти нигде не бываю. Не работаю. Сколько я ни обращаюсь к коллегам, работы для меня нет. Любовь запаздывает. Я много слушаю музыку, продолжаю арт-терапию. Сколько могу, занимаюсь Тарой.

Пытаюсь компенсировать дистанцию, которую я бессознательно создавала между нами в самые первые годы, во время инфаркта и пересадки. Я боялась слишком привязаться к дочери, создать связь, которая, возможно, не продлится долго. Я поняла, что я хотела оградить ее от горя, чтобы она не слишком тосковала, если я ее покину.

Борясь с чувством вины, примеряю на себя роль идеальной матери. Я иду даже на экстремальный опыт приготовления пирогов в моей портативной печке, которая плохо прогревается. Дочка хотела бы, чтобы для привлечения жениха я сделала приворотный торт «Ослиной Шкуры» [17] .

Магия на меня не распространяется, мои пироги отказываются всходить. Напротив, их объем как будто уменьшается. Никакие дрожжи не могут преодолеть едва живое тепло моей печки. Приходится держать в ней тесто в два раза дольше, чтобы потом извлекать из нее блин – суховатый и часто переслащенный. Моя мать пекла прекрасно, – так что опять у собаки родилась кошка. Я испытываю легкий стыд, но прикрываю его улыбкой, когда Тара на тротуаре перед школой с хохотом излагает мои подвиги всем: «Моя мама умеет готовить испорченные пироги». А потом добавляет с трогательным желанием защитить меня: «Но это не страшно…»

Мои верные друзья – это моя неподражаемая Лили, ставший необыкновенно ласковым кот Икринка и Коко – бессмертная и запойная красная рыбка.

Коко по всем параметрам не укладывается в норму. Никто не знает, сколько лет красной рыбке. Внешних признаков старения – никаких. Когда я взяла ее к себе, мне сказали, что она может прожить несколько месяцев. Ошибка. Уже больше двух лет она плещется в аквариуме и хватает воздух на поверхности воды, когда голодна.

Лили страшно интригует рыбка – она часто следит как загипнотизированная за кругами, которые та нарезает. «Как можно всю жизнь крутиться на месте?» Потом однажды Мисс Марпл триумфально заявляет, наведя точные справки:

– У красных рыбок вообще нет памяти. Один круг по аквариуму – и все забыто. Поэтому они кружатся снова и снова, каждый раз думая, что попали в новое место. Понимаешь? У них как будто Альцгеймер. Так жизнь становится сносной.

Моя память еще функционирует нормально, несмотря на большую дозу лекарств. Когда я обхожу свою гостиную, я не испытываю никакого чувства новизны. В своем аквариуме я полностью ощущаю однообразие, иногда одиночество. Только Лили и Тара способны меня удивить.

Растущая на глазах дочка – это бесконечное и ежедневное удовольствие. Она развивается невероятно быстро, просто по нарастающей, каждый день новое слово, новый вопрос, новое открытие. Ее тело меняется. Она для меня – настоящий счетчик уходящего времени.

Я с жаром погружаюсь в работу ассоциации «Подари жизнь» и терпеливо дожидаюсь конца зимы, начала репетиций. Название пьесы – «Память воды» – отсылает к недавнему научному принципу, который, в частности, изучал профессор Люк Монтанье [18] , известный своим открытием СПИДа. Вода при контакте с каким-нибудь веществом может хранить его свойства после того, как исчезает всякий след этого вещества. Получается, что у молекул воды тоже есть память.

Сны после встречи с Генриеттой странным – или закономерным – образом утихли, они утратили прежнюю яркость и прежнюю частоту. Моя память как будто успокаивается. Однажды ночью у меня даже был хороший сон. Образы Тадж-Махала, «Лейк-палас» в Удайпуре были окружены тем же ореолом золотистого света, но ощущение было глубоко и полностью приятным. Я гуляла одна во влажной теплоте, я видела свои ноги, свои шаги, белые незнакомые балетки у себя на ногах, и я шла навстречу этим волшебным памятникам, белый мрамор медленно расстилался у меня под ногами. В Удайпуре я даже брела по озеру с неведомым чувством полноты жизни. Я была непобедима и легка, как фея. Когда я пыталась увидеть свое отражение на поверхности воды, я видела только красную землю Раджастана. У себя за спиной, как ласковое тепло, я ощущала присутствие любящего человека.

Этот сон весь день наполнял меня счастьем, я была словно в коконе. В нем смешивались воспоминания, реальность, желания, и все же он был для меня внешним, я была зрительницей огромной любви.

Мне хочется белизны, одной белизны – как у индийского мрамора, цвета чистоты, реинкарнации. Я перекрашиваю свою квартиру. Еще я купила альбом потрясающих фотографий Индии. С удивлением открываю для себя уникальный вид Тадж-Махала – черно-белый, очень графичный снимок, сделанный с самолета, ограниченный рекой, образующей как бы черный отступ, и озеро Удайпур, пересохшее, как после отлива, с потрескавшимся дном, по которому я могла бы идти, как в моем сне.

А если я не смогу больше быть актрисой, что еще я могла бы делать? Просветы в моем рабочем расписании заставляют меня задуматься. На что я буду жить?

Как любому человеку, мне нужно приносить пользу и зарабатывать на жизнь. Книга принесла мне денег, но это было уже год назад. Сколько еще времени я протяну на эти накопления? И что делать, если не работать актрисой? Работать аниматором? У меня нет диплома, я бросила учебу, чтобы заниматься кино, я ничего, кроме этого, не умею делать. Продавщицей? Ухаживать за стариками?

Мой каннский кузен советует мне заняться его ремеслом – психологическим коучингом, но вести не тренинги для менеджеров, а тренинги по психологии жизни. Моим жизненным опытом можно поделиться с другими, я могла бы сопровождать и поддерживать других людей. Почему бы и нет? Чтобы стать «дипломированным тренером», необходим год учебы.

Я навожу справки, есть сессия в сентябре 2007 года, я могу пройти обучение после театральной пьесы, если ее отыграют положенное количество раз и не продлят.

Кузен уговаривает начинать самой новые проекты, не ждать. Он цитирует мне еще одну басню – на этот раз Эзопа, греческого предшественника Лафонтена. «Лягушки и горшок сливок» [19] . Ну что ж!

Две лягушки падают в высокий горшок со сливками. Одна впадает в уныние и тут же тонет, другая борется, бьет лапками, и так сильно, что из сливок сбивается крепкий кусок масла, от которого она может оттолкнуться и выпрыгнуть из горшка.

– Мораль? – спрашивает двоюродный брат.

– Никогда не падать в горшок со сливками!

– Спасение в действии, Шарлотта! Двигайся, шевели лапками, – говорит он мне со смехом.

Я задвигалась. Снова взялась за телефон и, насколько смогла, использовала свой безлимитный тариф. Сумела назначить нескольких встреч с телепродюсерами, некоторые из них потом отменились. Меня принимали любезно, с любопытством, но без продолжения. Я борюсь, я только это и делаю всю жизнь. Двигаюсь, шевелю лапами, но констатирую, что этого недостаточно. Уже несколько лет меня накрывает тяжелый покров, он словно уничтожает все мои усилия. Небольшой вихрь в прессе, вызванный моей книгой, сменился небольшим штилем.

«Это жизненные циклы!» – просвещает меня кузен, у которого на все есть какие-то соображения, – это базовое понятие профессора Фредерика Хадсона.

Каждый человек постоянно проходит определенные циклы, иногда надо вернуться назад, чтобы по-настоящему двинуться вперед. Мы проживаем череду опытов, состояний, которые никогда не длятся долго, но из них мы всегда можем выйти, поднявшись над собой.

Успех не длится вечно, несчастье тоже. В жизненном цикле есть весна, или время подготовки, зарождения действия, потом наступает лето, время успеха, затем осень – после-успешное время – и неизбежный зимний спад, возвращение к себе, интроспекция, а потом чередование времен года возобновляется. Эти циклы следуют друг за другом в соответствии с жизненным механизмом и управляются природными и внешними по отношению к нам силами, не зависящими от нашей воли. Нам подвластно тем не менее не слишком много времени проводить в зимней спячке. Некоторым удается даже продлевать лето или переходить прямо от осени к весне.

Я проживаю унылую зиму, медленную фазу своих жизненных циклов. Я жду не дождусь весны.

Париж, март 2007 г.

«Будущее никогда не бывает линейной и неизменной проекцией настоящего». Слова моей психологини снова помогли мне перезимовать. Клер – умный человек и видит все правильно. В начале 2007 года в моей жизни случится необыкновенное событие – такое, каких я желаю вам всем.

Любовь с первого взгляда бывает. Кто-то над этим смеется, кто-то описывает ее как некую алхимию, существующую на уровне подсознания. Я помню, что пережила ее в семнадцать лет, в тот период моей жизни, когда счастье улыбалось мне. Я была влюблена в рокера. Это было в другой жизни, до разочарования. С тех пор я удалила из своей жизни как что-то опасное все виды слепой и моментальной любви. Я стерла из памяти страсть и любовные безумства так же резко, как забыла про вирус, оставшийся в моей крови.

Любви с первого взгляда не было двадцать лет. Как и всякая женщина, я плачу, наблюдая ее в кино. Иногда подружки мне про нее рассказывают, а потом, когда пожар позади, уползают «зализывать раны».

Моя внезапная любовь, случившаяся в зрелом возрасте, была узнаванием другого человека, окончанием вечного ожидания чего-то главного, она была благом и очевидностью. Не было разряда молнии, но словно огромное светоносное облако шелка укутало меня с ног до головы.

Скоро весна, обетованный конец зимней спячки. Мы начали репетировать «Память воды». Я счастлива. Я много работала и знаю свой текст назубок. Роль поразительная, уникальная, волнующая. Я проживаю ее иначе, чем другие роли. В меня как будто что-то вселяется. Мне нравится шум сцены, звук шагов по голым доскам, из-под которых могут возникнуть любые декорации. Я часто смотрю в пустой зал, и от страха сводит живот. Придет ли зритель? Я так давно жду встречи с ним.

Роль девочки, потерявшей мать, конечно же, мне близка.

Я не изжила траур по матери, я не скорбела о ней. Это выражение мне чуждо. Зачем скорбеть, если она по-прежнему живет во мне. Ее улыбка, ее молчание, звук ее фортепиано, ее нежность и еще – ее страх. Мама все время боялась за меня. На этой сцене я чувствую ее присутствие, иногда я оборачиваюсь, удивленная каким-то звуком, стуком, внезапно зажегшимся софитом. Пти Театр де Пари [20] – это старый театр, таинственное место, нагруженное историей и эмоциями. Место странно живое.

Однажды вечером, во время репетиционного периода, когда труппа ушла за кулисы, я остаюсь в одиночестве на пустой сцене, мне хочется заняться дикцией, послушать свой голос без микрофона, проработать особую манеру подавать каждое слово. Я прошу осветителя оставить еще на несколько минут зажженный свет. Я помню, его звали Люсьен.

В глубокой тишине я стою одна перед пустым залом и начинаю произносить текст. В этой реплике, где я по роли говорю о матери, в ту самую секунду, когда я произношу слово «мама», прямо надо мной перегорают два софита. Я вздрагиваю и отступаю назад, чтобы вернуться в свет и отодвинуться от темного зала. Спотыкаюсь о деревянный сундук и падаю в кровать умершей матери, стоящую посреди декораций. В этот момент я ощущаю мощный поток воздуха, как порыв ветра, идущий из кулис, хотя там все как будто перекрыто. Занавеска на глухом окне бутафорской стены колеблется, я медленно поднимаюсь и вглядываюсь в нее. Внезапно чья-то рука ложится мне на плечо – и я кричу. Сердце обрывается. Это смущенный Люсьен, сидевший тихо, чтобы не мешать мне репетировать в одиночестве.

– Прости, Шарлотта, я напугал тебя…

– Напугал? Да чуть не убил!

Несколько секунд я не могу говорить, потом успокаиваюсь и показываю пальцем на почерневшие лампочки.

– Перегорели два софита, – говорю я тихо.

– Знаю, поэтому я и сижу…

Я попросила Люсьена проводить меня до гримерки.

Чем ближе начало представлений, тем больше я дергаюсь.

Я никогда не училась актерскому ремеслу. В один прекрасный день меня выбрали из толпы, изначально я не имела тяги к этой профессии, я из когорты актрис непосредственных, интуитивных, не имеющих теоретической базы. Отсутствие театральных знаний и тот факт, что я в очень юном возрасте оказалась на самом верху афиши, оставили во мне ощущение какого-то самозванства, от которого я так и не смогла избавиться. Я всегда тревожусь о том, что подумают обо мне, стараюсь работать как можно лучше, стараюсь понравиться. Мне во что бы то ни стало хочется доказать свою ценность. Те похвалы, которые я иногда получала, всегда звучали диссонансом к неотступному внутреннему голосу, который нашептывает мне, что можно было сыграть и лучше. Эта театральная пьеса очень важна, я знаю. Я уже пять лет не работала в профессии. Кое-кто считает, что меня уже похоронили, мне надо доказать свою жизненную силу и, если получится, талант. Я всегда была трусихой, но никогда еще не боялась так, как боюсь этого возвращения на сцену. Чтобы мне помочь, Жанна, костюмерша, чудная женщина, пересказывает мне фразу великой Сары Бернар, сказанную как-то одной молодой актрисе, которая хвасталась:

– А вот мне никогда не страшно!

Сара Бернар ответила ей: – Страх придет позже, когда научитесь играть.

Если страх – мера таланта, то я великая актриса.

До премьеры осталось несколько дней, и меня буквально выкручивает. От страха меня тошнит, и впервые в жизни со мной в течение нескольких недель случаются регулярные приступы мигрени, которые совершенно исчезнут после премьеры.

Мама была подвержена приступам мигрени. Она запиралась у себя в комнате в поисках темноты и тишины, потом через несколько часов выходила оттуда, ни на что не жалуясь и только сожалея, что не могла быть с нами. Лицо ее было мертвенно-бледным. Боль словно высасывала из нее все соки. Первыми симптомами обнаруженного у нее рака глаза были приступы мигрени редкой силы. Что же вызывает это недомогание у меня – стресс, непривычная нагрузка на память или воспоминания о матери?

Премьера проходит с успехом. Мне дарят прекрасные цветы, в мою гримерку заходят коллеги, выражая восторг и удивление. Но мой страх не покидает меня. Однажды вечером, за несколько минут до выхода на сцену, меня охватывает необоримая рвота. Коллеги беспокоятся за меня, они готовы отменить спектакль. Я не могу выйти из строя. Все пройдет, я уверена. Я отказываюсь. Я прошу только задержать начало на несколько минут. Мы играем спектакль как ни в чем не бывало.

Пьеса пользуется успехом у критиков, зрителей приходит много, по крайней мере в первые два месяца. Мне говорят: «Нам вас так не хватало», и мне нравятся эти слова. Аплодисменты гальванизируют меня, наполняют дрожью, – когда я слышу «браво», все во мне переворачивается. Вновь пережитый гул одобрения, любовь публики напоминают мне о том, как тягостно было мое актерское одиночество.

– Смотри, какие красивые! Это мои любимые цветы. Какой прелестный сладкий запах…

Костюмерша протягивает мне букетик фиалок размером с кулачок, без записки, перевязанный волоконцем рафии.

Его просил передать тебе один мужчина. Он почти ничего не сказал. Я не смогла уговорить его зайти и поздороваться с тобой. Застенчивый, но красивый, очень привлекательный мужчина…

– А какой? – спрашиваю я у Жанны, вдыхая запах сине-фиолетовых цветов с желтой сердцевинкой.

– Брюнет, с длинными волосами, красивая улыбка, цвет глаз не видела, он быстро ушел.

– Обожаю фиалки. Ты знаешь, что их запах ощущается только один раз? Он нейтрализует обоняние на несколько минут, потом они больше не пахнут…

– На языке цветов они означают тайную любовь. Синий цвет – цвет тайны, – просвещает меня Жанна.

– А я предпочитаю любовь явную.

На следующий вечер, когда мы смываем грим, Флоранс, одна из моих сценических партнерш, с которой мы делим гримерную, заговаривает со мной:

– Шарлотта, справа во втором ряду сидит мужик и просто не сводит с тебя глаз. Ты заметила? Красивый…

Нет, я ничего не вижу, когда играю. Меня нет, я переношусь куда-то в другое место. Даже на аплодисментах я не могу по-настоящему разглядывать лица. Я скольжу взглядом по залу и чувствую любовь – многоликую, анонимную, пульсирующую любовь зрителей.

Я не могу смотреть на кого-то конкретного, меня это полностью сбивает. Во время спектакля «Грязные руки» Жан-Поля Сартра в Театре Антуан много лет назад один человек приходил смотреть на меня каждый вечер две недели подряд. Это меня невероятно сбивало, я даже забывала текст. Я могу воспринимать публику только как единое целое, как доброжелательно настроенную массу…

– Мадам, вам фиалки, – радостно объявляет Жанна.

– Опять? От того же человека?

– Да. Он по-прежнему красив, застенчив и неразговорчив.

На сцене Флоранс незаметно кивает мне в сторону правой части зала, прямо передо мной. Я понимаю ее и отказываюсь смотреть. Я хочу оставаться полностью в роли.

– Сегодня фиалок не было, Жанна?

– Сегодня – нет.

– Он снова сегодня приходил, тот парень, ты не заметила?

– Нет… Значит, человек с фиалками – не он.

Назавтра Флоранс говорит мне, что она его не видела.

Он же не может приходить каждый вечер.

Теперь у меня в гримерной шесть букетиков фиалок, из них два – совершенно увядшие. Я кладу их на этажерку, чтобы засушить. Вчера я несколько минут ждала в коридоре, в том самом месте, где этот дикарь обычно протягивает Жанне букет фиалок. Напрасно.

Седьмой букет становится детонатором. К тесемке из рафии прикреплен кусочек бумаги, на котором написано: «Вы лучезарны».

На этот раз я пытаюсь рассмотреть первые ряды. Трудно смотреть сверху вниз. Обычно я в поисках вдохновения поднимаю взгляд. Ничего не вижу, но продолжаю вглядываться. Вечером цветов нет, и дикаря в зале тоже нет.

Три дня спустя Флоранс уверяет меня, что он точно был и сидел по-прежнему примерно в том же месте. В партере, второй-третий ряд, совсем справа.

Однажды вечером мне удалось все же поймать его взгляд, он возник из темноты, как вспышка огня.

Я видела его только один раз. Как запах фиалок, его глаза ослепили меня, выключили зрение. Продолжала играть на автомате. Это был человек с синими цветами, «дикарь», как его звала Жанна, я узнала его. Он придет встретиться со мной, это неизбежно. А если не придет, я сама его отыщу.

Потом он исчез. Несколько вечеров я безуспешно обшаривала взглядом первые ряды. Никаких следов безымянного мужчины, цветы прекратились.

Мне дарили другие букеты. Я помню роскошные красные розы, крупные бутоны скрывали лицо Жанны, помню коробку карамели с соленым маслом, которую она съела за несколько часов, но фиалок больше не было.

Жанна горюет вместе со мной. Она досадует, что не сумела убедить того человека зайти и поговорить со мной.

Я часто вспоминаю его взгляд. Потом однажды вечером, глядя на засохшие букетики, я понимаю, что воспоминание о человеке стерлось, как мимолетный сон. Я забыла «дикаря». Я засушиваю фиалки и успокаиваю наконец свое клокочущее сердце. Я знала похожие отношения, случались настойчивые поклонники, которые вдруг исчезали раз и навсегда.

Я познакомилась с актрисой и режиссером Майвенн Ле Веско – она новатор и тонкий человек, она приходит ко мне за кулисы сказать, насколько ей понравилась моя игра. Она готовится снимать новый фильм «Бал актрис» [21] и хотела бы отвести там роль для меня. Я счастлива, – не признаваясь себе, я надеялась, что эта театральная постановка породит у кого-нибудь желание поработать со мной. Я часто слышу, как разговаривают в гримерной мои партнерши, актрисы Флоранс Пернель и Валери Бенгиги, которые как будто завалены проектами, предложениями ролей. Им под сорок, и их карьера на подъеме. Я слышу, как они возбуждены, я понимаю их. Я рада за них. Иногда они внезапно смолкают, замечая мое молчание, потом заговаривают на другую тему.

Сегодня вечером на спектакле я сбиваюсь. Днем, во время импровизированный сиесты после нескольких недель затишья я снова видела страшный сон, снова пережила автокатастрофу. Потом началась мигрень, рвота. Я смогла выйти на сцену. За всю жизнь я не отменила ни одного спектакля. Мне случалось играть с температурой под сорок, меня рвало между выходами на сцену, в тот период, когда я принимала свои первые огромные таблетки, я играла вся покрытая красными корками или с разбитым сердцем, но роли я всегда отрабатывала. Мое желание быть актрисой, работать в полную силу оказывается сильней моих душевных и телесных сбоев.

Зрительский успех пьесы постепенно снижается, ситуация против нас: наступает период президентских выборов, и Париж задыхается от жары. Той весной 2007 года эта жара ударила по всем театрам. Обстановка в гримерной тоскливая. Я пою, чтобы как-то разбить тишину, потом слышу, как прибегает Жанна со словами:

– Да нет же, заходите! Я уверена, она будет рада.

Я тут же все понимаю. Я быстро взбиваю пальцами волосы и встаю лицом к входу. Я не люблю быть к кому-то спиной и еще меньше люблю смотреть на своих гостей в освещенное гримерное зеркало. Первый раз я вижу его стоящим в темноте коридора, он не решается войти. Жанна входит первой и протягивает мне букет фиалок.

– Удача! Я смогла отловить твоего «дикаря»! Ну, входите, – говорит она.

Я подхожу к двери. Поспешно беру фиалки, вдыхаю их сладкий сильный запах и обращаюсь к все еще неподвижному и улыбающемуся мне мужчине:

– Обожаю фиалки. Смотрите, я сохранила все ваши букеты… Здравствуйте!

– Рад познакомиться…

Человек делает шаг мне навстречу, протягивает руку, я беру его ладонь и целую секунду удерживаю в своей. Я чувствую, она влажная. Какой-то поклонник толкает нас и врывается в гримерную, он непременно хочет поприветствовать моих коллег, которые с любопытством наблюдают мою встречу с человеком с фиалками.

Воспользовавшись этим вторжением, я приглашаю его пойти за мной.

– Да, пойдемте куда-нибудь.

– Хотите что-нибудь выпить? Мне хочется поблагодарить вас за цветы. Вы знаете символику фиалок?