Рецессия капитализма – скрытые причины. Realeconomik Явлинский Григорий

Происходило это потому, что на каждом уровне (брокер, банковский служащий, отделение банка, консультант банка, консультант инвестора и т. д.) выплачивались проценты за организацию выдачи кредитов, их страхование, перестрахование, закладывание и перезакладывание. Конечный результат – возврат кредита – не интересовал в этой цепочке никого. Интересовал и приносил доход сам процесс.

Понятно, что, по сути, вся эта история была грандиозной аферой, в проведении которой участвовали десятки, если не сотни тысяч людей – от простых агентов-посредников до топменеджеров крупных финансовых институтов, каждый из которых имел свой маленький или не очень маленький интерес и потому, по меньшей мере, не возражал против накапливания финансовой системой возрастающих крупных рисков. Каждый из них брал на себя свою долю профессиональных и в этом смысле моральных издержек пропорционально сумме средств, относительно судьбы которых он мог принимать решения, неважно – единолично или коллегиально.

Параллельно возрастали риски инвестиционных банков, которые формировали и реализовывали все новые инвестиционные продукты, не удосуживаясь при этом адекватно оценить сопряженные с ними риски и информировать об этих рисках своих клиентов – реальных и потенциальных. Для этого они фактически должны были вступать в сговор с руководством рейтинговых агентств, без присвоения которыми многочисленным сомнительным бумагам инвестиционных рейтингов столь массовая их покупка просто не могла бы состояться. Они, в частности, присваивали рискованным бумагам инвестбанков рейтинги исключительной надежности AAA и A1, прямо подставляя своих клиентов.

Конечно, сегодня эти агентства отрицают, что сознательно шли на обман, и у них даже находятся авторитетные адвокаты вроде Алана Гринспена, утверждавшего, что агентства просто «не ведали, что творили» [15] . Однако надо быть очень наивным, чтобы полагать, что блестящие рейтинги инвестбанков никаким образом не были связаны с теми огромными гонорарами, которые последние платили рейтинговым агентствам. Это все равно, что считать, что контракты на десятки миллионов долларов, связывавшие в свое время аудиторскую компанию «Артур Андерсон» с корпорацией «Энрон», никак не влияли на склонность аудиторов закрывать глаза на многочисленные скелеты в шкафах последней.

Но на рейтинговых агентствах цепочка участников не заканчивается. Над кредитными, страховыми и другими финансовыми учреждениями сегодня стоят разного рода регуляторы, в функции которых, помимо прочего, входит контроль за принимаемыми на себя всеми этими учреждениями финансовыми рисками. У институциональных инвесторов, как правило, есть коллегиальные органы управления, а также всякого рода наблюдательные или контрольные советы. В финансовых регуляторах, наблюдательных и иных подобных органах работают достаточно квалифицированные люди, которые прекрасно понимают, какого рода проблемы могут возникнуть в результате безответственного поведения их поднадзорных, но по разным причинам они предпочли закрыть на это глаза.

В какой-то части это могло быть вызвано легкомысленным заблуждением относительно того, что использование механизмов распределения рисков (страхование, хеджирование) якобы позволяет как-то снизить и совокупный риск. Однако более вероятным и адекватным объяснением является элементарная сделка с совестью тех, кто был уполномочен осуществлять строгий и беспристрастный надзор за работой своих подопечных с различного рода финансовыми инструментами и активами.

Далее. Известно, что регулирование сферы финансовых услуг в 1980–1990-е годы, в частности в США, пережило несколько волн либерализации. Помимо ослабления ограничений, призванных защитить клиентов финансовых учреждений от чрезмерно рискованных действий их менеджеров, в частности недостаточно защищенных вложений привлеченных ими средств, из-под какого-либо контроля были выведены система управления в этих учреждениях, система оплаты труда, дивидендная политика и т. д.

Очевидно, что не столь отдаленные последствия снятия ограничений прекрасно представляли себе все, кто лоббировал либерализацию, ее осуществлял, а также аргументировал ее необходимость, используя для этого свой и чужой авторитет. Причем последнее относится не только к представителям бизнеса, но и заинтересованным представителям научных учреждений, обосновывавших возможность эффективного саморегулирования финансовых рынков.

Когда теперь в оправдание своих действий люди говорят, что не ожидали столь грандиозного краха, так как его не предполагала ни одна математическая модель; что они искренне были убеждены, что финансовая система сработает и «переварит» все трудности, в это можно поверить только применительно к кабинетным ученым-теоретикам, фанатикам идеи «невидимой руки рынка» – хотя бы потому, что именно способность рынка эффективно распределять риски традиционно считалась основой основ самой идеи свободного рынка. Но очень трудно воспринимать всерьез такие объяснения, когда речь идет о профессионалах-практиках, работавших на финансовых рынках, или, например, о позиции бывшего председателя Федеральной резервной системы Алана Гринспена, который категорически выступал против регулирования рынка внебиржевых производных инструментов и хедж-фондов, утверждая, что с их помощью риски переносятся из банковской системы на многочисленных участников рынка и это якобы делает ее гораздо более стабильной [16] .

Понятно, что процесс дерегулирования финансовых рынков невозможно объяснить банальной коррупцией, хотя, как намекают некоторые осведомленные люди, не обошлось, в том числе, и без нее. Чаще же работал мотив психологического комфорта и косвенной выгоды: всегда приятней и полезней держаться в русле общего течения, не пытаясь ему противостоять, не указывая на ошибочность и опасность шагов, поддерживаемых влиятельными на данный момент группами интересов.

Для большинства из тех, кто инициировал процесс снятия ограничений и участвовал в нем, мотив личной выгоды, возможно, вовсе не был основным, но сам этот процесс, несомненно, стал возможен в результате определенного настроя в общественном сознании, для которого было характерно явное смягчение нравственных ограничителей.

Я думаю, что большинство людей, которые принимали эти решения, будучи специалистами, понимали их сомнительность как с профессиональной, так и с человеческой точки зрения, но полагали, что все как-то обойдется – «все так делают», «потом исправим», и т. д. Да и личные доходы от этого были весьма убедительные.

1.3.5. Кастовая топ-этика

Однако было бы еще полбеды, если бы речь шла только о совершении топ-менеджерами кредитных и инвестиционных учреждений сомнительных сделок со столь же сомнительными финансовыми активами и деривативами, или о том, что финансовые власти фактически закрывали на это глаза. В ходе кризиса всплыло то обстоятельство, что нравственный релятивизм оказался присущ и едва ли не большей части руководителей компаний так называемого «реального сектора».

Вряд ли кто-то сомневается в том, что дикие суммы, направлявшиеся на представительские цели высшими управляющими компаний, оказавшихся в отчаянном финансовом положении (типа ремонта кабинета бывшего главного управляющего «Мерил Линч», обошедшегося компании в 1,2 млн долл.), – это лишь верхушка айсберга. Сметы служебных расходов высших управляющих автомобильных компаний, обращавшихся за помощью к государственной казне, содержат весьма любопытные вещи с точки зрения тех, кого призывали к скромности и бережливости как высшим добродетелям успешного предпринимателя.

Особый разговор – о вознаграждениях управляющих. Благодаря кризису достоянием гласности стали огромные суммы премиальных, которые получали высшие менеджеры инвестиционных банков, компаний и фондов, в том числе за периоды, когда эти структуры уже начали фиксировать убытки в результате реализации их же инвестиционных стратегий.

То, что сами управляющие выписывали себе скандально огромные бонусы, неудивительно: когда речь идет о перспективе без усилий и риска получить небольшое состояние, человек менее всего склонен демонстрировать скромность и бескорыстие. Показательно другое: о фактах выплаты ничем не оправданных шальных бонусов было известно многим. Однако либо никто из этих многих не поставил в известность тех, кто имел возможность воспрепятствовать возмутительным выплатам, которые, по сути, были откровенным присвоением доверенных этим структурам чужих денег. Либо те, кто имел возможность положить конец этой постыдной практике, по какой-то причине этого не сделал.

Это, в свою очередь, говорит о том, что в среде профессиональных высших управленцев укоренилась некая корпоративная (в смысле принадлежности к своего рода привилегированному корпусу высокооплачиваемых топ-менеджеров) этика. Этика, которая устанавливает определенные правила поведения только по отношению к людям своего круга, а всех остальных рассматривает как людей второго сорта, к которым применимы иные нравственные представления и которые, в сущности, являются всего лишь одушевленным материалом для получения дохода.

Не будем забывать, что речь в данном случае идет не об аферистах типа Бернарда Мэдоффа, который вместе со своими клиентами сознательно противопоставлял себя обществу и закону [17] .

Речь идет о людях, искренне считающих себя солью общества; его лучшими, талантливейшими представителями. Эта категория людей не только не противопоставляет себя закону, но, напротив, охотно пользуется его защитой и всячески содействует тому, чтобы законодательство эффективно защищало их интересы от претензий и притязаний клиентов и акционеров.

При этом они не чуждаются публичности, охотно представляя себя в роли «посвященных», обладающих якобы уникальными знаниями и опытом, позволяющим им претендовать на специальное к себе отношение и соответствующий уровень вознаграждений.

Но самое интересное заключается в другом: никто из тех, чьи малопристойные поступки в ходе кризиса волею случая оказались известны широкой публике, совершенно не боялся разоблачения и последующего общественного осуждения. Да его, в сущности, не последовало даже после скандальных сообщений о них в средствах массовой информации. Значит, серьезные проблемы с нравственным чувством присутствуют и в обществе в целом – оно стало настолько терпимо относиться к мошенникам и стяжателям, что угроза общественной изоляции превратилась для них в пустой звук [18] .

Хочу оговориться: все вышесказанное, конечно же, приведено здесь вовсе не для того, чтобы по-обывательски пожаловаться на «падение нравов». Главная моя мысль заключается в том, что кризис 2007–2009 гг. нельзя трактовать как обычный циклический спад конъюнктуры, сопряженный с банальным сдутием «пузыря» на некоторых финансовых рынках и им же во многом и спровоцированный.

То есть, конечно, все это имело место, и все стандартные факторы сыграли свою роль в процессе разворачивания кризиса и его последующего преодоления.

И все-таки значение кризиса гораздо больше. Самое главное – он высветил относительно долгосрочную тенденцию к сокращению возможностей и падению эффективности публичного контроля над деятельностью бизнеса – в первую очередь в финансовом секторе, но не только в нем. Контроля за соблюдением им принципов добросовестного и социально ответственного ведения дел при соблюдении установленных обществом норм и ограничений.

Подчеркиваю, речь идет не о природе бизнеса – она всегда была относительно неизменной, будучи определяема природой человека, которая стара как мир. Речь идет об объективных и субъективных возможностях общественного контроля за ее негативными проявлениями, а эти возможности подвижны и подвержены переменам. И осмысление всего того, что сообщалось и обобщалось в связи с кризисными явлениями 2007–2009 гг., равно как и моего собственного личного опыта, наталкивают меня на вывод о том, что в последние два-три десятилетия эти возможности сильно сократились.

И если не ограничиваться констатацией того, что лежит на поверхности, а попытаться увязать это явление с изменениями в механизмах такого контроля, их соотношении и степени их относительной эффективности, то нельзя не видеть, что во многом, можно даже сказать в очень большой степени, они связаны с падением эффективности морального самоконтроля общества, его способностью поддерживать соблюдение общественно приемлемых правил поведения при помощи нравственных норм с минимальным использованием организованного государственного насилия.

В том, что я только что сказал, нет ни грамма морализаторства. Переделывать человеческие наклонности – задача непосильная и неуместная, во всяком случае для политика или экономиста. Но создание механизмов самоконтроля общества, в том числе в сфере деловой активности, и поддержание их эффективности не только уместно, но и абсолютно необходимо для любого, кто берется за задачу управления обществом.

Более того, чем сложнее оно организовано, чем сложнее структура его экономики, тем более важны эти механизмы для нормального, и особенно эффективного его функционирования. И тем более важную роль приобретает регулирующая функция такого института, как общественное мнение и общественная мораль.

Однако, констатируя проблемы, которые возникли с этим институтом в последние десятилетия, было бы неправильно и непродуктивно этой констатацией и ограничиться. Сила этого института тесно связана как с историческим контекстом, в котором ему приходится функционировать, так и с эволюцией экономического базиса общества, в частности структурными сдвигами в мировой капиталистической экономике, особенно в наиболее продвинутой его части – США и странах Западной Европы. Находясь в русле анализа, толчок которому дал кризис 2007–2009 гг., эти вопросы имеют и самостоятельное значение, прежде всего потому, что дают возможность составить представление о магистральном пути, по которому идет развитие современного капитализма, и даже в какой-то степени заглянуть в ближайшее будущее, обрисовав его наиболее вероятные сценарии на перспективу ближайших двух-трех десятилетий.

Этим вопросам и будет посвящена следующая часть книги, в которой я попытался обобщить свои представления о том, куда и почему движется по руслу всемирной истории современный капитализм.

Глава 2 Сдвиги в мировой экономике 1980–2010-х годов и изменения нравственно-психологического климата

2.1. Структурный сдвиг: от капитализма индустриального к «финансовому капитализму» и «новой экономике»

Употребляя сегодня такие привычные клише, как «либеральная рыночная экономика», «рыночный капитализм», «экономика западного типа» и проч., мы – и в России, и не только в России – редко задумываемся над их содержанием. Более того, одним и тем же термином мы часто объединяем и общество периода раннего классического капитализма, художественно описанного, например, в романах Чарльза Диккенса или Теодора Драйзера, и постиндустриальную экономику современной нам Западной Европы.

Конечно, назвать это однозначно неправильным нельзя – действительно, есть ряд базовых характеристик, которые роднят эти общества и сохраняются на протяжении последних полутора веков в более или менее неизменном виде. Вместе с тем очень многое за это время изменилось – и не только внешне. Более того, рискну утверждать, что за последние, скажем, три десятилетия «западный» капитализм в сущностном плане изменился больше, чем за предшествовавшие им 100 лет. И причина не в том, что как-то сильно изменялись люди – несмотря на рост уровня образования и, в большой степени, интеллектуального содержания экономической деятельности, люди как раз остались, в сущности, такими же.

А вот содержание и условия деятельности изменились сильно, что в очень существенной части меняет и сам экономический механизм, включая такие его аспекты, как набор и соотношение используемых для хозяйственной деятельности ресурсов, соотношение сил различных участников экономической деятельности, выступающих в роли акторов и арбитров; характер распределения доходов, экономический смысл потребления и многое другое. Более того, забегая вперед, можно сказать, что изменения претерпевают и такие базовые вещи, как понятие полезности и основы ценообразования, содержание производства и его связь с факторами производства; взаимосвязь экономического роста и технического прогресса.

Однако начнем мы, пожалуй, со сдвигов в отраслевой структуре бизнеса и соотношении между различными видами деятельности, особенно рельефно проявившихся на фоне прошедшего кризиса.

2.1.1. Ускоренный рост финансового сектора

Первое, что в связи с этим необходимо выделить – это, конечно, бурный рост финансового сектора в развитых странах. В количественном отношении, возможно, он не был слишком впечатляющим – например, в США доля финансовых услуг (включая страхование) в структуре ВВП, по данным официального Бюро экономического анализа [19] , за этот период возросла с 5 % до приблизительно 9 %.

Однако в качественном аспекте изменения были куда более впечатляющими. На протяжении трудовой жизни всего одного поколения – с конца 1970-х годов и до середины 2000-х годов – этот сектор превратился из сравнительно узкого и закрытого сообщества профессиональных финансистов в огромный диверсифицированный бизнес-сектор, в котором оказалась в той или иной форме задействована весьма существенная часть экономически активного населения (например, в США – это приблизительно 4,5 % общей занятости). С учетом же тех, кто так или иначе завязан на этот сектор в сфере образования, средств информации и коммуникации и др. – это десятки миллионов трудоспособных людей с доходами, заметно превышающими средний уровень. Более того, перспектива получения больших и даже очень больших доходов в сочетании с высоким престижем этого вида деятельности привлекла в нее наиболее энергичных и талантливых людей, имеющих способность и возможности через средства массовой информации, а также научные и образовательные учреждения оказывать большое влияние на общественное мнение и политические взгляды интеллектуальной элиты. Так что влияние этого сектора на политическую жизнь в странах Запада, в том числе на экономическую политику правительств, гораздо выше, чем можно было бы предположить исходя из его доли в совокупной занятости или ВВП.

Кроме того, предприятия этого сектора постепенно стали выполнять функцию главного аккумулятора корпоративных прибылей в экономике. Так, в США накануне кризиса на долю финансового сектора приходилось порядка 40 % доходов корпораций, используемых для расчета фондового индекса S&P-500 и представляющих собой, по умолчанию, репрезентативный срез американского корпоративного сектора в целом.

Главное же – этот сектор сосредоточил под своим контролем и управлением разнообразные активы, главным образом финансовые, сопоставимые по своим масштабам с размерами ВВП, и приобрел способность самым существенным образом влиять на состояние мировой и национальных экономик [20] .

Так, сегодня даже временный рост неопределенности на финансовых рынках может настолько сильно дезорганизовать инвестиционный процесс, что легко становится причиной длительного промышленного спада. Падение цен на финансовые активы, причем по любым причинам, в том числе далеким от собственно экономической сферы, легко отражается на самоощущении, настроениях и потребительском поведении огромных масс населения, что, в свою очередь, играет роль своеобразной непреодолимой силы, могущей разрушить вполне эффективные и конкурентоспособные производства, надуть или сдуть очередной «мыльный пузырь» на тех или иных рынках, и т. д. И наоборот, оптимизм на финансовых рынках, как правило, имеет следствием существенный рост ожиданий инвесторов в других сферах, в том числе в так называемой «реальной экономике», что ведет, при прочих равных, к улучшению конъюнктуры и общему экономическому подъему.

Более того, осознанное или неосознанное ощущение того, что настрой и действия финансовой элиты оказывают сильное воздействие на общее положение дел в экономике, заметно превышающее формальные показатели доли финансового сектора в совокупном продукте, заставляет политиков придавать ее интересам непропорционально большое значение, что во многом определяет экономическую политику правительств ведущих западных стран. Интересы этого сектора если и не ставятся разработчиками экономической политики во главу угла, то, во всяком случае, являются одними из самых приоритетных.

2.1.2. Кредитная экспансия и рост долговой экономики

Другим важным сдвигом последних десятилетий, связанным с увеличением масштабов и роли финансового сектора в развитых странах, является быстрый рост размеров кредита в экономике и соответственно объемов задолженности ее субъектов.

Главным двигателем этого процесса стали США, где привычка жить на заемные средства охватила не только весь общественный сектор, начиная с федерального правительства и заканчивая муниципалитетами, но и сектор домохозяйств, совокупный долг которого в 2008 г. приблизился к 13 трлн долл. (в последние годы он сохраняется приблизительно на том же уровне). Однако и в других развитых странах масштабы заимствований корпоративного и общественного секторов росли быстрыми темпами, а бум потребительского кредитования в той или иной степени затронул почти все экономически активное население этой части мировой экономики.

Традиционное распределение ролей между крупными секторами в экономике, при котором сектор домохозяйств выступал в роли нетто-кредитора, сектор нефинансовых корпораций – в роли главного заемщика, а финансовый сектор – в роли посредника между первым и вторым, начало размываться. В секторе домохозяйств на место культуры сбережения, формировавшейся в европейской культуре на протяжении столетий, пришел потребительский ажиотаж, емко выражающийся формулой «Зачем ждать до завтра, если можно потребить уже сегодня». (Или, как было сказано в одном рекламном слогане, «Вы еще только подумали о чем-то, а мы уже готовы предоставить вам на это кредит».) Традиционные представления об умеренности в потреблении, сбалансированности домашнего бюджета и обязательного наличия резервов как образца ответственного и морального поведения в личных финансах стали уходить в прошлое. Естественно, немалую роль в этом сыграли и финансовые институты, сделавшие работу с физическими лицами одним из главных направлений своей деятельности, в том числе за счет повышения максимально допустимого уровня сопутствующих рисков.

Ипотечный кризис в США на самом деле стал закономерным следствием длительного, происходившего в течение десятилетий постепенного смягчения требований банков к потенциальным заемщикам, которое, в свою очередь, стало возможным в результате стабильного роста доходов домохозяйств, размеров совокупного кредита и цен на недвижимость, использовавшуюся в качестве залогового актива. В таких условиях даже рост дефолтов по кредитам не мог существенно затормозить процесс роста кредита в целом, поскольку реализация залогов в большинстве случаев позволяла банкам избежать крупных потерь, а те потери, которые все-таки возникали, не создавали проблем для совокупных показателей банковского сектора на фоне роста нового кредитования.

Фоном и одновременно результатом беспрецедентного расширения кредитования потребительского сектора стало общее снижение нормы накопления в развитых странах, разворачивавшееся на фоне их прогрессирующей деиндустриализации и общего снижения прозрачности движения средств в «виртуализирующейся» экономике (о процессе «виртуализации» подробнее будет сказано чуть ниже).

Эти процессы, развиваясь параллельно, взаимно поддерживали и усиливали друг друга. Так, рост доли третичного сектора объективно увеличивал долю зарплат в создаваемом валовом продукте, снижая удельный вес потребляемого капитала в его структуре, тем самым повышая долю конечного потребления в структуре валовых национальных расходов. Одновременно этому же способствовало общее снижение налоговой нагрузки на доходы в результате открывавшихся дополнительных возможностей манипулирования финансовыми потоками в корпоративном секторе с целью «оптимизации» налоговой нагрузки.

Рост личных располагаемых доходов открывал новые возможности для стимулирования потребления через массированное воздействие на психологию населения, у которого заметный рост личных доходов создавал ощущение устойчивого благополучия и тем самым сокращал стимулы к сбережению доходов и формированию накоплений. Параллельно рост личных доходов облегчал домохозяйствам доступ к потребительскому кредитованию, которое, в свою очередь, оказывало дестимулирующее воздействие на сбережение.

С другой стороны, правда, рост склонности к потреблению в развитой части мира объективно ослаблял пассивную базу финансового сектора, сокращая (в пропорции к росту совокупных доходов) приток средств населения в банки и розничные инвестиционные фонды. Однако образующиеся возможности стал быстро заполнять капитал из развивающихся стран, владельцы которого, ища защиты от нестабильности в своих собственных странах, охотно инвестировали в финансовые активы развитого мира.

Этим, в свою очередь, воспользовалось правительство США, получившее возможность финансировать бюджетный и торговый дефицит за счет возрастающего притока средств из более бедных стран. В то же время не меньше выиграли от этого притока и частные финансовые учреждения, использовавшие эти деньги для кредитования потребления в США и в других странах «экономики потребления».

Мощный кредитный бум пережила и Европа, причем в наибольшей степени это почувствовали страны ее периферии (Греция, Ирландия, Португалия, Испания), где задолженность и населения, и государств в 1990-е и 2000-е годы росла беспрецедентно высокими темпами.

Так или иначе, но долговая нагрузка на экономику развитых стран существенно возросла, что объективно уменьшило ее устойчивость. Тем не менее плюсы, связанные с возможностью стимулирования потребления и инвестиций посредством кредитной экспансии, в большинстве развитых государств перевешивали связанные с ней долгосрочные угрозы. В результате линия на насыщение экономики все новыми кредитными деньгами не прекращалась, а в последние годы, прежде всего в связи с необходимостью преодоления последствий кризиса 2007–2009 гг., даже усилилась.

2.1.3. Передовой отряд мирового капитализма: к «высоким» технологиям и новым услугам

Следующий важнейший сдвиг – это дальнейшее изменение роли экономик развитых стран в международном разделении труда, приобретающее сегодня необратимый характер.

То, что развитые экономики дрейфуют в сторону увеличения в них роли третичного сектора, оказания различного рода услуг, преимущественно деловых услуг сектору предприятий, – давно уже не новость. Столь же бесспорно, что в основе этого процесса лежит объективный факт удорожания в развитых странах некоторых видов ресурсов, в первую очередь простого труда и земли, что обусловливает перенос экономической деятельности, основанной на массовом потреблении этих ресурсов, в менее развитые экономики, обладающие ими (с учетом качества соответствующих ресурсов) в максимальной степени.

О превращении Китая и стран Юго-Восточной Азии в «мировую фабрику» говорится уже как о свершившемся факте, а изменения в этой картине если и возможны, то только за счет включения в мировую промышленную зону Индии, стран ЮВА и некоторых латиноамериканских стран. Уход массового производства товаров из развитого мира в «новые индустриальные экономики» в последние 20 лет превратился в одно из главных направлений изменений в мировой экономике, в ее структуре и логике эволюции.

Что остается в развитых странах? Теоретически – отрасли, базирующиеся на высоких технологиях и/или ориентированные на предоставление услуг, которые либо географически привязаны к определенному местоположению предоставляющего их субъекта, либо основаны на каком-то эксклюзивном интеллектуальном или административном и политическом ресурсе. (При этом мы, конечно, выносим за скобки обязательное наличие в любой развитой экономике стандартных по своим параметрам социального (образование, здравоохранение, общественный транспорт, социальное обслуживание и безопасность) и торгово-сервисного секторов, обслуживающих население и обычные нужды местного бизнеса.) Это – в теории, которая исходит из активного международного товарообмена и решающей роли сравнительных преимуществ.

В самых общих чертах, именно это и происходит сегодня на практике. Но только в самых общих, поскольку более пристальный взгляд на соответствующие процессы заставляет сделать ряд очень существенных оговорок.

Во-первых, понятие «высокие технологии» применительно к данному контексту следует понимать с известной долей условности.

Действительно сложные и при этом практически полезные технологии, включающие крупную интеллектуальную составляющую и большой элемент технической новизны, безусловно, играют немалую роль в современной западной экономике. Вместе с тем основанная на них хозяйственная деятельность даже теоретически не может образовать крупный кластер занятости и дохода, достаточный для того, чтобы содержать значительную часть населения сколько-нибудь крупной страны.

При всех плюсах «экономики знаний» она может существовать лишь как небольшое вкрапление в огромном массиве экономики, поддерживающей жизнь десятков и сотен миллионов людей в развитых странах.

Соответственно действительно высокие технологии как основа или несущая часть экономики Европы или США – не более чем миф, искаженно отражающий некоторые элементы реальности, но не отражающий ее саму. Да, они активно пропагандируются СМИ, к ним привлечено большое внимание экспертов и исследователей, но с точки зрения общих масштабов доходов и занятости в экономике их роль сегодня все-таки незначительна.

Большая же часть хозяйственной деятельности, автоматически относимой к категории высокотехнологичной, на самом деле таковой не является: то, что считается ее технологической составляющей, представляет собой не более чем часть рекламно-имиджевого компонента. Никто на самом деле не знает, в чем состоит технологический смысл разработки новой формулы губной помады или шампуня, одного из десятков тысяч видов продуктов питания под фирменным брендом или столь же многочисленных видов бытовой и электронной техники, коммуникационных устройств, товаров бытовой химии, офисных товаров и т. п. Тем не менее компании из развитых стран, занимающие лидирующие позиции по доле, которую они имеют на соответствующих рынках, неизменно позиционируют себя как «высокотехнологичные» – как компании, ведущие активные исследования и разработки и регулярно осуществляющие инновации.

В условиях, когда происходит постоянное обновление ассортимента или его имитация (специалисты-инженеры утверждают, что в большинстве реально высокотехнологичных отраслей действительно существенное обновление обычно происходит с циклом не менее десяти лет), как можно более частый вывод на рынок продуктов, позиционируемых как новые («революционные» или хотя бы обновленные), является чуть ли не решающим маркетинговым и конкурентным преимуществом. Претензия на «высокотехнологичность» стала обязательным элементом стратегии крупных фирм в самых разных сферах, даже если технические или потребительские качества продукта при этом почти не претерпевают изменений по сравнению с ранее известными аналогами.

Владельцы «высокотехнологичных» брендов ежегодно, а то и чаще организуют выпуск обновленной («новой») версии своих флагманских продуктов, сопровождая это широкомасштабной рекламной кампанией, призванной создать впечатление постоянного прогресса «высоких» технологий чуть ли не в ежемесячном режиме. И когда специалисты говорят о возрастающей роли высокотехнологичных производств в современной экономике Запада, необходимо помнить, что большая часть этих «высоких технологий» имеет лишь весьма отдаленное отношение к собственно техническому прогрессу.

Во-вторых, географическая привязка ряда деловых услуг к экономике развитых стран обусловлена исторической традицией и связана не столько с конкурентоспособностью поставщиков этих услуг, сколько с наличием в их стоимости своего рода исторической ренты. Грубо говоря, в любой (или почти любой) из развивающихся стран теоретически возможно, затратив колоссальные средства, создать центр по оказанию финансовых услуг, по своим техническим возможностям, оснащению и материальной инфраструктуре не уступающий Лондону, Цюриху или Нью-Йорку. Однако для того чтобы успешно конкурировать с традиционными финансовыми центрами, расположенными, естественно, в развитых странах, ему будет остро не хватать исторической традиции, которую невозможно в короткие сроки сформировать ни за какие деньги. Если в банках Швейцарии сегодня находится свыше 2 трлн принадлежащих иностранцам долларов, то это продукт столетий исторической традиции, которую невозможно произвольно смоделировать и воспроизвести в других условиях.

Точно так же невозможно смоделировать и в исторически короткие сроки воспроизвести в другом месте ни лондонский Сити, ни амстердамские биржи, даже если предоставить на новом месте сверхльготный налоговый режим.

Скорее всего, неудачей окончится и попытка создать «с нуля» на пустом месте и сколько-нибудь крупный центр научнотехнических исследований и разработок (если речь идет, конечно, о серьезной работе, а не о лаборатории для разработки новой туши для ресниц). Именно поэтому никакие специальные научные или технико-внедренческие «специальные экономические зоны» не смогли создать альтернативу ни Силиконовой долине, ни ядерному центру в Лос-Аламосе, ни ЦЕРНу, ни французскому Институту Пастера.

В-третьих, сформировавшийся устойчивый разрыв в уровне и качестве жизни, не говоря уже о культурных традициях, дает развитому миру уникальную возможность «снимать сливки» с человеческого потенциала всего остального мира, за счет иммиграции привлекая и закрепляя у себя лучшие интеллектуальные и организаторские ресурсы, а также обеспечивая себя резервуаром энергичной молодой рабочей силы для работы в третичном секторе экономики.

2.1.4. Постиндустриальные услуги

Так или иначе, развитые страны в течение нескольких последних десятилетий активно использовали имевшиеся у них возможности для замещения индустриальной экономики экономикой «постиндустриальной», постепенно отказываясь от расширения и сохранения обрабатывающей промышленности в пользу организационной, управленческой и исследовательско-внедренческой деятельности головных подразделений транснациональных бизнес-империй, а также в пользу предоставления все большего количества все более усложненных финансово-посреднических услуг. На смену капитализму промышленному в этой части мира приходит капитализм финансовый и посреднический.

Естественно, речь не идет о том, что финансово-посреднический сектор доминирует (или скоро будет доминировать) в структуре ВВП развитых стран – напротив, можно с уверенностью утверждать, что в ближайшее время мы этого не увидим. Но его качественная роль, находящиеся под его контролем ресурсы и возможности влияния на остальную экономику возросли в очень большой степени. Именно эти виды деятельности сегодня представляют собой главный драйвер экономического роста в развитых странах, определяя его направленность и состояние конъюнктуры на крупных временных отрезках.

В принципе, с точки зрения экономической эффективности этот процесс нейтрален: он может сопровождаться как реальным повышением общей эффективности, так и столь же реальным ее снижением. В той части, в которой посредничество, в том числе финансовое, может способствовать оптимизации издержек хозяйственных процессов, оно, безусловно, является объективно востребованным процессом, играет позитивную роль и может являться прочной базой для развития экономики целых стран.

В то же время всегда присутствует опасность, что процесс развития различных услуг такого рода может замкнуться сам на себя, порождая своеобразную пирамиду, когда предоставление финансовых или посреднических услуг через дальнейший спрос (неважно, реальный или фиктивный) на другие подобные услуги или возможность конструирования более сложных комплексных услуг способствует не оправданному никакими рациональными соображениями разбуханию этой сферы. Последнее и теоретически, и практически ведет к долгосрочному надуванию разнообразных «пузырей» и снижению устойчивости экономической системы в целом.

Что здесь имеется в виду? Один пример – собственно финансовые услуги. Оправданные с точки зрения экономической эффективности функции кредитных и фондовых учреждений (управление свободными средствами и предоставление кредита) обрастают дополнительными услугами в виде страхования финансовых операций, консультационных услуг по инвестированию и управлению средствами, конструирования комплексных финансовых продуктов для финансовых институтов и посредников. Всякого рода аналитики конструируют все новые схемы инвестирования, одновременно предлагая услуги по их обслуживанию. Риски, которые страхуются и затем перестраховываются, становятся все менее понятными и прозрачными, и требуют (хотя бы в теории) все более изощренных и формализованных методов анализа и оценки. К этой деятельности привлекаются специализированные компании в виде, например, рейтинговых агентств, которые, в свою очередь, вынуждены как-то обосновывать свои оценки и выводы, предъявляя спрос на людей, способных из имеющегося материала, часто довольно скудного и недостоверного, сконструировать производящие впечатление солидности и фундаментальности обоснование для тех или иных (чаще всего заранее определенных) выводов.

Все они, вместе взятые, предъявляют спрос на математиков и программистов, снабжающих их необходимым формализованным аппаратом и средствами обработки данных и т. п.

Одновременно им необходимо иметь под рукой достаточный материал, описывающий происходящее в экономике в функциональном и отраслевом разрезе, что порождает определенный спрос на соответствующую интеллектуальную продукцию, без которой экономика до этого либо вообще благополучно обходилась, либо потребляла в очень ограниченных количествах.

Далее, финансовые рынки по мере увеличения своего размера и количества работающих на них или около них людей, чаще всего людей неглупых и амбициозных, склонных к саморекламе и созданию вокруг объекта своей деятельности ауры значительности и некоей загадочности, индуцируют спрос на услуги по привлечению на эти рынки новых средств населения и корпоративного сектора, а также на всякого рода финансовую аналитику, к которой привлекается довольно значительная по численности интеллектуальная прослойка, занятая в средствах массовой информации и экспертных институтах. Эфирное время и массовая печатная продукция переполняются информацией с финансовых рынков и ее обсуждением, причем единственная вероятная цель такого переполнения – поднять престиж сферы финансовых услуг и привлечь в нее все новые средства людей, внушая им иллюзию возможности легкого обогащения или гарантированного благосостояния за счет полумистической финансовой алхимии.

К подготовке всех этих людей подключается образовательная система, в первую очередь обладающая необходимой гибкостью система высшей школы и бизнес-обучения. К ней, в свою очередь, также пристраиваются многочисленные посредники и консультанты и т. д. В итоге численность населения, по характеру своей деятельности и занятости прямо или косвенно завязанная на этот сектор, растет пропорционально больше, чем собственно сектор финансовых услуг.

И это только один пример. Похожий механизм может действовать и реально действует по многим направлениям, формируя огромную систему многоступенчатого и частью взаимного оказания различных услуг, которая фактически и составляет каркас «постиндустриальной экономики». На этот каркас постоянно навешиваются все новые виды услуг и соответствующие им профессии («пиарщики», специалисты по работе с государственными ведомствами, корпоративные психологи, «тимбилдеры» и т. д. и т. п.), что можно наглядно увидеть на примере крупнейших корпораций в финансовом секторе. Последние за недавние десятилетия не только сильно увеличили свой штат, занятый как собственно финансовыми, так и сопутствующей рекламно-маркетинговой и консультационной деятельностью, но и превратились одновременно в одного из крупнейших потребителей такого рода услуг.

При этом система отношений в данном секторе начинает работать во многом сама на себя, вовлекая в свою орбиту все новых людей, связь деятельности которых с изначальными потребностями, вытекающими из реальных нужд оптимизации хозяйственной деятельности в других секторах, становится все менее и менее просматриваемой, а на каком-то этапе и теряется вовсе. «Постиндустриальность» постепенно принимает форму своеобразного постмодернизма в экономике, с исчезающим смыслом и возрастающей инерцией форм, которые начинают жить собственной жизнью, становятся самоцелью и порождают цепочку рождения все новых форм, уже никак не связанных с первоначальной целью поиска новых смыслов.

Порождаемые современными «креативщиками» новые и все более изощренные формы и конструкции претендуют на самостоятельную независимую значимость, быстро обрастают собственной инфраструктурой, чья главная задача – завоевать как можно больше места в растущей «виртуальной» экономике, которая, впрочем, обеспечивает ее участников вполне осязаемыми доходами и реальным благосостоянием.

И очевидно, что эта новая экономика, которая, казалось бы, по определению должна быть весьма гибкой в силу предполагаемой у нее способности достигать низкого порога постоянных издержек и отсутствия у ее субъектов дорогостоящего специализированного оборудования, на самом деле ничуть не более эластична, чем индустриальная. При падении спроса и сжатии основания пирамиды услуг остальные ее сегменты всеми имеющимися способами пытаются избежать сокращения и сохранить свое место в системе, в том числе с помощью замены реального спроса на свои услуги спросом, который они сами пытаются сформировать путем публичного раздувания собственной значимости и потенциальной перспективности. Люди, единожды попавшие в эту сферу и нашедшие в ней себе какую-то нишу, крайне неохотно ее покидают и оказываются готовы на немалые жертвы ради того, чтобы сохранить ставший для них привычным образ жизни и деятельности.

То же относится и к так называемому «высокотехнологичному» компоненту «постиндустриальной экономики»: через пропаганду реальной или мнимой новизны регулярно выводимой на рынок продукции, якобы потребовавшей для своей разработки больших затрат на НИОКР, продвигающие такую продукцию компании имеют возможность поддерживать на высоком уровне свою маржу в цене конечного продукта, тем самым производя доход почти буквально «из воздуха».

И это связано с другим крупным структурным сдвигом, протекавшим в развитых странах в течение одного-двух десятилетий, непосредственно предшествовавших нынешнему кризису, – заметному возрастанию значимости различных форм интеллектуальных активов как фактора производства, а собственности на них – как источника доходов.

2.1.5. Растущее значение интеллектуальной собственности

Каждый, кто живет в развитой части мира, уже сегодня повсеместно и ежечасно платит не просто за труд своего ближнего или за пользование природными и финансовыми ресурсами, которые принадлежат другим людям. Он платит также и за то, что в той или иной форме пользуется услугами созданных ранее интеллектуальных продуктов – реальных (технологии) или воображаемых (имиджевые торговые марки), – находящихся сегодня в собственности конкретных людей или организаций. И это явление не ограничивается только развитым миром. В более бедных странах потребление (в той мере, в которой там наличествуют потребители с уровнем дохода, превышающим необходимый для выживания физический минимум) также вовлекается в орбиту повышения интеллектуально-технической и виртуально-имиджевой составляющих. Всемирные масштабы антиглобалистских движений и соответствующих умонастроений – не случайность, а отражение того факта, что «Майкрософт» и «Кока-кола», «Тойота» и «Джилетт», «МакДоналдз» и др. с помощью рекламы и технологий превращают любой рост потребления в любой точке Земли в источник своего рода рентного дохода на свои неосязаемые активы – собственность на торговые марки и такие трудноопределимые ценности, как устойчивые связи, известность партнерам и потребителям, инерция делового поведения и прочие не поддающиеся строгому измерению материи.

Естественно, конкретные названия и имена в данном контексте не имеют значения и приведены только для примера. Важно другое – изменения в структуре факторов производства и структуре потребления, упомянутые выше, самым существенным образом повлияли на соотношение сил между их собственниками, что, в свою очередь, резко изменило характер и возможности конкуренции, в том числе международной.

Другими словами, последние два-три десятилетия явно обнажили тот факт, что соотношение между различными источниками доходов и богатства продолжает изменяться, и на место главного такого источника в возрастающей степени выдвигается собственность на накопленные нематериальные, в том числе интеллектуальные активы. Это, в частности, находящиеся в собственности крупных корпораций результаты научно-технических разработок, контроль над финансовой и торговой инфраструктурой, глобальные производственные и торговые сети, возможности организации крупных международных рекламных кампаний и акций, имеющийся аппарат продвижения продукции на массовые рынки, раскрученные торговые марки, историческая известность и т. д.

Вложения, сделанные в прошлом в создание и накопление этих активов и образующие основание для получения их владельцами своего рода исторической ренты, сегодня обеспечивают доходность, несопоставимую с доходностью инвестиций в собственно производственную базу.

Немаловажным моментом является, кстати, и то, что эта рента практически полностью сосредоточивается в развитых странах, поскольку собственность на подавляющую часть нематериальных активов, о которых речь шла выше, концентрировалась и, главное, продолжает концентрироваться у крупнейших транснациональных корпораций, чье происхождение и основная деятельность связаны прежде всего с развитой частью мира. Именно сюда стекаются доходы, которые приходятся на долю таких факторов, как технические и маркетинговые разработки, рекламные кампании, привязывающие потребителя к определенным психологическим, художественным и даже историко-географическим символам. Возникшая таким образом историческая рента по своему размеру уже сегодня не уступает так называемой природной ренте, связанной с обладанием определенными сырьевыми ресурсами, а в будущем, несомненно, будет ее превосходить.

Собственно, уже сегодня получатели сырьевой ренты предпочитают вкладывать свободные средства не в расширение добычи сырья, а в источники «исторической ренты» (в вышеописанном понимании этого термина) – путем приобретения, например, имеющих длительную историю торговых сетей, брендов в индустрии моды, развлечений, известных автомобильных брендов и т. д. Чтобы в этом убедиться, достаточно посмотреть на объекты крупных инвестиций арабских шейхов из нефтедобывающих стран Персидского залива или владельцев африканских добывающих компаний. Да и те относительно новые мультимиллиардеры из Индии и Китая, богатство которых сформировалось в основном за счет использования трудовых ресурсов своих стран, все заметнее стремятся вложить свои капиталы в уникальные объекты в странах Запада, способные обеспечить их интеллектуально-«исторической» рентой.

2.1.6. Виртуализация экономики

В связи с ростом значимости интеллектуальных активов для экономической деятельности и получения доходов в развитых странах обращает на себя внимание и еще один характерный процесс – своего рода виртуализации «новой» экономики, которая приобрела способность в течение достаточно длительного времени существовать и даже развиваться в отрыве от того, что иногда, может быть, не совсем удачно, называют «реальным сектором» – производством товаров и услуг, непосредственно удовлетворяющих потребительский и инвестиционный спрос либо являющихся предметом промежуточного потребления.

Виртуальность новой экономики, в направлении которой ускоренно двигались наиболее развитые экономики в течение последних двух десятилетий, заключается в том, что ее функционирование не сопровождается потреблением или накоплением, или даже просто физическим перемещением производительных ресурсов.

Если в отраслях первичного и вторичного секторов экономическая активность неотделима от физически видимых, осязаемых изменений или перемещений ресурсов и продуктов, то в значительной части третичного сектора, в первую очередь в сфере финансовых услуг, экономическая деятельность заключается преимущественно в перераспределении доходов и прав собственности вне всякой связи с распределением и использованием ресурсов в физически осязаемой форме.

Все содержание этой деятельности ограничивается, по сути, азартной игрой на деньги, в которую участники процесса играют по заданным (чаще всего, ими же самими) правилам, обмениваясь «ходами» в виде тех или иных распоряжений или продуктов интеллектуальных упражнений. Ключ к успеху перемещается здесь из плоскости экономической эффективности в плоскость «интеллектуальной креативности», позволяющей за счет удачного хода вклиниться в финансовые потоки и изъять в свою пользу часть распределяемой и перераспределяемой таким образом совокупной прибыли. Причем прогресс электронной техники, ликвидировавший необходимость облекать эти «ходы» в бумажную или какую-либо другую материальную форму, сделал виртуальный характер этой деятельности еще более очевидным и выпуклым.

При этом происходит не только «виртуализация» очень значительной (и притом возрастающей) части общей экономической активности, но и, что очень существенно, рост влияния этой «виртуальной» части экономики на то, что условно относят к категории «реальной». Частично это явление уже затрагивалось, когда речь шла об усилении влияния финансового сектора на состояние экономики в целом.

Но это касается не только финансового сектора. Наглядный пример – так называемый IT-сектор, т. е. индустрия информационных и коммуникационных технологий. Торговля виртуальным контентом сегодня в состоянии определять направления эволюции структуры потребления и, соответственно, предъявляемого спроса в экономике, влиять на важнейшие макроэкономические пропорции и во многом определять пути развития «реального сектора». В результате «виртуализация» значительной части экономики имеет для нее большее значение, чем это можно предположить, исходя из масштабов непосредственно этого процесса.

2.2. Структурные сдвиги как повод для переосмысления некоторых экономических категорий

Вышеописанные структурные сдвиги (рост удельного веса третичного сектора, в первую очередь финансового сектора; непрерывное расширение кредита, «виртуализация» хозяйственной деятельности, рост роли и удельного веса «инновационной» премии и других видов дохода, порождаемых владением интеллектуальными активами) важны не только сами по себе – они имеют целый ряд важных следствий, затрагивающих важнейшие аспекты и коренные черты современного капитализма, в том числе и такие базовые категории, как производительность, полезность, потребность и др. Ниже я попробую объяснить, что именно я считаю принципиальными последствиями названных структурных изменений для этих важнейших для теории капитализма основополагающих понятий.

2.2.1. Меняющийся смысл понятия «производительность»

Прежде всего, из сказанного в предыдущем разделе логически следует, что с повышением роли и удельного веса финансового сектора и связанных с ним услуг в экономиках развитых стран возникает новая ситуация, когда понятие производительности и эффективности экономики начинает терять прежний смысл и приобретать новое, менее конкретное и менее определенное содержание.

Действительно, в чем смысл понятия «производительность» применительно к услугам инвестбанкира, биржевого аналитика, обслуживающего нужды финансового сектора журналиста? Его продукт (объем оказываемых ими услуг) не просто неосязаем физически – он вообще с трудом поддается количественному измерению в привычных нам терминах.

Теоретически его, конечно, можно оценить через размеры гонорара, которые предположительно отражают полезность предоставленной услуги. Но в условиях, когда полезность услуг в этих сферах становится все менее очевидной и понятной – а в предыдущем разделе говорилось о том, что «постиндустриальные» услуги во многом есть продукт их собственного стихийного и не всегда рационально объяснимого размножения, – производительность поставщика таких услуг становится весьма условной категорией. Измерять ее размером вознаграждения – слишком большая натяжка, тем более что правила ценообразования на рынках подобной виртуальной продукции представляют собой логическую и практическую загадку.

Точно так же как высшие управляющие образуют закрытую касту, доходы которой определяются по совсем другим законам, нежели зарплаты наемных работников стандартных профессий, свои сообщества с особыми условиями получения дохода образуют и бесчисленные аналитики, комментаторы, консультанты, финансовые посредники и др. Если размеры вознаграждения управляющих еще можно объяснить величиной того ущерба, который они могут нанести управляемой компании путем обмана акционеров (в случае, если их личная выгода от такого обмана будет намного превышать официально выплачиваемое им вознаграждение), то уровень доходов других перечисленных категорий с трудом поддается рациональному анализу и объяснению.

То же относится и к ряду других относительно новых интеллектуальных услуг. Полезность для бизнеса, например, лоббистских услуг (их еще деликатно называют «взаимоотношения с государственными и общественными институтами»), равно как и того, что в современном бизнесе называют «пиар-менеджментом», а также значительной части рекламно-информационных и маркетинговых услуг, хотя и не может ни в коем случае быть отрицаема, все-таки очень сложна для количественной оценки и оценки производительности. То есть, конечно, с формальной точки зрения можно количественно оценить отдачу задействованных в такого рода деятельности экономических ресурсов (труда, капитала), особенно в тех случаях, когда они образуют независимый бизнес, связанный с другими контрактными отношениями. Однако если вдуматься в содержание соответствующей деятельности, то трудно отделаться от ощущения крайней условности категорий производительности и эффективности применительно к подобному бизнесу.

Пока такого рода услуги являлись в экономике маргинальными (а на протяжении большей части истории капитализма дело обстояло именно так), при анализе эффективности экономики ими можно было пренебречь, как, собственно, и делали мейнстримные экономисты. Однако в ситуации, когда доля дохода, извлекаемого из финансового и связанных с ним секторов, составляет в некоторых экономиках 10 % и более, от вышеприведенных соображений уже не так просто отмахнуться.

То же относится и к предприятиям нефинансового сектора, действующим преимущественно в сфере «новой», в значительной степени виртуальной экономики – производители премиальных, «брендовых» товаров и услуг, в издержках которых затраты на материальные компоненты и персонал играют незначительную роль, а также различного рода интеллектуального контента и развлечений. В силу того что большая часть доходов в этих сферах улавливается владельцами разного рода интеллектуальных активов, производительность базовых производственных факторов здесь не имеет существенного значения ни для производителей соответствующей продукции, ни для ее дистрибьюторов. Главное для них – условная производительность интеллектуального актива в виде права на товарный знак, объект искусства, авторство и т. п., способность которых приносить доход может зависеть от огромного количества факторов, в том числе совершенно случайных или произвольных. Естественно, подобного рода «производительность» по своей сути принципиально отличается от привычного для XX столетия понятия производительности основных факторов производства.

Одновременно, как уже отмечалось, этот растущий по своим размерам и значимости сектор, в котором понятия производительности и эффективности носят условный характер, оказывает все большее воздействие на остальную часть экономики. В результате получается, что чем выше доля «новой» экономики в структуре ВВП той или иной экономики, тем менее релевантными для нее становятся вопросы производительности и эффективности использования традиционных производственных ресурсов, их международной конкурентоспособности и т. д.

Это, кстати, ярко продемонстрировал и кризис 2007–2009 гг. При обсуждении антикризисных мер и их эффекта для экономики оказалось, что изменения в характере использования и производительности хозяйственных ресурсов в «реальном секторе» экономики имеют слабое отношение к действиям кредитных учреждений, инвесторов и потребителей в финансовом секторе, которые происходили по каким-то своим собственным правилам. В то же время именно эти действия оказывали и продолжают оказывать огромное воздействие на рыночную конъюнктуру и настроения участников самых различных рынков и вызывают масштабные перемещения покупательной способности и контроля над активами между отдельными экономическими агентами и целыми слоями населения.

2.2.2. Уменьшающаяся транспарентность

Процесс отрыва возрастающей части хозяйственной, в частности финансовой, активности от ее первоначальной базы в виде производительного использования материальных активов имеет и еще одно любопытное следствие – общее снижение прозрачности финансовых потоков.

Это кажется парадоксом, но последние годы наглядно показали, что, несмотря на провозглашенную крупным бизнесом цель достижения большей прозрачности и открытости, сегодня правительства еще меньше знают о реальном положении и финансовых потоках в крупных компаниях, чем это было, скажем, 40 или 50 лет назад.

Особенно это касается, конечно, компаний финансового сектора, уменьшению прозрачности которых способствовали быстрый рост масштабов этого сектора в последние десятилетия, усложнение взаимоотношений внутри него и рост технических возможностей менеджмента по проведению в чрезвычайно короткие временные отрезки огромного количества сложных сделок. Однако и в нефинансовом секторе реальная прозрачность, в отличие от формального объема отчетности, скорее снизилась.

В том числе это выразилось в абсолютном и относительном увеличении средств, выведенных и выводимых в офшорные юрисдикции. Если верить цифрам, фигурирующим в прессе, сумма средств, выведенных в «особые» юрисдикции, превысила 10 трлн долл. Называются, впрочем, и значительно большие суммы [21] , хотя на самом деле проследить размер средств, утекающих туда, не представляется возможным. Да и как тут разобраться, если, например, вложить средства в американский фонд, имеющий дочерние структуры на Кайманах, можно через панамскую компанию, с которой предлагается связываться через консалтинговое агентство, зарегистрированное в Лихтенштейне?

Тем не менее специалисты утверждают, что задействование компаний, зарегистрированных в юрисдикциях с облегченным режимом отчетности и налогообложения, в крупных финансовых операциях становится сегодня скорее правилом, нежели исключением.

Естественно, речь идет не только об экономиках с коррумпированным государственным аппаратом и повышенными политическими рисками: основные клиенты офшоров – это все-таки американский и западноевропейский бизнес. Использование структур в офшорных «налоговых гаванях» давно превратилось в США и Европе в весьма распространенное, практически обыденное явление. Из последнего отчета Главного контрольно-финансового управления США, например, следует, что 83 из 100 крупнейших американских корпораций и 63 из 100 крупнейших подрядчиков администрации имели и имеют дочерние компании в странах, которые повсеместно считаются налоговыми убежищами. «Дочки» на Кайманах есть у таких гигантов, как «Кокакола», «Проктэр энд Гэмбл», «Дженерал Моторз», «Интел», «Федэкс», «Спринт» и др. На тех же Кайманах финансовые услуги клиентам и «инвесторам» оказывают крупнейшие финансовые организации типа «Ю-Би-Эс» и «Голдман Сакс», ведущие аудиторы вроде «Эрнст энд Янг», «Кэй-Пи-Эм-Джи» и «Дэлойд Туш Томацу», юридические фирмы с мировыми именами.

Уже из сказанного очевидно, что речь идет вовсе не о доходах подпольных синдикатов от контрабанды оружия или торговли наркотиками и живым товаром. Подавляющая часть денег, обращающихся в офшорах и через них, – это доходы от легального бизнеса, полученные уважаемыми компаниями и людьми, во многом формирующими и общественное мнение, и политический ландшафт своих стран.

При этом всем понятно, что потери бюджетов развитых стран от этой практики, как минимум, весьма существенны. Учитывая закрытость финансовой информации по налоговым убежищам, данные по потерям, которые они наносят другим странам, конечно, разнятся, но для каждой из стран G7 (или G8, если учесть, что и Россия в этом отношении не является исключением) они составляют от нескольких десятков до ста и более миллиардов долларов в год. Причем имена корпораций и лиц, уходящих при помощи офшоров от налогообложения в своих странах, в подавляющем большинстве не являются секретом [22] . Однако парадокс состоит в том, что, как и большинство человеческих пороков, вывод средств в «тень» или во всякого рода «серые зоны» гораздо легче контролировать, хотя бы формально, чем пресечь.

Характерно также, что практика предоставления (и использования) «номинальных» директоров и акционеров в целях обеспечения конфиденциальности инвесторов продолжает оставаться на Западе процветающим бизнесом. Несмотря на инструкции регуляторов, призванные поставить его вне закона, соответствующие услуги предоставляются вполне открыто (инвестор по умолчанию считается добропорядочным, а его мотивы не выясняются) не только в юрисдикциях с «упрощенными» правилами ведения бизнеса, но и на территории ЕС, США и др.). Расцвет «социальных сетей» и рекламы в Интернете не только облегчил работу этого сегмента бизнеса, но и придал ему дополнительный толчок.

Если бы сдвиг структуры экономик развитых стран в сторону так называемой «новой», в значительной своей степени виртуальной экономики не происходил бы так явно и неоспоримо; если бы прозрачность финансовых потоков бизнеса со временем не снижалась, а, наоборот, повышалась, как это утверждают публично некоторые экономисты, то борьба с офшорами, о необходимости которой периодически говорят политические лидеры, велась бы всерьез и наверняка сопровождалась определенными успехами.

Однако поскольку ситуация складывается противоположным образом, то и призывы скоординированными усилиями покончить с этим очевидно вредным для финансовых систем и экономик развитых стран явлением до сих пор повисали в воздухе. И хотя на фоне финансового кризиса призывы к сотрудничеству в этом вопросе звучали чаще и громче, а обещания президента США разобраться с корпорациями, регистрирующими свои дочерние и зависимые структуры в юрисдикциях с соответствующей репутацией, прозвучали как явная угроза, все попытки западных правительств поставить заслон на пути оттока капитала в офшорные юрисдикции до сих пор закономерно оказывались тщетными [23] .

И дело здесь не только в отсутствии политической воли (хотя и это, несомненно, имеет значение). Чем сложнее и структурированнее бизнес, чем он более глобален, а главное – чем дальше он сдвигается в сторону постиндустриального и виртуального, тем объективно труднее загнать его в рамки жестких схем и поставить под эффективный контроль регулятора.

Более того, рискну утверждать, что если западные правительства в ближайшем будущем не разработают нетрадиционные, оригинальные подходы к экономическому и налоговому регулированию деятельности в «новой экономике», эффективность и возможности любого рода регулирования применительно к этой сфере будут сокращаться буквально на наших глазах.

2.2.3. Волшебная сила кредита

В предыдущем разделе отмечалось, что в силу действия ряда факторов объективного характера в сочетании с политической заинтересованностью властей, преднамеренно проводивших линию на удешевление кредита, степень насыщенности экономик развитых стран кредитом в последние десятилетия непрерывно росла. Более того, поскольку немедленных и очевидных отрицательных последствий такая линия не имела, стало возникать ощущение, что возможности современной экономики функционировать в условиях разрастания кредита и связанных с этим разнообразных долгов гораздо шире, чем традиционно было принято считать.

Правительства, используя свои привилегии в финансовой сфере, «заливали» кредитными деньгами любые признаки начинавшегося производственного спада или ухудшения конъюнктуры в торговле, постоянно тестируя все более высокие уровни зависимости экономик своих стран от банковских кредитов и обнаруживая каждый раз, что они достигают своей цели и инфляционного взрыва не происходит. При этом общий рост доходов и уровня жизни при умеренном росте цен снижал тяжесть долговой нагрузки на бизнес и население, позволяя заемщикам не только не страдать от потерь на выплату процентов, но и заметно выигрывать за счет потерь сберегающей части населения.

Таким образом, как казалось и продолжает казаться многим, был опробован и оказался пригодным относительно безопасный способ поддержания экономического роста на достаточно длительную перспективу, который был политически приемлем для всех влиятельных групп и не создавал бы при этом сколько-нибудь значительных социальных напряжений, во всяком случае, в самих странах Запада.

В какой-то степени, можно сказать, кредит оказался мифологизирован. Наполовину инстинктивное стремление получить все сегодня и сразу, а заплатить за это через много времени и без особого напряжения, оказалось как никогда близко к массовому воплощению. В самом начале своей экономически активной жизни человек получает возможность въехать в собственный дом, обустроить его, выйти на высокий уровень потребления, и все это за счет кредита, выплаты за который фиксированы в номинальном выражении и придутся на период, когда номинальные доходы семьи будут намного выше, а реальная тяжесть долговой нагрузки в виде заранее зафиксированных сумм возврата долга и процентов по нему в значительной степени снизится из-за роста общего уровня цен и доходов.

Фактически это означает, что каждый активно потребляющий в кредит может заметно улучшить свою жизнь за счет тех, кто делает накопления. Последние, получается, добровольно отказываются как от текущего, так и, частично (в меру будущего обесценения своих накоплений), будущего потребления в пользу тех, кто активно потребляет кредит либо выполняет роль финансового посредника.

При этом посредники, естественно, оказываются в наиболее выигрышном положении, что дополнительно стимулирует ускоренное расширение финансовой сферы и все те процессы деиндустриализации и виртуализации экономики, которые были описаны выше. Поскольку же в роли сберегающей в рамках этой модели выступает все меньшая, и при этом в основном не самая активная часть населения, а выигрывает от нее, наоборот, растущая с точки зрения и массовости, и влиятельности ее часть, то политически эта модель до сих пор не встречала, да и сейчас, судя по всему, не встречает по-настоящему сильного сопротивления.

Более того, часть потерь в результате постепенного обесценения долга в последние десятилетия активно брали на себя иностранные инвесторы и правительства, державшие свои капиталы и валютные резервы в «эталонных» ценных бумагах западных государств, прежде всего США, и полуофициальных кредитных институтов, например получивших скандальную известность во время последнего кризиса американских корпораций ипотечного кредитования («Фредди Мак» и «Фанни Мэй»).

Единственным, но существенным ограничением в этом всеобщем стремлении раздувать объем кредита является размер пассивов банковской системы. Частично ослаблению этого ограничения могут способствовать денежные власти, способные пополнять ликвидность банковской системы за счет увеличения государственного долга либо использования имеющихся в их распоряжении инструментов увеличения денежной массы, например снижения учетной ставки или так называемого «количественного смягчения». Однако их возможности в этом деле естественно ограничены опасностью спровоцировать превышение темпами роста цен некоего порога, считающегося безопасным или приемлемым.

Поэтому на самом деле рост «долговой» экономики в последние десятилетия в значительной степени финансировался за счет иного, альтернативного источника, а именно: за счет притока в банковскую систему капиталов извне – из «новых индустриальных» стран, с «формирующихся» рынков, от прослойки богатых людей в откровенно бедных странах и регионах. Точные данные о размерах такого притока не могут быть известны в принципе, но, во всяком случае, речь идет о сотнях миллиардов, возможно о триллионах долларов, которые, по-видимому, и сыграли в последние десятилетия ключевую роль в безудержном расширении кредитно-долговой экономики со всеми его последствиями.

2.2.4. Рента

Еще одной тенденцией последних десятилетий стал заметный рост значимости в распределении доходов и собственности исторически обусловленной ренты, связанной с нематериальными факторами производства.

Здесь надо сделать небольшое отступление. Действительно, если взглянуть на историю капитализма в достаточно длительной исторической перспективе, то никто не решится отрицать, что в качестве долгосрочной тенденции в стоимости массово производимой и потребляемой продукции увеличивается доля затрат, не связанных непосредственно с производством данной конкретной единицы товара или услуги. Даже сравнительно простые из них обязательно содержат в своей цене компонент, являющийся или представляемый как компенсация затрат на разработку самих этих продуктов либо используемых при их производстве новых материалов, технологий, видов оборудования и т. д. (Не будем пока обсуждать вопрос о том, насколько эта часть цены представляет собой компенсацию реально понесенных, или, тем более, необходимых затрат – это вообще совершенно отдельная тема.) А уж в составе цен тех продуктов, которые специально преподносятся как «высокотехнологичные», эта часть цены легко может превышать и 90 %.

Частично компенсация всех перечисленных понесенных (или якобы понесенных) затрат имеет скрытый характер – она просто фиксируется как часть постоянных издержек или содержится в расходах на приобретение используемых при производстве той или иной продукции промежуточных продуктов (затрат). Частью же (причем в возрастающей степени) она принимает и явно видимый характер, т. е. форму компенсации разработчику или выплат и отчислений владельцам интеллектуальных активов (защищенных торговых марок, патентов и др.), а также, в ряде случаев, носителям регулирующих прав.

В последние же два-три десятилетия это явление принимало с каждым годом все более отчетливые формы. Например, в цену любого товара или услуги, при производстве которой использовались информационные и коммуникационные технологии (а сегодня это в той или иной мере относится к почти любой хозяйственной деятельности), включены затраты не только на приобретение соответствующего оборудования, но и на используемое программное обеспечение, на лицензионные платежи разработчикам и владельцам прав на его копирование и применение. Сектор, осуществляющий разработку и поиск все новых способов применения этих технологий (ИКТ), постепенно расширяет сферу их потенциального и фактического использования, тем самым собирая все большую «дань» с остальной экономики.

С другой стороны, результатом отмеченного выше ускоренного роста финансового сектора в структуре современной экономики стало то, что практически любое современное производство, и прежде всего крупное, ведется с привлечением внешнего финансирования в той или иной его форме. Соответственно в цену продукции обязательно включены расходы по обслуживанию привлеченных кредитов или эмитированных долговых обязательств. Эти затраты, аккумулируемые финансовым сектором, не только составляют доход владельцев привлекаемых на рынке денежных средств, но и покрывают затраты на содержание инфраструктуры финансовых рынков, включая содержание как самих институтов рынка, так и обслуживающих его структур – юридических, аналитических, медийных, явных и скрытых лоббистов и т. д. Естественно, что по мере разрастания финансового сектора и связанных с ним институтов размер доходов от продажи продукции других секторов, улавливаемых в конечном счете финансовым сектором, должен возрастать.

Далее. Наличие в структуре издержек продукции такой строки, как «маркетинг» подразумевает, что в цену продукции заложены расходы на содержание внутрифирменных служб изучения рынка либо на привлечение результатов деятельности соответствующих внешних структур, включая выплаты владельцам прав на собранную и обработанную информацию и использованные для ее обработки интеллектуальные технологии.

Наконец, мы наблюдаем и превосходящий даже самые смелые прогнозы громадный рост затрат на рекламу. Причем в составе самих этих затрат расходы на информирование потенциального потребителя о возможностях приобретения и использования рекламируемых благ составляют, в общем-то, незначительную долю. Основная часть расходов приходится на так называемую «имиджевую» либо близкую к ней по смыслу рекламу – т. е. на формирование у потребителя потребности (реальной или воображаемой) в приобретении продукта определенного производителя или продавца.

То есть непрерывно разбухающая по объему агрессивная реклама в растущей степени «продвигает» не столько реальный потребительский товар или услугу, сколько их виртуальную составляющую – «имидж», впечатление, которое остается у потребителя и окружающих в результате приобретения рекламируемого блага. Доход от продажи этого имиджа через права на рекламируемые торговые марки – «бренды» – поступает владельцам этой специфической интеллектуальной собственности. А кроме того, часть этого дохода поступает и всем цепям сбыта официальным или «серым», которые ими созданы или с ними связаны, – прямо или косвенно, и которые, в свою очередь, формируют, если можно так сказать, бренды более низкого уровня.

Все вышеперечисленные компоненты цены, лишь в малой степени связанные с компенсацией по рыночным ставкам услуг традиционных простых факторов производства (таких как собственно труд, капитал, предпринимательско-управленческий ресурс), взятые в совокупности, уже сейчас составляют как минимум значимую часть стоимости общественного продукта и, соответственно, доходов от его реализации. А по мере усложнения системы отношений между владельцами факторов производства и потребителями, т. е. с ростом числа всякого рода промежуточных звеньев и провоцирования ими новых потребностей, роль и удельный вес названных выше компонентов с большой вероятностью будет еще больше расти.

Помимо всего прочего, это означает также очень серьезное изменение характера и движущих сил экономического роста, их все больший отход от образцов, с которыми имели дело классики, разработавшие в конце XIX и в первой половине XX столетия основы современной мейнстримной экономической теории.

Конечно, это не означает, что прежние формы и модели хозяйствования полностью и безвозвратно исчезли из хозяйственной жизни. И сейчас можно обнаружить немало благ, создаваемых при участии исключительно простых производственных факторов и в силу этого лишенных или почти полностью лишенных так называемой интеллектуальной составляющей в структуре издержек и конечной цены. До сих пор существуют и примитивные формы производства, и простые по содержанию деятельности предприятия, особенно в сфере услуг, которых не коснулась (ну, или почти не коснулась) «новая экономика» с ее средствами рекламы и маркетинга. Но их пространство в экономике неуклонно сужается – даже чисто количественно, а тем более – с учетом качественной роли «новой экономики» в современном хозяйстве. Общая тенденция к повсеместному увеличению роли в экономике нематериальных факторов производства и обусловленных ими доходов сегодня выглядит абсолютно очевидной.

Более того, в рамках этой тенденции выделяется еще один весьма примечательный, на мой взгляд, процесс – рост особого, специфического вида доходов от нематериальных активов, который условно можно назвать инновационной премией, или, что было бы точнее, инновационной рентой.

2.2.5. Магические «инновации»

Как я уже говорил, в популярных в недавнем прошлом утверждениях о возрастающей роли новых технологий как о силе, преобразующей общество и двигающей его вперед, есть немалая доля лукавства и лицемерия. Конечно, никто не будет отрицать, что технический прогресс за последнее столетие неимоверным образом повысил возможности человечества с точки зрения возможностей познания и преобразования окружающей его среды и, по существу, создал условия, необходимые для существования большей части современной экономики. Однако то, что в сегодняшней экономике слишком часто деликатно обозначается словом «инновации», лишь в малой степени имеет отношение к познанию и преобразованию природы или повышению уровня человеческих возможностей и, по существу, является еще одной разновидностью интеллектуальной ренты – «инновационной».

Подавляющая часть «инноваций» – это не более чем маркетинговый ход для продвижения на рынок нового или якобы нового продукта. Главным образом, это касается массового рынка, где – повторюсь – по определению велика роль иррациональных, внушаемых представлений и соображений. Безусловно, и сегодня можно видеть влияние на экономику идей и открытий действительно революционного характера, вооруживших человечество в целом и каждого человека в отдельности мощными инструментами для реализации своих интеллектуальных и творческих возможностей. Компьютерная техника и оригинальное программное обеспечение, телекоммуникации, Интернет, материалы с уникальными свойствами, тонкие химические технологии, целый ряд биотехнологий – все это и многое другое, конечно, войдет в ряд величайших достижений в истории человечества.

Однако с точки зрения зарабатывания денег конкретными компаниями и людьми они если и не меркнут, то, во всяком случае, не намного превышают значимость таких «инноваций», как новый рецепт прохладительного напитка, новая модель мобильного телефона, отличие которой от предыдущей не могут внятно объяснить 99 % пользователей, или даже новый вид жевательной резинки.

Потребитель платит не только и, подчас, не столько за реальные продукты технологического прогресса, он и вынужден платить за тот «прогресс», которого на самом деле вовсе нет, или же он есть в мере, совершенно не соответствующей той, которую ему приписывает повсеместная реклама.

Продукты производятся таким образом, чтобы срок их возможного использования был как можно короче, и в этом ситуация в корне отличается от той, которая была лет двадцать тому назад. Чуть устаревшие (на 5–7 лет) товары снимаются с какой бы то ни было официальной сервисной поддержки. Обновленные компьютерные операционные системы отказываются работать с ранее выпущенными приложениями, и таким образом потребителя буквально принуждают приобретать новые, которые не всегда лучше по качеству и функциональности, и, кроме того, по мнению потребителя, он вполне мог бы без них обойтись и не осуществлять дополнительных расходов.

Сколько лучших умов человечества билось над очередной «уникальной формулой» шампуня или «улучшенным дизайном» телефона, остается коммерческой тайной, но является фактом, что в последние два-три десятилетия доля совокупного продукта, перераспределяемого в свою пользу бенефициариями «инновационных» компаний, существенно возросла [24] .

Конечно, это во многом стало возможным в результате роста влияния и возможностей рекламы и обслуживающих ее СМИ, которые также улавливают значительную часть «инновационной» ренты, но львиная ее часть, безусловно, достается крупному бизнесу.

Размышления о происходящих глубоких структурных сдвигах, и в первую очередь о растущей значимости новых видов услуг выводят нас еще на один важный вопрос, а именно: как следует трактовать сегодня понятие «потребности», в удовлетворении которых, как принято считать, и заключается смысл экономической деятельности.

2.2.6. Потребности, полезность и экономические блага – необходимо ли новое прочтение?

Действительно, одним из главных, ключевых понятий современной теории рынка и рыночной экономики является полезность как обязательный атрибут экономических благ, т. е. способность этих благ удовлетворять человеческие потребности. Вместе с тем вопрос о том, в чем состоят эти потребности, как они формируются и могут ли они быть объектом объективного или оценочного суждения, остается открытым.

В прошлом (и тем более позапрошлом) веке вопрос о генезисе человеческих потребностей фактически не ставился – по умолчанию считалось, что они изначально существуют и объективно обусловлены человеческой природой. Но и в рамках этой парадигмы оставался актуальным вопрос – все ли потребности могут рассматриваться как равноправные или же существует некая иерархия потребностей, причем не только с точки зрения отдельного потребителя, но и с точки зрения общества в целом? И могут ли (и должны ли) в этом случае государство или иные общественные институты брать на себя роль арбитра, с тем чтобы каким-то образом ранжировать эти потребности?

В соответствующей литературе можно обнаружить острые дискуссии на эту тему. Одни (в частности, те, кого называют либертарианцами, или «рыночными фундаменталистами»), утверждают, что любой спрос, если он не обусловлен принуждением со стороны и не наносит физического вреда окружающим, не просто имеет право на существование, но и равноценен любому другому. Он может и должен удовлетворяться на основе рыночных отношений без какого-либо внешнего регулирования, дискриминирующего одни потребности и устанавливающего преференции для других. В этих координатах для экономики нет и не должно быть разницы между спросом, например, на оперное искусство и на собачьи бои – любитель вторых имеет точно такие же права на удовлетворение своих желаний, как и ценитель первого.

Другие, к числу которых относятся не только левые идеологи, но и экономисты институциональной школы, а также некоторые представители современного экономического мейнстрима, настаивают на том, что потребление и спрос можно и нужно рассматривать с учетом морального аспекта и критерия соответствия общественным интересам. Соответственно государственные институты вправе оказывать воздействие на спрос и потребление, поощряя одни его виды и ограничивая либо подавляя другие.

Правда, последнее в той или иной степени предполагает использование применительно как к частной, так и к хозяйственной жизни субъективных, оценочных суждений, что многие считают несовместимым с принципами научного анализа. На это, однако, можно возразить, что рыночный механизм вообще действует только в тех пределах, в которых общество позволяет ему это делать, исходя из чисто оценочных суждений – иначе невозможно объяснить, почему, например, оказание медицинских или образовательных услуг может либо включаться в сферу рыночных отношений, либо нет [25] .

Другое дело, что сами эти пределы определяются общественным мнением, которое, во-первых, представляет собой результирующую большого количества разнообразных индивидуальных взглядов и оценок, а во-вторых, может меняться с течением времени [26] 8.

На самом же деле корень различий между двумя вышеизложенными подходами глубже – в том, как следует рассматривать человеческие желания, принимающие в экономике форму спроса на те или иные товары или услуги. Первый из названных подходов подразумевает, что интересы потребителя определяются стремлением удовлетворить свои личные желания. При этом человеческие желания первичны, предложение же экономических благ – вторично и представляет собой, по сути, всего лишь зеркало желаний потребителя. Другими словами, потребительские предпочтения существуют изначально, и рынок всего лишь нащупывает их, часто методом проб и ошибок, и тем самым оптимизирует общее благосостояние.

Противоположная концепция заключается в том, что, за исключением базовых физиологических потребностей, человек не знает, что ему нужно для получения удовлетворения, а его культурные, интеллектуальные и многие материальные потребности формируются обществом посредством предложения соответствующих благ. При этом поведение типичного потребителя в огромной и, возможно, возрастающей степени определяются не столько его индивидуальными желаниями и прихотями, сколько стремлением занять определенное место в системе общественных связей.

Из этого следует, что в очень большой степени потребности, удовлетворяемые рынком (за исключением, опять же, узкого слоя базовых физиологических), не первичны и не изначальны, а обусловлены социально, т. е. порождаются взаимодействием потребителя с другими членами общества и носят скорее подражательный характер.

Отсюда вытекает и возможность сознательного влияния на психологию потребителя, осознанное формирование у него тех или иных потребностей. На это еще в 1950-е годы обращали внимание Дж. Гэлбрейт [27] и другие представители школы институционалистов. В 1960-е годы получил известность тезис философа Г. Маркузе о сосуществовании «подлинных» и «ложных» (false) потребностей, которые сам индивид оказывается не в состоянии различить, будучи «индоктринированным и манипулируемым вплоть до уровня инстинктов» [28] .

По мере развития и созревания индустриального общества аппарат внушения и убеждения, обслуживающий продажи товаров потребления, вырос не только количественно (уже в 1960-е годы, как свидетельствовал тот же Дж. Гэлбрейт, совокупные расходы на него в крупных корпорациях сравнялись с затратами на собственно производство), но и качественно. Внушение потребностей на заданный продукт было поставлено на новую технологическую основу с использованием результатов прикладной социологии, психологии и всего имеющегося технического арсенала [29] .

Очевидно, однако, что в «новом», «постиндустриальном» варианте современной экономики эта ее черта становится еще более заметной. Соревнование поставщиков в «инновационных» сегментах все чаще сводится к борьбе за доминирование в рекламно-информационном пространстве и в каналах дистрибуции, поскольку без такого доминирования любые дополнительные затраты на оптимизацию собственно производственной сферы не могут обеспечить долговременный контроль над рынком. Товары и услуги «без бренда», хотя и имеют свою нишу, в развитых странах устойчиво отодвигаются на периферию экономики, которая улавливает лишь незначительную часть совокупной покупательной способности. Большая же часть совокупного дохода вовлекается в механизм борьбы за эффективный контроль над потребительским поведением, в борьбу за доминирование в сознании и подсознании потребителя, вплоть до самой глубинной, биологически обусловленной их части.

Если это утверждение верно (а весь практический опыт, похоже, его подтверждает), то и понятие полезности, лежащее в основе современной экономической теории, нуждается, по крайней мере, в переосмыслении. Во всяком случае, классическая теория полезности (утилитаризма), связанная с именами Иеремии Бентама и Джона Стюарта Милля, из основных положений которой до сих пор по умолчанию исходят сторонники «рыночного фундаментализма», явно входит в противоречие с характером большей части современной капиталистической экономики.

2.3. Структурные изменения: социально-нравственный аспект

Все вышеописанные сдвиги структурного и качественного характера, как мне кажется, имеют еще один важный аспект, о котором стоит поговорить подробней в свете недавних событий, о которых шла речь в первой главе. А именно: эти сдвиги, на мой взгляд, весьма существенно повлияли на роль и эффективность системы нравственных ограничителей, которая всегда незримо присутствовала в рыночной экономике ХХ в. и оказывала на ее функционирование весьма существенное влияние. Ниже я попытаюсь это свое видение подробнее описать и обосновать.

2.3.1. Рост финансового сектора и доверие к бизнесу

Итак, первое, о чем шла речь в предыдущей части, – это очевидные сдвиги в структуре экономики развитых стран. В результате этих сдвигов растут удельный вес и общая значимость (в смысле влияния на экономику в целом) ряда относительно новых сегментов. К таковым относятся, во-первых, индустрия услуг (третичный сектор), в первую очередь услуг, так или иначе связанных с финансовым сектором. Во-вторых, это так называемая «новая экономика», связанная с производством продукции, являющейся или считающейся «высокотехнологичной» и «инновационной» [30] . Наконец, в-третьих, это производство и обслуживание нематериальных, интеллектуальных активов, выступающих в роли источника доходов для предприятий и физических лиц.

Сами по себе эти сдвиги, на которых я более подробно остановился в первом разделе этой главы, можно рассматривать как чисто технологические и не оказывающие какого-либо существенного воздействия на общественную психологию. Однако это – лишь в теории.

Если, например, внимательно посмотреть на то, что говорили и писали западные СМИ в разгар финансового кризиса, невозможно не заметить популярность убеждения, что ускоренный рост финансового сектора оказал существенное влияние на практику деловой жизни в целом и на нравы, господствующие в этой среде. Этот кризис, и особенно его восприятие в массмедиа, в немалой степени обнажил скептическое отношение или даже предубеждение в отношении соответствующих профессий в массовом сознании. Тема алчности банкиров, безответственности профессиональных инвесторов и биржевых спекулянтов в течение нескольких месяцев была одной из любимых тем популярных СМИ.

Действительно, финансовые рынки, особенно биржевая игра на фондовых рынках, традиционно считались благодатным полем деятельности для всякого рода авантюристов, любителей быстрых и легких денег и откровенных мошенников. Много говорить об этом даже неудобно – собственно, вся мировая литература в той ее части, где она представляет жизнь и работу финансистов, так или иначе отражает это весьма распространенное среди широкой публики мнение. Образ алчного банкира или финансового игрока без корней и моральных тормозов, которому претит рутинный честный труд и бережливость, весьма типичен для художественной, да и не только художественной литературы, и вряд ли он сильно расходится с массовым представлением о психологических особенностях тех, кто добивается успеха в этих сферах деятельности.

В какой степени это представление отражает реальность – отдельный вопрос, причем на него нет однозначного ответа. С одной стороны, как поле для приложения сил, интеллекта и творческой фантазии эта сфера ничем не хуже любой другой – во всяком случае, если речь идет не о прямом нарушении закона или откровенном мошенничестве [31] .

С другой стороны, в отличие от многих других сфер, грань, отделяющая рискованные или не вполне добросовестные, но законные операции, от операций незаконных, здесь особенно тонка. Не влекущие за собой уголовной ответственности нарушения внутрифирменных правил и распоряжений могут вылиться в уголовное дело в случаях, когда эти нарушения приводят к серьезному ущербу, нанесенному компании или третьим лицам. Категории «заведомо» и «сознательно», которые сплошь и рядом являются определяющими при классификации действий конкретного лица как наказуемых, здесь не только труднодоказуемы, но часто вообще трудноопределимы.

Классификация используемой информации как инсайдерской, что часто отделяет законное действие от незаконного, также представляет собой непростое дело, подразумевающее подчас высокую юридическую квалификацию, требовать которой от всех участников соответствующих операций нереалистично. Вообще, в этой сфере все известные, да и, видимо, неизвестные широкой публике примеры индивидуального успеха связаны с действиями, совершавшимися как минимум на грани, отделяющей честный бизнес от нечестного.

Кроме того, по сравнению с другими сферами предпринимательской деятельности, в этой сфере гораздо большее место занимают операции, которые можно отнести к категории «игр с нулевой суммой» (zero-sum game). То есть доход работающих в этой сфере гораздо чаще, чем в других, складывается из убытков, понесенных другими субъектами, и предполагает их в качестве обязательного условия. Соответственно элементы кооперации, организованного сотворчества, позволяющие людям в большей степени задействовать и реализовать лучшие стороны своей натуры, присутствуют здесь в заведомо меньшей степени.

Наконец, спекулятивные операции уже по своей природе мало связаны с созиданием, с производительным использованием основных экономических ресурсов. Хотя ценовой арбитраж, безусловно, является полезной деятельностью с точки зрения нормального функционирования рыночного механизма и отчасти способствует его оптимизации, в совокупном объеме деятельности современного финансового сектора он занимает сравнительно небольшое место. Это же относится и к страхованию в его классической форме, уменьшающему имеющиеся коммерческие риски посредством их распределения и не порождающему при этом новых серьезных рисков, способных дестабилизировать и опрокинуть рыночную систему.

Большая же часть деятельности в финансовом секторе сводится к попыткам перераспределить в свою пользу вовлеченные в хозяйственный оборот ресурсы через конструирование все новых финансовых продуктов, свойства и преимущества которых все менее очевидны и соответственно все больше удаляются от изначально присущей этой отрасли полезной функции оптимизации использования хозяйственных ресурсов через привлечение средств пассивных сберегателей и финансирование за счет этих средств активной созидательной предпринимательской деятельности в растущих отраслях.

Более того, как я пытался выразить выше, сосредоточение все большей части человеческих, интеллектуальных ресурсов в финансовом и сопряженных с ним секторах неизбежно увеличивает расстояние между конечными потребителями финансовых и связанных с ними услуг и собственниками финансовых ресурсов. Это соответственно создает все более благоприятные условия для улавливания субъектами финансовой сферы все большей части совокупного продукта общества за счет усложнения ее состава и структуры. В результате растет доля деятельности, польза которой для общества трудноуловима, что, вообще говоря, осложняет применение к ней каких бы то ни было нравственных критериев, помимо соответствия закону. В то же время и степень законности тех или иных операций по мере усложнения их структуры и содержания становится все менее определенным понятием, о чем я еще раз чуть подробнее скажу ниже.

Здесь же важно отметить следующее: даже если у властей нет и не будет к бизнесу, действующему в этой области, юридических претензий, если каждый из участников этого бизнеса с той или иной степенью искренности будет утверждать, что он чист перед законом, степень общественного доверия к бизнесу в целом по мере повышения в нем удельного веса и усложнения финансового сектора и многочисленных предприятий, его обслуживающих, неизбежно будет снижаться.

Появившиеся в начале кризиса 2007–2009 гг. разговоры (притом на самом высоком политическом уровне, на уровне глав правительств и международных финансовых организаций [32] ) разговоры о «финансовом капитализме» как особом типе экономики, противопоставление его капитализму классическому (т. е. фактически производственно-промышленному) возникли не на пустом месте – они не случайно тесно связаны с утверждением о необходимости нравственного оздоровления современной экономической системы, поскольку отражают в основном массовые представления (или даже предрассудки – в данном случае это не имеет принципиального значения) о сомнительности с точки общественной пользы и нравственных идеалов того огромного массива бизнеса, который вырос и продолжает разрастаться на базе финансового посредничества.

Вот лишь некоторые слова, которые были произнесены на двухдневном совещании под общим названием «Новый мир, новый капитализм», организованном 8 января 2009 г. президентом Франции Николя Саркози, канцлером Германии Ангелой Меркель и бывшим премьер-министром Великобритании Тони Блэром: «Капитализм – это не финансы, это дух предпринимательства, это увлеченность делом, это производственная отрасль». «Хотя мы не должны порывать с капитализмом, но тот его финансовый тип, который был предложен обществу, должен быть изменен или уничтожен. Ибо эта система аморальна, и она представляет собой антикапитализм».

Подобные тезисы, когда они произносятся людьми, которые по природе своей деятельности, да и в силу большого личного опыта способны улавливать массовые настроения и оценки активной части общества (а миссия и суть деятельности публичного политика высокого уровня, как известно, в своей существенной части состоит именно в этом), говорят о многом. В первую очередь они говорят о том, что ощущение фундаментальной неправильности ухода экономики из сферы производства явным образом востребованных благ в область умозрительных конструкций и финансовых технологий, позволяющих перераспределять доходы без очевидной пользы для общества, приобрело в последнее время, несомненно, массовый характер.

2.3.2. Инновации: двигатель прогресса или инструмент для «разводки»

Отмеченное в предыдущей части возрастание доли «инновационного» сегмента в экономике развитых стран также не могло не сказаться на нравственном климате в бизнесе.

Действительно, в той части, в которой под инновациями понимаются реальные сдвиги в технологической базе производства, позволяющие расширить горизонты возможного как для производителя, так и для потребителя, растущая роль инноваций, безусловно, оздоравливающе воздействовала бы и на хозяйственную, и на общественную жизнь, стимулируя прогресс и рост эффективности экономики.

В реальности, однако, дело обстоит совсем не так, и большая часть «инноваций» представляет собой, мягко говоря, не совсем честную игру с потребителем на его деньги, использующую в корыстных целях людские слабости, тщеславие, некомпетентность, подверженность внушению и бессилие перед предрассудками.

Люди, зарабатывающие на такого рода «инновациях» если и не состояния, то, во всяком случае, огромные доходы, несоразмерные прилагаемым усилиям и сопутствующим рискам, что бы они о себе ни думали, понимают, что их благосостояние напрямую зависит не от их таланта и квалификации как специалистов или менеджеров, а от силы целенаправленного воздействия на поведение потребителей, от внушения им определенных потребностей и, в значительной степени, от введения их в заблуждение относительно конкретных свойств предлагаемого им продукта. И они, эти люди, не могут не ощущать некоей нравственной проблемы от того, на чем они строят свою карьеру и свое благополучие, что, в свою очередь, не может не сказываться и на их поведении в бизнесе.

Конечно, для того чтобы осуществлять целенаправленное влияние на людей, тоже необходимы вдохновение и незаурядные качества – способности рекламщика, пиарщика, «сэйлсмена». В этом ремесле также есть подлинные мастера своего дела, можно сказать, настоящие таланты. Отрицать это бессмысленно. Но все же это – талант другого рода. И в целом это проблема меры. Если талант и деятельность такого рода преобладает и оценивается выше другого рода талантов – специалистов, инженеров, менеджеров, то можно смело предполагать, что дело идет к кризису.

Впрочем, справедливости ради надо сказать, что возникающая система торговли «воздухом» под видом высокотехнологичной составляющей продукта не ограничивается производителями и продавцами. Потребители – тоже активная часть системы, ее субъекты, сознательно приобретающие «надутый» товар. При этом покупают они не воздух, а статус. Для них, в общем, неважно, насколько правдивы по сути заявления о высокотехнологичной или инновационной составляющей, важно, насколько продукт престижен в том или ином кругу.