Приснился мне Чаплин... Карцев Роман
А потом случился мой первый уход из театра, о котором я рассказал в «Приглашении к Райкину». Когда я попросился обратно, Райкин мое предложение не принял, но Миша и Витя, Тамара Кушелевская и Рома, жена Аркадия Исааковича, навалились на него – и он дрогнул.
Мы снова были вместе, втроем, причем Миша уже стал завлитом театра. Однако идиллия длилась недолго: вскоре Мишу уволили – за чтение своих произведений. А ведь Миша свои тексты читал всегда и всем. Как только собиралось больше трех человек, как только появлялся на коленях портфельчик – все затихали, и Миша читал. Новые вещи он сначала читал друзьям. Я, как всегда, хохотал, а Витя соображал. Он долго молчал, потом делал замечания, почти всегда точные.
А пока Миша увольнялся, мы с Витей съездили в Польшу. «Это наша последняя поездка за границу, теперь мы не скоро поедем», – сказал Витя и был, как всегда, прав.
Вернувшись в Ленинград, мы объединились с Мишей и уволились из театра Райкина. Мы понимали, что наш уход – это путь к самостоятельности, трудный путь в поисках жанра, в поисках своей формы и содержания.
Именно тогда, в начале семидесятых, мы утвердились в собственной манере игры. Импровизация – наш с Витей стиль, это тот случай, когда срабатывает таинственная связь автора и актеров. А если еще не мешает режиссер!.. Хотя режиссеров мы уже сами приглашали и вместе старались найти единственное решение каждой миниатюры.
Итак, жизнь наша с Витей продолжалась. Мы оба успели за это время окончить заочно ГИТИС, получить дипломы артистов театра и кино, а заодно и несколько выговоров. Еще был побег из Киева, с правительственного концерта, когда нас вернули обратно с соответствующими санкциями.
И мы уехали в Москву. Это тоже была Витина идея. И он опять оказался прав. Нам не хватало московских театров, нам надоело терпеть хамство киевских чиновников. Московский Театр миниатюр в саду «Эрмитаж» протянул нам руку, а Московское управление культуры показало кулак. И только благодаря друзьям, на которых нам всегда везло, мы с боем все-таки прорвались в Москву.
Мы играли «Избранные миниатюры» – с успехом, спектакль «Когда мы отдыхали» в постановке Михаила Левитина – со средним успехом и спектакль «Чехонте в Эрмитаже» – без успеха. А когда Левитин, уже режиссер театра «Эрмитаж», затеял ставить Хармса, у Вити случился инфаркт.
Витя болел полгода. И хотя врачи не разрешали выходить на сцену, он вернулся, быстро вошел в форму и играл в полную силу. Он узнал о болезни все, он изучил ее не хуже врача и давал рекомендации, как выйти из инфаркта.
Спектакль Романа Виктюка «Браво, сатира!» стал, как сейчас говорят, хитом, отдельные вещи оттуда пошли в народ. В этом спектакле Витя блестяще играл миниатюру «Обед». У него появилось то, чего я не замечал раньше. Он раскрылся. Он стал мастером.
Когда критики заговорили о двух масках, мы забеспокоились. Мы перестали играть «Авас» и стали делать такие миниатюры, как «Настроение», «Свадьба», «Фантаст», «Портрет». Тогда появилась статья критика Холодова «Карцев + Ильченко = Райкин». Статья была скандальной, Утесов написал опровержение. Но публика постепенно приняла лирические, драматические и даже трагедийные нотки в нашей работе. Между тем театр «Эрмитаж» начал играть «Смерть Занда», «Хронику смерти», «Вечер в сумасшедшем доме» – и мы с Витей решили уйти.
Мы организовали свой театр миниатюр под руководством Жванецкого. Директором пригласили Якова Безродного, который стал нашим другом на много лет. Начали репетировать с Марком Розовским спектакль «Птичий полет». Розовский, мудрый человек, нам не мешал – помогал. Споров почти не было, спектакль шел хорошо. Единственный недостаток – мало пластики, движения. Все подчинено мысли, тексту. Жванецкому этот спектакль нравился, и мы играли его года два.
И тут начали сыпаться предложения гастролей – в Америку, Израиль, Австралию. Я волновался до безумия. Первые поездки за рубеж спустя двадцать лет – и куда! Витя сдержанно восхищался заморскими реалиями, особенно аэропортами – ведь у него в родне почти все авиаторы. Да, лицо страны – аэропорт. Боже, какая чистота, какой сервис, какая согласованность всех звеньев! Ни накопителей, ни нахамителей! Никакого стояния у трапа!
И всюду нас встречали друзья. Друзья – они везде, по всему миру: одесситы, киевляне, ленинградцы… грузины, армяне, евреи, русские, украинцы… Судьба разбросала всех по свету. Как нам их не хватает! А им – нас.
Поездили мы с Витей и по стране. Были на Дальнем Востоке. Красота фантастическая, вот только грязь, мат, озлобленность (притом что принимали нас очень радушно). Затем Сибирь, Ленинград, Мурманск, Рига, Таллин, Вильнюс, Украина, Средняя Азия…
Приехал Женя Ланской из Америки. Началась работа над спектаклем «Политическое кабаре». Последним спектаклем, в котором участвовал Витя Ильченко.
Я не зря все время говорю – спектакль. Мы всегда были ближе к театру, чем к эстраде. Мы никогда не делали «номеров», не сворачивали на репризу, хохму, остроту. Так учил нас Райкин, так писал для нас Жванецкий. Сила его таланта не в злорадном вышучивании, не в смехачестве, но в обобщении явлений. Он пишет, опережая события, таков его дар мастера миниатюры, монолога, театра малых форм. В этом жанре мало авторов, мало актеров, да и адекватно воспринимающую публику редко найдешь. Поэтому его вещи иногда идут с третьего прослушивания.
А если бы вы знали, как тяжело учить его тексты! Какая нужна точность ритма, паузы, иронии, как нельзя давать публике отсмеяться до конца, как нужно наступать на смех и реакцию, чтобы не потерять основное! Да, от нас это требовало огромного труда – но труд этот был радостным.
Работа над «Политическим кабаре» шла быстро, но мучительно. Ланской уже прожил в Америке пятнадцать лет, привык к другим темпам: за месяц – спектакль. Споры, крики (мои) и, наконец, премьера. Спектакль получился, но его надо было еще доводить. Ланской улетел, а мы занялись чисткой и сокращением спектакля, и через полгода он заиграл, засверкал, пошел… На мой взгляд, это один из лучших наших с Витей спектаклей.
И опять приглашение в Америку – летом девяносто первого. В Нью-Йорке сорокаградусная жара. Мы объездили пятнадцать городов. У Вити сильные боли в желудке. Он думает, что это язва обострилась. Ходили к двум врачам – нашему бывшему и американцу. Уже практически все было ясно, но оставалась надежда.
В Москве сделали операцию, диагноз подтвердился: самое худшее, что может быть. Надежды нет. Врачи дали ему четыре-пять месяцев.
После операции Витя почувствовал облегчение, и мы начали по его просьбе репетировать. Как это было тяжело! Он боролся как мог. Молча. Наверняка все понимал, но достойно держался до конца. И перед новым, девяносто вторым годом мы поехали на гастроли в Киев. Выходя на сцену переполненного Дворца спорта, он видел зрителей в последний раз.
21 января 1992 года Витя от нас ушел. Ему было пятьдесят пять лет – и мало, и много. Мало для жизни и много для сцены.
Я пишу, а у меня слезы в глазах. Я никогда так не рыдал, как на его похоронах, на поминках даже не мог говорить, не мог взять себя в руки. Да и зачем? Тридцать лет жизни! Мы никогда не говорили друг другу любезностей, не заискивали, почти не врали, мы были порой жестокими к себе, к партнеру. И сейчас, когда прошло уже столько лет после его ухода, я скажу одно: спасибо, Витя, что ты у меня есть.
Сколько было народу на его похоронах! Артисты, писатели из Одессы, Ленинграда. Он лежал весь в цветах от поклонников в Театре эстрады, где начинал тридцать лет назад.
Мы сыграли с ним десять спектаклей, почти пятьсот миниатюр Жванецкого. Тридцать лет мы выходили на сцену вместе, а сейчас я лечу в самолете один, выхожу на сцену один… И мне очень трудно без Вити… мне пусто без Вити. Но я выхожу, чтобы продлить жизнь жанру, которому он отдал жизнь. И когда, выйдя на сцену, я говорю о Вите, где бы это ни было – в Америке, в Израиле, в Германии, в Ленинграде, в Киеве, в Одессе, – зал замирает…
Мы и они
В советские годы я представлял себе нашу жизнь так. Существует Политбюро, которое снабжается всем – едой, дачами, поездками на Запад и так далее. Вокруг друзья, родственники, соученики, охрана, помощники, повара, шоферы, электрики. А у них тоже дружки, дети…
Следом идет ЦК. У них у всех свои родственники. И в республиках та же обойма – квартиры, машины, поездки за границу. За границей тоже друзья: болгары, чехи, венгры, немцы, кубинцы… И у них дети, жены…
Затем генералитет. Дети, друзья, адъютанты, полковники, у которых тоже кое-кто. Флот, авиация, космос. Закрытые города под Иркутском, Красноярском, Новосибирском. Мы бывали в этих городках, покупали костюмы, обувь, сигареты.
Дальше обкомы. Дачи, пайки, родственники, друзья. Банкеты, повара, прогулки на катерах, охота, шашлыки. Неподалеку прокуратура, милиция, директора магазинов – «закромов Родины».
Потом горкомы – то же самое, только чуть поскромнее. И у них, понятно, родственники, друзья…
А еще комсомол, где все то же: поездки за границу, пайки, санатории, лыжные базы Домбая…
Чуть не забыл поликлиники и больницы Четвертого управления: отдельные палаты, импортные лекарства, импортная аппаратура…
Это получается почти вся страна.
И только несколько человек выходят на Красную площадь, протестуя против ввода войск в Чехословакию. Их сажают, высылают, а страна продолжает воровать, кроме разве что инженеров и учителей (которые так и живут до сих пор).
Я один раз в жизни видел кремлевский паек. Три забитых до отказа холодильника. Там было все – вырезка и икра, джин и виски, импортные сигареты и фрукты, пиво и боржоми… Все, что необходимо для борьбы с капитализмом.
А партийные съезды! Дубленки, костюмы, сервизы, французская парфюмерия!..
Однажды я жил в гостинице «Москва» во время съезда. На одном из этажей размещались магазины: брюки и рубашки, женское белье, пальто и шубы, галантерея, сигареты… Буфеты ломились, бутерброд с икрой стоил 50 копеек. Продавали дефицитные товары по мандатам. И «слуги народа» на тележках тащили это добро на почту (она была тут же, в гостинице) и отправляли во все республики СССР. А вечером после заседаний начинались возлияния, и в номерах орали: «Мы наш, мы новый мир построим – кто был никем, тот станет всем!» Стали…
Пришла как-то в Одессу депеша – отправить нас на встречу Нового года в Барвиху, в подмосковный правительственный санаторий. Я, как и многие, люблю встречать Новый год дома, но в подобных случаях желание в расчет не принимается. Нас с Витей посадили в самолет, в Москве поселили в отеле «Варшава», приказали ждать сигнала. Потом за нами заехала «Волга». По дороге – красота: лес, голубые ели…
В концерте должны были участвовать солист Ансамбля песни и пляски имени Александрова, какой-то фокусник, конферансье, которому сказали не шутить, и мы – юмористы.
В большом зале стояли столы буквой П, огромная елка, а за ней сцена – вернее, помост. Все сделали так, чтобы артистов не было видно…
Мы попросили убрать елку в сторону, но вдрызг пьяный электрик заявил, что у него не хватает шнура, послал нас подальше – и ушел. Тогда мы с певцом сами передвинули елку. Хотя лучше бы они нас не видели, а мы – их…
В половине двенадцатого мы поднялись наверх, где в гостиной члены ЦК с женами играли в домино. Многие нам были знакомы по портретам (правда, в жизни они выглядели гораздо хуже). Там были все, кроме Брежнева, который тогда болел. Без четверти двенадцать все сидели за столами. Без десяти все слушали приветствие товарища Подгорного советскому народу. Сам Подгорный сидел тут же и слушал себя. Дальше – гимн, куранты. Мы сидим сбоку, пить нельзя. Выбрали тамаду (им стал маршал Баграмян), и пошло.
Сначала выступает первый секретарь ЦК Компартии Украины – по-моему, тогда это был Шелест. Он начинает:
– Товарищи! Только что мы прослушали яркую речь товарища Подгорного, где он сказал…
И он почти полностью повторяет то, что сказал Подгорный.
Затем слово дают первому секретарю ЦК Компартии Белоруссии. Он заявляет:
– Только что мы услышали речь товарища Подгорного, который вдохновенно сказал…
И он тоже повторяет текст Подгорного, предлагает выпить за Брежнева, за советский народ…
Слово – первому секретарю из Узбекистана. Все повторяется.
Мы сидим. Рядом – зажаренный поросенок, икра красная и черная…
После паузы выскочил конферансье, объявил певца – жидкие разрозненные хлопки.
Первые секретари из Азербайджана, из Латвии, те же тосты:
– Мы прослушали яркое выступление товарища Подгорного…
Тамада не выдержал:
– Что-то мы устроили партсобрание! – и предложил конкурс на лучший тост.
Выскочил конферансье, объявил нас.
Я, задорно:
– Есть у нас грузин, Авас! И доцент тупой!..
Такой тишины мы в своей жизни не слышали! Это они так приняли «Авас», который всюду шел на диком хохоте – у нас, в Венгрии, в Румынии…
А вот после нас объявили тост первого секретаря ЦК Компартии Грузии. И тут уже стоял такой хохот, что он, бедный, не мог говорить, сам расхохотался, сказал, что в Грузии нет имени Авас, и предложил выпить за Брежнева…
И, наконец, тамада дал слово ветерану – члену партии с тысяча девятьсот не помню какого года. Под руки вывели старичка, который стал говорить по-французски. Говорил минут двадцать, потом очнулся и перешел на русский. Тамада объявил его победителем, вынесли торт – метра два в диаметре. Это была копия Кремля – с собором, Царь-пушкой, шоколадным караулом…
Мы с Витей зашли в буфет, купили блок «Мальборо» за три пятьдесят, коньяк «Наполеон» за восемнадцать рублей. Жутко напились, мне было плохо. До сих пор тошнит…
Мой роман с кино
Скажу сразу: кино для меня – это хобби. Никогда не пойму этого вида искусства – его прелести, его тонкостей. Да и попал я в кино случайно. Но ничуть об этом не жалею.
Я снимался в неплохих фильмах, потому что мог выбирать, и даже несколько сценариев известных режиссеров отверг, причем оказался прав – фильмы не получились. Исключение – «Из жизни отдыхающих» Николая Губенко: роль, которую он мне предлагал, блестяще сыграл Ролан Быков. Но я тогда репетировал у Михаила Левитина «Хармс! Чармс! Шардам!» и был поглощен этим трудным спектаклем, а работать на два фронта я до сих пор не умею.
В кино сценарий меняется каждые пять минут, и никто (по-моему, даже сам режиссер) не знает, чем все это кончится…
Кино – это искусство режиссера, сценариста, оператора, гримера – и чуть-чуть актера. Актеры-профессионалы знают, где опустить глаза, они видят и чувствуют камеру.
Кино – это монтаж. Здесь доделывается все, что не получилось и что получилось. Здесь колдует режиссер.
Кино – это дубляж. Самое муторное дело, между прочим: попадать в свою же речь, в свою интонацию, в тон партнеру. Просто пытка! В дубляже, кстати, можно спасти и бездарную игру. Что и делают нередко хорошие актеры.
Телефильм «Волны Черного моря» по Валентину Катаеву снимали на киевской студии, и все же результат, по-моему, замечательный. Настоящая Одесса, точный юмор.
Я играл эпизод – администратора цирка, который совершал прыжок с пятиметровой вышки в горящую яму, чтобы заработать денег, спасти детей и семью.
Хоть когда-то я и занимался акробатикой и прыжками в воду, но прыгать в огонь отказался. И тогда пригласили дублера Мишу, который даже вблизи был похож на меня, и он согласился за гроши рисковать жизнью. Видимо, у него тоже были дети. А может, он так любил кино?..
На крутом черноморском обрыве поставили столб высотой метров в пять, соорудили на нем площадку, на которой стоял в специальном костюме прыгун Миша, то есть якобы я. Внизу вырыли яму, залили мазутом. А вдали стояла пожарная машина. Скомандовали «Начали!», подожгли мазут. Барабанная дробь… Но мазута налили больше, чем нужно. Из ямы вырвалось пламя, не то что прыгнуть – снимать было невозможно! Ветром огонь перекинуло на столб, который стал гореть как спичка. Наверху заметался Миша. То, что он кричал, по-моему, было покрепче мата…
Все произошло в считаные секунды. Столб начал крениться и падать в яму. Закричали: «Пожарник! Пожарник!» Кто-то сказал, что он обедает. Да и вообще, у него нет воды… Откуда ж он знал, что загорится!..
Догадались – схватили одеяло: «Прыгай, Миша!» Он прыгнул – и тут же столб бухнулся в горящую яму…
Мишу, кричавшего: «Нога! Моя нога!..» – отправили в больницу. «Эх, жаль, – сетовал режиссер, – что мы этого не сняли!..»
Эпилог у этой трагикомической истории примечательный.
Через много лет, гастролируя в Америке, я обедал в ресторане. Мне сказали, что меня хочет видеть один человек. Вошел тот самый Миша в халате повара со словами:
– Ну, ты меня узнал?!
Я говорю:
– Вроде что-то знакомое…
– «Что-то!» – Он нагнулся, поцеловал меня. – Если бы не ты, не твое кино, я никогда не попал бы в Америку. Я был обозлен на всех – на тебя, на пожарных, на кино, на страну… Уехал сюда. В кино не снимаюсь, не прыгаю – кручусь! Видишь, это мой ресторан. И я счастлив! Спасибо тебе, Роман! Сегодня ты у меня ужинаешь бесплатно!..
Даже не помню, как назывался тот фильм – о юном герое-партизане Володе Дубинине. Хотя снимал его не кто-нибудь, а сам Роман Виктюк – правда, тогда еще никому не известный.
Съемки велись в катакомбах. Я играл (хоть «играл» – это слишком сильно сказано) повара-партизана.
По-моему, фильма никто не видел, и слава богу, потому что порой бывает стыдно за бесцельно прожитую жизнь, даже если это киножизнь…
Зато потом мы встретились с Виктюком в нашем с Витей Ильченко спектакле «Браво, сатира!». Но это уже другой сюжет.
Следующая моя киношная неудача была в фильме «Дюма на Кавказе». Прекрасный сценарий Резо Габриадзе, но – режиссер не потянул.
Мы с Витей изображали газетчиков. Играли в красивых костюмах, в бакенбардах. Жили в Крыму. Море, солнце, жара, а мы в сюртуках и цилиндрах – кошмар!
Никогда не забуду одну сцену. Мы спали в каких-то вагончиках, и вот часов в шесть утра я услышал тихое пение. Пели на грузинском, очень красиво. Я встал, подошел к окну и в лучах восходящего солнца увидел Резо и еще одного актера, сидевших на перевернутой катушке высоковольтных проводов. Рядом были разложены помидоры, сыр, стояло несколько бутылок вина. Как они пели!
Я вышел к ним, мне налили вина, и Габриадзе сказал:
– Я хочу выпить за вашу нацию, которая дала миру Христа и Жванецкого!
Еще одна неудача – в фильме «Нечистая сила». Трое артистов изображали сказочных персонажей и творили всяческие чудеса. Что-то даже было в этом сценарии, однако фильм, к сожалению, не получился.
Но что мне нравилось – «нечистая сила», хорошо одетая, регулярно приходила в ресторан, заказывала икру, севрюгу, балык (это было еще до перестройки)… Стол ломился. Мы ели, пили, затем делали несколько дублей – и снова ели, пили… Дублер мне здесь был не нужен!
Звонят мне как-то из Ленинграда с предложением сыграть Швондера в телефильме Владимира Бортко «Собачье сердце». Булгаковскую повесть я прочел много лет назад в самиздате, был потрясен и тогда уже думал, как это можно было бы сыграть, совершенно не предполагая, что когда-нибудь доведется это сделать.
И вот я в Ленинграде. Еще не знаю, кто играет. Сижу в гримуборной – и вдруг в зеркале вижу Шарикова. Боже! Какое точное попадание!..
Начались съемки. У режиссера была единственная просьба ко мне – не перебарщивать в мимике. Играть было поразительно легко. Ведь образ был мне так хорошо известен! Он сопровождал меня всю жизнь.
Я уже упоминал монолог Жванецкого, в котором маленький работник культуры долбает спектакль. Так вот, почти в каждом спектакле у меня был монолог подобного персонажа. Сколько крови попортили нам такие долбодубы, как они вредили искусству!..
Лучшей своей ролью в кино я считаю Боярского в телефильме Владимира Аленикова «Биндюжник и Король». Во-первых, Бабель, во-вторых, Одесса, в-третьих, блестящий актерский состав – Васильева, Гердт, Джигарханян, Евстигнеев, в-четвертых, мюзикл, где все поют своими голосами. Я пел, танцевал; я знал все это изнутри.
Фильм снимался на Молдаванке, во дворе, где бегали куры, стояла лошадь, висело белье. Железная лестница вела на второй этаж, там мы гримировались, ели, лежали, говорили – больше всего с Гердтом. Боже мой, как он знал Одессу, как он ее любил и понимал! Десятки знакомых, десятки историй… И Одесса его очень любила. Гердт был нам с Витей крестным отцом, потому что присутствовал на смотринах в театре Райкина. Кстати, Райкин Зиновия Ефимовича просто обожал. Да и кто его не любил?! Вокруг него всегда была толпа. Как-то в Москве он пришел на мой спектакль «Моя Одесса»: в самых тонких местах раздавался его низкий бархатный смех. Это была высшая похвала мастера.
А фантастическая Таня Васильева! А Армен Джигарханян – армянин, так блестяще сыгравший еврея! Нехаму играла замечательная киевская актриса Раиса Недашковская. А как потрясающе сыграл свою эпизодическую роль Евгений Евстигнеев! Великий актер. На съемках он был немногословен, немного замкнут, но если уж говорил, то смачно. А красавица Ирина Розанова – Марусечка! А Максим Леонидов, который пел Беню! А музыка Александра Журбина!..
Молдаванский двор сдавал нам один дядечка, лысый, как мяч. Каждые пять минут он меня спрашивал: «Ты уже кушал? Что тебе дать?.. Что слышно в Москве? Зачем ты уехал? Мы что, тебя обидели? Ты испортил себе жизнь!..»
Съемки в этом дворе шли уже много дней, как вдруг в один прекрасный вечер здесь произошло явление богини. Закончилась съемка, сидим усталые на ржавой мансарде, курим, и внезапно в лучах заходящего солнца появляется дива неземной красоты – высокая, с ногами от шеи, в полупрозрачном легком платье. Непонятно, откуда она взялась и где была раньше. Все обалдели. Съемки остановились. Дива спустилась по лестнице, проплыла меж нами, вышла из грязного двора, села в подкативший старый «Жигуленок» и укатила. Больше мы ее не видели… Это тоже Одесса!
Фильм получился, по-моему, хороший, хотя и несколько затянутый. И все-таки он имел специфический успех у специфической публики. Я как-то смотрел его в круизе на теплоходе «Федор Шаляпин». Минут через пятнадцать после начала народ начал понемногу расходиться. Антисемиты! Я говорю: подождите, скоро выйду я, и я буду петь – такого пения вы еще не слышали!..
Позже, когда мы загорали на палубе, один «крутой» подошел ко мне и заявил:
– Рома, я от тебя этого не ожидал!
Что ж, как водится, великие артисты остаются не поняты современниками…
Звонок. Голос Эльдара Рязанова:
– Роман, не хотите ли сняться в моем фильме «Небеса обетованные»?
Я не задумываясь отвечаю:
– Хочу!
– Завтра вам пришлют сценарий.
– Не надо, я согласен!..
Я очень люблю рязановские фильмы. За то, что у него смех и слезы всегда рядом, как в жизни. Трагикомедия вообще мой любимый жанр.
У меня там была небольшая роль – трогательного и обаятельного еврея Соломона. Сниматься у Рязанова всегда приятно. У Эльдара Александровича – это общеизвестно – потрясающее чутье на актерский состав. Кроме того, он дает импровизировать, всегда советуется с актерами, может вырезать удачную сцену ради целого, – в общем, он настоящий профессионал.
На съемках мне много помогали партнеры – Вячеслав Невинный и Валентин Гафт. Последний, надо сказать, патологически самокритичен. Если послушать его, все плохо: и сценарий скверный, и свет нехорош, и мизансцены никуда не годятся, и грим, а уж сам он играет хуже некуда… После премьеры «Небес обетованных» я шутя сказал Гафту:
– Валя, ты был прав – все плохо!
Он нагнулся ко мне и прошипел:
– Ты что, старик! Вот такой фильм!
И после паузы:
– А я хуже всех…
У Рязанова я снимался еще в телефильме «Предсказание», и, наконец, он пригласил меня в свою новую картину «Старые клячи».
– Опять еврей? – спросил я Эльдара Александровича.
– Да! Фамилия Коган.
Я попросил упростить фамилию. Просьба была удовлетворена: мой герой стал Лозовским…
Роль эта писалась специально на меня и постепенно из эпизода превратилась в почти главную. Фильм, по-моему, очень смешной. Ну а Лия Ахеджакова, Людмила Гурченко, Ирина Купченко, Светлана Крючкова – эти имена говорят сами за себя.
За что я все-таки люблю кино? За фанатичную преданность ему тех, кто снимается, и тех, кто снимает. При нашей-то технике, при наших условиях – даже сейчас, а уж раньше!.. Зато благодаря нехватке пленки, долгим простоям (пока оператор поменяет позу, пока режиссер заново перепишет сцену) ты можешь общаться с актерами, которых обожаешь, и часами говорить, говорить…
Вот еще один эпизод моей киношной жизни (было это на съемках «Собачьего сердца»).
Съемка назначена на одиннадцать – значит, надо, как сказал нам режиссер, явиться в девять. Я человек болезненно обязательный, за что расплачиваюсь всю жизнь. Прихожу ровно в девять. На двери замок – никого.
Через полчаса прибегает околевшая от холода помреж:
– Привет! Что, еще никого?
– А я? – говорю. – Я?!
– Так, не волнуйтесь, сейчас все будут, а мы с вами бежим в буфет пить кофе, я угощаю!
И мы идем в буфет. Несмотря на ранний час, там уже очередь – все пьют кофе. Мы тоже пьем. Я тороплюсь, обжигаюсь. Помреж спокойна.
– Так, – говорит она, – побежали!
На двери замок.
Минут через пятнадцать появляется второй оператор, заспанный, и сразу ко мне:
– Роман, время есть еще, пойдем выпьем кофе.
– Да я уже пил!
– Пойдем, пойдем!..
Сидим, пьем. Снова приходит помреж:
– Пошли костюм надевать!
Идем. Костюмерша:
– Здравствуйте, Роман! Зачем ты его привела? Я еще не готова. Романчик, пойдите попейте кофе, и минут через двадцать я вас жду.
Пью кофе. Подходит оператор.
– Привет, Роман, как дела? Мы сейчас пойдем все обсудим и заодно попьем кофе!
Сидим, говорим обо всем, но только не о работе. Буфет в сигаретном дыму, и кофе, кофе, кофе…
Прибегает помреж:
– Пошли!
Костюм, грим… А на часах уже два – это с девяти, а встал я в восемь… Накапливается усталость. Подходят актеры, гримируясь, повторяют текст.
Входит наконец сам режиссер:
– Так! Стоп! Будем снимать сегодня на улице!
– А пока переставят аппаратуру, – говорю, – в буфет?
– Зачем? – отвечает. – Нам принесут кофе сюда!..
Портреты
Аркадий Райкин
Впервые я услышал это имя в пятидесятые годы. Не помню, как у нас дома появилась пластинка с двумя миниатюрами Аркадия Райкина. Одна из них – «Тонкая рябина». Райкин с артистом Новиковым сидят в ресторане, говорят о трудной жизни и в это же время заказывают маслице, икорку, что-то еще. Заказывают оркестру за двадцать рублей песню «Тонкая рябина», выпивают, и Райкин заканчивает словами: «Вот так, Вася! Трудно! Еле сводишь концы с концами!..» Прошло более пятидесяти лет, а я помню этот сипловатый голос.
И еще как-то раз на детском дне рождения один мальчик надел маску и разыграл смешную сценку. Гости громко хохотали. Это был номер Райкина «Дача горит». Я на другой день побежал, купил нос с усами и стал показывать тот же номер – с большим успехом. Вот когда началось мое знакомство с Райкиным. Разве мог я тогда подумать, что через много лет буду работать в театре великого мастера!..
Следующая встреча состоялась уже в Москве. Я гостил у тети и попал на спектакль в саду «Эрмитаж» уже живого, настоящего Райкина. Это были «Времена года». Я сидел на балконе и почти не смеялся – я далеко не все еще понимал. Но какая легкость! Обаяние! Какие партнеры!.. Это потом я много раз был свидетелем, как в антракте он лежал вконец выжатый, вызывал актеров, делал замечания, переодевался – и снова шел на сцену…
Вернувшись в Одессу, я стал играть номера с масками во Дворце моряков. Публика была в восторге – Райкин тогда еще не был широко известен. И когда я в Москве провалился, поступая в цирковое училище, а в шестьдесят втором году Райкин приехал на гастроли в Одессу и после спектакля «Парнаса-2» пригласил меня в свой театр, – это была судьба.
Семь лет в театре Райкина – это двойное высшее образование. Семь лет работы с мастером! Я видел, как каждый спектакль изменялся, дорабатывался, шлифовался, пока не достигал совершенства. Я видел, как хохотал зал и как плакал. Его рассказ о несостоявшейся любви с одноклассницей – это маленький шедевр! А зрители шмыгали носом и через мгновение смеялись в другой миниатюре.
Райкину было скучно в традиционном театре, и он создал свой, где за один вечер можно сыграть двадцать миниатюр – и трагедию, и комедию, и фарс, исполнить массу ролей и даже спеть. Как он пел «Добрый зритель в девятом ряду»! Или «Осенние листья»! Или «Ты ласточка моя, ты зорька ясная, ты, в общем, самая огнеопасная»!
Жизнь человека от рождения до смерти Райкин мог уложить в две минуты. Это был шедевр мастерства, высший класс! Ведь он не просто перевоплощался, надевал маски, менял за секунду костюм. У него менялись глаза! Голос! Сущность!
Райкин не любил, когда смеялись во время репетиций. Потому что смех должен быть результатом! Да, заставить людей плакать гораздо легче, чем смеяться, поэтому так мало хороших комедий…
Когда мы с Витей Ильченко сделали миниатюру «Авас» и зал не принял ее, Райкин нас успокаивал: «Все нормально! Они еще пожалеют, что не смеялись!» И он оказался прав. Много лет эта миниатюра была нашей визитной карточкой.
Если вы от кого-нибудь услышите, что он ученик Райкина, – не верьте! У Райкина не было учеников. Тому, что он делал, научить нельзя. У Райкина были либо подражатели, либо обожатели. Мы учились у него профессионализму, колоссальной отдаче, уважению к зрителю, культуре, чувству ритма, темпа: каждая секунда на сцене была именно секундой.
Театр Райкина выступал в Болгарии, Венгрии, Югославии, Польше, Англии – и везде имел успех. И даже если зрители чего-то не понимали, то видели: перед ними великий артист! Маэстро!
У Райкина были прекрасные партнеры – Новиков, Горшенина, Кушелевская, Ляховицкий и другие. Думаю, если бы у Аркадия Исааковича не было театра, он бы многое потерял. И он, к счастью, это понимал.
Говорили, что Райкин давит на артистов. Да, он был первым и главным. Это был его театр. И мы все это прекрасно сознавали. Сделать нас такими, как он, Аркадий Исаакович не мог – этому не научишь. Но уважать публику, работать на износ, не позволять себе расслабляться – этому мы у него учились. Да, он был строг, и если от тебя пахло спиртным или, скажем, чесноком, если ты был не готов к репетиции, если тебя видели в дурной компании – тебя безжалостно увольняли. Конечно, по прошествии времени вспоминается прежде всего хорошее – таково свойство памяти…
Нас из Одессы было четверо – Миша Жванецкий, Витя Ильченко, Мила Гвоздикова и я. Утесов говорил Райкину: «Аркаша, у тебя в театре четыре одессита, так тебе там уже делать нечего». Мы были заметны в театре, и частенько Аркадий Исаакович брал нас на свои сольные концерты. Сейчас уже можно сказать о «левых» концертах Райкина – ведь зарплата, которую он получал в театре, была оскорбительна для такого артиста. Да, он, что называется, халтурил. Но это была не халтура – это были блестящие вечера!
Иногда он позволял импровизировать в фарсах, и тут мы его смешили, как могли. Он открыто хохотал вместе с публикой. Аркадий Исаакович поразительно смеялся: смеялись его глаза!
Когда мы втроем от него ушли, он был очень огорчен, раздражен – и все-таки со временем простил. И много лет спустя мы не забывали, что вышли из Райкина. Надеюсь, мы его не подвели.
Я не люблю, когда говорят: «Райкин – это наш Чаплин». На Западе же не говорят: «Чаплин – это наш Райкин». Каждый из них неповторим. Хорошо, что наши потомки могут увидеть этих королей юмора хотя бы на экране…
Юрий Никулин
Цирк я люблю с детства. Лет с семи отец водил меня в одесский цирк. В особенном восторге я был от клоунов. Я всеми порами впитывал их искусство.
Есть семьи, где детей за такие наклонности шпыняют: «Не кривляйся! Клоун!» Как-то в школе, когда я смешил ребят, девочка сказала мне: «Паяц!» Тогда это прозвучало оскорблением. А теперь я этим эпитетом горжусь! Я мог с каменным лицом рассмешить класс, а позже – зрительный зал. Ведь настоящий юмор очень серьезен. Серьезным был и Юрий Никулин, любимец детей и взрослых.
Когда Никулина спросили, кто бы мог сегодня быть хорошим клоуном, он ответил: Карцев. И это была высочайшая похвала в мой адрес!
Я бывал в цирке на всех его программах. На его номерах с Шуйдиным – вы не поверите – я почти не смеялся. Я думал: как это? В чем секрет? Да, они оба были уморительно смешны, но при этом абсолютно серьезны! А как возникает юмор, смех, почему, в каком месте – не может сказать никто.
Попасть в цирк было трудно, и не все видели Никулина-клоуна. Зато в кино ходили все, все смотрели «Девушку с гитарой» и «Когда деревья были большими», а потом «Кавказскую пленницу» и «Бриллиантовую руку», а потом «Двадцать дней без войны», где он так сыграл, что все ахнули: ничего себе клоун!
В шестидесятых-восьмидесятых годах в цирке выступали выдающиеся артисты – в Одессе и в Ростове, в Киеве и в Ленинграде и, конечно, в Москве. Один Олег Попов чего стоил! Потрясающий! А Леонид Енгибаров! Феноменальный! А Карандаш! А король смеха и слез Вячеслав Полунин!..
С Юрием Никулиным я познакомился лет двадцать тому назад. Ему позвонил мой директор, и тут же мне были оставлены на служебном входе два места. Нас с дочкой встретили, раздели и торжественно представили моему любимому клоуну. В приемной был накрыт стол – конфеты, торт, фрукты, а еще живая обезьяна, – мы были ошарашены! А он спокойно и естественно тут же подружился с дочкой. На меня он почти не реагировал – он был занят ребенком. После представления нас повели за кулисы. Лошади, тигры, медведи, собачки… В общем, дочка была потрясена. Да и я был сражен…
Все знают, как Никулин рассказывал анекдоты. А это не так просто, как кажется. Я мог пять раз слышать от него один и тот же анекдот, и все равно смеялся. Хороших анекдотов много, а вот Никулин один!
В передаче «Белый попугай» я снимался несколько раз. Никулин сидел в центре в белой шапочке, ужасно серьезный. Вот ведь и великий Чаплин все делал на полном серьезе. И лучшие наши комедии – «Золотой теленок» Швейцера, «Не горюй!» Данелия, «Берегись автомобиля» Рязанова, «Любовь и голуби» Меньшова – вызывают не гогот, а осмысленный смех.
Мы выступали с программой «Белый попугай» в Израиле. Надо было видеть, как наши бывшие соотечественники встречали Никулина! И не только в зале – на улице, в гостинице… И когда мы улетали, ему в самолете подарили большую корзину с вином, коньяком, фруктами, а он ходил по салону, раздавал все это и приговаривал: «Не обессудьте, чем могу, чем могу…»
Юрий Никулин поражал воображение даже тогда, когда уже не выступал, а стал директором цирка, впоследствии названного его именем. Он ходил во власть, выбивал квартиры артистам, сделал колоссальный ремонт, добывал питание для тигров… Сколько добра он сделал людям! Да и зверям…
Сейчас на эстраде много клоунов. Но надеть нос, парик, короткие брюки – этого мало, нужно иметь еще такое сердце, так любить людей, детей. Я вожу в цирк уже своего внука, показываю фотографии Никулина. Нас так же встречает его сын – значит, жизнь продолжается, значит, цирк Никулина живет.
Зиновий Гердт
К сожалению, и его уже с нами нет. Мы не слышим его баритональный голос, не восхищаемся его ролями в театре, в кино… но, как только произносится его странная, редкая фамилия, возникает масса эмоций. Я его обожал! Если только мужчина может обожать мужчину! Фантастическое обаяние, потрясающее чувство юмора, резкий сарказм, влюбленность в талантливых людей. Он всегда при встрече говорил нам теплые слова, а услышать от него похвалу – это многого стоит!
Впервые я познакомился с Гердтом в Одессе, в 1963 году в санатории им. Чкалова. Он был в гостях у А.И. Райкина, в театре которого я работал уже семь месяцев. Зная, что ему для спектакля нужны молодые артисты, я привел Милу Гвоздикову, он принял ее моментально! И встретив Витю Ильченко, предложил показаться Райкину. На веранде сидели жена Райкина и Гердт, который читал или делал вид, что читает газету. Витя что-то исполнил, не очень удачно, Райкин посмотрел на Гердта, тот читал! А.И. посоветовал Вите оставаться инженером, и когда мы уходили, у Вити заиграло самолюбие, и он начал показывать импровизацию. Гердт отложил газету, смотрел, потом из-за газеты раздался его баритональный смех, и, видимо, это сыграло на зачисление Ильченко в театр Райкина.
Театр Райкина полгода гастролировал в Москве, и я имел возможность видеть персонажи Гердта в театре кукол! Он был за ширмой, но его талант был шире, чем эта ширма! И он стал сниматься в кино, играл в театре. И публика уже не замечала, что он потерял ногу на фронте! Такой спектакль, как «Костюмер», с Якутом, его персонажи в мюзиклах, а Паниковский в «Золотом теленке», а капустники!
Я имел счастье сниматься с ним в Одессе, в фильме «Биндюжник и Король» по Бабелю, вот где было много времени пообщаться. Снимали на Молдаванке, люди собирались, толпами подходили к Зиновию Ефимовичу, жали руки, кормили, рассказывали про свою жизнь, анекдоты! А как он любил Одессу! Думаю, что не меньше, чем свою Татьяну. Как-то он сказал мне: «Пойдем на Дерибасовскую, погуляем!» Я сказал: «Вам не удастся». – «Почему?» – «Вам нельзя». – «Тебе можно, а мне нельзя?» – «Погулять не удастся!» – «Не морочь голову, пошли!» – «Вам нельзя!» – повторил я. И когда мы появились на Дерибасовской, нас окружила толпа в пять колец. Шутки, смех, автографы, фото… И где-то через два часа самая активная одесситка крикнула: «Всё! Отходите! Дайте ему дышать! Ему нет воздуха!» Взяла его под руку и вывела с поля боя! Очнулись мы на Приморском бульваре. «Ну, – сказал я, – погуляли?» После большой паузы он сказал: «Завтра пойдем опять туда, я хочу, чтобы они узнали и тебя!»
Потом он читал стихи Пастернака, и когда он посмотрел фильм «Биндюжник и Король», сказал: «Это твоя лучшая роль в кино!»
А как он горевал, когда не стало Вити Ильченко! Он звонил мне, долго молчал, потом сказал: «Такого друга у тебя не будет! Играй сам! – Он, по возможности, ходил нас слушать, приходил тихо, и когда в паузе все молчали, раздавался его баритональный смех, именно там, где нужно. И я знал, Зяма, его так звали близкие, в зале! Он зашел за кулисы, поцеловал и сказал: «Ты знаешь, что сидишь в гримуборной, где сидел Райкин?» – «Конечно!», – сказал я.
«А знаешь, я до сих пор рад, что участвовал каким-то образом в вашей судьбе!»
Последняя встреча была на его юбилее. Он уже был болен, и когда в конце вечера Гердт поднялся, подошел к рампе и прочитал стихи Самойлова, зал плакал, хлопал, встал. Это был триумф, ради этого он жил, да нет, – живет! В сердцах миллионов людей!
Здравствуйте, Зиновий Ефимович! Искренне Ваш, Р. Карцев
Открытое письмо Жванецкому
Писателю, драматургу малых форм с большим смыслом, артисту, другу, наставнику – короче, моему всему – Мише Жванецкому. С любовью и уважением – от артиста, исполнявшего с большим успехом сто твоих монологов (я считал!), а вместе с Витей Ильченко – огромное количество миниатюр: «Авас», «Ставь „псису”!», «Собрание на ликеро-водочном заводе», «Свадьба», «Теория относительности» и т. д., игравшего в спектаклях «Как пройти на Дерибасовскую», «Кабаре шутников», «Встретились – разбежались», «Моя Одесса», «Птичий полет», «Престарелый сорванец», «Политическое кабаре». С искренним благоговением и трепетом перед превосходством твоим над остальными авторами, даже близко не подошедшими к твоему пьедесталу! Пусть много лет еще удается тебе доставлять удовольствие слушателям и заставлять их задуматься! И благодарю судьбу за то, что дала возможность быть с тобой на протяжении всей жизни!
Это же надо себя любить как никто! Как никто себя изучать, глядя в зеркало! И внутрь! И выворачивать себя наизнанку! Выставлять себя в таком виде как никто! Как никто удивляться себе! Как никто видеть себя со стороны!
Читать бесплатно другие книги:
