Дуэт для одиночества Жукова Алёна

Глава 4

Кстати, и сам Паша Хлебников не мог бы ответить ясно, по крайней мере, на вторую часть вопроса. То, что географически его семья переместилась из одного полушария в другое, было понятно. Но для чего – вопрос оставался открытым.

Жизнь в Канаде резко отличалась от израильской по многим пунктам, за исключением главной составляющей – творческой самореализации.

В Израиле его карьера не сложилась, возможно, из-за принципиальной позиции не халтурить, не размениваться, а исследовать новые пути и возможности музыкального языка и формы. Это был во многом умозрительный путь, поскольку его музыку практически не исполняли. Только единожды он смог услышать свое произведение со сцены. Муся уболтала дирижера камерного оркестра, в котором они работали, разучить Пашин двухчастный концерт. Оркестр без особого энтузиазма распутывал довольно сложный полифонический клубок, но в результате концерт был сыгран достаточно бойко, без видимых, хотя скорее слышимых, огрехов, и вызвал в зале жидкие аплодисменты. Хотя многие советовали поднапрячься и записать диск, а как без этого?

В Канаде начались те же гонки по кругу, тому самому, который так осточертел в Израиле. Встречи с вежливо улыбающимися канадскими композиторами заканчивались томительным ожиданием звонков и обманутыми надеждами. Надо было зарабатывать деньги и опять вернуться к преподаванию, которое не приносило радости. Музыкальные школы тут открывали все кому не лень, были бы деньги, и ученики набирались в соответствии с этим принципом. Позиция преподавателя в консерватории требовала хорошего знания языка. А в языке, как в игре на музыкальном инструменте: научиться чижика-пыжика – это в два счета, а вот поди сыграй всеми пальчиками, да еще бегло и с настроением. Можно за всю жизнь чужой язык не осилить – тоже от многих факторов зависит: от способностей врожденных, усердия и ежедневной практики. Ситуация складывалась для Паши не лучшим образом – язык не шел, тяжело ворочаясь во рту и застревая в горле, как еда всухомятку. Оставалось одно – давать частные уроки, но опускаться на уровень репетиторства не хотелось.

Деньги улетучивались молниеносно. Неутомимый добытчик Муся, которая в Израиле работала за двоих, после рождения Ханки сдала. Ее донимали мелкие недуги и загадочные продолжительные болезни, излечить которые было невозможно по причине неопределенности диагноза. От подростковой щуплости не осталось и следа – Муся превратилась в толстуху. Что-то нарушилось в ее эндокринной системе, потянув за собой расстройство психики. В Израиле из-за частых нападений террористов она беспокоилась о дочке, тут, на далекой от палестинских смертников территории, она нашла новую почву для страхов. Ей мерещились маньяки-насильники, наркоманы-убийцы и водители-психопаты, подстерегающие пухлую, неуклюжую Ханну на каждом шагу. Когда приближалось время возвращения Ханки домой из школы, Муся бежала на балкон и, опасно перевесившись через перила, просматривала улицу. Завидев Ханку издалека, она радостно возвращалась на кухню, чтобы разогреть еду, а если случалось, что дочка хоть немного опаздывала, у Муси начиналась настоящая паника. Пашу это дико раздражало, он считал, что жена портит дочь, постоянно внушая всем вокруг, что Ханна слаба здоровьем, что она робкая и нерешительная, что за ней нужен глаз да глаз. Ему не нравилось, что Ханка вечно что-то жует и может, слушая музыку в наушниках, часами не вставать с дивана. Когда ему в итальянской церквушке привиделась дочка, то она была другой – озорной и тоненькой, а Ханка росла неповоротливой и вялой.

«Ей бы, что ли, на диету сесть и в спортзал походить, – раздражался Паша. – Ну что это, молодая девушка, а животик валиком и талии никакой! Вот у ее школьной подружки, пятнадцатилетней Илонки, фигурка отличная. Хорошая подружка: из-под юбочки узенькой ножки гладенькие торчат, майка коротенькая, пупок наружу. Смотрит лукаво, не стесняясь. Ходит порывисто, садится близко. Напомнила давно забытую историю…»

Появление Илоны в их семье произошло отчасти по инициативе Паши и с молчаливого согласия Муси. Знакомство это произошло на одной из барбекю-вечеринок, затеянной по случаю дня рождения Раисы – старой подружки по консерватории. Никто не подозревал тогда, что оно впоследствии круто изменит жизнь их семьи. Илона пришла со своим отцом – очередным, временно исполняющим обязанности мужа Раискиным сожителем, в то время как настоящий муж затерялся где-то в бескрайних просторах России, налаживая большой бизнес. Раиса по поводу его исчезновения не горевала – она была из тех, кто мужиков и судьбу хватает за яйца и держит до тех пор, пока от этого есть хоть какой-то прок. Когда-то давно Раиса сбросила на канадской земле заскорузлую шкурку советского образца и облачилась в новую, скроенную по западным лекалам. Теперь в ней с трудом можно было узнать прежнюю Райку – очкастую, прыщавую, с неправильным прикусом испорченных кариесом зубов. Раиса сияла белозубой улыбкой, щуря красивые здоровые глаза. Она почти без акцента стрекотала на английском и французском и рекомендовала всем, кто начинал обживать новое жизненное пространство, пройти процедуру «сбрасывания шкурки». По ее мнению, важно было почувствовать себя абсолютно другим человеком без привязок к прошлому – гнать воспоминания, не цепляться за прежний опыт и умения, заново учиться говорить и жить. Ей самой приходилось делать это неоднократно. Она несколько раз меняла мужей, фамилию, профессию и место жительства. Начало «больших перемен» было положено в юности, когда Раиса, томясь от скуки на музыковедческом факультете консерватории, обратилась в брачную контору, лаконично сформулировав требования к будущему мужу: «с перспективой выезда за рубеж». В результате появился разводной офтальмолог с детьми от первого брака и собственной «тяжелой» еврейской мамой. Он никак не решался переехать в Канаду, хотя там его ждала родная тетя, которая все уже организовала и устроила. Раиса, став женой немолодого доктора, быстро придала процессу ускорение, и вскоре ее новая большая семья переехала во французскую провинцию Канады. По прибытии на место выяснилось, что муж полностью профнепригоден и не желает доказывать обратное, вгрызаясь в гранит местной медицинской науки. Вместо того чтобы учить французский и сдавать экзамены, офтальмолог сел на пособие и скатился в депрессию.

Раиса без особого сожаления оставила бесперспективного мужа и, насмерть влюбившись в знойного восточного красавца – мастера женских причесок Руфата Ибрагимова, переехала с ним в англоязычную провинцию. Потом, разведясь с ним, признавалась, что ее «нюх подвел». Когда пришла первый раз к нему на стрижку, то не могла устоять, почувствовав исходящий от его тела забористый «мужской дух». Этот дух не забивался никакими одеколонами и дезодорантами. Когда Руфат, раскинув руки и расставив широко ноги, наклонялся над ней, выстригая, причесывая и укладывая, она втягивала его запах и готова была отдаться ему в этом же кресле. Позже, когда для открытия его авторского салона были взяты в банке большие кредиты, выяснилось, что далеко не все клиентки разделяют ее обонятельные восторги. Некоторые не выдерживали и, не расплатившись, уходили из парикмахерской. Руфат мылся в душе часами, менял рубашки по нескольку раз в день, но крепкий и, видимо, сильно волнующий канадских женщин мужской запах до конца не выветривался. Бизнес горел, женщины перебегали к мастерам с явно выраженной гомосексуальной ориентацией. И тогда Раису осенила догадка – вот почему так много «голубых» в этом деле. Они не пахнут мужчиной, и женщины рядом с такими абсолютно расслаблены – им плевать, что выглядят они перед ними, как черти с торчащими во все стороны волосами. А перед кем, собственно, красоваться? Другое дело, когда рядом чувствуешь самца, неуютно как-то становится, тревожно.

Руфат от неудач тихо спивался, забивая алкогольной струей свой «букет». Раиса, жалела его, но ушла. В тот момент, когда Муся и Паша переехали в Канаду, Раиса была на грани развода с четвертым по счету мужем, а Илонкин отец претендовал на звание очередной жертвы. Ей нравились в нем две вещи – готовность жениться и профессия риелтора. Он сейчас был позарез ей необходим. При разводе и разделе имущества продажа-покупка дома было делом первой важности.

Разговор на вечеринке крутился возле событий местного ресторанного шоу-бизнеса. Недавно Раискина подруга, которая, на взгляд всех присутствующих, проигрывала по всем параметрам (а как могло быть иначе?) хозяйке дома, стала знаменитостью, сев в кабриолет и уехав на нем не куда-нибудь, а в столицу бывшей родины. Ее лицо в журналах и на экране телевизора бесило Раису, и она предрекала выскочке провал, нищету и, как следствие, скорое возвращение ни с чем. Самой же Раисе уже давно надоело петь в ресторанах, но делала она это действительно хорошо. А ведь, если бы ни третий муж – вокалист, она бы так и не открыла в себе этот талант. Сейчас она подумывала: а не попробовать ли стать агентом по недвижимости?

Окинув гостей хозяйским взглядом, она заметила, что Пашка с семьей чувствуют себя неуютно. Они жмутся в уголке и, похоже, собираются уходить. Раиса сразу прощелкала ситуацию. Обычное дело – дочке скучно, и она тянет их домой. Сейчас развеселим. Она прошлась по комнатам в поисках Илонки, которая умудрялась растворяться в толпе, и, отловив ее на балконе с бокалом вина в окружении взрослых дядек, потащила в гостиную. Илонка упиралась, не понимая, чего это вдруг она должна кого-то развлекать, быть вежливой и приветливой. Она не хотела знакомиться с этим толстым чучелом, которое не отходит ни на шаг от родителей, и твердила, что, даже если они познакомятся, ничего хорошего из этого не выйдет.

– Хочешь, подарю тебе это? – и Раиса сняла с руки широкий кованый браслет.

Хлебниковы уже стояли в дверях, когда Раиса, таща за собой одетую во все черное девочку, преградила им дорогу.

– Стоп, граждане, никто никуда не уходит. Илона хочет познакомиться с Ханной и показать ей фотографии нашего путешествия на Кэйп-Кот. Правда, Илона?

– Разумеется, буду счастлива.

Она взяла Ханну за руку и потянула за собой. Ханна испуганно улыбнулась, не в силах оторвать взгляда от странной девочки, чьи черные губы растянулись в широкой улыбке, а отливающие зеленью волосы свесились на глаза. Муся что-то промямлила, что они, собственно, должны уйти, ведь у Ханны много уроков, но Паша остановил.

– Пусть отдохнет, поговорит, наконец, с кем-то своего возраста. Сколько можно одной сидеть!

Муся и Паша пошли к гостям, поблагодарив Раису, которая тут же принялась читать им лекцию, что канадские подростки отличаются от всех остальных своей доброжелательностью, а экстравагантность внешнего вида – это дань моде. Илонку, правда, трудно назвать стопроцентным канадским подростком – она в стране всего шесть лет, но уже многому научилась.

Когда они ехали домой, Ханку было не узнать – она подпрыгивала на заднем сиденье автомобиля и без умолку рассказывала об Илоне, о ее друзьях и школе. Ей хотелось перевестись туда и учиться в одном классе с этой девочкой.

– А что, неплохая идея, – ответил Паша.

Муся поджала губы и возмутилась, что значит – в другую школу? Эта за углом, а туда ездить придется.

– И пусть ездит. Школа же в нашем районе. Зато у нее там будет подруга, Ханка не будет чувствовать себя изгоем.

Ханна завизжала от радости и обхватила отца за шею, отчего он чуть не выронил руль.

– Ну ты силен, братец кролик! Хватка у тебя – дай бог! А мама все охает да ахает – слабенькая, болезная. Все с тобой в порядке. Пару килограммчиков сбросишь – и не хуже своей новой подружки будешь.

Ханна надулась, вжалась в угол и отвернулась к окну, чтобы никто не заметил ее мокрых глаз. «Опять он за свое! Всю жизнь пинает, хватит уже! Надоело», – мысленно взбунтовалась Ханна.

Сколько она себя помнила, все время старалась заслужить папино одобрение и похвалу. Самыми обидными были замечания о полноте и постоянные сравнения с другими девочками. Эти сравнения возникали где и когда угодно. Стоило ей, например, показать школьную фотографию, как он тут же тыкал пальцем в какую-нибудь худышку и ставил ее в пример Ханне. Даже если он молчал, она замечала, как на прогулках он приклеивается взглядом к хорошеньким тоненьким девочкам. Она часто плакала, но ничего не могла с собой поделать. Разные способы голодания, вплоть до отказа от школьных обедов, приводили к обморочным состояниям. Докторам не нравились ее анализы, и они предупреждали об угрозе развития диабета. На уроках физкультуры Ханна честно старалась не отставать от самых спортивных ребят, но быстро уставала и сильно потела. Вес не уменьшался, зато аппетит становился зверским. Борьба с постоянным голодом лишала ее обычных детских радостей, интереса к окружающему миру и даже сна. Характер ее портился, она ходила вечно хмурой и сонной. Всего бы этого не было, если бы не цель – стать самой лучшей и самой красивой в глазах любимого папы, ее идеала мужской привлекательности. Был еще один путь – удивить его своими талантами, поэтому она очень добросовестно и усердно занималась музыкой. Но и тут ничего не вышло. Папа все время раздражался, когда приходилось разучивать то, что задавали в музыкальной школе. Любимая его присказка была про природу, которая на дочери отдыхает. Маленькая Ханка не понимала ее значения и думала, что это вроде комплимента: отдыхает – значит, хорошо. Когда ей растолковали, она опять, как всегда, тихо рыдала в подушку, чтобы папа не заметил и не называл нюней. Желание бросить музыкальные занятия никто из родителей не встретил в штыки. Не хочешь – не надо, не тот случай. Занятия она бросила, но музыку нет – она стала ее постоянным спутником. Музыка заменила ей подруг, даже телевизор и компьютер. Ханна слушала все подряд, как иные по молодости читают все подряд, без разбору. Можно сказать, что музыка заменила ей книги тоже. В звуках было много всего – веселье и печаль, счастье и горе, а вот в словах – не всегда. В книгах надо было кому-то сочувствовать, видеть те картины, которые видел автор, а музыка рождала то, что никто бы не смог выразить, только она сама. С ней они были один на один.

Взрослея, Ханна начала понимать, что ее отец страдает в поисках утраченной музыки, и тихонько, по секрету от всех, сочиняла одну мелодию за другой, мечтая, что когда-нибудь она принесет их ему в подарок. Ханна представляла, как это будет: она вырастет и похудеет, ведь случается же, что девочки перерастают свою подростковую неуклюжесть, распустит по плечам свои роскошные волосы и сядет к роялю. Папа услышит все, что годами сочиняла и записывала его дочь, и не поверит своим ушам.

Эту картинку, как кино, она прокручивала в голове много раз и сейчас, уткнувшись носом в темное стекло автомобиля, представляла себя взрослой красавицей, и всякий раз та, воображаемая Ханна, была с красной розой в черных, как смоль, волосах. Тому было свое объяснение. Ей было лет пять, и самым любимым занятием была игра в лошадку. Она взбиралась на папины колени и подпрыгивала, радостно вереща от ожидания, что сейчас произойдет самое захватывающее дух действо – папа разведет ноги, и она свалится с «лошадки» на пол с криками: «Тпрру! Приехали!»

– Так, хорош, – через минуту охал папа и сбрасывал Ханку с колен. – Слонята на лошадках не ездят. Я устал. Сколько сегодня конфет слопала?

– Ни одной. Пожалуйста, ну покатай еще. Ну любименький мой, папунечка!

– Слонят не катаем.

– Я не слоненок, я Ханночка, покатай!

– А не пошла бы ты, Ханночка, к себе в комнату и с куколкой поиграла.

– Не хочу с куколкой – она сидит и молчит, а Ханна хочет прыгать и танцевать.

– Давай, танцуй! Нет, подожди, сейчас поставим музыку. Потрясающую музыку! Слушай – это танго Пяццолы. Чувствуешь, как музыка стонет, словно ей чего-то очень хочется.

– Конфетку?

– Почти. Я буду показывать тебе, как танцевать, а ты повторяй. Давай расплетем твои косички – у тебя ведь очень красивые волосики – черные, шелковые. Воткнем в них цветочек. Вот эту розу. Теперь ты не Ханна, а Донна Анна – моя маленькая испанка! Давай, танцуй!

Потом он рассказывал маме, как они с Ханной танцевали. Она тогда даже не обиделась, что папа, изображая Ханкин танец, топтался на месте, как медвежонок. Главное – целовал ее и гладил по волосам. Цветок Ханка спрятала под подушку, а на следующий день устроила истерику. Она не давала причесать себя, заплести косички. Она дралась, кусалась и, рыдая, требовала прицепить к волосам смятую розу. Папа разозлился и сказал, что такое чучело он любить не будет. Ее наказали, но гораздо большим наказанием стало то, что после этого папа никогда с ней не танцевал, хоть она его очень просила.

Теперь, глядя в свое отражение в темном стекле, Ханна потянула резинку и распустила свои густые, черные локоны.

– Может, у Илонки и хорошая фигура, но зато три волосины на голове, и те зеленые, а ему мои нравятся.

Идея перевода Ханны в другую школу казалась Мусе дикой.

– Еще чего! – кричала она. – Не стану я ей в этом потакать! Ты посмотри, как эта девица выглядит! – обращалась она к Паше.

– А по-моему, совсем не плохо. Ультрасовременно! У них это готикой зовется.

– Как чучело! Хочешь, чтобы твоя дочь тоже так ходила?

– Да пусть хоть так, но не с постной рожей.

– Ханку как подменили, только и слышу: «Илона то, Илона это». Я однажды к ним в комнату заглянула, когда эта чума в гости приходила, и, знаешь, чем они там занимались?

Заинтригованный Паша вопросительно посмотрел на Мусю.

– Неужели сексом?

– Идиот! Они слушали музыку, но как! Лежали в обнимку, поделив наушники, и орали от экстаза, как драные кошки. Раньше такого с Ханкой не было.

– А с тобой было. Я помню, как тебе дали послушать «роллингов» в «ушах». Что ты вытворяла, забыла? Джаггеру – делать нечего! Он так бы не смог. Успокойся и не превращайся в наседку. Растишь из нее свое подобие. Сзади уже и не разберешь, где кто.

– Опять! Совесть имей, она, как и я, – мученица!

– Жрать меньше надо.

– Какая же ты скотина!

Хлопнув дверью, Паша уходил в свою комнату и выползал, заметно оживляясь, когда Ханка приглашала Илонку заночевать. Это часто практиковалось у канадских подростков. Девочки всю ночь хихикали и шептались, а Паша не спал. Он подходил к роялю и старался поймать в себе потерянное состояние легкого парения, когда кажется, что зависаешь над землей вместе со звуком, родившимся где-то внутри, между ухом и горлом, и растекающимся по телу веселящим газом, выталкивающим к небесам. Он ненадолго взлетал, слушая внутри себя постепенно наполняющуюся невнятными звуками пустоту, как вдруг падал, сбитый, как картечью, звонким хохотом, доносящимся из дочкиной комнаты. Тихонько подкрадывался к двери и подсматривал за девочками.

Когда Илонка стала появляться в их доме, он придумал, как изловчиться, чтобы наблюдать бесконечные переодевания девочек у себя в комнате. Вынув из двери старый, якобы сломанный замок, он поставил новый, который купил на «блошином рынке». Его особенность была в скважине для ключа, но обзор все равно был недостаточным, и он мечтал о скрытой камере. Но кое-что ему все-таки удавалось рассмотреть. Когда девчонки готовились ко сну, обычно это происходило далеко за полночь в субботние и воскресные дни, Муся уходила в свою спальную и с храпом засыпала, тогда Паша немного выжидал, надевал на голое тело просторный махровый халат и приникал к маленькой дырочке – источнику его наслаждения и, как считал, вдохновения. Девчачья кровать находилась напротив двери, и последнее переодевание Илонки перед сном было сказочным действом, приводившим его в исступление. Она сбрасывала со своего кукольного тельца одежду и, перед тем как облачиться в пестренькую пижамку, обязательно разглядывала себя в зеркало и демонстрировала Ханке густоту волос на лобке, приставая с расспросами, насколько выросла ее грудь за последнюю неделю. Они, конечно же, не знали, что за ними наблюдают, но Паша иногда не был в этом уверен. Илонка, диким глазом зыркала в сторону двери и принимала такие позы, что Паша отскакивал, боясь себя выдать. После этого он к роялю возвращался редко. Состояние творческого подъема, которое должно было наступить, заканчивалось, как правило, не у рояля, а под струями душа. Потом он складывался калачиком в углу дивана, как нагадивший промокший пес, и напряженно, до слез размышлял о мучительных, опасных желаниях, преследующих его всю жизнь.

Много раз перечитывая «Лолиту», он поражался дерзости Гумберта. В Пашиной системе представлений о добре и зле Гумберт был преступник, но невольный. Паша оправдывал его и заодно себя в том, что оба стали жертвами малолетних искусительниц. После грешка с Лизой он ни разу не переступил эту опасную черту, но то, что его сексуальная природа от рождения была другой, не такой, как у миллионов нормальных мужчин, знал наверняка.

«Существует же природа гомосексуальная, – думал он. – Ну не могут эти ребята хотеть женщин – на здоровье, но я тоже не хочу, но по-другому. А может, тут дело не в природе вовсе, а в том, что первый раз это произошло как бы невзначай, в момент игры с тринадцатилетней Муськой. С тех пор в башке, как спусковой крючок, – обветренные руки в цыпках, коленки в зеленке, розовые трусики на толстой резинке и плоская грудка с острыми шишечками сосков. А если бы на месте вечного подростка оказалась классическая «гувернантка» с полным набором женских прелестей – от полной груди до широких бедер, то, может, в голове все сложилось бы иначе. Тогда, в то дремучее советское время не попадались ему глянцевые порножурналы, а жаль. Теперь-то он понимает, что это полезно для здоровья. Может, если бы картинки с арбузоподобными сиськами и задами вызывали непроизвольное семяизвержение в юности, то сейчас не пришлось бы загонять себя в угол. Надо же, – думал Паша. – Как мы похожи с Гумбертом, но он маньяк, а я себя контролирую. Лиза не в счет, она сама хотела. А если любила? Скорее – влюбилась, а это несколько другой оттенок. Хотя, может, и это неправда. Судя по рассказу Шейниных, она стала чуть ли не уличной проституткой. Жила с каким-то уродом – продавцом бутылок, музыку бросила. Такое не может произойти на пустом месте. Что ее толкнуло? Ну не одна же ночь со мной? В ней, как в закупоренной бутылке, бешеная сексуальность сидела, я только откупорил. Столько раз хотел ей написать, рассказать, что она значила для меня тогда, попросить прощения. Может, это ее как-то удержало бы, хотя – вряд ли… А теперь, что теперь? Появилась новая Ло, как у Гумберта. Была маленькая Ли-за, а теперь малютка Ило-на. А вместе, на языке, как карамелька на палочке, – Ли-Ло, Ло-Ли… Вкусный сладенький шарик лоли-поп – так его тут называют. Он бывает с разными ароматами, разных цветов – ванильный и клубничный, а мне по вкусу – зеленое яблоко. Неужели я опять испытаю это яркое, невероятное удовольствие?!»

После рождения Ханны секс между Пашей и Мусей вообще прекратился за ненадобностью. Сначала Муся болела всеми немыслимыми женскими болезнями, а потом растолстела, и Паша не мог преодолеть в себе чувство неприязни, граничащей с брезгливостью. Ее горячая, влажная потливость проступала через одежду, и, сидя рядом, он старался отодвинуться подальше. Приходилось отводить глаза от ног, покрытых паутиной фиолетовых капилляров и веточками разбухших вен, от широкой, со складками жира спины, похожей на перевязанный бечевкой батон колбасы, чтобы не обижать ее неприязнью.

«Вот если бы она удержалась в том детском размере, что была всегда, – убеждал себя Паша, – то, может, у нас еще что-то получалось бы, а так живи как знаешь – с теми, кого хочешь, – нельзя, а с теми, кого можно, – не хочешь». Но самое печальное, что все это приводит, как считал Паша, к полной творческой импотенции. Он не мог забыть, как фонтанировал идеями, как звучал и пел внутри, когда сладкое наваждение по имени Лиза вошло в его жизнь. Лучшее из того, что написал, было сделано именно тогда и еще во времена их юношеского романа с Мусей. Удивительно то, что больше никогда он не испытывал подобного, а ведь были ученицы и прехорошенькие. Сидел рядом, разглядывал, запоминал, а потом выуживал из памяти их мяконькие завитушки на шеях, детскую округлость щечек и локотков, их сладкие запахи и свои прикосновения к их бархатным ручкам, но это все помогало только в постели. Ни с одной из них он не воспарил, потому что ни одна из них не захотела увидеть в нем мужчину. Они видели перед собой лысеющего дядьку с мешками под глазами, не похожего на их сказочных принцев, занудство которого приходилось терпеть по нескольку раз в неделю. Постарел он, конечно, что говорить, но не только в этом дело. Не попадались ему среди них те самые, особенные – Гумберту привет, – и вот наконец такая появилась.

Когда эта маленькая чертовка Илона пришла в их дом, он понял, что попался. Опять что-то похожее на вдохновение заворочалось в душе. «Только бы не спугнуть. Надо удержать девочку поблизости. Интересно, что могло привлечь ее в Ханке? Они разнятся между собой как домашняя и дикая кошки. А если вдруг поссорятся? Так уже ссорились, а она опять пришла. А если предположить невероятное, что Илона тут из-за меня? Бред, конечно, но тогда ночью на кухне она устроила представление, сделав вид, что меня не замечает». Он помнил, как не спалось, как вышел и сел у кухонного стола. В это время она влетела, прошмыгнув мимо него к холодильнику. Паша оказался у нее за спиной, но не заметить его было невозможно – кухня небольшая и достаточно хорошо освещена. Выпив сок, она поставила стакан и, оттянув пижамные штанишки так, что стали видны ее маленькие ягодицы, резко хлопнула резинкой по животу и пояснице. Задрав высоко майку, почесала узкую спинку и, проделав еще пару манипуляций с распусканием и собиранием волос, прошлепала в своих тапках «банни» назад в Ханкину комнату. Тогда он, немного отдышавшись, взял стакан и прикоснулся губами к тому месту, где отпечатались ее губки. Показалось, что в коридоре кто-то прыснул со смеху. Паша чисто вымыл стакан, а наутро, подвозя девочек в школу, попросил Ханну не оставлять за собой грязной посуды. Ханка возмутилась, что не было такого, они, наоборот, вечером с Илонкой все перемыли.

– Значит, мне показалось, – сказал Паша, бросив исподлобья взгляд в лобовое зеркало, которое рикошетом послало ему в ответ озорной прищур черных, как угольки, глаз.

– Это я забыла, – прозвучал извинительно голосок Илоны, – в следующий раз не буду. Честно, я потом вспомнила, вернулась на кухню, чтобы вымыть, но его уже кто-то вымыл вместо меня.

Тогда Паша решил, что это совпадение, но такие мелкие провокации эта девочка устраивала на каждом шагу, чему он был только рад. Во всяком случае, почувствовал небольшое оживление, вернулось желание что-то делать.

За шестнадцать лет эмиграции им был закончен всего один концерт для камерного оркестра, а та замечательная тема симфонии, которую он записал в Италии, так и осталась в набросках. Эта тема родилась в поезде, увозящем его к западной границе родины после той единственной фантастической ночи. Бесчисленное количество исписанных листов и кассет звукозаписи так и не стали музыкой. По многу раз переписывал, мучился, задыхался, сетовал на отсутствие творческой среды, на элементарное невезение и невозможность завести нужные знакомства и связи. Он даже решился написать французскому классику письмо, но ответа не получил. Успокаивал себя, что оно просто не дошло. Однажды, разгребая старые записи, наткнулся на телефон маэстро, написанный рукой Анисова. Когда-то перед отъездом Анисов записал его прямо на клавире Пашиной сонаты, которую очень любил и рекомендовал показать французу. Представив, что, набрав этот номер, придется о чем-то попросить, Паша останавливался. Вряд ли этот великий музыкант помнит его, и что он, Паша Хлебников, может ему предложить? Но просто забыть о существовании этого номера телефона уже не мог. Обложившись словарями, сложил на французском речь, которую собирался озвучить по телефону. Не доверяя себе, обратился к Раиске, чтобы та поработала с произношением.

Раиса смутно помнила из курса музыкальной литературы фамилию французского гения и пообещала по своим каналам проверить – не прибавились ли к этому номеру телефона новые цифры. За столько лет это могло случиться. Вскоре Паша получил исправленный номер, за что был очень признателен Раиске и ее парижской подружке. Прошло еще несколько недель, а позвонить Паша так и не решался. Это обстоятельство возмутило Раису: она ведь так старалась – исправляла текст, просила подругу, а Паша, оказывается, просто трус. Под ее нажимом пришлось сдаться и сделать пробный звонок.

Глава 5

Лиза ездила из Прованса в Париж часто – это был последний год аспирантуры, и с маэстро они встречались по нескольку раз в месяц. На днях он вернулся из России, где побывал на Московском международном фестивале авангардной музыки. Маэстро был полон впечатлений, потрясен увиденным, а главное тем, как его принимали.

– Приезжай поскорей, – торопил он Лизу, – и не в консерваторию, а ко мне домой. А еще лучше, если ты приедешь с детьми, – я так соскучился по Анне и Полю. Знаю, что Этьен сейчас в Лондоне, но мы не будем его ждать. Когда вернется, еще раз встретимся. Я детям подарки привез, а с тобой хочу поговорить о России. Просто не могу успокоиться – ты же помнишь, как там раньше жили? Теперь все по-другому. Я туда не приезжал почти двадцать лет – какой дурак, что отказывался! Это совсем другая страна! Они не забыли меня, устроили овацию. Лизонька, приезжай, уважь старика. Захочешь – немного поработаем, ты покажешь, что сделала. Вероника тоже обещала приехать, – будет у нас «Русский бал».

Лиза объявила детям, что завтра они едут к дяде в Париж и после этого долго не могла их успокоить. Двойняшки обожали ездить к дяде в гости, зная, что их там всегда ждут сюрпризы и подарки. Далеко за полночь они еще не спали – Анна прыгала у зеркала, примеряя одежки и собирая в дорогу куклу Барби, а Поль паковал в рюкзачок электронные игрушки. Наутро Лиза не могла их добудиться, и весь путь до Парижа они посапывали у нее за спиной – на заднем сиденье автомобиля.

Ей нравилось водить машину, даже если приходилось это делать по многу часов подряд. Сейчас был как раз тот случай. Не хотелось будить детей, и она гнала по трассе без остановок.

«Хорошо, что спят, – думала она, – иначе пришлось бы останавливаться на каждом километре – поесть, попить, пописать, а потом опять – поесть, попить…»

За окном мелькали уже такие знакомые и родные картинки, которые не могли примелькаться по причине их живописности – сиреневые холмы, зеленые виноградники, голубые речушки и почти сказочные замки, как по мановению волшебника, внезапно появляющиеся то по одну, то по другую стороны дороги. При въезде в Париж она автоматически свернула на дорогу, ведущую к Девятнадцатому округу, где располагалась Paris Conservatoire, и только вопли проснувшихся детей, заметивших за окнами парк De la Villette, в котором они обожали гулять, заставили Лизу очнуться. Утихомирив детей, она свернула по направлению Шестнадцатому округу, где жил их маэстро. Его дом стоял на пересечении двух «композиторских» улиц – Rue Berlioz и Rue Pergolese, недалеко от респектабельной Аvenue Foch. Это было случайное, но знаковое совпадение. Ей пришло в голову, что после дядиной смерти, возможно, одну из улиц Парижа тоже назовут его именем. Дай бог, чтобы это случилось как можно позже, ведь уже девятый десяток пошел, и последнее время его здоровье пошаливает.

Когда Лизина «Ауди» подкатила к дому, дети пулей выскочили и понеслись к стоящему в дверях дяде.

«Неплохо выглядит», – подумала Лиза, глядя на старающегося удержаться на ногах под натиском облепивших его двойняшек дядю. Она обвела взглядом дом, сад. Тут ничего не менялось годами. Собственно, менять, как она считала, ничего и не следовало. Роскошный, легкий и светлый дом с удивительным зимним садом стоял в глубине небольшого садика. Казалось, что нет границы между деревьями, кустами и цветами вокруг дома и теми же деревьями, кустами, цветами внутри его. Прозрачные стены и потолок оранжереи растворялись среди зелени, делая границу незримой, и только растения внутри дома, выдавая свое экзотическое происхождение, устанавливали ее. Как хохолки диковинных оранжево-лиловых птиц торчали тут и там цветы бананового дерева, а перепончатые лапы пальм тянулись к сводчатому стеклянному потолку. Среди тропической зелени зимнего сада матово белел рояль, а его черный собрат занимал соседний зал. Они располагались друг с другом в относительной близости. Разделяющая их прозрачная стена отодвигалась, и тогда они напоминали черно-белый свадебный дуэт.

Дядя повел детей в кабинет, где собирался вручить им подарки, а Вероника, которая приехала раньше, бросилась к Лизе, троекратно облобызав родственницу. Из дальних странствий она привезла трофей – нового ухажера-китайца, который, как ни странно, немного говорил по-русски.

– Душа моя, – повиснув на Лизиной руке, зашептала на ломаном русском Вероника, – сколько лета, сколько зимы прошло. Скучала. Правда-правда…

– Сколько лет, сколько зим, – поправила Лиза. – А ты все молодеешь, и женихи твои тоже. А паренька как зовут? Повтори, извини, не запомнила.

– Можешь говорить ему – Ванья. Он думал, я думал – красивый русский имя дадим Хуйдзяу, чтобы русским нравилось.

– А Хуй… – и Лиза захохотала, – ой, прости меня! А имя Хуйдзяо не нравилось русским? Очень даже, вполне…

– Почему смеешься? Его папа, мама в университете русский учили. Он тоже русский понимает. Правда Ванья красивый? Совсем молодой. Любит меня сильно.

– А ты его?

– Я не люблю. Я обожаю.

Лиза захохотала, глядя на вдохновенно-блудливое лицо стареющей художницы.

– Вероника, я от тебя тащусь.

– Тащишь куда?

– Это русский сленг. Понимаешь?

– Не очень. Думаешь, мне надо поехать на родина?

– Ты считаешь Россию родиной?

– Конечно! Там есть наш дом. Дядя видел. Большой дом – как палац.

– Это уже давно не твой дом, не твой язык, не твоя родина.

– Но я там все очень люблю!

– Ты же ни разу в России не была!

– Уже поехали. Запрягай! Я правильно сказала?

Их разговор прервался приглашением к столу. Еда была заказана в русском ресторане, оттуда прибыли и официанты, которые в стилизованной одежде смотрелись как артисты ансамбля «Березка». Казалось, что они, подняв подносы над головами, сейчас поплывут, семеня ногами, по блестящему паркету, а потом, собрав грязную посуду, радостно бросятся в пляс. Дети посматривали на них с любопытством, но с еще большим любопытством они по десятому разу разбирали и собирали огромных матрешек, полученных только что в подарок. Конечно, к столу были поданы блины с красной и черной икрой, водка и разные пирожки, а на горячее – щи с кулебякой. Дети вяло ковыряли вилками в непривычных для них блюдах, зато китайский Ванья наворачивал и выпивал не хуже любого русского, а дядя, не замолкая, рассказывал об открытии новой России.

– Знаете, что поразило больше всего – изменились люди. Да как изменились! Много мыслящих и говорящих с тобой на одном языке молодых ребят. Много красивых женщин, даже слишком много. Вот-вот, правильное слово «слишком». Все в Москве чуть-чуть слишком – и хорошее, и плохое. Знаешь, что радует, – нет той хмурости и напряженности в лицах. Ты же помнишь, Лиза?

– Я в Москву ездила всего один раз в раннем детстве. Это была школьная поездка для отличников. Остались смутные воспоминания о зубчатом заборе на Красной площади и о страхе перед встречей с мертвецом в Мавзолее.

– Представь себе – он и поныне там, но к нему нет очереди. Вообще очередей нигде нет. А я помню, когда первый раз приехал в СССР, поразился длинным вереницам людей на улицах. Думал, что туристы к достопримечательностям выстраиваются, ну как у нас. Теперь действительно много туристов. Всего много – очень богатых и очень бедных, и слишком много машин. Люди стоят в огромных пробках часами, но при этом стараются покупать мощные автомобили. Что интересно: чем дороже машина, тем моложе в ней женщина. Хорошенькие – глаз не оторвать. А в ресторанах, представьте, очень вкусно кормят. Вот эти пирожки – берите-берите, я попробовал в уникальном месте. Ну что, нравятся? Догадайтесь, что внутри.

– Капуста! – выкрикнула Вероника, укусив пирожок.

– А вот и нет – соленые огурцы. Меня у Пушкина такими угощали.

– Я знаю! Нет, я знаю! – закричали наперебой двойняшки. – Мама нам читала про петуха, и кота, и рыбку. Мы тоже хотим к Пушкину в гости.

– Тишина! – скомандовала Лиза. – Дайте дяде сказать. Поэт Пушкин давно умер, а дядя сейчас нам объяснит, у какого Пушкина он был.

– Это ресторан такой напротив памятника поэту, называется «Кафе Пушкин». Вот, я даже карточку у них взял.

Лиза провела пальцем по золотому тиснению и улыбнулась твердому знаку в конце слова Пушкин. За этим столом только она одна могла оценить эту изюминку. Дядя разложил на столе несколько фотографий, на которых он позировал в каминном зале ресторана, возле книжных полок библиотеки, у аптекарской стойки. Лиза отметила, что его аристократическое лицо абсолютно соответствует интерьеру.

– Вы думаете, что это здание аутентично? Ан нет! Когда я узнал историю его строительства, то не поверил своим ушам и глазам. Оказывается, наш Шарль Азнавур пел песню, в которой он с русской девушкой Натали заходит в кафе «Пушкин» выпить шоколаду. А в Москве такого кафе никогда не было, и они его построили Пушкину в подарок. Ему 200 лет исполнялось. Нет, ну каково! Шарль спел, а они построили! И кормят там пристойно. Вот эти необычные пирожки я ел именно там. Наслаждайтесь!

Вероника подозрительно посмотрела на пирожок.

– Ты вез их оттуда?

– Нет, конечно, попросил сделать похожие в нашем русском ресторане. Может, они получились не такими вкусными, что думаете? Говорят, что скоро у нас в Париже откроют кондитерскую «Пушкин».

Дядя еще долго и подробно рассказывал о Москве и фестивале, но Лиза унеслась мыслями в детство, где остался ее Пушкин, как забытая на выброшенной новогодней елке блестящая игрушка. Детство давно прошло, праздник кончился, но маленькое сияющее чудо осталось с ней на всю жизнь. Вдруг ей стало грустно, она вспомнила маму и Асю, их старую квартиру, комнату без окон.

«Может, действительно пора навестить родные места, – подумала Лиза. – Посмотреть на памятник, который установили на маминой могиле по макету друга семьи – известного скульптора, показать детям родной город, в котором так много французского. Надо только пересилить ночные страхи, в которых постоянно застреваешь и никак не можешь оттуда уехать – то обратных билетов нет, то на самолет опоздала, то пожар, то наводнение. Просыпаешься в холодном поту. А иногда еще хуже – бежишь за поездом, в котором уезжает кто-то очень родной и близкий, а ты не можешь его догнать, остановить. Споткнувшись, падаешь в грязь. Лежишь не в состоянии встать, даже пошевелиться, потому что пьяная и больная. Платье на тебе в клочья изодрано, а под ним нагота. Все нараспашку – подходи, бери. И подходят, и берут – страшно и больно».

Лиза встряхнула головой, отогнав ужасную картину, выстрелившую из подсознания. Резко зазвонил телефон. Дядя взглянул на определитель и, убедившись, что номер незнакомый, дал возможность звонившему записать сообщение.

– Потом прослушаю. После каждой поездки столько звонков! И хроникеров этих чертовых развелось, а вопросы у них все дурацкие. Больше всего их заботит, почему я после смерти Жаннет так и не женился. Какое ваше собачье дело! Все, пардон, рядом дети. Погорячился.

Пока они ели, потом смотрели фотографии с видами Москвы, телефон звонил много раз. Лиза всякий раз вздрагивала. Ей все время казалось, что звонят ей, но не могут дозвониться, чтобы сообщить о беде, случившейся с Этьеном в дороге. На сердце было неспокойно. Ближе к вечеру она созвонилась с мужем и, удостоверившись, что с ним все в порядке, почти успокоилась.

– С чего это я вдруг? Все ведь нормально, надо детей укладывать.

Через пару дней ей позвонил дядя. Он подробно разбирал ее последнюю работу и, в целом одобряя, сделал много замечаний по контрапункту. Лиза записывала его рекомендации.

– Ты знаешь, в тот день, что вы у меня гостили… – дядя неожиданно сменил тему. – Еще раз хочу сказать, что дети прелесть, а ты красавица и талант, спасибо, что приехали, но я не об этом… Так вот, в тот день мне, оказывается, звонил некий Павел Хлебников. Ты помнишь такого? Он вроде был твоим учителем, если я не ошибаюсь.

Лиза вздрогнула и почувствовала, как горячая волна ударила в голову.

– Да, – ответила она, – помню. Он был моим учителем. Он звонил из Парижа?

– Нет, сказал, что живет в Канаде, что хочет прислать мне свои записи. Просил перезвонить, если я сочту это возможным, но номера не оставил. Наверное, он подумал, что номер появится у меня на определителе, но на нем какой-то бессмысленный набор цифр. Что думаешь?

– Думаю, что звонил он по специальной карточке в целях экономии, поэтому номер не определился. А что он еще говорил?

– Ой, ты знаешь – много чего, но непонятно. Очень странный французский и плохое произношение. Я сохранил запись. Когда опять приедешь, дам послушать. Только все равно мы не сможем ему ответить. Как, куда? Но, может, он еще раз позвонит.

Завершив разговор, Лиза дрожащей рукой положила трубку и решила, что завтра же поедет в Париж. И так же, как много лет назад, ей захотелось жалобно спросить: «А привет он мне не передавал?» «Какая глупость! Но как стойки детские страхи и переживания!» – подумала Лиза.

Запись Пашиного сообщения она прослушала много раз. Французский его действительно мог показаться непонятным, но не для Лизы. По сей день любого эмигранта она слышала и понимала лучше, чем коренные французы. Сбивал ее, собственно, только Пашин голос. Он совершенно не изменился и принадлежал тому тридцатисемилетнему красавцу, которого она полюбила. Казалось, что его, как джинна, заточили в коробочку телефона. Откупорь, и все опять завертится – любовный жар, безумие, пронзительное счастье и острая боль.

– Это болезнь, и я не хочу туда возвращаться, – приказывала себе Лиза, но опять нажимала на кнопку автоответчика и прослушивала запись вновь и вновь.

После этого звонка прошло много времени. Случайное напоминание о прошлом должно было забыться, но Лиза ждала.

– Ну неужели он не позвонит еще раз? Какой идиот! Почему не оставил телефон? Волновался, наверное, забыл, а теперь мучается, что ему не перезванивают. Можно, правда, попробовать его разыскать. Он даже не сказал, в каком городе живет. Но надо выбросить эту дурь из головы. Не хватало, чтобы я теперь поселилась в телефонной трубке, как тогда в почтовом ящике. А ведь как, в сущности, легко соскользнуть в придуманный мир, кажущийся куда более реальным, чем видимый. Надо попробовать разыскать Хлебникова. Зачем? Да за тем, чтобы отпустило.

Глава 6

Паша тоже ждал звонка, мучился сомнениями, догадками. Муся и Раиска не понимали его метаний.

– Позвони еще раз, делов-то, – настаивала Раиса. – А может, он номер не расслышал? Ты точно уверен, что продиктовал?

– Точно, несколько раз, только показалось, что в трубке что-то щелкнуло.

– Вот видишь, – заводилась Муся, – сидишь и ждешь у моря погоды, когда неизвестно вообще, получил он это сообщение или нет. Звони опять.

– Да что вы пристали! – взрывался Паша. – Кто я, кто он. Даже если он мне ответит, чем я могу быть ему интересен? Глупости это все. Зря вообще звонил.

Тем не менее спустя пару месяцев Паша заявил, что собирается в Париж. Муся психанула и напомнила, что в прошлом месяце они с трудом расплатились за машину. Чего ехать, если даже отсюда Паша не может сделать такое простое дело – вызвонить нужного человека и договориться о встрече. Неужели он думает, что в Париже это будет легче сделать? У кого он собирается жить? Ах, у Раискиной подружки! Поблядовать захотелось. Не поможет. Импотенция всего организма неизлечима, тем более в такой запущенной форме.

Паша с трудом себя сдержал и решил взять в банке кредит на пару тысяч.

Слушая их постоянные перебранки, Ханка страдала. Она по секрету рассказала Илонке, что папа собирается в Париж по делам, но у них сейчас плохо с деньгами, поэтому родители вечно ссорятся. Илонка неожиданно близко к сердцу приняла вероятный отъезд Паши. Однажды, когда все спали, она подстерегла Пашу на кухне и смело, совершенно не по-детски предложила ему помочь с деньгами, но с одним условием, что он увезет ее в Париж. С папой можно договориться, а Раиске «по барабану». В Париже живет ее родная мать.

Она начала рассказывать душераздирающую историю развода родителей, но Паша никак не мог сосредоточиться. Он старался не смотреть на ее ноги, едва прикрытые мужской футбольной майкой, надетой на голое тело. Девочка утверждала, что знает наверняка, где раздобыть пару «кусков». Главное, договориться с отцом – и это должен сделать Паша, пообещав, что он привезет Илону назад. Весь сыр-бор из-за матери, которая может не отпустить ее от себя, а если Илона поедет в сопровождении Паши, все будет нормально. Заканчивая свой возбужденный спич, она брякнула такое, что Паша лишился дара речи.

– Я же не просто так предлагаю. Что я, не вижу? Не маленькая. Будем спать вместе. Хочешь сейчас посмотреть? – и она раздвинула ножки, стянув майку с коленок.

Паша остолбенел и не мог оторвать взгляда от ярко-розового, влажного, еще не раскрытого полностью цветка. Илонка взяла его руку и потянула к промежности. Паша почувствовал, как холодную ладонь обожгло, и этот жар побежал вверх к сердцу, ошпарив кипятком все внутренности. Он испугался, отдернул руку и ни слова не говоря, убежал в свою комнату, опрокинув по дороге стул.

Потом он там лежал в темноте, скрючившись, в чудовищном ознобе и посматривая на дверь в страхе, что сейчас в комнату войдут Илона или Лиза. Сознание путалось. Ладонь жгло, ему показалось, что на ней кровоточит расползающаяся, как на горящей фотопленке, дыра. Боль становилась невыносимой. Надо было сунуть руку под холодную воду, но он боялся выйти из комнаты. Вдруг дверь распахнулась, ударив по глазам ярким светом из коридора. На пороге стояла Муся.

– Ты чего воешь, как собака, разбудил.

Включив свет, она в ту же секунду бросилась к дрожащему Паше, пощупала лоб, погладила по голове.

– Да у тебя жар, дружочек, сейчас проверим, я за термометром схожу. Что с тобой? Рука болит? Дай посмотрю, да ничего на ней нет, никакой дыры. Ты что, бредишь? Плохо дело, а может, «Скорую»? Не хочешь. Ну иди ко мне, согрею. Сейчас-сейчас чайку с малинкой, носки шерстяные с горчичкой. Горло не болит? Язык покажи. Нормально. Давай, обними. Тепло?

Паша лежал, уткнувшись в большое Мусино тело. Он еще вздрагивал, но постепенно успокаивался, засыпая у нее на руках. Поглаживая и постукивая его по спине, она думала о том, что бог послал ей в детстве этого сироту, для того чтобы научиться терпеть. Раньше ничего никому не спускала, а теперь успокоилась. «Наверное, для того и живем, чтобы с глупостью своей бороться, – думала Муся, – и людей нам соответствующих для этого подсылают, и болезни, и беды. А если вовремя не понял, не изменился, все – приехали, задний ход и по наклонной, а там – на выход. Бедный мой Пашка, ты медленно сползаешь куда-то. Совсем вот заболел. Что мне с тобой делать? Всю жизнь терплю и люблю, а ты хамишь, унижаешь, но не бросаешь – уже хорошо, значит, и тебе это зачем-то надо. Потом поймем. А пока спи, мой хороший, спи. Уже не дрожишь и жар спал. Как давно вместе не засыпали и не играли. Вон моя виолончель стоит рядом с пианино и график – кто и когда репетирует. А хорошо у нас в молодости получалось – все говорили, что такой дуэт редкость. Ладно, мой любимый сиротка, спокойной ночи!»

В эту ночь Мусе приснился тревожный сон, который она истолковала по-своему. А снились ей толстенные канаты, по которым она должна ходить и взбираться на высоту. Канаты были скользкими, и она понимала, что это не обычные канаты, а гигантские жгуты-пуповины. Она была беременна – в животе сидела взрослая Ханка, но маленького размера. Ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы она родилась, – ей грозила опасность. Схватки уже начинались, и Муся из последних сил терпела, чтобы задержать роды. Она почувствовала острую боль и от нее проснулась. Когда поняла причину внезапного пробуждения, то улыбнулась и закусила губу. Муся лежала спиной к Паше, продолжая делать вид, что спит, чтобы не спугнуть момент. Он довольно нетерпеливо и больно тыкался ей в пах, но хватило его ненадолго, оргазм наступил стремительно. Паша куснул Мусю за плечо и облегченно откинулся. Если бы он видел ее счастливые, блестящие от слез глаза! Она боялась шелохнуться, замерев от неожиданности. В этот момент Муся подумала: а что, если вдруг произойдет чудо и она сейчас забеременеет? Может, этот сон к тому и приснился – беременность, но не Ханкой, а кем-то новым, кого обязательно надо сохранить. Естественно, без сохранения она и не выносит.

А Паша лежал рядом и думал про то, что он истерик и козел. Утром все страхи казались смешными, а желание обладать Илонкой очень сильным. Одно воспоминание о вчерашнем вызвало такую сильную эрекцию, что он набросился на Муську, хорошо, что она так и не проснулась, вот бы обалдела.

Он тихонько встал и пошел в ванную, обдумывая, как теперь себя вести с Илоной.

За завтраком все было как обычно, кроме того, что у девочек были планы на вечер, вызвавшие обычную тревогу Муси. Девочки жевали блинчики, Паша старался никоим образом не выдать своего волнения. Он с удивлением отметил, что сегодня Илона ничем не отличается от себя обычной – расслабленной и как бы не существующей здесь и сейчас. Ее равнодушные глаза смотрели прямо, и трудно было представить, что несколько часов назад на этом же месте она предлагала себя немолодому мужчине.

– Ма, – деловито заявила Ханна, – мы приглашены на день рождения к однокласснику Майку, ты его знаешь, он живет в двух кварталах от нас. Придем поздно.

– Что значит поздно? – грозно спросила Муся.