Тело № 42 Драгунский Денис

Она, она и эгоист

ОНА. Ты меня никогда не любил!

ОН. Любил, ты что! Я тебя и теперь люблю. И дальше буду любить.

ОНА. Почему же ты тогда…

ОН. Понимаешь… Только постарайся меня понять. Ты ведь умная. И очень хорошая. Очень-очень. И мне с тобой всегда было очень-очень хорошо. Я был счастлив с тобой. Я и сейчас, честно говоря, счастлив с тобой. А она…

ОНА. А что она?

ОН. Она чуточку лучше. Самую капельку.

ОНА. Ну и что?

ОН. Понимаешь, дело не в ней и не в тебе. Дело во мне. Я – эгоист.

ОНА. Я знаю.

ОН. Ну вот, значит, ты всё поймешь. Ты очень хорошая. А она – немножко лучше. Чуточку лучше. А я эгоист. И мне кажется, что с ней мне будет лучше. Я с ней буду немножечко счастливее. Чуточку.

Вот такой (или примерно такой, цитирую по памяти) диалог из пьесы Патрика Марбера «Ближе» (1997 г., в русском прокате «Близость» или «Шрам»).

Старая история, на самом деле. Вспоминается Марина Цветаева: «О вопль женщин всех времен: мой милый, что тебе я сделала?» В общем, вчера еще у ног лежал, в глаза глядел и все такое, а нынче рученьки разжал и побежал искать другое! Цитирую опять же по памяти. А в самом деле, милый, что тебе я сделала? Да ничего плохого! И даже в отдельные моменты нашей дружбы (связи, совместной или семейной жизни) – много чего хорошего. Однако часы тикают, песчинки сыплются, капли цокают, – время, в общем, идет. Мимо проходят самые разные люди, женщины в том числе, и некоторые из них вдруг оказываются чуточку лучше. Ну или немного иначе: та, у ног которой лежал и в глаза которой глядел, вдруг становится чуточку хуже. Хотя это без разницы, на самом деле: то ли кто-то показался лучше, то ли кто-то вдруг стал резко хуже. Важно, что эгоист углядел разницу. Наверное, разница, как вообще в психологии, должна составлять примерно три процента: порог различения, доступный большинству людей. Конечно, вопрос – три процента чего? Обаятельности-притягательности? Длины ног и тугости чресл? Ну, это уже какой-то сплошной Лореаль: «Ваши волосы становятся крепче на сорок семь процентов, а Вы сами – на двадцать шесть процентов привлекательнее!»

Ладно. Хватит шутить, мы же на серьезную тему говорим: эгоизм в любви. Не вообще, а конкретно, на перекрестке чувств и событий. Хотя бывает, конечно, эгоизм более утонченный и омерзительный – порабощение партнера вплоть до полного его человеческого истребления. Но это другое. Об этом, возможно, потом. Если будут вопросы. А сейчас – простой эгоизм. Может быть, отчасти здоровый. Связанный с переменой судьбы. Когда человек хочет, чтобы ему было лучше, и ради этого «лучше» меняет жизнь. Свою. А тем самым и жизнь своего партнера.

Кстати. Женщина тоже может быть такой вот примитивной эгоисткой. Мужчины именно в этом их обвиняют. История тоже старая: один проходной персонаж в повести Льва Толстого «Крейцерова соната», старый купец, рассуждает о падении нравов: «Как что, она сейчас и говорит: „Я от тебя уйду“. У мужиков на что, и то эта самая мода завелась. „На, говорит, вот тебе твои рубахи и портки, а я пойду с Ванькой, он кудрявей тебя“» (цитирую точно по тексту).

И мужчине, и женщине трудно поверить, что его/ ее партнер(ша) уходит из-за любви. Мужчины обычно приписывают женщинам материальные мотивы, от самых простых до довольно сложных. Счастливый соперник зарабатывает гораздо больше, он из «высших сфер», он увезет во Францию и т. п. А если нет, то просто сексуальная распущенность.

Тут получается смешная асимметрия. Мужчины скрепя сердце прощают своей бывшей половине материальную алчность. Все мы люди, человек ищет, где лучше, она хочет обеспечить детей и пр. и пр. Можно даже сохранить приличные отношения. А вот если из-за секса – «Ах, и эту б***ь я любил?». Женщины же, наоборот, главной причиной считают заветное «молоденькую нашел». И, при всем ужасе положения, в итоге понимающе разводят руками: мужчина, что с него взять, все мужчины, собственно говоря, с рождения скоты, им только одного нужно. Но если вдруг впутывается якобы материальный интерес, если женщине вдруг кажется, что он ушел от от хрущевки к Рублевке, тогда конец всему: «Тьфу, и этого альфонса я любила?» То есть женщине прощается пошлый материализм, но не прощается сексуальный мотив развода. Мужчине – наоборот. Но в любом случае: любовь – это бывает только со мной. На стороне – разврат либо продажа себя.

Английский католический писатель Клайв Льюис горячо осуждает эгоистов вроде этого персонажа из пьесы Марбера, о котором я рассказывал в самом начале. В самом деле, пишет Льюис, вот ушел такой эгоист к другой, которая оказалась «капельку лучше». Но ведь завтра может подвернуться третья, которая лучше на следующую капельку, а там четвертая, пятая и так далее. Очевидно, к последней его подвезут на инвалидной коляске. Предпоследняя и подвезет… Формально всё это правильно и даже несколько смешно и поучительно. Такая вот сатира нравов. Правда, картинка рисуется довольно странная. Этакий порхающий эгоист и целая толпа влюбленных женщин, готовых вступить с ним в брак. Так не бывает, не получается. Потому что под этим «капельку лучше» на самом деле имеется в виду любовь, которую мы как-то упустили из виду. И вообще не понимаем, что она такое. Потому что не у всех она такая, что ли, высокая, как гений чистой красоты. Она часто бывает проще, грубее, землянее и кровянее. Поэтому ее часто понимают как верность.

Конечно, верность – ценнейшее качество. Тут Клайв Льюис прав. На верности строится всё – от семьи до государства. Дружба в детском саду и школе. Работа и учеба. И даже мимолетный секс – тоже короткий кусочек верности, как ни странно. Но верность не может быть безгранична. Иначе она переходит во что-то иное, саморазрушительное. В конце концов, в Писании сказано: возлюби ближнего, как самого себя. Сильнее все-таки не надо. Опасно.

Вот одна женщина пишет:

«Дорогой Денис Викторович!

История моя выглядит тупиковой, но ведь какие-то пути быть должны. В сложной ситуации выход там, где вход, говорят.

Я рано вышла замуж по большой любви, по обоюдному огромному желанию родили дочку. Вышло так, что переехали жить к маме. Это было главной ошибкой, потому что после этого наши отношения с мужем и стали портиться. В итоге он встретил свою бывшую, и она заграбастала его по-быстрому. А я тоже дура была, принципиальная. Уже четыре года я живу без него. Первый год я вообще только спала и плакала, ходила по квартире, как зомби. Но потом понемногу стала приходить в себя, ведь дочкой надо заниматься, кроме меня некому.

Понимаю, что надо бы как-то личную жизнь устраивать, время же идет. За эти годы у меня были какие-то истории с мужчинами. Более или менее продолжительные, но все не слишком серьезные. Думаю, отчасти это снова из-за мамы.

Мама очень трудный человек. Не уверена, что она меня вообще любит и хотела, чтоб я родилась. Во всяком случае, меня воспитывали исключительно бабушка с дедушкой, пока она личную жизнь свою устраивала. Она делает все, чтобы моя жизнь была адом. В дом друзей приводить я не могу, мужчин тем более. О размене квартиры (у нас три комнаты) даже речи быть не может. Мы с ней вдвоем собственники этой квартиры, но судиться с ней я не могу, я не такая каменная и против матери не могу пойти. Снимать жилье – денег нет. Короче, ни туда ни сюда.

При этом мама выпивает и все время рассказывает, что жить ей незачем и ничего ей в жизни не надо. Но и сделать хоть что-то, чтобы ее близким людям было хорошо или хотя бы полегче, не в ее правилах. „Мне жизнь не мила, но я все равно буду эгоисткой до последнего вздоха“» – такая у нее позиция.

И несмотря на то что у меня все так скверно, я все равно подсознательно думаю, что мы с дочкой ее как-то держим, и, если переедем, она совсем сопьется или еще что-то устроит ужасное. И мне ее жалко. Хоть она меня и не любит, а все равно жалко.

Дорогой Денис Викторович, что же мне делать? Порой кажется, что моя жизнь проходит мимо, впустую.

Елена, Нижний Новгород».

Отвечаю. Дорогая Елена! Конечно, вам тяжело. Но на самом деле это положение вас вполне устраивает. Вы живете ради матери. Ради ее капризов, ее комфорта, ради ее возможности помыкать вами. Это тяжело, надо признаться, но иначе жить у вас не получается. Вот вы пишете: «…против матери не могу пойти». То есть она может пойти против дочери, вы ей это разрешаете, а сами пойти против не можете. То есть не хотите. Вы пишете, что «жизнь проходит мимо, впустую». Это не так, дорогая Елена! Ваша жизнь наполнена глубоким смыслом. Вы спасаете маму. Она выпивает, глумится над вами в разговорах (ее слова о том, что жить незачем и ничего в жизни не надо, – это и есть глумление над близким человеком). Хотя вы уверены, что вместе с маленькой дочкой спасаете ее. Иначе, дескать, она сопьется или покончит с собой. То есть вы и ребенка под маму свою подложили. Что ж, сегодня ваш выбор именно таков. Не дай, конечно, бог, но если вдруг придет момент действительно тяжелого выбора, кого вы выберете – маму или дочку? Вы пишете, что мама вас не любила и не хотела и в детстве вами не занималась. Поэтому сейчас вы просто хотите завоевать ее любовь. Сделать в 30 лет то, чего не удалось в годовалом возрасте. Вряд ли получится…

Алла Михайловна и Акакий Акакиевич

В октябре 2004 года открылась «Другая сцена» театра «Современник», спектаклем «Шинель». Постановка Валерия Фокина, в главной и единственной роли – Марина Неёлова.

Я посмотрел этот спектакль ровно через пять лет. То есть побывал, можно сказать, на юбилейном представлении. Увидел своими глазами, откуда мы все вышли, говоря словами Достоевского, как их передал Эжен Мельхиор маркиз де Вогюэ. В обратном переводе с французского. Могут возразить – Достоевский сказал, что из гоголевской «Шинели» вышли «мы», в смысле русские писатели, шире – русская литература. Ну и ладно. Но ведь мы, которые все остальные, – мы вышли из русской литературы. Так что всё правильно.

«Шинель» (как, впрочем, любой очень-преочень классический текст) можно ставить по-всякому. Как Козинцев и Трауберг в 1926 году, создавая киноленту нарочито «по мотивам» не только «Шинели», но и всего Гоголя, и не только его. Где Башмачкин (Андрей Костричкин) молод, энергичен, романтичен, немножко художник Пискарёв, чуточку Чичиков, капельку Девушкин и даже где-то крошечку Глумов. Можно, как Баталов в 1959-м году, делая фильм удивительно схожим с классическими представлениями о Гоголе, «маленьком человеке», невидимых миру слезах и проч. и проч. Сценарий адекватен, режиссура превосходна, пространство петербургских лестниц играет не слабее великого Ролана Быкова. Чудо и шедевр, если двумя словами. Но в итоге получился фильм-узнавание, а не фильм-открытие. Кажется, что читаешь умную, добрую и бесспорную интерпретацию, будто бы беседуешь со старой любимой учительницей русского языка и литературы. Талант умеет точно попасть в известную, видимую всем цель; все аплодируют. Гений попадает в цель невидимую, непонятную; люди часто бывают ошарашены. Если классический текст гениален, то его интерпретации могут быть в лучшем случае талантливыми. Что касается конгениальности – оставим этот зыбкий термин Остапу Бендеру.

Кто-то написал про фильм Баталова – Быкова – делать «Шинель» хуже бессмысленно, сделать лучше – невозможно.

Не то что бы Фокин вместе с Неёловой переплюнули предшественников. Они сделали совсем по-другому. Они убрали сюжет, оставив чистое чувство. Ощущение, переживание человека, который не умеет думать. Не разучился, а так и не научился. Он дитя матери-шинели, бедный Башмачкин, он живет в ней и ею, он не говорит, а гулит, хнычет, попискивает. Собственно, в повести Гоголя у Акакия Акакиевича почти нет слов. Нет их и в спектакле. Зато есть пластика ребенка-старичка; бывает такая редкая болезнь – прогерия, старость с детства. Кто скажет, сколько лет Чарли Чаплину в его трагикомических короткометражках? Акакию Акакиевичу, как пишет Гоголь, за пятьдесят. Но он бессловесное дитя.

Фокин отрезает канонический финал, где чиновник-призрак сдирает шинель с плеч генерала. Такие не мстят, не являются в кошмарах. Им это слабо. Департаментский, извините за выражение, планктон. Фасона 1840-х годов.

Неёлова проваливается в это существование и тонет в нем, умирая от страха перед нищетой, разбойниками и начальством. Сколько надо отваги, чтобы взяться за эту роль и сыграть лысого, безумного, несчастного, забитого человечка…

Когда Акакий Акакиевич лежит в старой своей шинели, как в гробу, голос выпевает на гулкий церковный манер, округляя «о»: «…исчезло и скрылось существо, никем не защищенное, никому не дорогое, ни для кого не интересное… существо, переносившее покорно канцелярские насмешки и без всякого чрезвычайного дела сошедшее в могилу, но для которого все же таки, хотя перед самым концом жизни, мелькнул светлый гость в виде шинели, ожививший на миг бедную жизнь».

Перед другой героиней Марины Неёловой тоже на миг мелькнул светлый гость.

Это случилось в знаменитом фильме «Осенний марафон» Володина и Данелии. Его премьера состоялась 23 ноября 1979 года. То есть тридцать лет назад. Еще один культурный юбилей этой осени.

Бедную жизнь машинистки Аллы Михайловны Рыбаковой на миг оживил переводчик Андрей Павлович Бузыкин. Маленькая, кстати, подробность. Он – Бузыкин с именем и отчеством. Она – просто Алла. Такое вот гендерное распределение именований. Но это у нас издавна. Онегин и Татьяна, Лаврецкий и Лиза, Вронский и Анна. Нет бы – Татьяна Дмитриевна Ларина и Женя: нет, конечно, – сразу пахнет Серебряным веком, мезальянсом или того похлеще. Но это к слову. Долго надо было рыться в фильме, чтобы найти эпизод, где Бузыкин звонит Алле на работу и зовет ее к телефону. Тогда только выясняется, что у нее тоже есть отчество и фамилия.

Еще подробность. Что называется, «реальный комментарий». Если сейчас снимать римейк великого фильма, то сценаристу надо будет сильно попотеть. Придется решительно переписывать сценарий в некоторых важных сюжетных узлах и поворотах. Потому что в конце 1970-х годов не было мобильных телефонов, которые изменили всю ткань повседневности. Как быть со знаменитой фразой Бузыкина «Записываю, кафедра в семь»? Сейчас никто не будет обманывать таким манером. Можно послать смс. Или выйти с помойным ведром к мусоропроводу и быстренько позвонить. Ситуация, когда Бузыкин врет, что остался ночевать у приятеля, потому что мосты развели, тоже не годится. Опаздываешь? Почему не позвонил? Вообще вопрос «где ты был?» сейчас задают в сто раз реже. Просто звонят и спрашивают «ты сейчас где?». И уж тем более не годится эпизод, где он помогает наглой дуре-коллеге с переводом, а любовница ждет его на пустой улице, а потом звонит этой наглой дуре, а та ей врет, что он ушел домой… В общем, технологии формируют идеологии.

Но я все время отвлекаюсь. Наверное, потому, что никак не решусь сказать главное. Марина Неёлова сыграла Акакия Акакиевича второй раз. Ее героиня Алла Рыбакова – это и есть Башмачкин 1970-х.

Кто она? Точно такое же бессловесное конторское создание. Что она делает, какую, пардон, работу работает? Перепечатывает на машинке, и ни о чем более не думает. Никакой позитивной профессиональной идентичности. До Макара Девушкина, героя «Бедных людей» Достоевского, ей так же далеко, как Акакию Акакиевичу. Макар Девушкин, как мы помним, гордился тем, что он – канцелярская крыса. «Эта, дескать, крыса чиновник переписывает! Да что же тут бесчестного такого? Ну, пожалуй, пусть крыса, коли сходство нашли! Да крыса-то эта нужна, да крыса-то пользу приносит, да за крысу-то эту держатся, да крысе-то этой награждение выходит, вот она, крыса, какая!» Вот он, бедняга Макар Алексеич, каков! Не то – Алла Рыбакова. Она похваляется, что умеет шить, готовить и – ах да, конечно! – печатать на машинке. Чего она хочет, к чему стремится, о чем мечтает? Того, к тому, о том, что составляет предмет вожделений несчастных одиноких молодых и не очень «акакий акакиевен» советской конторы и, наверное, постсоветского офиса. Любимый человек. Мужчина. Муж.

Сколько ей, кстати, лет? Алле Рыбаковой? Она совсем не молода, если присмотреться. Она отнюдь не моложе жены героя. Но она – полнейшее дитя. Как Акакий Акакиевич. Он, по Гоголю, родился старичком. Алла Рыбакова выросла, но не повзрослела – где разница? Проход под ручку с Бузыкиным, наивное хвастовство перед бывшим ухажером Пташуком – вот она, примерка шинели. И краткий миг как будто обладания – финальный телефонный разговор. Но увы. Только миг. «А шинель-то моя! Только крикни!» То есть, пардон, «Записываю. Кафедра в семь». Светлый гость мелькнул и улетел. На самом деле Акакий Акакиевич не отомстил никому. Фокин прав, и Володин с Данелией правы, а Гоголь нет. За ними наша теперешняя жизнь, а за Гоголем готический роман и всякая гофманиана, призраки-мстители, вырастающие из древней идеи справедливости, которая должна свершиться, должна, вы же понимаете, иначе же нельзя! Можно. Акакия Акакиевича снесут на кладбище. Алла Рыбакова останется одна. Генерал будет себе получать дальнейшие звезды. Бузыкин, глядишь, литературную премию заслужит. И пойдет на ее вручение под ручку с законной женой. Где там Пташук, кстати? Вдруг он тоже уже женился? Тогда простая, не метафорическая шинель (лучше, если от Шанель) вновь становится актуальной.

Блоггерша Эмма Кант (дальняя родственница известного калининградского философа) написала поэму «Шанель»:

Новое офисное племя ждет своего исследователя и певца, внимательного и сострадающего. Как Гоголь. Ну, в крайнем случае, как Володин и Данелия. Дождется ли оно своей Неёловой? В любом разе двойной юбилей подоспел вовремя. Социальные корни литературного явления под названием «маленький человек» вновь лезут из земли, узловато и упрямо. Не споткнуться бы.

Сексуальность и экономический рост

29 июня 2001 года, в пятницу, в 23 часа 59 минут (именно так, чтобы не спутать дату), в кинозале «Пушкинский» ожидался некий сюрприз в рамках Московского кинофестиваля. Обещали гвоздь и шлягер предыдущего (то есть Каннского) киносмотра. Показали «Пианистку».

Зрители выходили усталые и недовольные. Даже, можно сказать, злые. Но они молчали, вот что дорого. Разве что ворчали чуть-чуть. Про патологию, про непристойность и вообще – искусство ли это? Но, повторяю, негромко. Почти никто не обсуждал режиссуру и актеров, хотя поговорить на разъезде было о чем. Поразительно прекрасная – в обоих смыслах – исполнительница главной роли. Почти незаметная, растворенная в страстях героев, но весьма мощная работа режиссера. Музыка Шуберта как еще один разворот сюжета. Но народ – весьма, кстати, просвещенный и искушенный, как это бывает на ночных фестивальных просмотрах, – народ безмолвствовал. Наверное, это означало, что «здесь кончается искусство, и дышат почва и судьба». Ну, ладно, не вся почва, а одиночный пузырь земли, из которого вылезла рыжеватая и веснушчатая сорокалетняя дамочка с бритвой в руке и уселась на край ванны.

Комната дочери

Фильм австрийского режиссера Михаэля Ханеке (р. 1942) «Пианистка» по одноименному роману Эльфриды Елинек (р. 1946), опубликованному в 1983 году (руский перевод 2001), получил в 2001 году в Каннах три первых приза – Гран-при, за лучшую женскую (Изабель Юппер) и лучшую мужскую (Бенуа Мажимель) роли.

Правда, самый главный приз фестиваля, «Золотую пальмовую ветвь», получил фильм Нанни Моретти «Комната сына». Это – про семейные ценности. Мол, даже смерть любимого ребенка не страшна, когда в большой семье хорошие отношения, все дружат, все друг друга поддерживают, сочувствуют и сопереживают. Добрый фильм – как говорилось в добрые старые времена.

О «Пианистке» этого не скажешь.

Сорокалетняя преподавательница Венской консерватории по классу фортепиано Эрика Кохут (профессор Кохут, как зовут ее коллеги) живет вдвоем с мамой. Маму играет старая, морщинистая, корявая и патлатая Анни Жирардо (дополнительный шок для российско-советского зрителя). Мама пьет горькую – а куда денешься? Муж скончался, а дочь хоть и профессор, но странная старая дева, тайком покупающая себе проститучьи наряды.

Мама и дочка все время ссорятся – до драки. Они таскают друг друга за волосы. Они живут, как насекомые, впившиеся друг в друга и уже съевшие друг друга процентов на пятьдесят. Это, кстати, образ из другого романа Эльфриды Елинек – «Любовницы».

Но потом они взаимно каются и целуются. Мама обожает талантливую дочь, лучшую специалистку по Шуберту во всей консерватории.

Эрика Кохут спит в одной постели с матерью – на отцовской половине двуспальной кровати – и в конце концов свою маму насилует. Кажется, успешно – в той степени, в какой успех может сопутствовать одной женщине, насилующей другую.

Она ходит в порновидеосалоны, бесстыдно занимая очередь за разными прыщавыми похабниками. Расширенными глазами впившись в порноклип, она страстно нюхает оброненный предыдущим посетителем платочек, мокрый сами понимаете от чего.

Она подсматривает за парочкой, которая занимается любовью в машине, и от возбуждения тут же присаживается пописать, так, что ее глаза – через стекло автомобильной дверцы – чуть ли не вровень с потной рожей парня. Заметив ее, он выскакивает и с криком «Сука!!! Кайф мне поломала!!!» гонится за ней, на ходу натягивая штаны. Она в сладком ужасе убегает.

В Эрику Кохут влюбляется молодой и прекрасный Вальтер Клеммер, аристократ и богач, судя по всему. Аристократ – потому что блестяще играет на фортепиано и умно рассуждает о Шуберте, будучи студентом-технологом. И знакомятся они в аристократическом салоне его дяди, коллекционера скрипок и меломана. Богач – потому что, влюбившись в профессора фортепиано, он бросает Технологический институт и поступает в консерваторию. К ней.

Инструкции в письменной форме

Перешагнув порог класса, он сразу объясняется ей в любви. Она тоже влюблена в него. Поэтому она сама себя лишает невинности посредством безопасной бритвы, закатав юбку и присев на краешек ванны, меж тем как мама кличет ее к столу – ужин поспел! Она замывает кровь и идет. На ноге осталось. Мама замечает, но думает, что это нечто другое.

Она любит. Но не в силах сойтись со своим возлюбленным, что называется, обыкновенным способом, она делает с ним «это» в формах, которые обыденное сознание третирует как извращенные. Хотя речь идет о вещах, в общем-то, банальных. Но ему так не нравится. Ему нужно попросту. По-мужски, по-молодому.

Еще не устали?

Она пишет ему письмо, в котором описывает свои садомазохистские желания. Зазывает его к себе домой и заставляет прочесть письмо вслух – много страниц убористым почерком и без полей. Лучшая сцена во всем фильме – как она, не шевелясь, сидит и слушает скрупулезно описанные собственные фантазии, они же инструкции («Ты будешь долго бить меня…» и так далее). Потом она вытаскивает из-под кровати коробку с разными наручниками и хлыстами. Молодой и прекрасный убегает в страхе и омерзении.

Наконец, профессор Эрика Кохут отдается ему в спортивной раздевалке – точнее, умоляет-соблазняет-заставляет взять ее. Но опять-таки «в извращенной форме». Потом она крупным планом блюет.

Теперь-то уж точно устали? Ничего!

Ее ученица, нескладная еврейская девица Анна Шобер, должна – всего-то! – аккомпанировать тенору, исполняющему песни Шуберта на юбилейном концерте. Но профессор Эрика Кохут незаметно проникает в раздевалку и кладет этой девушке в правый карман плаща раздавленный стеклянный стакан. Та калечит себе руку. До того проф. Кохут страшно издевалась над нею, а после того – лицемерно сочувствует ей и ее мамаше.

Но и это еще не все. Терпите!

Молодой и прекрасный Вальтер Клеммер заявляется к ней домой, избивает ее – причем на полном серьезе, ногами по лицу, – а потом насилует. Чтобы доказать ей три вещи. Первое – он нормальный мужчина, а не объект садомазохистских фантазий. Второе – эти самые фантазии хороши на бумаге, а в натуре все очень больно и гадко. И третье. Она, конечно, блестящая музыкантша, его обожаемая учительница, объект страстей и вожделений, но при всем при том она – полное ничтожество, разночинка, инородка и вообще шваль. Актерка. На прощанье он говорит ей: «Не советую обращаться в полицию». Намек – у нас все схвачено.

Происшедшее, впрочем, не мешает ей запудрить синяки и явиться на юбилейный концерт, а ему – приветливо с ней раскланяться.

Но в сумочке у нее кухонный нож.

Оставшись одна, она всаживает этот нож себе в грудь.

А потом выходит из дверей консерватории, исчезая за кромкой кадра. Конец фильма. И совершенно непонятно, кто будет аккомпанировать тенору. У фройляйн Анны Шобер искалечена рука. У профессора Эрики Кохут (тоже фройляйн, между прочим) – нож в груди. Наверное, выручит Вальтер Клеммер. Здоровый мужчина блондинистой наружности – вот спасение.

Толкование совпадений

Спасение от расово неполноценных феминисток и извращенок. О нет, конечно же фильм не про это и не ради этой тоталитарно-патриархальной морали. Но ничего не бывает просто так.

Например, фамилия героини – Кохут – славянская (словацкая). Конечно, Вена – многонациональный город еще со времен Австро-Венгерской империи. И однако же как-то так вышло, что морально здоровому арийцу противостоит неарийская женщина с воспаленными эротическими фантазиями.

Итак. Он – аристократ, богач, немец, молодой и «нормальный». Она – плебейка, небогатая, славянка, старая, «ненормальная». Герои не сходятся по всем параметрам – от сословной и этнической принадлежности до возраста. Не говоря уже о сексуальных пристрастиях.

Если бы этот фильм был социальной драмой о барьерах на пути влюбленных, авторы оставили бы героям хоть узкую форточку, через которую они могли бы дышать навстречу друг другу, проклиная жестокое общество и злые обстоятельства.

Но здесь – трагедия полной, принципиальной, изначальной невозможности соединения. Единственная площадка взаимодействия – фортепьянный класс и Шуберт, да и то они понимают его по-разному. Для него это прекрасная музыка, и всё тут. Для нее – высокое безумие, шепот или крик при отсутствии середины. Отчего так? Подсказка опять же в фамилии героини. Хайнц Кохут (1913—1981) был одним из столпов психоанализа. У его однофамилицы-пианистки – проблемы известного рода. Фаллическая женщина. Мужик в юбке, проще говоря.

Можно уйти в прямое толкование слов. «Кохут» значит «петух», а эта птица всегда и везде (за исключением советского тюремного обычая) была символом мужской активности. «Клеммер» означает «воришка» – дословно «щипач». Басня о нахальном крикливом петушке, которому перехватил горло деревенский вор. Петух оказался курицей-трансвеститом. Забавно.

Но главное – в другом. Недаром Эрика Кохут спит на отцовской половине кровати. Вот корень, в который предлагается зреть зрителям фильма.

Все начинается и кончается нашими эмоциями, нашими глубокими, не всегда нам самим понятными переживаниями любви и ненависти. Потому что все барьеры и стенки – внутри нас. Если бы Эрика и Вальтер подходили друг другу эмоционально, по направленности чувств – то все социальные барьеры были бы взяты, сломаны, опрокинуты. И даже если бы в фильме судьба разлучила влюбленных – то у зрителя все равно осталась бы «затитровая», так сказать, надежда на то, что где-то все же сбудется. Чапаев выплывет. Ромео и Джульетта разберутся, где яд, а где снотворное.

И вот эта надежда, вот это желание «дать отдушину» придает многим произведениям искусства дополнительный и совершенно излишний характер инструкции по поведению в чрезвычайных обстоятельствах. Правильно расставлять часовых, проверить пульс у человека, лежащего без чувств, и так далее. Звонить 01, а до приезда пожарных законопатить дверь мокрыми полотенцами.

Для жизни это полезно. Для искусства – вряд ли. Потому что это письмо по неверному адресу. Искусство адресуется внутренним переживаниям человека, а они всегда гораздо трагичнее, чем внешние неудачи и драмы. И разговор нужен на соответствующем языке. Иначе это будет обмен благими пожеланиями.

Социальная грусть

Поэтому весь букет барьеров, стоящих между Эрикой Кохут и Вальтером Клеммером, – это лишь указание на то, насколько эти барьеры, по существу, малозначащи. Тем более в современном обществе с его высокой социальной мобильностью. Могу себе представить, как расхохочется или возмутится какой-нибудь демократический австриец, если прочтет мои рассуждения об аристократизме, богатстве, арийстве и «моральном здоровье». Впрочем, очень арийская «Партия свободы» недавно дала австрийским демократам ощутимого тумака.

Творчество автора литературной основы фильма Эльфриды Елинек на первый взгляд очень социально. Сплошная социальная критика, местами переходящая в социальный гнев. И то – Елинек с 1974 по 1991 год состояла в Компартии Австрии (замечу в скобках, что дата ее выхода из партии мне как-то не нравится, что-то тут, убейте меня, конъюнктурное). Итак, коммунистка и феминистка. Взять хотя бы упомянутый роман «Любовницы», где описана ужасающая в своей нечеловеческой безлюбовности, какая-то крысиная драка самок за самцов. Несчастные, тупые, озлобленные бабы дерутся за мужиков, тоже несчастных, тупых, озлобленных, да вдобавок еще гордых самим фактом своего «мужчинства». Этот довесок делает женщину непременной жертвой. И все это в серой атмосфере поселка при лесопилке.

Но социальность – лишь верхний слой. Персонажи «Любовниц» не могут соединиться, потому что они эмоционально примитивны. То есть, конечно, зарегистрировать брак они могут, но получаются лишь судорожные попытки совместного ведения хозяйства – ни о каком человеческом единении речи нет. Персонажи «Пианистки» не могут соединиться, потому что не понимают внутреннего мира друг друга.

Те и другие – глупенькая Паула из «Любовниц» и утонченная Эрика из «Пианистки» – еще не добрались до своего человеческого «я». Тем более они не умеют разговаривать с другим «я». Не просто с другим телом, с другим паспортом – а с переживаниями и эмоциями другого.

Поэтому за коммуно-феминистским надрывом романов Эльфриды Елинек явственно различается тоска по зрелой личности – по человеческому «я», которое научилось наконец-то слушать и понимать само себя.

Он девочка

Был один хороший фильм с еще лучшим сценарием – «В моей смерти прошу винить Клаву К.». Автор – Михаил Львовский, который не так давно умер и теперь наверняка пребывает в раю за песню «На Тихорецкую состав отправится».

Так вот, в этом сценарии было замечательное место. Мальчика бросила девочка. Мальчик спрашивает папу:

– Что мне делать?

– Страдать! – отвечает папа.

– Я не умею…

– Чему же вас в школе учат? – возмущен папа. – Страдать он не умеет!

В советской школе учили многим вещам, полезным и не очень. Но чему не учили совсем – так это страдать.

И запрещали говорить и думать «про это». Потому что серьезное отношение к «этому» вызывает страдания. А наша педагогика вполне официально была педагогикой оптимизма, бравурности, маршей и стягов.

Результат не замедлил сказаться. Советская культура наследовала так называемым «революционным демократам», которые если в чем и преуспели, так это в отнятии у личности половых признаков. В классической советской психологии и педагогике речь шла о человеке, о развитии ребенка. Меж тем человек и ребенок – это слишком высокая абстракция, чтоб ее можно было тестировать и воспитывать. На деле бывают мужчины и женщины, вырастающие из мальчиков и девочек.

В нашей культуре мужчины и женщины вырастали крайне редко, хотя младенцев обоего пола рождалось достаточно. Советская культура была до удивления, до карикатуры бесполой. А значит – трансгрессивной, то есть гомосексуальной.

Галина Вишневская пела романс на стихи Пушкина «Подъезжая под Ижоры, я взглянул на небеса». То есть от мужского имени. То же делала Зыкина с песней «Течет река Волга». Упомянутая «Тихорецкая» поется и от женского, и от мужского имени – благо текст позволяет. И когда текст явно не позволяет, тоже. Мужской голос поет из ларьков, где продаются кассеты: «Забирай меня скорей, увози за сто морей, и целуй меня везде, я ведь взрослая уже». Н-да.

Точку, как полагается, поставил Сергей Михалков в стихотворении о пионере, который всем ребятам пример: «Он – девочка, он – мальчик, он – юный пионер!»

Он – девочка. Есть о чем призадуматься.

Телеграмма

Рассказывают, что режиссер Андрей Гончаров, после того как новая пьеса была прочитана на собрании труппы, задавал всякий раз один и тот же вопрос: «Ну, какую телеграмму будем посылать в зал?»

Сейчас бы сказали – «message». В общем – про что речь.

Телеграмма у фильма «Пианистка» чрезвычайно важная.

Учитесь переживать. То есть ощущать и ценить свои чувства. Воспринимать собственные эмоции как несомненную ценность, как неотделимую часть себя – да просто как самого себя, как свой голос, направленный к самому себе. «Я переживаю страсть. Страдаю. Хочу. Упираюсь в стену внутренней невозможности. Страдаю еще сильнее. Значит, живу». Это первый шаг к становлению человека, к пониманию другого.

Путь к собственному «я» лежит через лабиринт переживаний. Это даже не лабиринт, это круги ада, это бесконечные страдания. Это потоки того, что наше обыденное сознание до сих пор считает непристойным, стыдным, болезненным. Или просто излишним, ненужным, несвоевременным.

«Бог с ними, с эротическими вопросами, – не до них читателю нашего времени, занятому вопросами об административных и судебных улучшениях, о финансовых преобразованиях, об освобождении крестьян». Так полагал Чернышевский (статья «Русский человек на rendez-vouz. Размышления по прочтении повести Тургенева „Ася“, 1858). Чернышевский, как известно, сильно перепахал Володю Ульянова. А тот – всех нас.

Но вот что особенно интересно. «Учитесь властвовать собой!» – громыхала советская идеология и педагогика. Мы властвовали. Смиряли себя. Наступали на горло собственной песне. Какой-то апофеоз воли, аскетизма, самоограничения, моральной стойкости.

А на расслабленном Западе кругом сплошные психотерапевты. «Что-то меня вдруг начали волновать воспоминания о том, как моя покойная бабушка сорок лет назад подарила пирожок соседскому племяннику», – тревожится зажравшийся бюргер, и бежит к своему аналитику, и платит ему деньги, и ходит месяцами, пока не выявит свой неосознанный психический конфликт. Обхохочешься!

Однако валовой внутренний продукт на душу населения, а также качество жизни, количество компьютеров, уважение к правопорядку и ударная мощь армии почему-то выше именно там, где бегут к психотерапевту в ответ на каждый писк из собственных душевных подземелий. Где пишутся книги и снимаются фильмы, подобные «Пианистке».

А вот там, где кругом сплошная самодисциплина и бесполый аскетизм, – там производительность труда падает, инфляция растет, коррупция цветет, армия разлагается и никаких тебе инвестиций в высокие технологии.

Самая красивая

У Венеры М. были некрасивые руки.

Но вообще она была просто чудо. Поразительное лицо: большие, чуть-чуть широковато расставленные глаза, прямой, чуть-чуть крупноватый нос, нежно вылепленные, как будто чуть-чуть обиженные губы. Вот в этой легчайшей чрезмерности и заключалось классическое очарование ее облика. Ибо классическая красота – это не есть пресное сочетание неизвестно кем вымеренных пропорций, а нежное колебание бесконечных «чуть-чуть». И фигура у нее тоже была прекрасная – стройная шея, округлые плечи, небольшая грудь, плоский живот и талия, соразмерная бедрам.

Волосы у нее были густые и вьющиеся, уложенные в тугую прическу. В ней была южная кровь: отсюда, кстати, редкое для наших широт имя – Венера.

И конечно, она была умная, начитанная, воспитанная и очень хорошо устроенная в смысле работы, зарплаты и карьерной перспективы. То есть полный порядок.

Да, кстати. Про ноги я ничего не сказал. Вообще-то, судя по фигуре, а также по отрывочным промелькам в разрезах длинной и просторной юбки, с ногами у нее тоже было всё на пять с плюсом. Во всяком разе, стопы, пяточки и пальчики были совершенно замечательные, и это было видно невооруженным глазом – особенно летом, когда она ходила в босоножках.

Однако она всегда носила какие-то длинные балахонистые платья, с длинными широкими рукавами – из-за рук.

Руки, я уже говорил, у нее были совсем никуда. Широкие запястья, и ладони широкие, и пальцы большие и толстые, с короткими ногтями. Как у мужика, который сорок лет проработал кочегаром или дровосеком. А ей самой еще не было двадцати восьми. Вот такое несчастье.

Поэтому Венера М. постоянно была погружена в размышления о своей женской идентичности. В промежутках между визитами к маникюрше и покупками всякой бижутерии. Но маникюр и колечки-браслетки не помогали, поэтому размышления становились все острее и подробнее.

Женщин, в общем и целом, любят за красоту, доброту и ум. Но это редко сочетается в одной женщине. Чтобы три плюса – это только в сказке бывает. Да и то не во всякой. Елена Прекрасная и Василиса Премудрая – это совершенно разные девушки.

Обычно бывает два плюса и один минус.

Если она красивая и умная, то, как правило, злая. Бизнесвумен, и этим всё сказано.

Если умная и добрая, то обычно – некрасивая. Зав. библиотекой в райцентре, и этим сказано еще больше.

И наконец, если красивая и добрая, то почти наверняка – полная идиотка, наивная провинциалка, просто деревня, но таких в наше время почти не бывает. Совсем не бывает, если честно. Потому что в любой глухой деревне смотрят телевизор, программу «Не продешеви!».

Хотя, думала Венера М., может быть один плюс и два минуса.

Умная, но зато злая и некрасивая. Грызоногтая интеллектуалка с третьего курса филфака.

Или – красавица, но зато злая и глупая. Из тех, что стоят в очереди пробоваться на всякие рискованные реалити-шоу.

Или, наконец, добрая – но зато некрасивая дурочка. Клинический случай жены пьющего фотографа.

Ну и, конечно, полный обвал: уродливая злобная идиотка. Но это так, чистая теория. Или, скорее, возраст. Такими многие становятся с годами. Глупые красотки и умные дурнушки в том числе. Годы, годы! «Годы, они мало кого щадят, особенно женщин», – думала Венера М., вспоминая маминых теть и бабушкиных сестер: ужасные старухи. Особенно в сравнении с фотографиями в семейном альбоме, где все они были хрупкими ласковыми феями.

Да, да, конечно. Всё это было очень интересно и правильно. Венера М. довольно быстро раскидала по этим категориям всех знакомых женщин – начиная от двоюродных сестер и сотрудниц до маминых подруг и эстрадных звезд. Получалось очень правильно и точно. Но вот своего места в этой таблице она не нашла.

Потому что она конечно же была добрая, это факт. Никому гадостей не делала, а если ей делали, то никогда не мстила.

Умная – это тоже факт. Раз ее взяли работать в компанию «Бладхаунд-Инвест» старшим аналитиком. Дуру бы не взяли, точно. Или выгнали бы после первого же квартального отчета. А ей, наоборот, давали премии. И обещали назначить начальником отдела, со временем, разумеется.

И конечно, красивая. Если поглядеться в зеркало в ванной – просто идеал.

То есть три плюса. Как бы.

«А на самом деле дура, конечно», – подумала Венера М. и пошла к доктору.

Этот доктор никогда не мог угадать, чего именно хочет его пациентка. Не вообще – вообще они все хотят быть красивыми, – а конкретно. Что они хотят сделать с лицом и фигурой, чтоб стать самыми красивыми. Сорокалетняя дама с печальным носом, похожим на большую перезрелую сливу, жаловалась на угловатость коленок: невозможно раздеться на пляже! Девушка с кривыми толстыми ногами плакала из-за крохотной родинки у левой ноздри: кабы не эта родинка, она давно бы вышла замуж и была бы счастлива. Ну и так далее. Всякий раз было удивительно – как странно и непредсказуемо фантазируют женщины сами о себе. Как они представляют себе себя в идеальном виде. Хотя общая тенденция выявлялась: чем некрасивее женщина, тем страннее и ерундовее дефект, который она хотела исправить. А красивые женщины к нему вообще не ходили. Так что про Венеру М. он и предположить не мог, что она недовольна своими руками.

Тем более что руки, в отличие от родинки или горбинки, не исправишь.

Поэтому он пытался объяснить ей, что у нее на самом деле всё в порядке.

Говорил, что у нее крупные красивые ладони, сильные пальцы и что многие мужчины это любят. Даже очень.

– Садомазы? – спросила Венера М. – Точнее говоря, мазы? То есть рабы, которым нужна строгая госпожа? И чтоб я их, значит, связывала и больно наказывала? Но я совсем не такая, доктор. Мне это чуждо, к сожалению.

– Отчего же «к сожалению»? – нервно спросил доктор.

– А куда мне с такими ручищами, – сказала Венера М. и тихо заплакала. – А так, может быть, я нашла бы свою любовную судьбу. Пусть хоть садомазную, но хоть какую-то.

– Н-да… – сказал доктор. – Вот я, допустим, считаю вас красивой и привлекательной женщиной…

– Ну, допустим, – насторожилась Венера М.

– А разве я похож на раба, которому нужна строгая госпожа? – обиделся доктор.

Он в самом деле был хоть и небольшого роста, но очень мужественный и строгий. Широкоплечий, видно, что ходит в спортзал. Коротко стриженный, смуглый, с небольшой бородкой. И с большой трубкой вдобавок, хоть и врач. Затянулся, выпустил облачко парфюмерно-душистого дыма и гордо переспросил:

– Разве я похож на раба?

– Похожи, – честно сказала Венера М., схватила доктора за шкирку и встряхнула так, что трубка вылетела у него изо рта и выпала на ковер. – Но я никому не скажу, честное слово! Сделайте что-нибудь, доктор! Сколько это будет стоить? Цена не имеет значения. Только побыстрей, умоляю. Я измучалась с этими руками. Я не могу с ними жить.

– Я бездарь, я слабак, я дурак, я ничего не могу, не умею, я обманываю глупеньких девочек, я беру с них деньги просто так, я жулик, аферист, дай мне по морде! – заверещал доктор, падая на колени и обнимая ее ноги.

Горящий табак высыпался из трубки. Ковер начал тлеть. Запах паленой шерсти перебил трубочный аромат.

– Нет уж, – сказала Венера М., оттолкнула его и вышла из кабинета.

– В кассу, – сказала медсестра в холле и протянула ей какой-то листок.

– Фигу с маслом, – сказала Венера М. и поднесла кулак ей к носу. – Лучше позвоните ноль-один, там у вас небольшое возгорание…

Она вышла на улицу.

– Я умная, добрая и красивая, – сказала она вслух. – Но так не бывает. Бывает одно из трех. Или два из трех, в лучшем случае. Но я – исключение. От этого мне такое наказание. – И она больно стукнула себя рукой по руке.

Пришла домой, зарегистрировалась на сайте знакомств и написала:

– Я сама красивая в мире. Но без рук.

Через три минуты пришел ответ:

– А ты что, Венера М.???))))))))))))

– А как ты догадался? – спросила Венера М.

Молодость и после

Одна девушка… Ну, я слово «девушка» пишу в смысле «молодая и, скорее всего, незамужняя женщина». Вот, например, великий писатель М. Горький вообще не любил этого слова применительно к гражданкам старше 16 лет. Потому что поди пойми, девушка она или уже нет. Но даже Горький не сладил с русским языком, а я и пытаться не буду.

Итак. Одна девушка пришла к молодому человеку и сказала ему фразу банальную и болезненную: «Я выхожу замуж».

Однако ситуация была не совсем банальная.

– Я выхожу замуж, – строго сказала девушка.

– Поздравляю! – облегченно вздохнул молодой человек.

Потому что у него с этой девушкой был длинный и бестолковый роман. Она ему всячески намекала, что они романятся-бойфрендятся уже два года с хвостиком и что не худо бы наконец оформить отношения. Вступить в законный брак. Но молодой человек все медлил и колебался. Девушка ему совсем не нравилась. Точнее, сначала нравилась, потом разонравилась. В общем, жениться на ней он не хотел. Но признаться как-то неловко было. Тем более что девушка была из себя хорошенькая и неглупая, любила его искренно и нежно, приезжала к нему среди ночи по первому звонку и довольно часто покупала вино и шоколадки на свои деньги. В конце концов, девушка, купив шампанское «Асти» и торт «Тропический рай», пришла к нему и как бы сделала предложение. В форме шутки. Но он совершенно серьезно отказал ей. Объяснил на пальцах. Она долго плакала. Грозилась умереть прямо вот тут, у него на глазах, с балкона. Но, в конце концов, вроде бы успокоилась и ушла домой.

И вот потом, через пару месяцев, пришла и сказала, что выходит замуж.

Молодой человек обрадовался. Потому что у него иногда на душе поскребывали кошки. Он же был хороший молодой человек, и ему было неудобно перед девушкой. Все-таки два года с хвостиком. Вино и шоколад, опять же. А вот теперь она нашла свою судьбу, так что ура-ура, все счастливы, никто не виноват.

– Ура-ура! – сказал он весело, и даже обнял и поцеловал ее. – Поздравляю, Галка! Молодец!

– Спасибо, – сказала она, сухо чмокнув его в щеку. – Только теперь я тебе не Галка, а Галина Сергеевна. Ну, ладно. Давай так: без отчества, но на «вы». Галя, вы.

– Почему? – не понял молодой человек.

– Потому что я выхожу замуж за твоего папу. Приходи к нам на свадьбу. Если хочешь, приходи со своей девушкой.

Шок, ужас, кошмарные перспективы дальнейшей семейно-родственной жизни.

Однако ситуация, если вынести за скобки родственные связи, довольно-таки обыкновенная. Юная женщина вышла замуж за человека зрелых лет. Ну и что? То есть пожилой мужчина женился на молоденькой. Ну и подумаешь! Двадцать пять лет разницы – целое поколение. Немало. Но и не страшно. Каждый знает десятки таких примеров. Бывает меньше, бывает больше. Великий живописец Люсьен Фрейд, последний реалист XX (теперь уж и XXI) века, в восемьдесят с чем-то лет женился на двадцативосьмилетней. И соврал! Потому что на самом деле ей было восемнадцать. Ну, тут уже без разницы. Женился на молоденькой – тоже мне, удивил.

Обычное дело, я же говорю.

Но вот другая ситуация.

Совсем другой молодой человек пришел к другой девушке и сказал ей ровно такие же простые, но горькие и ранящие слова: «Я женюсь».

– Хорошо, – сдержанно сказала она. – Рада за тебя.

Хотя в мыслях, конечно, посмеялась над молодым человеком. Потому что решила – раз он ей об этом говорит, значит, любовь еще не остыла в его сердце. Продолжает кипеть, булькать и переливаться через край. Иначе зачем бы он примчался к девушке, которая полгода назад его очень обидно отшила, и сообщил: «А я вот все равно женюсь, бе-е-е!»

Но недолго она забавлялась. Секунды четыре, не больше. Потому что он смущенно сказал:

– Я женюсь на твоей маме.

Девушка так и села. И не только потому, что жила со своей одинокой мамой в одной квартире и теперь ей предстояло осваивать новый кухонно-коммуналь-ный контекст.

Потому что все это – какой-то маразм и дурь. Какая-то греческая мифология, если не сказать грубее.

Возможно, в данном конкретном (кстати, совершенно реальном!) случае действительно многовато накручено по части мифов и архетипов. Что, впрочем, не помешало данной конкретной паре счастливо прожить довольно много лет.

Но если, как в прошлый раз, вынести за скобки родственные отношения, то все равно получается что-то не то. Дурь и маразм и извращения здравого смысла. В общественном сознании получается, я имею в виду.

Общественное сознание, при всех игривых улыбках и/или ханжеских насупливаниях, все-таки признает право немолодого, а то и просто старого мужчины вступить в брак с женщиной сильно моложе себя. Жениться на молоденькой, как говорят в народе. Право – не в смысле Семейного кодекса Российской Федерации, а в смысле обычая. Моральное право, даже «культурное право», если можно так выразиться. Имеет право – то есть поступает так, как принято. Ну, или хотя бы не очень нарушает традиции.

Другое дело – женщина зрелых или пожилых лет, которая выходит замуж за молодого или очень молодого.

Это воспринимается как нонсенс, извращение здравого смысла. В социальном смысле как альфонсизм, чуть ли не как проституция молодого мужчины, а в сексуальном смысле – как геронтофилия. Или – если рассматривать поведение женщины – то как безудержное сластолюбие престарелой развратницы. Как эфебофилия (есть и такой термин, означающий стремление пожилых женщин к подросткам и юношам; мягкий вариант дамской педофилии, так сказать). В общем, это считается ненормальным, неправильным.

Конечно, можно привести несколько красивых примеров. Лени Рифеншталь, например, с мужем, который был моложе ее чуть ли не на тридцать лет. Или знаменитых эстрадных певиц. Или кого-то из своих знакомых. Примеры найдутся, но, увы, не они определяют культурную рамку. Которая, несмотря на всё равноправие, пока еще сильно не в пользу женщины. Особенно если учесть, что женщины сами, в значительном большинстве, считают брак молодой и пожилого скорее нормальным, а брак пожилой и молодого – совсем наоборот.