Тело № 42 Драгунский Денис

После мужчины и женщины

Требования соблюдать норму – это явная патология. Тем более что нормы давно уже нет.

Давно обсмеянная инициатива российских парламентариев ввести (то есть вернуть) уголовное наказание за мужеложство – очень важный предмет. Разговор об этом следует начать издалека. Поскольку дело серьезное и требует раздумий.

Как-то я беседовал о высоких материях с одним очень умным человеком. Разговор коснулся итогов ХХ века. Итак, что же было главным в истекшем столетии? Атомная бомба? Полеты в космос? Компьютер с Интернетом? Клонирование живых существ? Или еще что-нибудь этакое, разрушительное или зовущее вдаль?

«Нет, – сказал умный человек. – В некоторых странах разрешили заключать однополые браки. И это самое главное».

Не смейтесь. Наверное, это действительно так. На наших глазах разлетается – почти разлетелась – кристаллическая решетка культуры нескольких минувших веков. Той культуры (европейской, она же буржуазная «в хорошем смысле слова»), которая сегодня все еще кажется нам наиболее нормальной, правильной, естественной, разумной, гуманной. Меняется даже не сама культура в своих живых проявлениях – такое происходит постоянно. Разве сравнишь Пуссена с Гогеном, а этикет двора Екатерины II с кремлевскими манерами при Сталине? Однако сейчас на наших глазах меняется не покрой одежды или художественный стиль.

Разлетается основа культуры, ее база, фундамент. Эту основу все последние века составляли Мужчина и Женщина. Определенность мужских и женских социальных ролей и запрет эти роли смешивать.

Всё, что выходило за эти рамки, называлось «противоестественным пороком». Не просто пороком, заметьте, а именно противоестественным. То есть происходящим поперек человеческого естества, против природы.

Посмотрим, как с этим делом обстоит у истинных «детей природы».

Превращенные чукчи

Большой Ворон, прародитель коряков, превратился в женщину. Он сам себя кастрировал. Из своего пениса он сделал футляр для иголок, из яичек – наперстки, а из мошонки – рабочую сумку. Затем отправился к чукчам, где жил у них, отвергая все предложения парней взять его в жены. Но потом пришла Мити, женщина, превратившаяся в мужчину, одетая в мужскую одежду и сделавшая себе пенис из каменного молотка. Она и женилась на Большом Вороне.

Это, ясное дело, легенда. А в легендах и мифах все персонажи, как правило, сплошные педерасты, лесбиянки, пожиратели детей, насильники матерей и зоофилы.

Но вот реальные наблюдения, которые приводит этнограф Александр Максимов в поразительной статье «Превращение пола» (1912).

Кеулин был старик шестидесяти лет, вдовец с несколькими детьми. Кроме этого у него был любовник, с которым он прожил более 20 лет и который тоже умер, так что Кеулин был дважды вдовец. Кеулин был полный бедняк. Тем не менее он уже имел нового любовника, тоже старика, который жил с ним в одном доме.

Можно подумать, что бедняга Кеулин был просто гомосексуалист с бисексуальным прошлым. Что ж, и среди чукчей не без греха.

Однако не все так просто. У чукчей и коряков, рассказывает Максимов, существовал институт «превращения пола». Мужчины и женщины по наитию шаманского вдохновения решали сменить пол, и окружающие относились к этому совершенно спокойно – не так, как мы сегодня относимся к транссексуалам.

Вот, например.

Вдова средних лет, имевшая трех детей-подростков, обрезала волосы, оделась в мужское платье и научилась владеть копьем и стрелять из ружья. Наконец она захотела жениться, и легко нашла молоденькую девушку, которая согласилась сделаться ее женой. Она обзавелась икрой от оленьей ноги, прикрепляемой на кожаной повязке к животу, и употребляла ее вместо мужского члена. Оленьей икрой чукотские женщины часто пользуются, пишет Максимов, «для удовлетворения противоестественного порока». Этой «превращенной» (или этому «превращенному») захотелось иметь детей от своей молодой жены. Она (он) вступила (вступил) в соглашение о «переменном браке» с молодым соседом. В течение трех лет родились два сына. Согласно чукотским правилам «переменного брака» они считались законными детьми превращенного мужа. Таким образом, эта женщина сначала была матерью, потом стала отцом.

Точно так же у чукчей и коряков обстояло дело с мужчинами, которые становились женами других мужчин. А другие мужчины, в свою очередь, тоже могли оказаться «превращенными». Так что ситуация, описанная в мифе о Большом Вороне, вполне реальна, хотя вряд ли была правилом. Размножаться-то надо! Тем более что мужчины, превратившиеся в женщин, очень любили нянчить детишек. На помощь приходил «переменный брак». Или же чукча женился на двух-трех женщинах. В этом маленьком гареме были и «обыкновенные», так сказать, женщины, и «превращенный». Максимов пишет, что «превращенные» очень уважались среди чукчей. Считалось, что они умеют колдовать и вообще приносят своим супругам удачу и счастье.

Бывали и скандалы, разумеется. Один такой молодой и лихой «превращенный» увлек всех парней стойбища, чем и заслужил ненависть местных красавиц. Сюжет для Еврипида!

Итак. У чукчей и коряков (а также у некоторых племен американских индейцев) мужская и женская роли существуют, но они не имеют тесной и обязательной связи с биологическим полом.

Почему же этот порок – такой противоестественный? И порок ли это? Похоже, что этот способ поведения – как раз очень даже естественный. Противоестественной – то есть не относящейся к природному естеству – является привязка биологического пола к социальной роли. Спешу оговориться, что слово «противоестественный» здесь не несет отрицательного заряда и означает «социальный и культурный».

Как это делалось в России

Не так затейливо, как у палеоазиатских народов. «Превращения пола» как социального института не было, разумеется. Хотя юный Федор Басманов плясал, нарядившись в женское платье, перед грозным царем Иваном Васильевичем, и очень был царем любим. Хотя в Средние века мужеложство приравнивалось к супружеской неверности, и не более того. Хотя лесбийскую любовь девушек церковь считала более извинительной, чем добрачную связь с мужчиной. Хотя посетивший Россию во времена Грозного англичанин Тэрбервилл был поражен распространением гомосексуализма в простом народе и даже написал об этом в стихах:

Тут же вспоминаются чукотские браки – жена-женщина и жена-«превращенный».

В XVII веке хорват Юрий Крижанич, проживший в России без малого два десятка лет писал: «Здесь, в России, таким отвратительным преступлением просто шутят, и ничего не бывает чаще, чем публично, в шутливых разговорах, один хвастает грехом, иной упрекает другого, третий приглашает к греху…» (Цитирую по книге И. С. Кона «Лунный свет на заре», М., 1998).

Я слышал возражения. Быть может, иностранец Крижанич слишком буквально понял русские ругательства. Один другому говорит – «я тебя…», «я их всех…». Хорошо. Допустим. Все может быть. Но почему тогда в русском языке столько гомосексуальных ругательств?

Хотя, конечно, дело не в буквальном истолковании наших родных матюгов. Сергей Соловьев писал, что в России на гомосексуализм смотрели очень легко, много легче, чем на Западе и Востоке. По крайней мере, до Петра. Правда, петровские жесточайшие преследования мужеложцев (сожжение на костре!) касались только военных, а вскорости были сильно смягчены. Но век с лишним спустя, а именно в 1832 году, в новом уголовном кодексе за мужеложство вдруг стали давать пять лет ссылки. Каковая норма, с малыми перерывами на первые годы Советов, продержалась до недавних пор. Ее и хотели восстановить думские страдатели за естественность.

В чем же тут дело?

Евреи виноваты?

Как известно, евреи виноваты во всем. А значит, и в преследованиях гомосексуалистов.

Трудно сказать (объяснений туча, но все они какие-то туманные), почему именно еврейский закон – Пятикнижие Моисеево – так жесток к гомосексуализму. В то время как у их «младших современников» греков, а потом и римлян гомосексуализм был в порядке вещей, был частью культуры.

Стандартное объяснение: маленький пастушеский народ, живущий в скудной местности, окруженный такими же худыми и голодноватыми пастухами, земледельцами, охотниками, очень нуждался в людских ресурсах. Даже на Онана, изливавшего семя на землю, пало Божье проклятие. Потому что семя должно идти в дело (в женское тело), на размножение народа Израиля. Женская утроба, в свою очередь, должна вынашивать младенца. А если «у кого раздавлены ят-ра или отрезан детородный член, тот не может войти в общество Господне» (Второзаконие, 23, 1). Что уж тут говорить о гомосексуалистах?

Однако какие-то следы «превращения пола» встречаются и у древних евреев – хотя бы в виде запрета. «На женщине не должно быть мужской одежды, и мужчина не должен одеваться в женское платье, ибо мерзок перед господом Богом твоим всякий, делающий сие» (Второзаконие, 22, 5).

Так или иначе, в иудаизме (или, если угодно, в «чистой патриархальности» библейского мира) произошло полное слияние биологического пола и пола социального. И ни шагу в сторону. Иначе – «да будут преданы смерти» (Левит, 20, 13).

Запрет на гомосексуализм – вещь скорее исключительная, чем обычная в древних обществах. Но книги иудейского Закона входят в христианскую Библию. Таким образом, этот запрет стал как бы обязательным для всей христианской вселенной, равно как и для мусульман, которые черпали из того же источника.

Я не зря сказал «как бы». Церковь часто проявляла понятную гибкость в этом вопросе. Но относительной свободе сексуального выбора пришел конец, едва в дело вступило государство.

Вертикаль власти

Государству было наплевать на то, что написано в толстой книге, которую священник изредка показывал народу. Государству – особенно буржуазному – нужен был учет и контроль.

Требовались всего две вещи. Подсчет и классификация населения в целях взимания налогов, а также призыв молодых мужчин на военную службу. В феодальные времена налоги собирал откупщик, и каждый барон приводил королю свой полк, а что там делалось «на местах» – короля не очень интересовало. Другое дело – вертикаль централизованной власти.

Налогов и рекрутов должно быть не сколько договорились, а больше. В идеале – все, что есть.

Поэтому государству было важно знать, сколько у него мужчин, а сколько женщин. И чтоб без фокусов! Чтобы мужчина работал, а женщина рожала. Точка.

Поэтому не будет большим преувеличением сказать, что гетеросексуальность как норма – это производная от некоторых функций власти. От функций учета населения, взимания налогов, формирования регулярной армии. Современные представления о сильном государстве пришли в Россию с Запада. Петр копировал свой Воинский устав со шведского. Образцом для российского уголовного закона 1832 года стал Вюртембергский кодекс. Именно оттуда переписаны кары мужеложцам.

Гетеросексуальность – это навязанный государством всеобщий норматив распоряжения собственным телом (и отчасти духом). Поскольку тело, да и дух граждан были если не в полной собственности государства, то в его распоряжении – наверняка.

Вот забавный факт. В течение последнего столетия важнейшей задачей государства считалась поддержка воспроизводства населения. Это также порождало гонения на гомосексуальность (здесь же запрет абортов, налог на бездетность и т. п.) В ту пору главным ресурсом государства в войнах и в производстве были человеческие ресурсы. Но вот в некоторых странах начались проблемы перенаселения. Поэтому сейчас в Китае государство всячески стимулирует деятельность гей-клубов. Может, меньше плодиться будут…

Это окончательно доказывает государственный смысл любой сексуальной нормы.

Не будет слишком большой лихостью заявить, что Мужчина и Женщина – это тоже социальное изобретение. Только не путайте их с самцом и самкой.

Поэтому в эпоху, когда пресс государства естественно ослабел, когда рост населения перестал быть признаком благополучия страны, когда уплата налогов стала осознанной необходимостью, когда служба в армии стала добровольной, оплачиваемой и обоеполой, когда, наконец, человеку стали доступны его собственные чувства и влечения, вытащенные из-под пресса бесконечных социальных «нельзя», – тогда гетеросексуальность отступила.

Вернее, начала медленно отступать.

Вместе с ней отступает нормативизм. Настойчивые требования соблюдать нормы воспринимаются как очевидная патология. Везде – и в культуре прежде всего.

Еще раз подчеркну, что я говорю не о гетеросексуальности как таковой, не о любви Мужчины и Женщины. Скорее всего, она всегда будет решительно преобладать над гомосексуальностью, и понятно почему – социальные роли удобнее надстраивать на твердой биологической основе. Я говорю об отступлении гетеросексуальности как непреложной нормы, по сравнению с которой все остальное – «противоестественный порок».

Современное общество делает всё для того, чтобы человеку были понятны его собственные переживания и склонности. Чтобы люди не были солдатиками,

вверившими свои тела государству. Чтобы они свободно выбирали свою судьбу, в том числе и сексуальную. А уж как их биологический пол соотносится с их социальной ролью – неважно. В современном обществе эти показатели вообще не должны соотноситься. В этом, собственно, и есть важнейший итог ХХ века и перспектива на начавшееся столетие.

Кто следующий?

Педофилы атакуют! Педофилы подстерегают! Педофилы среди нас! Педофилы у ворот! Ты записался педофилом? То есть, тьфу, простите: ты разоблачил хоть одного педофила?

Смерть педофилам! Пожизненное заключение! Электронный браслет! Химическая (а лучше – хирургическая) кастрация! Размещение сведений в общедоступной базе данных! А лучше всё вместе: фотографиями педофила обклеивают его дом и окрестные улицы, потом его кастрируют, надевают электронный браслет и ведут в тюрьму под тревожное попискивание педофилодетекторов в карманах добрых граждан. А там заменяют пожизненное заключение смертной казнью. Желательно позорной и мучительной. И в финале сжигают его презренный труп на заднем дворе.

Что потом делать с пеплом, неважно. Важнее все-таки понять, кто он такой, этот ужасающий педофил.

Вот здесь – проблема. Педофилия – это особенность психики. Причем довольно расплывчатая и неопределенная. Преступления под названием «педофилия» нет. Есть изнасилование малолетних, добровольный секс с малолетними, развратные действия с малолетними. За эти уголовные преступления положены определенные наказания. Есть люди (подлые, жестокие, развратные, сумасшедшие – считайте, как хотите), которые эти преступления совершают, и даже находят своим поступкам если не оправдание, то хотя бы объяснение. Есть жертвы этих преступлений, которые считают такие объяснения лживыми, а самые суровые наказания – недостаточными. И конечно, есть разные правовые тонкости, неточности и шероховатости, а также полемика законодателей и правоведов. О добровольном согласии, о пороговом возрасте, о добросовестном заблуждении касательно возраста и о том, что такое «развратные действия». Хотя по всем этим вопросам существуют руководящие разъяснения Верховного суда, полемика далеко не закончена: моложавая жизнь обгоняет седых законников.

Впрочем, точно так же обстоит дело со всеми другими статьями Уголовного кодекса. Разные мнения о причинах, о наказаниях, о правовых тонкостях вопроса.

Но вот что я подумал. Вот, к примеру.

В основе целого ряда правонарушений (от мошенничества до шпионажа, включая широкий спектр должностных преступлений) лежит ложь. В основе других преступлений (от мелкого хулиганства до массовых убийств) лежит жестокость. Примерно так же, как в основе сексуального насилия над детьми (или сексуального использования детей) лежит педофилия. Однако никому в голову не приходит кричать: «Лжецы атакуют!» Или составлять общедоступную базу данных по жестоким людям. Мучил в детстве кошек, побил соседа по парте, обругал и толкнул человека в метро, цинично высказался по поводу гражданской войны в Судане – пожалуйте в компьютер. Чтобы все соседи знали: соседнюю квартиру приобрел жестокий человек. И чтоб соблюдали осторожность, общаясь с ним.

Кстати говоря, бытовых насильственных преступлений, совершаемых жестокими людьми, в сотни, в тысячи раз больше, чем сексуального насилия над малолетними. Одних только убийств на бытовой почве в нашей стране – десятки тысяч в год, не говоря о нанесении телесных повреждений. Сексуальных преступлений в отношении детей – от 129 в 2003 году до примерно 3000 в 2007 году (скорее всего, такой резкий взлет вызван изменениями принципов учета).

Конечно, всякое насилие над ребенком ужасно, отвратительно. Оно гораздо преступнее, чем насилие над взрослым. Потому что это насилие над слабым и доверчивым человеком. Но чем оно преступнее насилия над беспомощным стариком, над инвалидом, который не может оказать сопротивления? Чем оно хуже сексуального использования психически больного или слабоумного человека, который не понимает, что с ним собираются сделать? Чем оно, наконец, хуже массового убийства мирных жителей, которое совершают вооруженные люди во имя бредовых идей – то во имя чистоты расы, то во имя диктатуры пролетариата?

Все перечисленное – в равной степени мерзость. Однако о преступлениях над стариками, инвалидами и слабоумными не говорят отдельно, общественное мнение не выделяет этих преступников в отдельную, особо ненавистную категорию. Что же касается планомерных убийств мирных жителей, то значительная часть общества склонна этих преступников оправдывать или, как минимум, объективно разбираться в их мотивах.

Само слово «педофил» стало паролем, спусковым крючком. Стандартная ситуация из американского фильма – за героем следят, под его окнами прогуливается сыщик из частного детективного агентства. Герою надо, чтобы сыщик ушел. Как это сделать? Позвонить в полицию и сказать: «Тут какой-то подозрительный господин ходит туда-сюда по нашему переулку»? Не годится. Это демократичная Америка, здесь каждый имеет право гулять по федеральным и муниципальным просторам. Тогда герой звонит в полицию и говорит: «Тут у нас в переулке играют дети, а какой-то странный господин подходит к ним и делает какие-то странные жесты». Тут же приезжает полицейская машина, бедного частного детектива хватают и везут в участок. Герой тем временем успевает убежать.

В чем же дело? Почему именно педофил стал главным чудовищем последних двух десятилетий? Почему педофилия стала навязчивой идеей современной культуры – в основном западной, но и российской тоже.

Тут многое совпало и смешалось. Зигмунд Фрейд, итоги Второй мировой и распад СССР в одном флаконе.

Но по порядку. Европейская культура давно и проч но, уже сто лет как, усвоила учение Фрейда о детской сексуальности. Все согласны, что человек формируется в первые годы, а то и в первые месяцы жизни. Детство освящается, и вторжение в него становится запретным, поскольку всякое вторжение несет для ребенка травму. Это вам не XIX век, где задача воспитателя была «сломать волю ребенка» (немецкий тезис), где наказанная девочка декламировала «я гадкая! я воровка! я лгунья!» (французский опыт), где детей пороли, ставили в угол, запирали в карцер (английские манеры). Уж не буду повторять банальности – как жестоко обращались с детьми в низших классах и как там практиковалась детская сексуальность: «Мой Ваня моложе был меня, мой свет, а было мне двенадцать лет». Это так, к слову.

Но в учении Фрейда есть и вторая сторона. Доказано и признано, что ребенок с ранних лет одержим сексуальными желаниями и фантазиями – да не простыми, а извращенными, инцестными, садистскими.

Все это вызывает бессознательный протест, желание вернуться к образу «ребенка-ангела», каким он рисовался примерно до середины XIX века. Собственно, и тогда все порки и карцеры были направлены на одно – вернуть ребенка в ангельский чин, выбить из него бесов непослушания, вранья, вороватости и онанизма.

В результате на рубеже тысячелетий ребенок превратился в табу, одно прикосновение к которому влечет страшные кары. Если в 1970—1980-х годах детей гладили по голове и сажали к себе на колени, а иногда и делали «а-та-та по попке», то в 1990—2000-е годы это стало опасно даже для родителей, а если по головке гладил и на коленки сажал чужой дядя, особенно если учитель или тренер, – то держись, педофильская твоя морда!

В табуировании ребенка и в ненависти к педофилам есть еще одна составляющая. Нравится нам это или нет, но отношение к ребенку взрослого – а тем более взрослого родственника – наполнено эротикой. Язык не дает солгать. Когда люди говорят о любви к родителю, партнеру и ребенку, то используется одно слово – «любовь». Мы же не говорим, что мать мы почитаем, жену любим, а дочь воспитываем. Мы любим и ту, и другую, и третью. Да, конечно, по-разному. Но – любим. Есть о чем поразмыслить.

Детей любят, их обнимают, тискают, гладят, целуют. Ребенок привлекателен в качестве объекта для телесной ласки. Кто не верит, пусть посмотрит, как мамы тетёшкают своих младенцев. Здесь эротика не только педофильская, но еще и инцестная, поскольку ласкают детишек родные мамы, да еще в половине случаев гомосексуальная, поскольку ласкают они девочек, дочек. Это, как говорится, медицинский факт. Но точно так же, как люди справляются с агрессивными импульсами и парализующим страхом смерти, надо уметь справляться и с педофильско-инцестным драйвом.

Всегда, кстати, выходило справляться. А вот сейчас что-то сорвалось. Какие-то скрепы сломались в обществе и в душах. Вот люди и начали бояться собственных неосознанных желаний. Испугались настолько сильно, что материализовали свой страх в ужасающей фигуре Педофила.

Но это еще не все. Педофил стал необходим в качестве идентификатора, в качестве Зловредного Другого, относительно которого отстраивается мораль, порядок и собственная позитивная самооценка. Такими персонажами были всевозможные внешние и внутренние чужаки, инородцы и иноверцы. Еретики. Ведьмы. Нищие, Бродяги и Разбойники. Огромную роль в формировании европейской (то есть христианской) идентичности играла мифологизированная фигура Еврея – что закончилось невиданной трагедией холокоста. Мораль: фигура-то мифологизированная, а в печах жгли реальных людей. Миф прожорлив.

Во время и после Второй мировой войны Зловредным Другим стал Нацист, Немец. До начала 1950-х годов Серый Волк в американских мультфильмах носил фуражку со свастикой. Но даже в 1990-х годах я слышал в окладистых американских семьях совершенно искренние проклятия по адресу Германии: да пусть они сдохнут, нацисты чертовы, нашего дедушку там ранило. Однако, начиная с середины 1950-х годах, кокарда на фуражке Серого Волка изменилась – вместо свастики выскочил серп с молотом.

Советский Союз и мифологизированный коммунист, «комми», стали надежным идентификатором для Запада в течение десятилетий. Но вот рухнула Берлинская стена, а там и Советский Союз. Надо было искать что-то новое.

И тут совпало: распад СССР обусловил распад западной дисциплины – военной, политической, социальной. Эта дисциплина во многом держалась на блоковом противостоянии, на реальном страхе, что Западная группа войск рванет к Ла-Маншу. Нет угрозы – команда «вольно», – нет и тех внутренних ребер и каркасов, которые позволяют людям справляться с собственными желаниями, в том числе и с желаниями запретными. Поэтому и возник Педофил как мифологическое средоточие зла, как козел отпущения.

Еще раз подчеркну – сексуальные преступления против детей действительно существуют. Это факт. Эти преступники должны сурово наказываться. Но одно дело – реальные негодяи, и совершенно другое дело – истерия по поводу Педофила с большой, так сказать, буквы.

Интересно, что на роль Зловредного Другого пытались выдвинуть Террориста. Не вышло. У него множество защитников. Левый терроризм имеет почтенную историю, начиная с русского народовольчества. Адвокатами левого терроризма выступали уважаемые господа, писатели и мыслители – например, Жан-Поль Сартр. Национально-освободительный терроризм имеет своих «мирных» приверженцев (политическое крыло ИРА и т. п.). Исламский терроризм имеет внятные и, как ни парадоксально, почти приемлемые для Европы мотивы. Педофил в этом смысле – весьма удачная фигура.

Но и он не вечен. Кто следующий? На ком сконцентрируется социальная ненависть, которая, скорее всего, придет на смену ненависти телесной? Проще всего предположить, что это будет адвокат. Столь же вероятный кандидат на роль Зловредного Другого – это богач из непроизводственной сферы. Еще один-другой финансовый кризис – и главным врагом человечества станет банкир, брокер, аудитор. Ну и адвокат – до кучи.

Одним словом, Консультант.

Как только Европа справится с педофилами, она примется за консультантов.

Союз нерушимый

Одна моя знакомая жалуется, что ей часто хамят.

Вчера, например, ей нахамили в супермаркете, на кассе. Она стояла и рассчитывалась за покупки. У нее немножко не хватило денег, но у нее была пластиковая карточка. Но в этом супермаркете карточки не принимаются, только наличные. Но рядом – в трех шагах за кассой – стоят банкоматы. Тут два выхода: оплатить то, на что хватает денег, от остального отказаться либо же попросить кассира подождать три-четыре минуты. Три-четыре – это, конечно, слишком долго. Сзади же люди! Но и первый вариант требует времени – минуты полторы, а то и две уйдет.

Бывает. Случается. Ничего страшного, на самом деле.

Но стоявшая сзади дама повела себя по-хамски. Она стала кричать что-то вроде «Быстрее! Резвее! А ну живо убрала сумку!».

Тем более странно, что была суббота, особой очереди не было, а соседняя касса была и вовсе свободна. Зачем было орать на человека, который немножко замешкался?

Наверное, эта хамящая дама была чем-то другим разозлена. Или она с детства такая злобная: ранняя психосексуальная травма. Бывает, я же говорю. Случается, ничего страшного.

Страшного-то ничего, но гадко до чрезвычайности. Обхамили тебя, и целый день ходишь с неприятным покалыванием в той области души, где у людей в Средние века было чувство личного достоинства. То чувство, которое не позволяло терпеть хамство. Если хамил равный, надо было драться на шпагах. А если холоп – давать ему в зубы. Но не терпеть, вот главное.

Другие нынче времена. На шпагах нельзя, в зубы тоже. Конечно, попробовать можно, но придется отвечать согласно закону. И будешь сам виноват: с тобой же не дрались и даже нецензурно не ругались, а ты сразу за шпагу. Поэтому иногда кажется, что закон на стороне хама и хулигана. На стороне пахнущего пивом, сильно немытого и поэтому вонючего гражданина, который к тому же развалился на полутора сиденьях маршрутки. Чтобы вступить с таким человеком в адекватный и уважительный (с его стороны) диалог, надо превосходить его по физическому объему, пьяноватости и вонючести. Плюхнуться рядом и собственной массой вытеснить его с занятой им лишней половинки сиденья маршрутки. И рыгнуть так, чтоб он ощутил и содрогнулся, чтоб он потянул носом и у него дыханье бы сперло. Согласитесь, это не всякому по силам.

Точно так же моя знакомая не в силах была сказать этой торопливой хамке что-то ответно хамское – насчет ее морального облика и сексуальной ориентации. Заорать в ответ, чтоб у той уши лопнули, тоже не могла. Не получалось также нарочито медленно, издевательски плавно начать перекладывать свои покупки, провоцируя хамку на дальнейшую агрессию, забавляясь ее бешенством. Интеллигентная женщина, что поделаешь. Покорно несет бремя хорошего воспитания, ярмо прочитанных книг, кандалы сопереживания, колодки толерантности. Поэтому поганый привкус остается на целый день.

Это невыносимо. Надо что-то делать.

Спасаться от хамства можно различными способами.

Например, можно ездить только в собственном автомобиле и посещать не супермаркеты, а гастрономические бутики. Но, во-первых, это очень накладно, а во-вторых, даже в VIP-клубе со строжайшим дресс-, фейс– и интеллигенц-контролем хам все равно найдет свою жертву. И нахамит. Этак в тренде. Изящно и элитарно. И опять будет скверно на душе на весь оставшийся вечер, и на утро хватит.

Можно также пройти курс психоанализа. Без дураков, на кушетке, три раза в неделю. У настоящего аналитика. Который анализировался у Питерса, который анализировался у Робертса, который анализировался у Джонса. У того самого Эрнста Джонса, который анализировался у самого Фрейда. Длинный, выматывающий душу и очень дорогостоящий курс. Возможно, на круг окажется дороже, чем хороший автомобиль и членство в VIP-клубе, вместе взятые. И никто не гарантирует результат. Настоящие психоаналитики говорят про свою работу: «Долго, дорого и с неизвестным результатом». То есть в итоге ты, может быть, поймешь, почему тебя так задевает хамское замечание незнакомой тетки или развалившийся на сиденье в маршрутке незнакомый дядька. Раскопаешь детскую травму, переживешь ее заново – и освободишься от нее. И будешь с легкой душой «не обращать внимания». Да, да, на самом деле «не обращать внимания», как советовала бабушка, когда приходил из школы весь обиженный.

Может быть, да. А может быть, и нет. Как получится. Может быть, время и деньги будут потрачены зря. Значит, лучше все-таки «мерседес» и VIP-клуб? Но ведь и там не сахар.

Тем более что люди, у которых нет таких широких возможностей, тоже нуждаются в защите от хамства. Может быть, можно как-то проще? Без фейс-контро-ля и кушетки?

Наверное, можно.

Полезно, например, выучить некоторые слова и выражения. Наизусть выучить, чтоб сами выскакивали. Взять, например, случай с моей знакомой в супермаркете. Дамочка сзади кричит: «Живо тут убрала сумку! Быстрее!» – надо обернуться и сказать деревянным голосом: «Я забыла дома свой слуховой аппарат! Говорите громче, пожалуйста!». Или: «Sorry, say it in English, please!» Или что-то еще в таком же роде.

Одним словом, притворись табуреткой. Обычно помогает. Но это на самом деле нечто вроде нурофена или солпадеина. Боль снимает, но на время. И уж точно – не лечит.

Как же радикально побороть хамство?

Конечно, воспитание населения в духе взаимной вежливости и улыбчивости – необходимо. Но это, как бы сказать, солпадеин наоборот. Быстро снять боль – это не лечение, понятное дело. Но советы не есть сладкого и жирного, бросить курить, совершать пешие прогулки и вообще вести здоровый образ жизни – это ведь тоже не лечение на самом-то деле. Это так, общие принципы, которые работают, но именно в общем случае. Улучшают среднестатистические показатели.

А нам нужно улучшить свою жизнь в конкретном случае.

Кстати, со мной буквально на днях случилась точно такая же история. Стоял на кассе в супермаркете, уверен был, что там принимают карточки. А они не принимают. Выгреб всё из карманов, включая мелочь. Не хватило. Пришлось идти к банкомату. У меня была целая гора разного товара, съестного и хозяйственного. Сзади стоял мужчина с одной бутылкой пива и пакетом чипсов. Естественно, его все это злило. Меня бы тоже разозлило на его месте. Он сказал: «Н-да». Я сказал: «Извините, пожалуйста». Он ответил: «Ничего, ничего».

Дело не в «волшебном слове», по рассказу Валентины Осеевой. Хотя такие слова иногда помогают. А иногда только раззадоривают хамов. Не угадаешь.

Вот такой случай расскажу.

Когда мне было двенадцать лет, я учился в художественной школе. Там был один мальчик, который все время лез в драку. Не всерьез, не с кулаками, а так – толкался. Энергия в нем играла, что ли? Толкался локтями, плечами или боком, как хоккеист. Подойдет и толкнет боком, довольно сильно.

– Ты что? – говорю. – Чего надо?

А он ржет:

– Хоккей, силовой прием, все по правилам! – И убегает.

Я умел хорошо драться. По-взрослому. Не пихался ладонями в грудь, как обычно делают ребята лет двенадцати, а сразу бил в зубы или в нос. Но это – во дворе, на улице. А в школе было неудобно – все-таки какой-никакой, а одноклассник, товарищ, собрат по искусству.

Вот еду я в художественную школу на троллейбусе и тоскливо думаю:

«Опять этот дурак толкаться будет, ну что за невезение, честное слово…»

И он меня уже в коридоре встречает и норовит толкнуть посильней.

В конце концов мне надоело, и я решил: всё, хватит! Еще раз пристанет – я ему врежу на полном серьезе.

Сижу в троллейбусе у окна и думаю:

«Вот попробуй только подойди, только толкни, я тебе два передних сразу вышибу, а потом по носу добавлю. Для крови. В демонстрационно-педагогических целях».

И кулаки разминаю.

Приехал. Захожу в раздевалку.

Он мне кивает и мимо проходит. По стеночке. Стараясь не задеть.

С тех пор, кажется, мне никто не хамил. Ну почти. Практически. А если и хамили, то я на самом деле не обращал внимания. И хамы сразу теряли ко мне всякий интерес.

Только не подумайте, что я какой-то жуткий мачо с жестким взглядом. Ничего подобного. Я – обычный пожилой господин миролюбивой внешности, среднего роста и не особенно крепкий.

И последнее. Почему я назвал это письмо «Союз нерушимый»? Потому что между хамом и обхамливаемым существует прочная связь. Воспитанные и скромные люди воспринимают чужое хамство как часть своей жизни. Как привычную и даже в чем-то родную часть. Психологически необходимую. Союз, я же говорю. Один хамит и наслаждается, другой слушает и обижается, и говорит про себя: «Но я же интеллигентный человек, что я могу ответить хаму? Да его и не проймешь ничем!» Проймешь, проймешь! Попробуйте. У вас обязательно получится. Этот союз надо поскорей разрушить. Это, кстати, имеет большое гражданское значение. И политическое тоже.

Революционер

Говорят, в штурме Бастилии был виноват маркиз де Сад. Говорят, он там как раз сидел, в июле месяце 1789 года, в компании примерно десятка заключенных. Кстати, в результате исторического штурма из застенков Бастилии освободили всего семерых узников. Зато охраняли их человек сто, а комендантом был и вовсе маркиз, но не де Сад, а де Лонэ. Маркиз, кстати, очень высокий титул. Ниже герцога, но выше графа. До сих пор достоверно неизвестно, был ли де Сад настоящим маркизом или всего лишь графом. Но это так, мелкие подробности.

Так вот, значит. Мимо Бастилии бежала толпа народа. Примерно такая же толпа, как в известном историческом анекдоте про Робеспьера. Вот, кстати, этот анекдот.

Сидит Робеспьер, чай пьет в кругу семьи. Вдруг за окном шум, крик и топот: разъяренная толпа катится по улице. Робеспьер тут же вскакивает и бежит к двери. «Ты куда?» – спрашивают взволнованные родственники. «Как то есть куда? – отвечает он. – Возглавить народ!» – «Но ведь ты не знаешь, кто они, куда бегут, чего хотят!» – «Неважно! – кричит Робеспьер. – Потом разберемся! Главное – возглавить!»

Но это я так, к слову. Хотя не только. Из таких мелких штучек, безобидных деталек, из таких вроде бы забавных мыслей, парадоксов и практических навыков, как из кубиков «Лего», складываются исторические монстры.

Итак, толпа бежала мимо Бастилии, а оттуда высунулся маркиз де Сад и крикнул: «Здесь избивают заключенных (другая версия: пытают революционеров)! Освободите нас!»

И немедленно толпа бросилась на штурм… или Демулен, узнав об этом, произнес свою знаменитую речь-призыв к восстанию, но Бастилию в итоге взяли, тем самым начавши Французскую революцию. Правда, было не совсем так, ведь в числе освобожденных узников не было маркиза де Сада. Потому что он это крикнул из окна 2 июля, а 4 июля его перевели в Шарантон, в дом умалишенных.

Некоторые и вовсе считают эту историю выдумкой, но если это и легенда, то не совсем бессмысленная. Точнее, очень даже осмысленная.

Донасьен Альфонс Франсуа, маркиз де Сад (2 июня 1740 – 2 декабря 1811) был отцом Революции. Не данной конкретной Французской, в которой он деятельно участвовал и которую страннейшим образом описывал, а еще более великой, масштабной и глобальной.

Маркиз де Сад изобрел Революцию как способ мышления, как мировосприятие, как этику, как личную духовную и телесную практику.

Именно этим он интересен, а не своей политической деятельностью, не своими эротическими приключениями и тюремно-психиатрическими злоключениями. Хотя и того, и другого, и третьего в его жизни было многовато, даже на фоне жестокого, развратного и авантюрного XVIII века. Родился в богатой и знатной семье, служил в армии, безобразничал, распутничал, привлекался к суду за sexual abuse, как сказали бы мы сейчас. За свою нечестивость приговаривался к смерти, бежал из страны, возвращался, его ловили, его рукописи сжигали, или они сгорали по революционной нечаянности. Он был членом революционного правительства Франции – комиссаром здравоохранения, что непременно вызывает циничную усмешку. Протестовал против жестокости своих коллег, был арестован, опять приговорен к смерти, снова бежал, нищенствовал, был театральным рабочим. Последние десять лет провел в том же Шарантоне, где организовал театр сумасшедших. Об этом, кстати, есть замечательная пьеса Петера Вайса «Марат – Сад» в переводе Льва Гинзбурга, поставленная Юрием Любимовым на Таганке.

Но всё это на самом деле не так уж интересно. Хотя об этом написано много увлекательных биографических триллеров.

И уж конечно, скучноватые объемистые писания маркиза де Сада интересны вовсе не настырно-подробным изображением секса и издевательств, изнасилований и живодерств.

Кстати, одни люди считают, что всё это – странная и неловкая игра ума, поскольку в реальности все эти комбинации тел и орудий пыток просто невозможны, технически неосуществимы, хоть ты закончи цирковое училище с золотой медалью.

Другие люди полагают, что тексты де Сада – это весьма своеобразная пропаганда добродетели и воздержания. Так сказать, от противного. От очень противного, просто-таки от омерзительного. Поскольку прилежное чтение всех этих описаний вызывает какие угодно чувства, но только не эротические. Романы де Сада – это не порнография.

Кстати, как писатель де Сад плох. Вызывающе плох, насколько можно судить по переводам. За исключением нескольких ловко сочиненных новелл, это громоздкие романы-трактаты. В его время уже были написаны «Исповедь» и «Новая Элоиза» Руссо, и по сравнению с ними – в чисто литературном смысле – де Сад беспомощен и многословен до графомании. Он, кстати, и был графоманом в строгом смысле слова. Писал много, жадно и почти безуспешно для современников – Европа открыла его лет через сто после его смерти.

Однако же это великий писатель. Хоть и очень плохой. Так получилось.

У маркиза де Сада интереснее всего – мысль. Его концепция религии, морали и общественного устройства. Его соображения о физике общества, если можно так выразиться. О тех силах притяжения и отталкивания, которые делают общество (а) возможным и (b) невыносимым.

В промежутках между скучноватыми оргиями герои и героини рассуждают. И в этих рассуждениях – квинтэссенция Революции как мировоззрения и опыта.

То, что маркиз де Сад – атеист, ясно само собою. Но он даже не богоборец всерьез, а насмешливый исследователь религиозных предрассудков. Для него нет и абсолютной морали. Маркиз де Сад утомительно перечисляет противоречащие друг другу моральные нормы разных народов и разных эпох – и приходит к двум выводам. Первый: моральные нормы – это чистейшая условность, зависящая от времени, места и прихоти господ. Второй, куда более серьезный: если в морали и есть что-то общее, то это – насилие как инструмент утверждения нормы и как особая ценность, некая сверхнорма. «Нравственно то, что служит интересам рабочего класса, товарищи!» «Не ограниченное никакими законами насилие, товарищи!»

Однако есть нечто, заменяющее Бога и мораль, – это Природа (разумеется, с большой буквы). Природа – это и есть столь любимые революционерами «объективные законы», которые легитимизируют насилие – революционное, да и всякое иное. Главный закон Природы – это стремление всех живых существ доминировать и наслаждаться, доминируя. Духовный интерес, духовный мотив, по де Саду, – это интерес и мотив телесного наслаждения, который может быть осуществлен путем безраздельного контроля над чужим телом. Собственно, единственное духовное наслаждение есть переживание этой власти, упоение безнаказанностью, которое не существует отдельно от обладания здесь и сейчас.

Де Сад делает три вещи. Он отважно радикализирует материальный интерес, о котором в более мягкой, пристойно-буржуазной, форме будут говорить революционеры последующих веков – например, марксисты. Он столь же резко радикализирует и духовный мотив, о котором в более приемлемой, романтическо-идеалистической, форме будут говорить другие революционеры будущего – например, первые русские террористы, националисты ХХ века, религиозные фундаменталисты нашего времени. Одни говорили о простой, нужной всякому человеку зажиточности, обеспеченности; другие – об освещающих наш путь идеалах. Тех и других можно понять – у них были жены и дети, друзья и соратники: надо было выглядеть прилично в их глазах, надо было говорить то, что поймут и поддержат люди вокруг. А люди вокруг увязли в прошлом, в шаблонах повседневности, и даже Маркс с Бакуниным должны были это учитывать. Де Сад сидел в тюрьме или сумасшедшем доме, у него не было ни семьи, ни референтной группы, и он имел возможность додумать и дочувствовать Революцию до конца.

Материальный интерес – это интерес наслаждения; идеальный – интерес властвования. Третье, что сделал де Сад, – объединил их в одно. Власть – это наслаждение властвующего; власть сама по себе – главнейший соблазн.

Оруэлл написал об этом через полтораста лет после де Сада и в этом смысле не сказал ничего нового: О’Брайен – это Нуарсей эпохи модерна. Некоторые сюжетные повороты «Жюльетты» (записка министра делает правого виноватым, а преступника – героем) предвосхищают мысли романа «1984». В книгах де Сада есть и свой Уинстон Смит – несчаст ная добродетельная Жюстина. Впрочем, этот сюжет не прописан, а лишь намечен: мазохизм – это контрреволюция приспособленчества, но время ее пришло лет через сто после де Сада, а то и позже. Но я слегка отвлекся, простите.

Богатство и социальный статус – не цели. Это лишь инструменты для достижения власти-наслаждения. Власть ради собственности и статуса – это реакция, застой. Собственность и статус ради власти – это Революция.

По маркизу де Саду, не бывает сословий и классов, не бывает умных и дураков, не бывает красавцев и уродов, честных и подлых, мужчин и женщин, даже, честно говоря, богачей и бедняков, как таковых, тоже не бывает. Были, есть и будут господа и рабы. Господа существуют, наслаждаясь. Рабы существуют для наслаждения господ, и рабы всегда хотят стать господами. Наслаждение – вот универсальное силовое поле социальной физики.

Вожделение власти всегда эротично, промискуитетно и, конечно, трансгрессивно. Всегда – включая наше относительно недавнее прошлое. Вот признательные показания бывшего железного наркома Николая Ежова (в юности – бедного рабочего паренька, которого насиловали пьяные мастера): «В октябре или ноябре 1938 г. во время попоек у меня на квартире я имел интимную связь с женой одного из своих подчиненных. И – с ее мужем, с которым я действительно имел педерастическую связь». Неважно, правда это или самооговор под пытками. Важен дискурс. Ведь и маркиз де Сад, смакуя бисексуальные оргии, изнасилование жены в присутствии мужа и потом мужа на глазах жены, – он ведь только фантазировал.

Что же в связи с этим мы назовем революционной законностью, товарищи?

Вот «Декларация прав человека и гражданина», принятая Национальным учредительным собранием 26 августа 1789 года. Вот ее знаменитая статья 17: «Так как собственность есть право неприкосновенное и священное, никто не может быть лишен ее иначе, как в случае установленной законом явной общественной необходимости и при условии справедливого и предварительного возмещения».

А вот что пишет об этом маркиз де Сад:

«Упаси Бог, чтобы я критиковал клятву уважать собственность, которую недавно дал Народ. Но я вас спрашиваю: является ли этот закон поистине справедливым, если он предписывает тому, кто ничего не имеет, почитать того, кто имеет всё? Каковы составные части общественного договора? Он заключается в том, чтобы пожертвовать долей своей свободы и богатства во имя поддержания и сохранения того и другого? На этом фундаменте зиждутся все законы.

Но опять же, почему тот, кто ничего не имеет, должен быть связан соглашением, которое защищает того, у кого есть всё? Что за польза ему, если он поклянётся? Уж точно, нет ничего более несправедливого. Это уже не будет договором между свободными людьми. Договор превратится в оружие сильного против слабого, которому ничего не останется, как без конца бунтовать.

Такова ситуация, создавшаяся в результате клятвы уважать собственность, дать которую потребовало государство от каждого гражданина. С её помощью богатый лишь поработит бедного, только богатому выгодна эта сделка, которую бедняк так опрометчиво заключает, не видя, что с помощью вытянутой из него клятвы, которую он дал по простоте душевной, он обязывается делать то, что по отношению к нему никто делать не будет» («Философия в будуаре», 1795).

Кстати, замечательная формула: «…упаси Бог, чтоб я критиковал, но я лишь спрошу…»

В общем, только успела появиться буржуазная част ная собственность как правовой институт – де Сад объявил ее залогом будущих революций.

Не только на макроуровне, но и в сознании пятнадцатилетней девчонки.

«Ну и ладно, – подумала я. – Мне тоже надо добиться богатства; богатая, я буду такой же наглой и безнаказанной; я буду иметь такие же права и такие же удовольствия. Надо сторониться добродетели, это верная погибель, потому что порок побеждает всегда и всюду; надо любой ценой избежать бедности, так как это предмет всеобщего презрения. Но, не имея ничего, как могла я избежать несчастий? Разумеется, преступными делами. Преступления? Ну и что тут такого? Успех – единственный признак торжества! Пусть не мешают мне никакие препятствия, никакие сомнения, ибо нищета – удел тех, кто колеблется. Если общество состоит из дураков и мошенников, будем мошенниками: в тридцать раз приятнее надувать других, чем оказаться в дураках» («Жюльетта, или Успехи порока», 1801).

Словно вчера написано.

Новые структуры возникают в старом поле желаний. До настоящего времени Web 2.0 лишь рафинирует содержание; если она или какая-нибудь Web 5.1 сможет отделить наслаждение от власти, тогда исполнится последняя воля маркиза де Сада. Он хотел, чтобы имя его изгладилось из памяти людей. Но это будет еще не скоро.

КОМП, ЛЮБОВЬ И ФАНТАЗИЯ. .

У одного мальчика произошла жизненная драма. Его бросила девочка.

Он очень страдал. И задавал ей разные вопросы. Такой, что ли, мужской вариант бессмертного стихотворения Марины Цветаевой: вчера еще супер – а сегодня фигушки. И непонятно за что. Моя милая, что тебе я сделал? Или наоборот, чего я не сделал из того, что ты просила?

Но девочка сухо отвечала:

– Ты был такой клёвый, а стал такой отстойный!

И всё. Ни слова больше. Кратко и жестоко, как приговор римского сената.

Мальчик задумался. О девочке и о себе.

Эта девочка была непростая. Она все время дружила с другими девочками и совсем не дружила с мальчиками. Даже не общалась. Она считала, что все мальчишки – дураки. Впрочем, в определенном возрасте все девочки так считают. Примерно от семи до двенадцати лет они совсем не любят мальчиков.

Но у этой девочки это продолжалось довольно долго. Ей уже было сильно больше двенадцати. Почти вдвое. Но она всё не хотела дружить, общаться, на постоянной основе заниматься сексом, заводить детей и вести совместное хозяйство ни с одним из знакомых мальчиков.

Все ее подруги уже давно были в полном порядке, а она всё нет.

Ну, в полном – это, наверное, слишком. В неполном. В относительном. У кого-то лучше, у кого-то хуже. У одних были дети, у других нет. Одним повезло насчет собственного жилья, а другие снимали квартиру или, того хуже, жили вместе с папами-мамами. Ну и так далее. Широкое разнообразие профессий, доходов, а также фигур и лиц – в смысле красоты, я имею в виду. Потому что это тоже объективная реальность, данная нам в ощущениях, и она тоже играет свою роль. Но неважно. Важнее другое – у всех подружек уже давно были мальчики. В широком смысле слова: у кого-то нормальные зарегистрированные мужья, у кого-то стабильные бойфренды, а у кого-то – сплошной фестиваль поклонников и любовников. Но были! И это главное.

Поэтому подруги изо всех сил старались найти ей мальчика. В смысле – молодого человека, то есть друга с перспективой на мужа. Конечно, кто-то сочтет это беспардонным вмешательством в частную жизнь, но это совсем не так. Потому что данная девочка была вовсе не то, что вы могли подумать. Ничего похожего! Она очень хотела завести нестыдного мальчика. Ну, или чтобы какой-нибудь нестыдный мальчик завел ее, в качестве своей девочки. И она жаловалась своим подругам. Просила, чтоб ее с кем-то познакомили, что ли. Потому ребята вокруг какие-то отстойные. А хочется клёвого – естественное желание девочки, то есть молодой женщины. Поэтому подруги работали в этом направлении.

Но это была трудная работа. Потому что в нынешней России сложилась удивительная ситуация на рынке повседневного флирта. Кстати, слово «флирт» в данном случае я пишу безо всякого осуждения. Вот флирт на службе с целью добиться мелких офисных поблажек и выгод – это нехорошо. А добросовестный ориентировочный флирт – дело нормальное и необходимое. Любой покупке предшествует прогулка по торговым рядам, вдоль витрин и прилавков; некоторые уходят без покупки, приходят еще раз. Любому международному договору предшествует долгая дипломатическая торговля. Ничего обидного в этих сравнениях нет. Конечно, любовь – тонкая душевная и сложная телесная материя, но ведь говорят же о «брачном рынке». Экономист Гэри Беккер получил за эти исследования Нобелевскую премию. Он, кстати, доказал, что на брачном рынке деньги не играют такой уж важной роли. Брачный рынок – это рынок амбиций, самолюбий, фантазий и понтов.

Вот и я о том же. О фантазиях. Но сначала посмотрим на парадокс российского флирта. По многолетним наблюдениям экспертов, если женщина не объявляет о своем семейном положении громко и отчетливо (то есть не носит сияющее обручальное кольцо и не присудыркивает на каждом шагу: «…а вот мы с мужем!»), то мужчины автоматически считают ее свободной. А если мужчина не кричит на весь зал «дев чонки, я холостой!», то женщины по умолчанию считают его женатым.

Почему это именно парадокс, а не просто особенности национального флирта? А потому, что в реальности дело обстоит ровно наоборот: замужних женщин в России больше, чем женатых мужчин. Такие вот странности демографии: по переписи 1989 года, замужних женщин было на 28 тысяч больше, чем женатых мужчин, а по переписи 2002 года – уже на 65 тысяч больше. Налицо явный рост. Интересно, какие результаты нам принесет октябрь 2010 года, когда состоится очередная перепись? Наверное, за сотню тысяч перевалит. Откуда такая странная диспропорция? Ведь, казалось бы, на одну замужнюю женщину в каждый отдельный момент времени должен приходиться один женатый на ней мужчина. Но дело в том, что перепись заполняется со слов граждан. Женщине, у которой есть бойфренд, приятнее считать – и назвать! – себя замужней. А вот самому бойфренду – наоборот.

Итак, вероятность того, что незнакомая женщина замужем или считает себя замужней, выше вероятности того, что незнакомый мужчина женат или считает себя женатым. Однако в ходе первоначального флирта граждане и гражданки исходят из противоположных (просто-таки ложных) предпосылок. Это сильно осложняет ситуацию.

Тем временем подруги искали для девочки подходящего мальчика. И в конце концов нашли!

Мальчик тоже был непростой. Он почти так же избегал девочек – примерно по той же причине. Убеждение, что «все девчонки – дуры» он сохранил с восьмилетнего возраста, когда писал эти слова мелом на стене школы. Потому что реальные девочки, с которыми он встречался в жизни, были либо шалавы-оторвы, пахнущие пивом и недокуренным бычком, либо тупенькие красотки в стразиках. Либо же злые и некрасивые интеллектуалки, что еще хуже. Но и ринувшись в Интернет, мальчик тоже не нашел ничего хорошего: нахалки из Одноклассников и ВКонтакте и изощренные притворщицы из ЖЖ.

Впрочем, в Интернете было гораздо приятнее, чем в офлайне. Спокойнее. Можно было постепенно, месяц за месяцем, выстраивать свой образ. Сдержанный, мужественный образ умного, ироничного, во всех смыслах состоявшегося человека. Можно было не торопясь искать себе достойную собеседницу. Милую, добрую, неглупую, с хорошим образованием и неплохой карьерой, острую на язык и вместе с тем тактичную и даже где-то отчасти ласковую, умеющую посочувствовать.

У мальчика уже сложился такой прочный виртуальный контакт, как вдруг жена близкого друга громко обозвала его шизофреником, буквально за уши оттащила от ноутбука и поволокла в гости.

И там познакомила с той самой девочкой.

Они сразу понравились друг другу. Настолько понравились, что мальчик уже через два дня перевез к девочке (a) свой кактус, (b) своего Булгакова в самодельном кожаном переплете, сделанном из старого папиного портфеля, и (c) свой ноутбук. А также познакомился с девочкиными (a) котом, (b) мамой и (c) привычкой ставить тапочки носками к кровати, и никак иначе.

Они даже решили пожениться, когда испытают свои чувства. И подключили ноутбук мальчика к девочкиному Интернету. Для этого даже пришлось поставить роутер: первое, можно сказать, семейное мероприятие. Это радовало.

Но читатель, конечно, уже догадывается о печальной развязке этого веселого сюжета.

Итак, полюбив друг друга и начавши жить вместе, мальчик и девочка продолжали общаться со своими виртуальными собеседниками. По будням – из офисов, где они работали. А по субботам и воскресеньям из дому – девочка из комнаты, а мальчик из кухни, где пристроил свой ноутбук. Иногда и по вечерам.

Правда, время от времени они отрывались от клавиатуры и падали в объятия друг друга. Им это занятие, в общем-то, нравилось. Особенно щекотала нервы двойная жизнь – пусть в виртуале, но все-таки.

Но вдруг девочку посетило ужасное подозрение. Ей показалось, что ее виртуальный кавалер, с которым она воркует в Сети и с которым столь игриво разлучается ненадолго, намекая при этом, что идет заниматься любовью с другим мужчиной, прямо вот сейчас, прямо вот почти что при нем… Что это и есть он! Другой! В смысле – вот этот! То есть вон тот, который в кухне!

Она сначала не поверила, что такое безобразие бывает. Потом убедилась.