Брачные игры каннибалов Троост Дж.

Глава 16

В которой Автор проникает в глубины Писательского Ума и на благо будущих поколений рассуждает о том, что требуется для создания Настоящей Литературы, благородного Искусства, к которому многие испытывают Призвание, но немногим удается это Призвание реализовать.

Глава 17

В которой Автор летает Авиакомпанией «Эйр Кирибати», живет на острове Бутарирари, Обитатели которого славятся тем, что любят повеселиться, и исследует его обычаи, а затем делится мыслями по поводу того, каково это – быть Забытым на Острове. Ведь времени, чтобы обдумать это, у него было много, так как «Эйр Кирибати» – не самая надежная Авиакомпания в мире.

Чем дольше мы с Сильвией жили здесь, тем сильнее укреплялись во мнении, что жизнь на Тараве похожа на страдания больного маниакально-депрессивным психозом. Есть моменты экстаза, к примеру, когда с восторгом наблюдаешь за пением и танцами сотни ликующих островитян в манеабе на берегу лагуны. А есть и сокрушительная апатия, когда предаешься депрессии и безразличию, вызванными беспощадной жарой, периодическими болезнями, жестокой изоляцией, отсутствием еды и осознанием того, что многие проблемы Таравы, такие как перенаселение и связанные с ним беды эпидемиологического и социального характера, могли бы быть легко решены. Во время одного из приступов такой апатии я с удивительной готовностью согласился на предложение Сильвии слетать на Бутарирари, один из северных Гилбертовых островов, рейсом «Эйр Кирибати». Нам предстояло лететь туда в компании «Те Айитибверере», местной театральной труппы, которую Сильвия наняла для постановки идеологических пьес о важности употребления в пищу зеленых листовых овощей и правильном лечении диареи, а также ряда других тем, не слишком популярных на Бродвее. Так мы и очутились в аэропорту, где, вопреки инстинкту самосохранения, зарегистрировались на рейс «Эйр Кирибати».

Я бы, конечно, предпочел слетать в какой-нибудь город, куда-нибудь, где, к примеру, есть старая крепость. Я городской человек, хотя вам может показаться иначе. Мне трудно не поддаться соблазнам комфорта, удобств и широты выбора. Мне нравится гул метрополиса, энергия, производимая сотнями тысяч людей в ограниченном пространстве, которые живут и работают среди толпы по личному выбору. Особенно я люблю маленькие уголки спокойствия – кафе, бары, рестораны, манящие задержаться в них подольше и весело провести время. Свой идеальный день я бы провел так: походил по книжным магазинам и полюбовался прекрасными кирпичными особняками в старом квартале, бесцельно завис в кафе, изучая рецензии на фильмы и пьесы, которые вряд ли посмотрю, потом выпил пару кружек пива в уютном соседнем баре, поужинал в ресторане с изысканной кухней, но непафосной атмосферой и, наконец, вернулся бы в очаровательный мини-отель, будучи уверенным, что там есть и электричество, и горячая вода. Все это будет осенью. И я буду в свитере.

Увы, «Эйр Кирибати» не предлагала туров выходного дня в Копенгаген. Вместо этого нам предстояло оседлать ваникибу, летающее каноэ, на Бутарирари – остров, который заинтриговал нас сразу, потому что на нем была зелень и буйная растительность, что нетипично для Кирибати, а его обитатели славились на всю страну своим особым бездельем и сибаритством. Это пробудило в нас любопытство. Сложно передать, как тяжело завоевать подобную репутацию на Кирибати, где безделье давно превратилось в искусство и достигло почти безупречных высот. К тому же считается, что жители Бутарирари умеют веселиться, и это окончательно перевесило чашу в их пользу. Вообще жители всех островов на Кирибати чем-то да отличились: к примеру, майанцы – известные вруны, ребята с северного Табитеуэа прославились благодаря поножовщине, онотоа – своей экономностью, а женщины с Абемамы – мастерством орального секса (я не шучу). Поэтому перспектива провести неделю, отдыхая и развлекаясь, да еще при этом узнать немного больше о культуре Кирибати была заманчивой. Однако, чтобы добраться до Бутарирари, надо было сесть на самолет «Эйр Кирибати». Мне удалось это сделать даже без помощи героина – это, несомненно, свидетельствует о моем стремлении увидеть остров, где отсутствие функционирующей канализации не повлияло на качество жизни.

Авиакомпания «Эйр Кирибати» была любимой темой обсуждения на Тараве, не считая темы расстройства кишечника, конечно.

Слышали, как у самолета «Эйр Кирибати» на полпути кончилось горючее и пилоту пришлось садиться на воду? А тот случай, когда отказал мотор? А помните, как пилот уснул во время полета? Или когда в аэропорту забыли включить маяк? А однажды пилот разрешил мне вести самолет!

Как ни печально, это были не просто байки. Никогда еще я не чувствовал себя так неуютно перед посадкой в самолет. Вдобавок ко всему сотруднику аэропорта (который был без обуви) не понравился мой вес. Его лицо, всего секунду назад изображавшее дружелюбное безразличие, вдруг нахмурилось. Я стоял на ржавых антикварных весах, исполняя предпосадочный ритуал, вселяющий тревогу во всех авиапутешественников, и наблюдал за тем, как складки на его лбу все углубляются, а глаза сосредоточенно прищуриваются, и слушал странное щелканье, которое он издавал языком.

– Ц-ц-ц… – покачал он головой, точно мой вес лично оскорбил его. А я, между прочим, не толстый.

Напротив, встав на весы, я был поражен тому, как сильно похудел – на целых двадцать пять фунтов! Причем абсолютно без каких-либо усилий со своей стороны. Когда я приехал на Тараву, то был в хорошей форме, поэтому речь шла не о потере «лишнего багажа». Нет, я реально стал тощим – а ведь когда-то гордился своим луженым желудком. Но рацион Таравы оказался лучшей диетой на свете: анкилостома, круглые черви, немного сальмонеллы, капелька дизентерии, приправить холерой по вкусу. Результат гарантирован, но только не для женщин. Сильвия не похудела ни на фунт, доказав тем самым, что в критических обстоятельствах женщины намного выносливее мужчин. В этом есть смысл. Жизнь на Кирибати – ходячее доказательство теории Дарвина в действии, а с точки зрения эволюции мужчины, в общем-то, довольно бесполезны, разве что в одном недолгом, но приятном деле. Поэтому пусть себе худеют, в то время как женщины, сделанные из более прочного материала, выживают. На скамейке для отжиманий слабый пол, может, и слабый, но матушка-природа – это не спортзал.

А увидев самолет, на котором нам предстояло лететь, я чуть было не сбросил еще пяток фунтов разом. Это был старый испанский пропеллерный самолет. Он зловеще накренился набок, распространяя вокруг себя ауру измождения. Сотрудник аэропорта прищелкивал языком и хмурился, взвешивая наши легкие, как перышко, рюкзачки. Я смотрел, как пилот взобрался на стремянку и потянул за крыло, пока оно не стало вровень с другим крылом. Потом я выкурил восемнадцать сигарет, и даже Сильвия стрельнула у меня одну. А ведь она не курит. Она же из Калифорнии.

Не хотелось устраивать скандал, однако, пока мы шли к самолету, я все же не преминул обратить внимание участников труппы на то, что моторы были присоединены к крыльям скотчем. Я не шучу. Им это показалось забавным, и тогда я понял, что ай-кирибати навсегда останутся для меня загадкой. Нам объяснили, что скотч нужен не для того, чтобы моторы держались, а для того, чтобы замаскировать те части самолета, что покрылись ржавчиной. Тогда я заметил, что практически по всему фюзеляжу то тут, то там налеплен скотч, и мне не стало легче.

Кабина летательного аппарата марки CASA напоминала салон старого, ветхого школьного автобуса – даже скамейки были такие же. Хотя в автобусе было бы куда просторнее и удобнее. Пока нас везли к трапу, я очень надеялся, что кто-нибудь успел отвести в сторону свиней, собак и детей, занимающих обычно взлетную полосу. Свиньи все-таки глупые животные, хоть и могут сделать посадку на Тараве уникальной и весьма интересной. Как только мы поднялись в воздух, в салон проник легкий ветерок, и все было бы ничего, если бы он производился кондиционером, но… видимо, скотча все-таки не хватило. Двое мужчин поумнее меня удобно устроились на куче чемоданов, кое-как побросанных в хвосте самолета. Мотор кашлял и плевался, самолет дрожал, а я завидовал алкогольному ступору своих соседей. Тихий океан внизу казался безмятежным, глубоким и невообразимо громадным, как голубая вселенная, тянущаяся в бесконечность. Лететь над такими бескрайними просторами на развалюхе вроде нашей казалось просто дерзостью. Когда при снижении на горизонте показался остров Макин – маленький атолл, который, по поверьям ай-кирибати, населен духами умерших, покинувших наш мир, я решил, что это плохой знак. (Правда, миссионеры оспаривают эту теорию.)

Посадка на каменистой полосе, расчищенной от кокосовых пальм, прошла в точности как я и ожидал. Стремно. Пассажирскую дверь заклинило, и нам пришлось вылезать через задний грузовой отсек. Вскоре мы почувствовали себя пришельцами с Марса. «Ай-матанги, ай-матанги!» – раздался хор детских голосков. Они замолкли, стоило мне оскалить зубы, а самые младшие даже попрятались в кусты. Дело в том, что родители на Кирибати вдалбливают детям, что нужно вести себя хорошо, иначе ай-матанг их съест. В результате все дети на Кирибати считают ай-матангов каннибалами. Я, разумеется, не стал их разубеждать. Литературному ремеслу, которым я якобы занимался (и все еще верил в это), не способствовали толпы детей, прилипших к окнам и завороженно наблюдающих за тем, как я пытаюсь родить на свет хоть слово. На Кирибати уединение было уделом злодеев.

В компании «Те Айитибверере» мы сели в «лендровер» Совета Острова, украшенный многочисленными вмятинами, царапинами и надписью «Щедрый дар народа КНР». Вел машину клерк из Совета Острова, который представился нам с английским акцентом как «кларк». Это еще раз напомнило мне о том, что мы находимся на территории Британского Содружества наций, где, как и в Британии, произношение имеет мало общего с написанием.

– А сколько всего машин на Бутарирари? – спросил его я.

Он долго раздумывал над ответом.

– Три, – наконец проговорил он.

– А сколько работает? – спросила Сильвия.

– Одна.

Мы ехали по единственной пустынной дороге острова, немощеной, ведущей в главную деревню. На Бутарирари две гостиницы. Нашей театральной труппе предстояло остановиться в государственной, но мы, достаточно осведомленные об особенностях всего государственного на Кирибати, выбрали частную – аккуратный цементный домик с тремя спальнями и загадочной гостиной. На одной из ее стен красовалась фреска, изображающая юную деву с обнаженной грудью, стоявшую на коленях перед гигантской банкой пива «Фостерс». Противоположную стену украшало светящееся в темноте распятие, над которым висел флаг протестантской церкви Кирибати. Видимо, мы наткнулись на авангардистское изображение двойственности человеческой природы, и я сделал заметку для себя – когда-нибудь воссоздать эту сцену и продать ее за кучу денег Чарлзу Саатчи, британскому коллекционеру, готовому платить любые деньги за то, что, по его мнению, является искусством. Труп коровы? Пустая комната? Назовите цену.

Солнце клонилось к закату, и даже сам воздух окрасился в розовые и голубые тона. Мы прогуливались по деревне. Близился час ужина, разжигали костры, и дым окутал деревню прозрачным туманом, рассеивая мягкий свет заката. Мы проходили мимо домов в традиционном стиле – платформ из кокосового дерева, приподнятых на сваях, с треугольными крышами из листьев пандана. Эти хижины, буа, стояли на территории, принадлежащей целой большой семье, где куры, свиньи и собаки дрались за объедки. Самые маленькие дети бегали голышом, а пожилые женщины с наступлением сумерек ходили с голой грудью, так было заведено. И мужчины, и женщины носили лава-лавы поверх футболок. Беззубый старик, уважаемый деревенский старейшина, тепло поприветствовал нас. На нем была футболка с надписью «Дерьмо случается» – особенно актуальный лозунг для Кирибати.

Голубая лагуна потемнела, сливаясь с небом, и крошечные островки над рифом стало не отличить от облаков, аккуратно отделенных горизонтом от своего отражения в воде. Мы наслаждались вечерними песнями и красотой умирающего заката, когда наткнулись на зловещее напоминание о Второй мировой. На маленьком пляже плещущиеся волны омывали остов японского гидросамолета, уничтоженного при нападении американцев в 1943 году. Тогда американцы освободили остров от японской оккупации, длившейся с декабря 1941 года. Мальчишки швыряли камни в ржавеющий скелет, как наверняка делали и их отцы до них. Чуть дальше был небольшой памятник погибшим японским солдатам в виде каменной плиты с изображением восходящего солнца.

Сумерки быстро превратились в ночь, и в безлунной темноте мы, спотыкаясь, повернули обратно к гостинице. Электричества на острове не было. С деревянных балок и тростниковых крыш свисали керосиновые фонари, отбрасывая тени в форме человеческих фигур и предметов, дрожащих на сияющем огненном фоне. Собаки очнулись от дневного ступора. Где-то рядом была драка, и мы услышали отрывистый лай, затем визг одного из псов и, наконец, лишь скулеж и тишину. На Бутарирари тоже ели собак, но, к сожалению, спрос не справлялся с предложением, поэтому, как и на Тараве, мы шли, сжимая в руках большие камни.

В гостинице нас встретила Эдма, тучная женщина, ответственная за приготовление еды. Она была очень заботлива и считала, что ай-матанги больше всего любят европейскую еду. На Кирибати это означало тушенку прямо из банки на ложе из риса. Мясной продукт «тушенка консервированная» считается на Кирибати великим деликатесом, поэтому Эдма наверняка осталась в недоумении, когда мы попросили ее кормить нас исключительно местными блюдами. Несомненно, она решила, что мы чудаки, раз хотим есть именно то, чего ай-кирибати стараются избегать, потому что питаются этим каждый день с рождения – рыбу и плоды хлебного дерева. Но нам было все равно. Ничто не могло заставить нас есть тушенку – мерзкое, отвратительное, тошнотворное блюдо.

Ночью мы поняли, почему немногочисленные бетонные здания на Бутарирари используются лишь как складские помещения и залы для дневных собраний. Глядя, как по стенам шныряют гекконы, обжираясь тучами насекомых, мы поняли, что здесь на окнах нет сеток. Стены из цементных блоков за день нагревались, спертый воздух был абсолютно неподвижен. По полу бегали крысы. Это тревожило Сильвию. На улице мы заприметили пустую хижину-буа, которая выглядела так заманчиво. Мы уже думали перебраться туда, но потом заметили, что у домашней собаки течка и примерно с десяток самцов всю ночь напролет рвут друг друга во дворе за счастье приблизиться к ней. Так что мы остались внутри, обливаясь потом, страдая от постоянных укусов кровососущих насекомых и ничуть не умиляясь соседству грызунов.

– Зато тараканов нет, – оптимистично заметил я. Сильвию нужно было приободрить.

К счастью, мы проводили на Бутарирари не только ночи. До начала выступлений в деревнях оставалось несколько дней, и мы самостоятельно объездили остров. Мы гуляли в основном на стороне лагуны, где природа создала столь пленительную картину тропического рая, что легко можно было понять, зачем моряки девятнадцатого века бросали свои корабли и оставались здесь. В отлив воды лагуны отступали, и пляж превращался в голые заброшенные пустоши. Вдали, как мираж, мерцал океан. Но в прилив, когда прозрачная лазурная вода бесшумными волнами омывала белоснежный пляж, на котором не было ни единого человеческого следа, пейзаж становился совсем другим, и мы смотрели в бесконечность. Вероятно, под действием легкого солнечного удара мне пришло в голову, что сама жизнь родилась из всех оттенков синего – водянисто-синего, бледно-голубого, темно-голубого – и полутонов, чьи переходы разделялись сперва барашками, каскадом накатывающими на далекий риф, а потом горизонтом. Можно часами не делать ничего, лишь плыть, как бревно, в воде теплой, словно тропический воздух, и временами поглядывать на одинокие мангры, вдруг появляющиеся из воды, и стену кокосовых пальм, склонившихся над берегом манящей тенью.

Разумеется, стоило нам убедить себя в том, что мы вернулись в Эдем, как нас тут же удостоила появления морская змея яркой полосатой окраски. Эта змейка прославилась тем, что является самым ядовитым существом в мире, поэтому ее соседство во время снор-клинга над старым рыбоходом было нам не слишком приятно. Как и многие, я считаю змей самим воплощением зла и был бы рад, если бы в ходе эволюции у каждой ползучей твари появился большой флаг – чтобы люди точно знали, куда идти не надо. Видимо, я так и не оправился после своего опыта работы ландшафтным дизайнером, когда во дворе у одной пары стал свидетелем эпического столкновения разъяренной медноголовой змеи и смертельно опасной газонокосилки. С тех пор я побаиваюсь всего, что ползает. Правда, морская змея не ползала. Она даже не плыла, а просто качалась на теплых волнах, спокойно давала течению себя нести. Тут я вспомнил, что для того, чтобы это самое сонное в мире существо тебя укусило, нужно повести себя как настоящий идиот. Я слышал лишь о двух случаях укуса морской змеи: первая жертва сунула палец змее в глотку, а вторая инициировала прерванный половой акт между двумя влюбленными морскими змеями. Не думаю, что человечество сильно пострадало, лишившись двух своих столь ценных представителей. Даже Сильвия заявила, что змея «симпатичная» (видимо, с ней точно случился солнечный удар). А потом начала разговаривать с птицами. «Фью, фью!» – пропела она. Да, пляж на Бутарирари располагает к подобным вещам.

Главный плюс Бутарирари заключался в том, что численность населения на атолле составляла всего три тысячи человек, в связи с чем на нем царила почти идеальная чистота. Риф был живой, а запахи, доносившиеся с него в отлив, были отнюдь не мерзкой вонью разлагающихся трупов, мусора и дерьма, отравлявшими наше существование на Тараве. Однажды утром мы вышли из гостиницы и пошли в сторону океана, искать пляж, где лишь хороший снорклинг нарушал бы роскошное многочасовое безделье. Мы двинулись в сторону Укианганг, деревни на западной оконечности Бутарирари. Дорога тянулась от лагуны к центру атолла, куда не добирались ветра. Часам к десяти жар солнца стал беспощадным. Проходя мимо хижин с этой стороны дороги, мы видели местных жителей, дремавших в тени. Они ждали, пока жара спадет, чтобы выйти из дома. Иногда слышались детские голоса, оповещавшие всех о том, что мимо прошли ай-матанги. Но в остальном нас окружала полная тишина.

Я понял, почему ай-кирибати считают жителей Бутарирари ленивыми. Относительно частые дожди сделали жизнь на острове довольно беспечной. В отличие от центральных и южных Гилбертовых островов, где осадков почти не бывает, зато засуха царит постоянно, Бутарирари может похвастаться настоящим сезоном дождей. Поэтому выживание здесь требует гораздо меньших усилий. На большинстве других атоллов, где окружающая среда – одна из самых жестоких в мире, растет лишь кокос. Но на Бутарирари мы проходили мимо деревьев, отяжелевших от плодов хлебного дерева, пандана, бананов и папайи. Были здесь и маленькие огороды. Фруктов росло так много, что они даже валялись на земле – на любом другом острове Кирибати такое расточительство посчитали бы немыслимым. Лагуна и океан кишели рыбой. Термин «благоприятные для выживания условия», используемый международными гуманитарными организациями, всегда казался мне оксюмороном, но применительно к Бутарирари, где деньги значили мало, он действительно был уместен.

Поравнявшись с полями таро на выходе из Укианганга, мы свернули с основной дороги и ступили на узкую лесную тропку, ведущую на полуостров, мыс которого смотрел на север. Территория казалась необитаемой, и мы бросили камни – защиту от собак. Небольшая прогулка в зарослях – и мы вышли к океану, который, казалось, был полон решимости доказать атоллу свое старшинство. Волны с грохотом разбивались о риф, а их непрерывный рев прорезал стрекочущий звук, похожий на близкую молнию или артиллерийский огонь. Риф тянулся всего футов на пятнадцать, после чего обрывался в глубину. Волны, высокие и мощные, как в океане, разбивались и неслись к скалистому берегу в хаосе белой пены. За самой границей рифа на волнах колыхались традиционные каноэ с рыбаками, вышедшими за добычей пропитания на ужин.

Мы искали небольшой залив или бухту, откуда, скорее всего, и отплывали каноэ, надеясь найти спокойное место, где можно было бы понырять с маской. Мы чуть не сломали ноги, пробираясь меж узких расселин и скользких валунов, но наконец вышли к небольшой бухте с золотистым пляжем, где под тростниковыми навесами стояло с дюжину лодок. Окунувшись в бирюзовую воду, мы ныряли среди кораллов и рыбок ослепительных цветов. Прилив немало досаждал, заливая трубки и относя нас близко к опасным валунам, возникающим в самых неподходящих местах. Мы повернули к берегу, но вдруг оказались в самом центре стаи дельфинов. Их было около двадцати, и они словно решили устроить нам самый прекрасный спектакль, весело подпрыгивая в воздух, кружась и переворачиваясь, а затем снова падая в море. Танцуя вокруг, они, казалось, были так же счастливы видеть нас, как мы их, что конечно же не могло быть правдой.

«Те Айитибверере», театральная труппа, с которой мы путешествовали, для ай-кирибати была все равно что звезды Голливуда. Да, денег у них не было, и в шикарных особняках они не жили, их не преследовали папарацци и охотники за автографами, а о ботоксе и персональных тренерах они даже и не слышали, но в мире развлечений Кирибати они были лучшими. На Бутарирари им предстояло выступить в каждой из деревень. В составе труппы было пять женщин и один мужчина – его мы прозвали Лотарио, так как он был женат на одной из актрис, но крутил шашни с другой, что добавляло огонька представлениям. Актеры жили в соседней гостинице – государственной. Это была коробка из шлакобетона, весьма напоминавшая курятник. Там не было кроватей, водопровода и генератора, зато крысы водились в еще большем изобилии, чем у нас. Однако было у этой гостиницы одно преимущество: она стояла на отвесной скале с видом на лагуну. На Бутарирари часы от заката до рассвета проходят медленно и тихо, если, конечно, вы не путешествуете с женой и любовницей одновременно. Поэтому по вечерам мы обычно развлекались вместе с труппой. На закате мы чистили рыбу и пускали по кругу бутылку из-под соевого соуса, до краев наполненную тодди. Ай-кирибати играли на гитаре и пели под белым светом растущей луны и миллиона звезд. Нет ничего ярче лунного света на экваториальном атолле.

– Так, – сказала Тавита, допев чудесную песню и повернувшись ко мне и Сильвии, – теперь ваша очередь. Спойте что-нибудь.

Этого момента я боялся больше всего. На Кирибати нас часто просили что-нибудь спеть. Сами ай-кирибати ничуть не стесняются петь, потому что голоса у них, как у ангелов. Но когда я запеваю, маленькие дети начинают плакать, собаки – скулить, а крысы бегут к воде с намерением утопиться. Сильвия, девушка необыкновенной красоты и интеллекта, не знающего себе равных, свет моего существования, поет, как бешеная корова. А когда мы поем вместе, целые деревни разбегаются по кустам. Я попытался втолковать это Тавите, но та и слушать не желала.

– Спойте, пожалуйста. Не стесняйтесь.

И мы спели. Мы затянули «Человек с тамбурином» Боба Дилана и спели эту песню в точности как Боб – хриплым, гнусавым голосом, местами фальшиво. «Эй, человек с тамбурином, спой-ка мне песню. Я спать не хочу и не спешу никуда».

Не успели мы допеть, как труппа в полном составе утопилась в лагуне. Нет, конечно, я шучу. Они захлебнулись слезами вперемежку с хохотом. Все началось со скромного «хи-хи», превратившегося в «ха-ха», и вскоре уже вся компания истерически билась в конвульсиях.

– Хватит! – взмолилась Тавита. – Это было ужасно.

– Да, – ответил я, – мы же предупреждали.

– Никогда больше не пойте, – сказала она.

– Да, так лучше для всех.

Днем ребята из «Те Айитибверере» учили нас тонкостям поведения в манеабе – заведении, одновременно исполняющем функции городского зала собраний, общественного центра, церкви, бесплатной ночлежки и сената, только с большим достоинством. Манеаба, как правило, строится из кокосовой древесины, тростника и веревки из кокосового волокна, может быть длиной до ста футов и высотой около шестидесяти. Здесь происходят все значительные события. Кирибати – очень консервативное государство, и соблюдать этикет в манеабе просто необходимо. Будучи ай-матангом, привычным к культуре, где больше нет места формальностям и традиции, я прислушался к тому, что мне говорили. Есть определенные правила посещения манеабы, объяснила Тавита. К примеру, женщинам ни при каких обстоятельствах нельзя обнажать бедра. Грудь – пожалуйста. Но бедра – никогда. У входа в манеабу снимают обувь. Считается дурным тоном сидеть на полу, вытянув ноги перед собой и направляя черные пятки на соседа напротив. Лучше всего сидеть скрестив ноги, но, поскольку в манеабу приходят минимум на пару часов, очень скоро люди начинают потягиваться, менять положение и украдкой вытягивать то одну, то другую ногу. В манеабе всегда снимают шляпы, а на некоторых островах принято снимать головные уборы, даже когда просто проходишь мимо манеабы. Если едешь на велосипеде, нужно слезть и пройти мимо манеабы пешком.

– Еще, – продолжала Тавита, – как это называется, когда пускаешь вонючку из зада?

– Пукать, – ответил я.

– Да. Нельзя пукать в манеабе.

Мы усвоили правила и перед входом в манеабу в деревне Кума отрепетировали наши речи. Нам надо было рассказать ай-кирибати, кто мы такие, и мы хотели сделать все как полагается. Поскольку ай-кирибати не похож ни на один язык из тех, которыми мы владеем, выучить его можно было лишь одним способом: зубрежкой, что предоставляло учителям немало шансов подшутить над учениками. Коллеги Сильвии с удовольствием припоминают случай, когда ее предшественница, особенно мрачная тетка, попросила помочь ей с приветственной речью, обращенной к министру окружающей среды. Вместо любезностей ай-кирибати научили ее фразе: «Покажите мне свой член». Министр и все вокруг рассмеялись, и та, вдохновившись, продолжила еще более неприличным высказыванием: «Мне кажется, он очень большой». Уважаю ай-кирибати за их чувство юмора. Непристойные шутки – то, что надо.

Мы сели в углу манеабы, предназначенном для гостей, и женщина поднесла нам свежие кокосы. Помимо того что они освежающие и питательные, их сок невозможно пить, не прихлебывая очень громко. Вскоре в манеабе собралась вся деревня, унимане поприветствовал нас и попросил представиться. Согласно традиции, необходимо назвать свое имя, имя отца и его родной остров. Я встал и на ай-кирибати проговорил:

– Здравствуйте. Я Маартен, сын Германа из Голландии.

– Ай-яй, ай-яй, – хором ответили собравшиеся. – Приветствуем тебя, Маартен, сын Германа из Голландии.

Мне понравилось, как это звучит. Маартен, сын Германа из Голландии – ну прямо средневековый рыцарь! Не так впечатляюще, как Влад Закалыватель[39], но все равно очень грозно. Маартен, сын Германа из Голландии!

Затем настал черед Сильвии.

– Добрый день. Я Сильвия, дочь Джо из Калифорнии.

– Ай-яй, ай-яй! Добро пожаловать, Сильвия, дочь Джо из Калифорнии.

– Знаешь, дорогая, – заметил я, – вообще-то, Калифорния – это часть США.

– Это пока, – ответила она.

Затем по очереди представились актеры. Теперь, когда все познакомились друг с другом, можно было начинать пьесу. Кому-то может показаться, что детский понос и респираторные инфекции – не слишком подходящие для театра темы, но у «Те Айитибверере» просто блестяще получилось их обыграть. Отчасти потому, что диарея и инфекции – действительно насущные проблемы на Кирибати, а отчасти потому, что песни и сказки до сих пор являются здесь основным способом передачи знаний. Писателей на Кирибати нет. Хотя люди на Кирибати, в целом, грамотные, читать тут нечего, кроме церковной литературы, и все знания об островах передаются устно. Отсюда и пьесы о поносе. В Нью-Йорке театр исследует тему внутренней опустошенности современных американцев. На Кирибати – искусство восстановления влагосодержания в организме. Во время представления зрители громко смеялись и многозначительно кивали. Сильвия осталась очень довольна. Одно дело – сидеть в кондиционированном офисе в Вашингтоне, изучая тысячи страниц пафосной белиберды – «распространение знаний посредством Интернета», – и совсем другое – быть в деревне на краю света и смотреть, как люди получают информацию, которая им действительно нужна, эффективным и низкотехнологичным способом. Будь то гуманитарная программа Мирового банка, миллионы долларов были бы потрачены на консультантов и перелеты первым классом, а кульминацией всего этого стал бы отчет, написанный четыре года спустя, с рекомендацией построить дамбу.

Пока актеры и старейшины по очереди произносили заключительные речи, в центр манеабы вынесли обед, который простоял там довольно долго. Вокруг еды роились огромные мухи. Несколько женщин лениво махали руками над пластиковыми тарелками, которые в остальном мире считались бы одноразовыми, но здесь будут использоваться до конца времен. Речи не прекращались. Сильвию поблагодарили за двадцатидолларовый взнос на еду. Потом запели проникновенные песни. На головы нам надели венки и короны из цветов. Шеи посыпали тальком. Подмышками побрызгали деодорантом. И лишь тогда мы смогли наконец приступить к еде. Хотя нет… еще одна, последняя, речь. Старейшина, тихий старичок с круглым, как луна, лицом, объяснил, что нас ожидали лишь завтра (оказалось, на Бутарирари только один телефон), поэтому жители Кумы просят извинения за скудность обеда. Ничего страшного, ответили мы. Наверняка обед очень вкусный.

Оказалось, нет. Вы никогда не задумывались о том, какой вкус у угря размером с питона? Нет? Что ж, могу заверить: это самый отвратительный вид кормежки, когда-либо лежавший на человеческой тарелке. Это скользкий вареный рыбий жир, который мы глотали лишь потому, что по традиции вся деревня наблюдала, как мы поглощаем обед. Наверняка они бы обиделись, если бы рвотный рефлекс сделал свое дело. В течение десяти долгих минут деревенские молча наблюдали, как мы едим. Несколько мужчин при этом брились. Они брились мачете. С ай-кирибати шуточки плохи. Канг-канг, очень канг-канг, пролепетали мы, в то время как еще двадцать мух облепили куски угря, которые мы держали в руках. Наконец старейшины, мужчины, дети и женщины деревни – в таком порядке – тоже приняли участие в пиршестве, и, поскольку внимание от нас немного отвлеклось, я стал втихомолку подсовывать содержимое тарелки бездомным собакам, дежурившим в манеабе.

А потом начались танцы. Любовь ай-кирибати к танцам невозможно описать, как мы уже убедились во время министерского Конкурса Песни и Танца. Причем самое сильное возбуждение у ай-кирибати почему-то вызывает те твист (твист). В какое бы время дня и ночи ни собирались люди в манеабе, настает момент, когда включают деревенский генератор, питающий японский бумбокс, и старые традиции удивительно быстро уступают место пульсирующему биту уличной дискотеки. Причем главная цель этих танцев – не культивировать сексуальное напряжение, а создавать атмосферу бесстыдного дурачества. Считается верхом дурного тона отказаться танцевать те твист, и, поскольку мы были самыми экзотическими гостями, нас часто приглашали танцевать: Сильвию – симпатичные молодые люди, а меня – местные тетушки. Под звуки тихоокеанской попсы и вездесущей «Макарены» мы кружились, выстраивались в цепочки, ударяли друг друга попами и вертели ногами. Мы танцевали, а кто-то заботливо продолжал присыпать нам шеи тальком и брызгать в подмышки деодорантом. Тетушка, с которой я танцевал, подзадоривала меня плясать все глупее и глупее, и вот я начал серию движений, напоминающих цыпленка, обнаружившего, что лишился головы. Тут женщины со всего зала вдруг бросились на меня, как футбольные защитники, и стали яростно душить в объятиях. Они были сильные. Я, конечно, заметно похудел, но все еще был довольно крупным парнем, однако меня швыряли из стороны в сторону, как тряпичную куклу. Позднее, у манеабы, члены нашей труппы рассказали Сильвии, что это был довольно рискованный, хоть и распространенный способ выражать свою симпатию у женщин Кирибати.

– Надо было их побить, – добавила Тавита. – Некоторые женщины носы бы пооткусывали, если бы на их мужей так набросились. Подраться точно стоило.

– Шутишь? – фыркнула Сильвия. – Ты видела, как они его мутузили? Не стану я вмешиваться. Пусть делают что хотят.

На Бутарирари нам казалось, что мы действительно достигли края света – того самого места, где корабли, переплывая горизонт, падали в никуда. Такие иллюзии возникали, стоило лишь уставиться в голубую бездну и вспомнить о том, что за твоей спиной – только тоненькая ленточка суши, отделяющая океан от лагуны. Когда мы катались по атоллу на взятых напрокат велосипедах (у одного цепь болталась, у другого не работали тормоза, но все это было неважно на атолле, где не было ни одного холма), глядя, как мужчины рыбачат, женщины работают в огороде, а дети играют или смущенно разглядывают нас с высоты деревьев, нам иногда казалось, что жизнь существует только на Бутарирари, а остальной мир с его континентами и большими городами – это просто далекая мечта. Но влияние этого мира не миновало и Бутарирари. Когда в 1889 году сюда приезжал Роберт Льюис Стивенсон, остров представлял собой королевство, терзаемое междоусобицами, где правили головорезы-торговцы и обезумевшие миссионеры, пьянство и оружие. Вскоре и его настигла вечная беда ай-матанга на острове. «Мне кажется, если я сейчас увижу тарелку вареной репы, то расплачусь, – говорится в одном из его писем. – Я научился радоваться акульему мясу, когда оно иногда разнообразит наш рацион, но что такое горы, лук, ирландский картофель или бифштекс, давно уже забыл. Они стали лишь прекрасными мечтами». Где еще, как не на Кирибати, лишения являются приметой любой эпохи?

Наиболее глубокое проникновение внешнего мира в современное время случилось с началом Второй мировой. Вскоре после нападения на Пёрл-Харбор в 1941 году японцы разместили войска на Бутарирари. Бутарирари и Тарава были частью оборонной периферии японцев во время боев в Восточной и Юго-Восточной Азии. В 1943 году морские пехотинцы США разбили японцев в битве, получившей название сражения при Макине.

После войны вернулись миссионеры, и на Бутарирари снова воцарилось британское колониальное правление. Однако в отличие от других островов на Кирибати, где американцы и все американское не нашли отклика, на Бутарирари Америку любят. Наш приезд случайно совпал с годовщиной битвы при Макине. Празднования проводились в деревне Укианганг, и в назначенное утро мы прошагали две мили от гостиницы до деревни, решив понаблюдать за праздником. Явились как раз вовремя к началу соревнований марширующих отрядов. Между зданием школы и большой манеабой в Укианганге есть место, более-менее напоминающее площадь. Там несколько десятков детишек маршировали шеренгами: левой-правой, левой-правой. Они ходили по кругу на фоне пухленького и добродушного солдата, приветствующего островитян, вылезающих из своих хижин, мимо сотен восторженных зрителей, которые покатывались со смеху, когда командующий парадом отдавал приказы («хуааа-эх, хуааа-ух») с монтипайтоновским энтузиазмом. Все были в футболках, так или иначе отдававших дань Соединенным Штатам. «Безумные монстры-грузовики», – было написано на одной. «Мои предки ездили в Рино, и все, что мне досталось, – эта футболка», – говорилось на другой. Мистер «Дерьмо случается» тоже был здесь. В который раз я поразился тому, какой путь проделывает одежда по миру. Сколько историй могли бы рассказать эти футболки! К нам подошел старик в старой футболке с эмблемой морских пехотинцев США и, ничуть не фальшивя, исполнил «Боевой гимн республики». Он спел его с начала до конца, от Триполи до Монтесумы. Кроме этой песни, он не знал ни слова по-английски.

Когда ударила полуденная жара, празднования переместились в тень деревенской манеабы. Там нас ждали в основном традиционные танцы. Глядя, как порхают, раскачиваются и виляют бедрами танцовщицы, я еще раз поразился красоте местных девушек и подумал: какими же они станут, когда вырастут? А потом посмотрел на женщин постарше и задумался о том, что же происходит с ай-кирибати в возрасте между шестнадцатью и двадцатью годами, ведь лишь единицы из них становятся красавицами. И тут я понял, что за последние несколько месяцев моя красота тоже пострадала. Потом в центр манеабы вышла группа мальчишек, и вид у них был недобрый. Мешковатые шорты, банданы. Они угрожающе оглядывали собравшихся. Кто-то включил бумбокс, и по манеабе деревни Укианганг на острове Бутарирари, одном из Гилбертовых островов, разнеслись звуки «Ванилла Айс». Айс, айс, бейби. Мальчишки в точности повторяли фирменные прыжки Ваниллы и втягивали голову в плечи так же, как и он. Я бросил взгляд на унимане. Это были старики, которые знали свою генеалогию на пятьсот лет назад, умели читать по воде и небу, строить огромные манеабы без единого гвоздя – одним словом, те, кто знал, как выжить на экваториальном атолле на краю света. Что они думали об этом внезапном вторжении, о самой ужасной песне, когда-либо записанной человечеством – хуже, чем записи Йоко Оно, – песне, которая, осмелюсь сказать, символизирует все зло и банальность западной цивилизации? Увы, с прискорбием сообщаю, что унимане пришли от нее в восторг. Они заулыбались и стали кивать в такт музыке, с удовольствием глядя, как их внуки скачут по манеабе, похожие на сутенеров-недоростков.

Сейчас же прекратите это безумие, хотелось крикнуть мне. Поверьте, это для вашего же блага! Но я придержал язык и про себя помолился, чтобы эти семена не пустили ростки.

Наша поездка на Бутарирари должна была продлиться неделю, но, как мы и боялись, затянулась на неопределенный срок. По единственному на острове радиоприемнику объявили, что «Эйр Кирибати» прекратила еженедельные рейсы между Таравой и Бутарирари. Никто не знал, когда авиасообщение возобновится, а самое главное, почему рейс отменили. На Кирибати иногда проходят месяцы, прежде чем самолет возвращается. И вот мы стали ждать, медленно впадая в уныние.

Быть забытым на острове – в этом нет ничего романтичного. Ты просто торчишь там, потому что у тебя нет выбора. Тут-то и всплывает вся твоя западная нетерпеливость – то, от чего, как нам казалось, мы давно избавились. Нас вдруг начала глубоко раздражать некомпетентность третьего мира. Мы жаловались на безразличие и некомпетентность: две основные черты всех правительственных служащих. Сильвия волновалась о сроках и потерянном рабочем времени, я. я не волновался. Тем не менее мы дулись, как обиженные дети, и отказывались выходить из гостиницы, целыми днями читая книжки.

Шли дни, и остров начал казаться неподвижным и застывшим во времени. Здесь ничего никогда не менялось, кроме нашего восприятия, в котором Бутарирари с его ленью и апатией перестал быть идиллическим раем наших снов. Улыбки и взгляды местных больше не казались очаровательными и приветливыми. Мы знали, что наше присутствие вызывает любопытство, и начали чувствовать себя цирковыми уродцами, брошенными в толпу для ее развлечения. Когда мы сидели на крыльце гостиницы с книжками, вокруг нас собирались десятки людей и просто смотрели, как мы читаем. Наши улыбки застыли, как у пластиковых масок. Мы не замечали красот острова. Деревья словно смеялись над нами, глядя свысока, океан стал барьером, отделяющим нас от обычной жизни. Мы временно утратили фатализм и способность смеяться над абсурдным.

Наконец через пять дней, самолет прилетел. Он возник из туч в день, когда ураганные ветра клонили к земле кокосовые пальмы, росшие по обеим сторонам так называемой взлетной полосы (очень громко сказано), а дожди обрушились на землю с яростью автоматной очереди. Сотрудник «Эйр Кирибати», которого за день до этого мы видели валяющимся посреди дороги (он явно недооценил, а может, наоборот, точно рассчитал количество тодди, необходимое для входа в состояние полной невменяемости), проводил предпосадочное взвешивание с тупой жадностью, пуская на борт весь лишний багаж и прикарманивая штрафы, которыми вечером, несомненно, предстояло оплатить очередную порцию самогона. Единственная женщина-пилот на Кирибати (хорошо это или плохо, я так и не понял) подвела черту, услышав, как самолет задребезжал, когда на борт погрузили мотоцикл. Когда двери наконец закрылись, воздух наполнился ароматами горячих тел, спелых бананов и сырой рыбы. Вскоре трещины и дырки в корпусе самолета впустили прохладный, освежающий ветерок. Это был худший полет в моей жизни, и я знаю лишь одну причину, почему не поддался панике и тошноте. Мы летели домой.

Глава 18

В которой Автор вспоминает битву на Тараве, ныне забытую в Америке, потому что Америка – Страна Настоящего, а иногда и Будущего, но ни в коем случае не Прошлого. Она не любит предаваться размышлениям о погибших солдатах, что на Тараве просто немыслимо.

Мне часто приходится слышать, что американцы не знают своей истории. Спросите у любого студента колледжа, кто такой Джимми Картер, и вы, скорее всего, услышите, что это генерал Гражданской войны, случившейся в 1492 году, когда американцы сбросили чай в Тонкинский залив. Это послужило началом Первой мировой войны, закончившейся вторжением в Гренаду и изобретением хлопкового пресса. Вообще-то, такой ответ меня даже бы впечатлил, потому что, скорее всего, рядовой студент колледжа сказал бы просто: да какая разница?

В любом другом уголке планеты люди гораздо лучше знают американскую историю. К примеру, знают, в каком году ЦРУ свергло американское правительство. Однако в США на историю обычно как-то не обращают внимания. Она забыта и похоронена в учебниках столь скучных, будто их писали эксперты по политкорректности, чьей единственной задачей было никого не обидеть. История искоренена не только в учебниках. Люди жили на североамериканском континенте еще десять тысяч лет назад, а европейцы бродили по нему с пятнадцатого века. Вместе с тем, за исключением разве что Бостона – второго такого места даже вспомнить не могу, – попробуйте-ка найти в Америке хоть одно здание старше ста лет. В Европе в каждом городе обязательно есть мемориал в честь местных жителей, погибших в Первой или Второй мировой войне. В Америке в каждом городе есть «Уол-март». Лишь на Великих равнинах можно обнаружить говорящие «останки» жизней прожитых и потерянных: брошенные дома, скрипящие забытыми историями, – и единственная причина, почему их до сих пор не снесли, кроется в том, что местный пейзаж столь сер и гол, что никто не хочет там строиться. Не хочу обидеть хороших людей из Северной Дакоты, но мне трудно понять, почему они все оттуда еще не уехали.

Даже места исторических событий, к примеру битв времен Гражданской войны, чей исход изменил течение истории, в Америке прибрали, позолотили и покрыли лаком, и в результате приехавшие туда не видят ничего. Взять Манассас: в Манассасе я увидел свежескошенное поле, очаровательный деревенский домик, живописную каменную стену – одним словом, прекрасное место для пикника. Чего я не увидел, так это последствий битвы, унесшей жизни тысяч людей. Там было слишком чистенько.

Со всем этим сильно контрастирует Тарава, не блистающая чистотой. Обычно меня это напрягало. Нет зрелища более унылого, чем плавающая в изумрудной лагуне полоса никому не нужного мусора – машины, покрышки, пивные банки, нефтяные бочки и так далее. Однако обломки западного мира девать было некуда. На континенте о существовании сломанной машины очень скоро забывают, так как ее увозят туда, где ее больше никто никогда не увидит. На Тараве не исчезает ничего. Если природа неспособна что-то разрушить, это остается на острове навсегда, обычно там, где его и бросили. Так что артефакты битвы на Тараве, одного из самых кровавых сражений времен Второй мировой войны, и поныне там.

Японский адмирал, ответственный за оборону Таравы, однажды сказал, что уйти с острова его войска заставит лишь миллион солдат и тысяча лет боев. Второй морской дивизии на это понадобилось три дня. Битва на Тараве состоялась на острове Бетио, площадь которого меньше одной квадратной мили. 21 ноября 1943 года морские пехотинцы приблизились к Бетио в свете утреннего солнца. Они неверно рассчитали время прилива, и их суда не смогли перейти риф, поэтому последние пятьсот ярдов пришлось пройти вброд, под палящим солнцем. В результате этого во время первой волны сражения полегло семьдесят процентов солдат. На Бетио в то время находились 4300 японских военнослужащих и несколько сотен корейских рабочих. За три дня были убиты все, за исключением семнадцати человек – те получили серьезные ранения и не нашли в себе сил покончить с собой. Морские пехотинцы лишились 1113 человек. На Тараве до сих пор находят трупы, когда роют новые колодцы. Есть и невзорвавшиеся бомбы. Их находят постоянно. Тогда из порта привозят грузовые контейнеры и обкладывают ими бомбу, чтобы взрывная волна пошла вверх. И – бум!

«Останки» сражения на Тараве ныне превратились в заброшенные элементы островного и океанского ландшафта, лишенные торжественного пафоса, обычно окружающего руины военных действий. На зенитных установках сушат белье. Орудийная башня небольшого танка валяется, как мусор, на поле, где пасутся свиньи и куры. Бункеры используют в качестве помойки и туалета. Артиллерийские орудия японцев так и стоят, обложенные мешками с песком и превратившиеся в окаменелости, а в их тени дети играют в волейбол. На рифе военные артефакты представляют немалую опасность для судов. Риф с океанской стороны завален ежами, амуницией, останками японского истребителя «Зеро» и американского Б-29. Каждый из этих предметов показывает место, где кто-то погиб, кого-то убили, а отсутствие уважения к военным артефактам не дает даже возможности притворяться, что может быть иначе.

Одна картина сражения на Тараве навсегда отпечатывается перед глазами у любого: фотография сотен мертвых пехотинцев, раскачивающихся на волнах Красного пляжа II. На Красном пляже II я часто катался на сёрфере. Всего в двадцати ярдах от берега там лежит ржавый танк-амфибия. У края рифа виднеются бурые ребра корабля, давно севшего на мель. Это то самое место, где японские снайперы снимали морских пехотинцев, которые шли вброд или плыли к берегу, не сулившему ничего хорошего. Чуть дальше моя доска проплывала над крыльями и фюзеляжем затонувшего истребителя Б-29. У входа в залив ждали ржавые скелеты нескольких десантных машин. А рядом с пляжем стоял танк «Шерман», на башне которого играли дети.

Эта битва является неотъемлемой частью повседневной жизни на острове. Я часто приезжал на Бетио, поддавшись слухам о том, что в тот или иной магазин завезли свежие фрукты, и вдруг натыкался на зенитную установку, цементный бункер или танковую башню и думал: ах да, ведь здесь когда-то убили 5500 человек. Через некоторое время понимание того, что на Тараве творилось невообразимое насилие и об этом нужно помнить, становится частью тебя. Меня очень тревожило, что никто из моих знакомых американцев никогда не слышал о битве на Тараве, кроме одного человека, который был морским пехотинцем. Может, это так затронуло меня потому, что я был в Боснии. Когда видишь, как парк превращается в кладбище, понимаешь, что военные битвы нужно помнить.

В честь сражения на Тараве установлено несколько мемориалов. В 1960-е годы строительные батальоны морской пехоты США начали строительство насыпи, связывающей Бетио с Таравой. Это было сделано в память о битве на Тараве, но дамбу так и не достроили. Началась другая война, и солдат послали во Вьетнам. Проект подхватили японцы, и теперь дамба называется Японской. На Бетио есть еще два памятника. Первый – синтоистский алтарь, установленный в честь японских и корейских солдат. Раз в месяц рабочий-японец из порта чистит его, протирает, убирает мусор и выдирает сорняки. Алтарь всегда поддерживается в безупречном порядке. Второй мемориал стоит перед зданием городского совета в Бетио. Это временная капсула в форме обелиска. Тут уже сорняки никто не выдергивает. Рядом стоит флагшток без флага. На капсуле написано:

Иди за мной

Вторая морская дивизия

Морская пехота США

Битва на Тараве

20 ноября 1943 года

Нашим братьям пехотинцам, которые отдали все.

Мир свободен благодаря вам!

Да упокоятся ваши души.

1113 убитых

2290 раненых

Тихоокеанская передовая всемирной победы во Второй мировой войне.

Semper Fideli[40]

И на обратной стороне:

Памятник морякам, пилотам, священникам, врачам и армейским санитарам

30 убитых

59 раненых

Капсула заложена 20 ноября 1987 года,

Военная база Камп-Лежен, Северная Каролина, США.

Следует вскрыть 20 ноября 2143 года.

От нашего мира – вашему.

Свобода превыше всего!

В детстве по соседству с Сильвией жил ветеран битвы на Тараве. Тогда она этого не знала. Он умер вскоре после того, как она уехала учиться в колледж. Лишь когда ее родители рассказали его вдове, что их дочь теперь живет на Тараве, Сильвия узнала, что все эти годы жила рядом с выжившим в сражении. Ни кто об этом не знал. Бывший морской пехотинец ни разу не говорил об этом. Его вдова рассказала, что все годы, которые они прожили в браке, он часто просыпался ночью и в ужасе кричал, преследуемый памятью о пережитом. Но вслух никогда не вспоминал о том, что случилось. Даже ветераны битвы не хотят о ней вспоминать. От нее остались лишь руины, медленно ржавеющие на рифе экваториального атолла в Тихом океане, недалеко от Японской дамбы.

Глава 19

В которой до Автора доходят слухи о Сенсационных Происшествиях в Вашингтоне, в результате чего он начинает сожалеть о своей Нынешней Ситуации и Местонахождении и желает лишь одного: чтобы у него был доступ к Таблоидным Газетам, Телевидению или Интернету. Однако все это ему недоступно.

Ситуация с чтивом достигла критической отметки. Я прочел все книги, которые мы с собой взяли. А также все книги Майка. И все, оставленные бывшими директорами Фонда народов. Я прочел биографию, посвященную последним дням семьи Романовых. Прочел «Дюну»[41]. Потом перечитал ее. Люблю книги не слишком серьезные, но и не слишком тупые – вроде «Дюны».

Но даже я не готов перечитывать книги энное количество раз. Готов поспорить, что являюсь единственным человеком, живущим на территории Тихо-океанского региона, кто перечитал «Кони, кони»[42] трижды – возможно, именно поэтому в моей собственной прозе появились предложения на четыре страницы, описывающие печальное, но неизбежное падение осеннего листа. Но куда больше книжного дефицита меня волновало полное отсутствие журналов и газет. В Вашингтоне новости были для меня наркотиком. По воскресеньям я начинал чувствовать себя человеком, лишь пролистав примерно двадцать килограммов газет. Я читал даже «Парад»[43]. Каждый мой будний день начинался с «Вашингтон пост», за ним следовали «Нью-Йорк таймс» и «Файнэншл таймс» – мне нравилось, как они освещают ситуацию в Словении. В результате я знал обо всем, от дебатов по поводу здравоохранения до губернаторских выборов в Западной Виргинии и последних событиях в Мали.

Увы, на Тараве я жил в блаженном неведении, которого западная цивилизация не знала со времен изобретения папируса. Нередко я подходил к другим ай-матангам с таким разговором:

– Меняю свой «Научный вестник американца» от декабря 1978 года – там написано про компьютеры – на твой мартовский «Ньюсвик» 1986-го! Хочется освежить в памяти Иран-контрас[44].

Каждый день ровно в двенадцать я прилежно настраивал свой приемник на волну «Радио Кирибати», где передавали сводку англоязычных новостей. Я очень полюбил мелодию заставки – тему из «Хорошего, плохого, злого», – однако сами новости представляли собой убедительный аргумент в защиту необходимости свободных, независимых СМИ. Цензурируемая правительством программа неизбежно начиналась с заявления наподобие этого: «Недавние проблемы с электричеством вызвали небывалый рост продаж керосиновых ламп». Дальше шли новости «Радио Австралия»: «Сегодня в Вагга-Вагга…»

Мало толку было и от газеты, выходившей дважды в месяц. В газете был раздел международных новостей, где правительство печатало то, что, по его мнению, являлось главными международными новостями на сегодняшний день. Типичный заголовок: «Драгоценный камень хранит память о принцессе Диане». Ай-кирибати могли даже не подозревать о том, что «холодная война» закончилась, не знать о том, что такое холод, зато были прекрасно осведомлены обо всем, связанном с принцессой Дианой. Мне же было плевать на принцессу Диану. Она умерла. До свидания. Но правительству никак не хотелось с ней распрощаться, и каждую неделю мы продолжали узнавать очередные никому не нужные подробности о ее жизни и деяниях.

Наконец я принялся охотиться за новостями при помощи коротковолнового приемника, который отец предусмотрительно подарил нам на прощание перед отъездом на Кирибати. К сожалению, об отдаленности Кирибати ясно свидетельствует тот факт, что мне удалось поймать лишь «Радио Бутан». Крайне редко, минут на пять, появлялось Би-би-си, которое потом неизменно растворялось в эфире. Я всегда заставал его в ночную смену, потому что неизменно попадал на передачи вроде «Сады Уэльса» и «Фольклорные песни Боливии». Я уже почти смирился с тем, что живу в мире без новостей, когда услышал обрывок одного комментария, внезапно внушивший мне адскую тоску по новостям и сплетням. После этого я до поздней ночи, забыв о сне, крутил колесико коротковолнового приемника и мечтал о том, чтобы в моей жизни снова появились Си-эн-эн, «Таймс», воскресные газеты, а главное, таблоиды.

Мне нужна была любая информация о женщине по имени Моника.

У меня давно была слабость к скандалам. Ради хорошего скандала я готов пойти на что угодно. Вы не представляете, какое отчаяние я испытывал, понимая, что пропускаю самый разудалый сексуальный скандал, когда-либо разыгрывавшийся в Белом доме, особенно если учесть обстоятельства этого скандала. Его пикантность. Его сенсационность. Его невероятную тупость. Иногда, как правило ранним утром, мне удавалось поймать «Голос Америки». Но по «Голосу Америки» всегда передавали «Сорок лучших американских хитов», подтверждая мою идею о том, что американские лидеры считают лучшей пропагандойбанальное бесталанное «ля-ля», призванное завоевать зарубежные сердца и умы. Если уж примитив так ценится, подумал я, то сексуальный скандал с президентом Клинтоном – как раз то, что нужно. Но, увы, «Голос Америки» был со мной не согласен, предпочитая знакомить мир с Америкой посредством «Бэкстрит Бойз» и Мэрайи Кэри.

Наконец я обнаружил, что есть одна частота, где ровно в шесть утра примерно пять минут тридцать секунд ловится «Час новостей Би-би-си». Диктор зачитывал сводку дневных новостей: революция в Индонезии, мировой экономический кризис, беспорядки в Аргентине… Ну давайте же уже, подгонял их я. Однако за сводкой новостей следовал их анализ. К счастью, даже по меркам Би-би-си клинтоновский скандал был достаточно крупной новостью, чтобы выйти на передовицы. И вот в течение одной минуты тридцати секунд, остававшихся до того, как прием будет потерян, я слушал, как корреспондентка Би-би-си по имени Джуди Своллоу излагает историю дня (на фамилии корреспондентки не станем акцентировать внимание, как взрослые, воспитанные, ничуть не легкомысленные люди[45]): «Вся Америка сегодня только и обсуждает, что сигару и пятно на голубом платье.» Голос растворился в треске помех. Какая сигара? При чем тут сигара? И что за голубое платье? Какое пятно?

Я чуть с ума не сошел.

В попытке получить доступ к информации я решил подписаться на журнал «Нью-Йоркер». Я, конечно, подозревал, что получу первый номер лишь через несколько месяцев, но решил, что, раз кто-то станет его отправлять, рано или поздно хотя бы несколько номеров все-таки окажутся на Тараве. Я был готов ждать. Разумеется, когда журналы все же попадут мне в руки, они уже безнадежно устареют, но не для меня. Я же ничего не знал. На Тараве было всего около десятка домов с телефонами, и, к счастью для нас, мы жили как раз в таком доме. Я позвонил в «Нью-Йоркер», в отдел международной подписки:

– Здравствуйте. Я хотел бы подписаться на «Нью-Йоркер».

– Имя? – проговорил голос сквозь помехи. Я продиктовал имя.

– Телефон?

– 28657, – ответил я. Пауза.

– Слишком мало цифр, сэр, – ответил голос.

– Эээ. но это все. Я звоню из маленькой страны. очень маленькой.

– Компьютер не разрешит продолжить, прежде чем я не введу все цифры.

– А сколько еще осталось?

– Пять.

– Тогда напишите: 28657-00000.

– Адрес?

– Абонентский ящик 652, Тарава, Кирибати.

– Мне нужно название улицы.

– Тут нет улиц. У нас только одна улица. Пауза.

– Компьютер не разрешит продолжать, пока я не введу название улицы.

– Эээ… ладно. Пусть будет Главная улица.

– Хорошо. Как вы сказали – Тара. Это город?

– Остров.

– Но мне нужно название города.

– На острове нет городов.

– Но компьютер не разрешит…

– Пишите: Бикенибеу.

– Бикени. можно еще раз?

– Б-И-К-Е-Н-И-Б-Е-У.

– Отлично. Штат?

– Мэм, тут нет штатов. И городов нет. И улиц. У нас только острова.

– Но нужно название штата, сэр. Компьютер…

– Т-А-Р-А-В-А.

– Страна?

– Кирибати.

– Кири. можно еще раз?

– К-И-Р-И-Б-А-Т-И.

– Сэр, в базе данных такой страны нет.

– Это независимое государство. Существует уже более двадцати лет. Не может быть, чтобы база данных «Нью-Йоркера» не обновлялась двадцать лет?

– Страны нет в базе данных. Может, есть другое название?

– Попробуйте «Гилбертовы острова».

– Остров Оушен, Гилбертовы острова, острова Эллис.

– Остров Оушен уже семьдесят лет как переименован в Банаба.

– Бана… можно еще раз?

– А Гилбертовы острова и острова Эллис – это два отдельных государства. Гилбертовы острова теперь называются Кирибати, а острова Эллис – Тувалу.

– Тува?..

– Ладно. Пишите топоним колониальной эпохи.