Проза Дождя Попов Александр
– Мне учить больше нечему, главное ты знаешь, точку ставят перед предложением, а не после. Остальному не у меня, у тени Творца учись.
– У точки что ли?
– У нее, милый, в ней, как в бездне, всё есть. Обронил ее как-то Творец, упала она, и круги пошли.
– Для кого круги, учитель?
– Для тех, кто сверху и снизу. А для тех, кто сбоку, прямыми зарябило.
– А прямая – это что?
– Это то, на что и двух глаз не хватит.
Этими словами он свой второй урок начал, ими и закончил. А глаз так и не хватило. И в телескопы смотрел, и микроскопами пользовался, прямую увидеть так и не довелось. Не дослужился до третьего глаза.
На следующем уроке учитель познакомил с коленом прямой.
– А дальше просто: как согнет прямая колено, для тех, кто сверху и снизу, углом обернется, а для тех, кто сбоку, лучом засверкает. Любят люди луч на отрезки-фонарики делить.
– Учитель, а отрезок – это что?
– Отрезок – отказ от бесконечности.
– А если я не хочу от нее отказываться, нравится мне эта бесконечность?
– Она не может нравиться или не нравиться. Мы не вправе ее выбирать. Она из нас выбирает. Выбирает и ведет за собой. Но об этом позднее. Давай об анатомии математики поразмышляем. С сердцем ты знаком.
– Да, учитель, точка – сердце всего.
– Легкие математики – логика. Логикой она дышит и нас тому учит.
На этом закончился третий урок.
С тех пор любуюсь изяществом ветров. Многие от непогоды прячутся, логика проходит мимо них. Учитель в любое ненастье гнал из темного тепла колодца на улицу – учиться мыслить на ветру: у трав, деревьев, птиц, знамен.
Четвертый урок был веселым: мы из отрезков мастерили крестики, квадраты, треугольники, ромбы, звезды. На нем учитель впервые познакомил с человеком, которого бесконечность позвала за собой. Имя ему – Евклид. Бог даровал ему возможность не взрослеть, до конца дней оставаться ребенком.
– Учитель, разве такое возможно?
– Всё возможно, если есть во что играть.
– А какие игры были у Евклида?
– Игру для себя он придумал сам, и правила для этой игры создал. За это его бесконечность и позвала за собой. А мы за ним пойдем.
На этих словах закончился четвертый урок.
На пятом нам понадобились три пары прямых.
– Зачем столько, учитель?
– В них всё: и мечта, и счастье, и разлука.
– А что есть мечта, учитель?
– Мечта – скрещение. Счастье в пересечении. Разлука в параллельности.
Этими словами закончился пятый урок, вернее, начался и не заканчивается до сих пор. Мечтал о счастье, а оно разлучало. Боялся разлуки, а она преподавала логику. На шестом уроке учитель рассказывал о правилах Евклида. Об игре, в которую играю всю жизнь и не могу наиграться.
«Через два зрачка, кому бы они ни принадлежали: воину, царю, рабу, фараону, – проходит одна и только одна прямая.
Если две плоскости не в вечной разлуке, то местом их общения служит одна и только одна прямая.
Через око, взирающее на прямую, можно провести одну и только одну прямую на вечную разлуку с данной».
Эту песню Евклида об «одной и только одной прямой» пронес через всю жизнь, пропел тысячу раз, но так до конца и не понял, о чем она?
Как-то на одном из уроков спросил у учителя:
– А что было до сердца?
– До сердца правого с левым не было, а так всё было. И до точки всё было, да никто этого не замечал. А ставить ее в начале предложения необходимо, иначе никто и ничего не увидит.
– Скажи, учитель, если соединить несоединимое, что получится?
– Горизонт.
– Он тоже точка?
– Он – ее праздник.
На седьмом уроке учитель познакомил еще с одним человеком, которого бесконечность позвала за собой. Имя ему – Пифагор. Он убедил меня, что кривизны на Земле почти в три раза больше, чем прямоты. Отец кривизны – конус.
– А кто родители конуса?
– Мать конуса – ладонь, отец – песок. Наберешь в горсть песка на берегу моря, чуть приоткроешь ладонь, и на твоих глазах родится Царь кривизны – конус. Он первым из всех начал точку ставить в начале, а не в конце.
Восьмого урока не было.
– Восемь – это слишком. Дальше иди сам. Главное, не забывай ставить точку в начале предложения, глаза всему нужны до, а не после.
В том, что стал учителем, моей заслуги нет. Ставь точку в начале предложения, делай его зрячим, и дети всё прочитают сами и поймут всё, а тех, кто, как отрезок, не откажется от бесконечности, она позовет за собой.
Мне повезло с колодцем – в домах, квартирах, дворцах точки не живут. А я побывал, и учитель ко мне туда пришел и учил меня в ней, не в классе. Всё, ухожу, вернее, возвращаюсь. Хотите спросить, куда? Спросите.
В точку.
Буковка
Живу между фабриками. Мужики на мебельной работают, бабы – на кондитерской. Девки на поселке сладкие, парни стройные. У меня всё как не у людей. После армии в институт поступил. Девчонки сладкие во снах являлись – наяву не перепадало. Любопытство подводило. В институте все на джинсе помешаны. Ни парни, ни девки – студенты, одним словом.
Юбку носила самая строгая девочка на курсе. И косы, и банты, и кофточки с пуговичками. Звали ее Буковка. Какая – никто не уточнял. Буковка и Буковка. На танцы не ходила, в библиотеке с книгами общалась.
Солнце ее коленей не знало выходных. В пасмурные дни меня тянуло в библиотеку. Как подкатиться, не знал. На поселке с этим делом просто: тискали, по визгу определяли – по вкусу пришелся или нет. Эрудицией хромал на обе ноги. С каких слов разговор начать, как ресницы ее от книг приподнять?
Буковкой за глаза звали. Имя ее на первую букву начиналось, на последнюю заканчивалось. Аня.
Однажды решился, подсел поближе:
– Человек по образу и подобию Божьему создан, а книга?
– Вас что, это серьезно интересует?
– Очень.
– Знаете, я людей сторонюсь, если когда-нибудь поверю в вас, расскажу.
Так познакомились. После провожаний на ты перешли.
– Ты какая буковка из тридцати трех?
– Зачем тебе это знать?
– Я всё хочу знать о тебе.
– Когда станем ближе, может, и скажу.
Пришлось книги читать, правда, из-за солнца ее коленей почти ничего не запомнил. Целоваться начали через год.
– Положено со щек.
– Там у тебя очки.
– Ты скажи, я сниму.
– Буковка, мне солнца не хватает.
– Чем я могу помочь?
– Молчи, всё сделаю сам.
Чем больше целовал ее колени, тем ярче они светили мне. Со своих почти не вставал.
– Ты какая буковка?
– Предпоследняя.
– А дальше?
– А дальше не скажу.
Отчислили за неуспеваемость. Дальше трех страниц ни в одной книге не продвинулся. Мне хватало двух коленей.
– Ты пойми, люди книги у птиц подсмотрели: не читая, не полетишь.
До губ, до щек и не дотянулся, – до коленей, дальше не вырос.
Свадьбу справляли в общаге. Пришел с огромным букетом, спасибо июлю, у него в полях цветов красивых много.
– А ты чего тут?
– Спросить пришел.
– Спрашивай.
– Ты какая буковка?
– «Ю».
– А он?
– Глупый, «Ю» только «Л» подходит.
– Значит, я не «Л»?
– Это еще ничего не значит, там и «Ю» две, и «А» столько же.
Напророчила.
Пусть
Пусть – хорошее слово. В нем и писк, и пуск, и путь в безволие. Вечер воскресения. Возвращение домой от скуки других в свою скуку. Порой паузой между скук оказывается сказка. Электричка – продолговатая банка консервов из людей, яблок и букетов. Банку встряхивает смена скоростей, шатают повороты, она вздрагивает на стыках и от разговоров о предстоящих ужасах понедельника.
Я неудачник, двоечник и тупица. Родился без рубашки, сердце слишком выпирает. В вагон не попал, приютил тамбур, и то слава богу. Бока помяли корзинками, лицо букетами подмели, не на раз объяснили ненужность рук. Пусть. Пустили, и то ладно. Многолюдье – что млечный путь, со стороны красиво, внутри потно и липко. Хотя полезно себя потерять на время. На вокзале обнаруживаешься, радости на пару секунд хватает. Вы не знаете, на какой стороне Луны рай? А я, кажется, знаю. На обратной. Никто не видит, не думает никто, а на спине вдруг яблоки начинают расти. И ты молишься на машиниста, на стыки, на соседей. Не срывайте яблоки, люди, пусть они растут там. Молитва на какое-то время срабатывает. Наплевать на корзины, локти, что торчат из живота и груди. Спина в раю, ровно без помех. Жаль, электричка не поезд дальнего следования, положено на каждой платформе тормозить. Спину лишают рая, она счастьем мешает всем. Впасть в уныние не успеваю, яблоки, сменив адрес, остаются на мне. Глаза закатываются от блаженства, нос утыкается в рыжий аромат спелой ржи, руки соображают, что они руки. Хороводятся, окольцовывая рай собой. Я не знаю первое слово между Адамом и Евой. В моем раю оно звучит: «Пусть». Как благодарный писк птенца за гнездо из прутьев рук. Толкают, пихают, колют, царапают дужками ведер, корзин, очков. А оно полушепотом утверждает: «Пусть». Это молитва такая в раю: «Пусть».
Тот поезд спас от ада одиночества. На вокзале ее рука продлила «Пусть» моей. Дальше пошли вместе до ее дома.
– Отпусти, мне пора.
– Скажи, как тебя зовут?
– Ты не догадался?
– Нет.
– Как и тебя.
Больше мы не встречались. Если меня спрашивают: «Был ли в раю?» – отвечаю: «Был, и даже знаю одно слово оттуда». Молюсь часто и подолгу. В моей молитве писк птенца, и путь птицы, и безмолвие, и всё в одном слове: «Пусть!»
Три слова
У нас было всё. У нее – я. У меня – она. Большего зажелалось. Хорошо помню тот вечерний час, то место проклятое, где жадность обуяла. Каждая секунда того сентября до сих пор колом стоит. Место то обхожу стороной. На следующий день нас отняли друг у друга. Иногда она звонила. Я дулся. Двенадцать лет минуло. Дни не считал, пальцы загибал с очередной зазнобой. Метил, стирал, зарубцовывал.
А она возьми и приснись. Обнаженной на многолюдной улице. Такая красивая, как строка из стиха, где каждое слово желанно. На языке просит подержать, губами потрогать. Испугался за наготу, прикрыть пытался, не позволила.
К нам подходили, интересовались номером дома, временем, улицей. Наготы никто не замечал, да и она не стеснялась своей обнаженности.
Мне хотелось спросить:
– Где ты была эти двенадцать лет?
Знал, что ответит, потому и не спрашивал.
– Выходила замуж, рожала, работала, ждала.
Решил, как она, раздеться до последней нитки. Сбросил всё, и стало легче. Люди начали шарахаться, пальцами у висков крутить.
– Ну, вот и поравнялись с тобой. Говори, что хотел спросить.
Вопросов в голове топорщилось уйма, слов не нашлось, подевались куда-то мои слова. Разглядывал наготу и не мог наглядеться.
– Ты хотел, ты знал, что приду. Не молчи. Понимаю, пробовал жить без меня, искал на меня похожих. Ты остановился, и я пришла.
Как ни силился, не получилось вспомнить ни единого слова. Так и промолчал до утра.
Поднялся разбитым. Потянуло к окну. Подошел, дождя не было, стекла изнемогали от капель и с той, и с другой стороны. Сон не уходил.
– Ты слышал, как плачет песок на берегу моря, когда вода уходит от него? Ты слышал. Не притворяйся, слышал.
Ошарашенный, поплелся в ванную. Воды в кране не оказалось. Он про нее забыл. А я уткнулся в зеркало и обомлел. Губы до крови зацелованы. Дни не считал, они занимались мною. С работы уволили. Друзья, родственники, соседи прекратили общаться, моя немота раздражала. Я лишился слов, всех кроме трех. Эти со мной до самой смерти будут, а Бог даст, и дольше.
У нас было всё. У нее – я. У меня – она.
Текст
Пришла, взмахнула алыми парусами губ – и поплыл, вернее, попал. Поцелуй – что счастливый трамвайный билет. Дела замотали и меня, и билет. Когда разгрузился, она позвонила и выдохнула:
– А я тебя ждала.
Пришлось соответствовать. Пригласил на ближайший вечер к себе домой. Женщины, пока не в постели, что письма в конверте. Порой и конверт дорогой, и марок импортных прорва, вскроешь, а там ни строчки. Бывает и хуже. Тусклые тексты, в них рукам тесно, глазам от тоски выть хочется.
Пили, закусывали тем, что в супермаркете под руку подвернулось. Болтали ни о чем, думали об одном. Бедные тексты – будни тел. Не выношу буден. Если тело не праздник, украшенный тайнами, от обиды кулаками по столу стучу.
Вечер удался. Белое великолепие плеч, пальцев взлеты. Спина окончательно сняла сомнения. Не крашеная. Блондинка на все сто! Каждая родинка, каждый волосок восклицали о подлинности. А как обернулась, куда там датской русалке. В ключицах сказки заворачивались в ночь. Такой текст не читать, перечитывать слаще.
Казалось, вот-вот вырвется на волю и улетит мой билетик трамвайный. Чем я ей приглянулся? По молодости грезилось, что лучше меня любить никто не смеет. Жизнь пообломала, две несчастные любви за плечами, текст тела – тиски, а неудачи мужчин не украшают.
Билет трамвайный не подвел. Всё складывалось лучше некуда. Конвертами не совпадали, тексты от восторгов прозу проигнорировали. От наших фантазий сама «Кама-сутра» бледнела. Нам суток не хватало. Простыней, пальцев, влаги на губах. Соседи по квартире сочувствовали, а я себе завидовал. Глупо, конечно, но так вышло, билет такой трамвайный выпал.
Ей кто-то лишнее сболтнул. Они правы, его во мне полно. Она замкнулась, на звонки не отвечала. Я рвал и метал, снег вокруг ее дома утаптывал. Чуть не принялся за составление толкового словаря ее тела.
Спасибо делам, замотали. Когда разгрузился, она позвонила. Ждал нежного, интерес к ее текстам вырос. Другие не только не читал, перелистывать не тянуло.
– Я тебя не ждала.
– Как понимать?
– А понимай как хочешь, не ждала и всё.
Езжу много на трамваях, поездах, на самолетах летаю, и всё зря. Нет там больше счастливых билетов. От конвертов в глазах рябит, из тисков ее текста не вырваться на волю.
Встретились случайно. Попытался улизнуть, за хлястик ухватила, чуть не оборвала совсем.
– Хочешь еще одну ночь со мной, только одну?
Так бы и хотел до сих пор. Черт за язык дернул. Не смолчал. Читатель хренов.
– Хочу!
Пришла. Не пили, не ели, не до этого.
– Ты за прошлым?
– Там посмотрим, вскрывай конверт и читай, если помнишь.
Текст густой-густой, а слово одно.
– Разобрал?
– Да.
– Ты помнишь, кто написал?
– Да.
– А я нет.
Слово слов
Слова всему виной, до слов людьми были. Понавыдумывали слов, они и сгубили.
С ними мысли дурные в голову полезли, а от мыслей до греха не больше шага.
Всё сызнова начинать надобно. Есть одно слово, на нем ни пятнышка, понятно оно каждому, до любого смысл его доходит. С него жизнь берет начало, им и заканчивается она.
Как отказаться от других слов? Как с одним святым словом по жизни пройти?
Это слово – пароль, произнес и живи, а как во рту другое зашевелилось, уходи из жизни, не достоин ты ее.
Дело за малым осталось.
– Люди добрые, кто дальше жить хочет, подходи, пароль говори и живи, если знаешь слово великое, а неведомо оно тебе – тогда извини, в небытие возвращайся.
– Правда!
– Дружба!
– Судьба!
– Нет, далеко и холодно.
– Долг!
– Любовь!
– Родина!
– Горячо и близко, но нет.
Так и без людей недолго остаться. Забыли, видно, они самое главное слово на свете.
– Честь!
– Бог!
– Спасибо!
Бежали дни, складывались в годы. Уже казалось, что никто не войдет во врата жизни. Да несчастье накатило, беда навалилась, и все разом вспомнили его.
– Стойте, люди, рядом с этим словом, не отходите от него ни на шаг. Не берите в уста других слов. Букв в нем всего две, одна согласная, другая гласная, повторите их дважды, и жизнь состоится.
9:20
Мы встречаемся в дни, кратные любви. Их пять в каждом месяце. Этот выпал на пятницу. Я в который раз безуспешно пытался закрыть ее от всего и всех поцелуями. У нас с ней нет слов, нам хватает губ и пальцев. Я ловил ее глаза в свои – у нас игра такая, кто чьи глаза догонит. В этот раз произошло невероятное: она заговорила, осыпала меня словами, поразила их изобилием и смыслом.
– Милый, на тебя солнце упало. Прости, мне хотелось разглядеть тебя всего до последней капельки. А оно услышало и свалилось мне на помощь. Не пугайся, лежи и не двигайся, я сейчас сниму его с тебя.
Я замер от необычности слов, от бега пальцев на спине, от солнца.
А глаза мои ее глаза поймали и тонули в них от счастья. Очнувшись, с восторгом стал уходить от себя, проникая во все ее глубины. Чуть-чуть бы – и успел. Мы взорвались. Дрожали окна, с потолка, со стен пошел снег, жесткий, сухой, колючий. Стонали двери, шкафы плакали посудой, заблажил кот, собака волком завыла. За окном машины давились сигналами. Послышались испуганные крики людей. И тут меня прорвало:
– Солнышко мое, прости, так сильно, как я тебя люблю, любить нельзя. Видишь, что любовь моя натворила.
– Ну и пусть, всё пусть.
– Нет, нет! Так не должно быть.
– Ну, что ты такое говоришь, успокойся, обними меня. Это где-то там взорвалась машина или газ, не уходи, не смей думать.
– Нет, пойду, кажется, там из-за нас пострадали люди.
Я мигом оделся, выскочил на улицу. Она была полна
людьми и небом, свалившимся на них.
– Что случилось, что?
– Самолет взорвался там.
– Его ракетой сбили.
По низкому небу шел огромный белый шов. Хотелось вернуться к ней, в ее тепло. Дозвониться не смог, сотовая связь пропала. Было страшно и стыдно перед людьми, что наша любовь сотворила такое. Кто-то кричал об инопланетянах, о комете, которой давно грозили. Люди не знали, что это мы с ней осмелились так любить друг друга.
Я шел и каялся, а под ногами скрипели выпавшие из окон стекла. Не терпелось хоть кому-то признаться в вине, но слов не находилось, голова была пустой, звонкой от вины и счастья.
Неделя минула, а я до сих пор не могу понять кто, как, откуда в меня сказал: «Места в мире много и времени у него достаточно, да вот только редкие места и нечастое время любовью именуется, а так всё люди, люди, люди…»
В разных частях тела время по-разному течет, руки и губы из счастья слеплены, а сердце о людях ломит.
Простите нас, если сможете, мы с того утра громкость в любви поубавили. Особенное спасибо администрации города и страны, не наказали, не преследуют и окна не за наш счет вставляют.
Те, кто догадался, подходят, благодарят, жить при новых стеклах светлее стало.
Балкон
Кому что на роду написано. На моём – губы.
Когда родилась, папа ничего, кроме губ, на лице не обнаружил:
– Младший сержант получился.
Мама обиделась.
– Ты не на службе, мог бы что-то другое придумать.
– Они у нее – как две лычки на погонах.
В детстве я перецеловала всех кошек и собак. Меня стращали всякими болезнями, но рук на любовь не хватало. А влюблялась я каждый день. В плюшевых мишек, в кукол, в цветы, в букашек, но острее всего – в собак и кошек. Они были живыми и теплыми, реагировали на меня, визжали, мяукали от радости. Люди проходили мимо, да и я до них не доросла. Влюбилась на выпускном в своего одноклассника. Он, кроме губ, ничем не выделялся из остальных, они у него пол лица занимали. Яркие, как звезды на маршальских погонах. Четко очерченные и величавые до головокружения. Он ими целовал другую девчонку. А я не завидовала, не ревновала, я мечтала о них, как солдат мечтает о лампасах на штанах генеральских.
Мечты сбываются, сбылась и моя. Я так любила его губы, что он из-за меня даже поесть толком не мог. Вырывала ложку из рук, отодвигала тарелку и принималась целовать великолепие его лица. Он никогда не сопротивлялся, всегда сдавался без боя. Моя мама пробовала вставать на защиту, но всякий раз не выдерживала и отступала. Так мы лет пять процеловались взахлёб. У сверстников появлялись дети, а у нас губы, губы… и всё, ничего кроме губ. В кровати дальше кроликов не продвинулись. Раз – и готово. Бедно и бытово. Пустота она и есть пустота. Меня потянуло в Италию, в город влюбленных, в Верону. Взяла билет, ему не сказала и улетела бродить по улочкам Ромео и Джульетты. Там дошло, что пока Ромео не поднимется на балкон – до Джульетты, ничего не будет. Вернулась, выдумала свой балкон и стала ждать чуда, когда мой Ромео поднимется до меня. У него получалось плохо, ему было просто лень, он спотыкался и падал по пути к балкону. Однажды в октябре я ему сказала:
– Когда идешь ко мне, развяжи хотя бы шнурок на одном ботинке.
– Зачем?
– У Гагарина шнурок развязался, и он покорил космос.
– Я не Гагарин.
Читать бесплатно другие книги:
