Проза Дождя Попов Александр

Второй шаг

Отходил последний поезд марта. Я безуспешно пытался попасть хотя бы в один из его вагонов. Поезд был так перегружен, что надежда увяла прежде отправления. Из окна выпала женщина, из дверей – ребенок. Они пытались подняться с мокрого от слез и дождя асфальта, но им не позволяли, ими забавлялись люди. Мне нестерпимо захотелось помочь им.

Странно, услышали сразу, запросили цену. У поезда, оказывается, отсутствовал голос. А без голоса поезда с вокзалов отправлять запрещено. И еще не хватало зеленых глаз семафору. Я, не торгуясь, согласился. Нас впустили в вагон, и места на полках нашлись.

– Внимание, внимание, отправляется скорый поезд по маршруту с этого света на тот.

Так я стал глухонемым, а женщина и ребенок ослепли, пообщаться мы не успели.

На новом свете глухонемых, слепых, калек и уродов и без нас немало. Меня свои встретили, женщину с ребенком приняли тоже свои.

Хотелось поинтересоваться у машиниста, что это за поезд, но как? Слава Богу, догадался по губам. Голос у поезда человеческий.

Март – ретро-месяц из черно-белого кино. Я знаю вокзалы, откуда отходят поезда с одного света на другой, только назвать не могу. Света хватает и там и тут, глаз у людей мало осталось, и голоса пропали, и с билетом с того света на этот туго.

Скоро апрель, а поделиться не с кем. Я могу предвидеть всё на один шаг. Тревожит не это. От второго шага отказался. Чернота во всю прыть глазищами пялит, а снег от испуга присел. У него тоже право на голос отняли.

Думальщик

– Ты кто?

– Думалыцик.

– Для чего ты нужен?

– Я безработным словам работу даю.

– Любым?

– Абсолютно любым.

– Тик и Так.

– Пространство – ёмкость, в которой варится время. У времени два сына: Тик и Так. Когда они берутся за руки, рождается секунда.

– А пространство из чего?

– Оно из шагов.

– А шагу работу можешь дать?

– Конечно. Обыкновенным людям нечего и нечем измерять. Необыкновенные, страдая от переизбытка, ищут у людей меру. Если удается, происходит шаг.

– Придумай занятие для злобы и зависти.

– Зависть и злоба – излишества. Если этот переизбыток энергии снять, в душах просветлеет. А нефти и углю не придется покидать родину свою – недра.

– Ты и числительные делом можешь занять?

– Конечно. Называй.

– Тридцать три.

– Тридцать три бусинки, тридцать три буковки. Тридцать три ока языка. Круг не азбука, он справедлив, на нем каждая буква – первая. Перебираю и радуюсь. Тридцать три секунды вечности. Вселенная из тридцати трех планет в ожидании Солнца. Когда оно взойдет, родится текст. Те, кто прочитают, назовут его молитвой.

Если тебя разбили, не переживай. Ты дождь. У тебя свой путь. Иди.

Мечта

У меня было три мечты: побывать в Париже, посидеть с похмелья на берегу Антарктиды и еще одна. Очень хотелось, чтобы кто-то сказал моей маме, что сын ее поэт.

Париж сам себя изжил. В Антарктиду взять обещали, да забыли про то. А маме никто так и не скажет – ее нет.

– Мама, а Земля это что?

– Глаз божий.

– А мы?

– Мы его соринки.

– Мы мешаем ему?

– Нет, сынок, мы занимаем мало места на Земле.

Сказки

– Мама, а зачем детям сказки рассказывают?

– После каждой сказки, сынок, они подрастают на один сантиметр.

– Мама, а сколько нужно лет, чтобы сочинить сказку? – Два.

– Два года, да?

– Нет, два голых глаза, сынок.

Друг Солнца

Попросила лиса зайчика:

– Пусти погреться, озябла совсем.

Тот пустил ее в свой домик. А она взяла и выставила его за дверь.

– Мама, зайчик стал бомжом, да?

– Нет, сынок.

– А кем?

– Желанным гостем в каждом доме.

– А у нас он где?

– А везде: на полу, на стенах, на потолке.

– Мама, а он чей друг?

– Он, сынок, друг Солнца.

Время

– Мама, а у времени есть руки?

– У него только ноги, сынок.

– А почему оно без рук?

– Одной уже нет, другая еще не выросла.

– Мама, а кто самый сильный на земле?

– Тот, кто полоску света с пола поднимет.

– А как его зовут?

– Время.

– Оно какое?

– Настоящее.

Последняя сказка

– Мама, а крылья птицам зачем?

– Они ими думают, сынок.

Ручные книги

– Ты книги пишешь?

– Пишу.

– О чем они?

– О кораблях, о ягодах, о самолетах.

– А твои книги читают?

– Да, руками.

– Почему руками?

– Руками пишу, руками и читают.

– А разве руки умеют читать?

– Весной они из моих страниц делают кораблики, летом мастерят самолеты, кульки под землянику, зимой вырезают снежинки.

Холодный стыд

Жара стояла – спасу нет. Последние крохи тени воробьи склевали. Трава волновалась редкими волосами на лысых головах газонов. Листва июля забеременела сентябрем.

Ждал автобуса на остановке. С ума сходил от пекла этой сковороды. За моей спиной у кого-то хватало сил на слова.

– А ты можешь в такую жару холодными слезами плакать?

– Могу.

– Поплачь. Не то помру. Мочи совсем нет.

– И издали изумителен, и вблизи прекрасен. И лежит божественно, и идет славно. А падает так, что дух захватывает. И чист, и числа ему не счесть.

– А еще, еще…

– Всё.

– Как всё?

– А кроме него никого больше нет давно.

– И где он?

– Тут!

– А зовут-то его как?

– Снегом зовут, белым снегом.

Обычно люди от стыда сгорают – я остыл. Стою и дрожу от холода.

– Гляди, мужик в снегу. С чего бы это?

– Скажу – не поверишь.

– Говори, постараюсь.

– Это мы греемся об него.

– А он?

– А его в автобус не пустят.

Преступление

– Вы почему так любите острова?

– Потому что они – дети.

И конфеты дети,

И веснушки,

И родинки,

И пальцы,

И ресницы,

И дождь.

Там каждая капля – ребенок.

И снег до земли,

И буквы до слов,

И смех,

И сосульки,

И свет,

И Господь…

Как, когда люди позволили себе повзрослеть?

Как они не понимают: быть взрослым – преступление.

Острие

У меня всего много: и бумаги, и черного не счесть, и белого до боли. Задыхаюсь, задумываюсь. Зачем столько? Я не стою вещей, и они меня не стоят. У острия всё в прошлом: и пошлость, и позор, и занудство нитей. Острие – остров, которого нет ни на одной карте мира. Корабли есть. Капитаны не те, они из карманов, в их головах ветры отказываются гулять.

Вчера был на приеме у врача, любопытным, черт, оказался. Спросил, сколько воздушных шариков лопнуло по моей милости.

Свободно

То, о чем человек не думал, то и свободно. А что свободно? Оказывается, не только думать, но и вопросы задавать – что в рабство вляпаться. И думать, и вопрошать грех великий. Ветер не думает, дует себе и дует. Эхо твердит одно и твердит. Так и мы живем, на воду дуем и твердим из года в год, чего велят, другим не во вред и себе на пользу. Ползать хоть и не опрятно, а приятностей в этом деле хоть отбавляй.

То, о чем человек не думал, то и свободно. Пусть оно себе дышит и нам не мешае сопеть

В тени дня

– Давай на цыпочки встанем.

– Зачем?

– Дотянемся до тишины, и я скажу тебе что-то очень важное.

Вечернее

– Если два заката, то это ее колени, и два восхода тоже они.

– Ты чего ворчишь?

– Я молчу.

– О чем?

Утро

Пальцев птенцы прошлись по кромке одеяла, настроили свет на двоеточие глаз:

– Здравствуй, жизнь моя!

– Здравствуй, она у нас по-прежнему одна?

– Да!

Ида

Ее звали Ида. Какими только ветрами занесло их семью в наш забытый богом поселок. У нас у всех глаза обуты. Грязь кругом непролазная, шагу не ступить, как вляпаешься. У Иды глаза обуви не знали. Вы когда-нибудь видели голые глаза? И я до Иды глаз таких не встречал. Может, голые глаза у тех, кто много читает? А еще она сама писала стихи.

«Ты ими говори И смейся ими,

И иди, иди, иди…»

Я иду, Ида, иду. А тебя всё нет и нет. Говорят, ты уехала в такую страну, где у всех глаза голые.

Тридцать девять

В середине дня вдруг ни с того, ни с сего настроение поднялось. Пытался понять, с чего бы? Перебрал каждую минутку. Догадка удивила. Число – тридцать девять. С него заулыбалось, потеплело как-то. До самого вечера шептал про себя, выводил, где мог: на бумаге, на снегу, на замерзших окнах трамвая. Позднёе, освободившись от дел, задумался, что меня связывает с ним? Год рождения? Нет. Температура – не самая приятная. Адрес? Не припомню такого. Телефон? Да, да! Тридцать девять – две его последние ноты. Это номер ее телефона. Он – песня моей юности. Там была еще пятерка и два глаза нулей. Город в ту пору состоял из островов телефонных будок, на которых каждая царапинка, каждый бугорок знали меня и сочувствовали. В телефонных трубках обитало таинство ее волшебного голоса, я глупел, она смеялась. Потом замуж вышла. Город потускнел. Забывал мучительно, казалось, не смогу. Время подсобило. И на тебе – тридцать девять. Так хочется уткнуться указательным пальцем в диск, наиграть мелодию ее номера и услышать заветное:

– Ты кто?

– Яты.

– А ты?

– Тыя.

Завучи

Что мужики – сволочи, а бабы – завучи, слышал не раз. Задуматься случая не перепадало. Забежал отдохнуть, перекусить, оглядеться. Отдохнуть не вышло, а удила закусил надолго.

– Географию стоит ставить на первое место, физика потом хорошо вторым планом идет.

– Нет, подруга, история важнее, после химия, без нее ни шагу.

– Милые дамы, извините за вторжение, вы, видно, в школе завучами работаете?

– Кто дал вам право так оскорблять?

– Позвольте, чем я вас задел? Завуч – достойная должность, уважаемая, звучит гордо.

– Мы что, плохо одеты, косметики на грош?

– А как же тогда география с физикой?

– Мужчина, они не из школьного курса.

– А откуда, позвольте полюбопытствовать?

– Вы, перво-наперво, извинитесь как следует. А дальше решим: открывать секрет или не стоите вы того.

Пришлось потратиться. Заказал шампанское, фрукты, за цветами сбегал, отзаикался междометиями.

– Ладно, на первый раз прощаем. Мы о телах беседу вели.

– Значит, все-таки физику преподаете?

– Ой, какой вы глупый, – хором воскликнули мои собеседницы, – Нас интересует не только физика тел, но и история, и химия, и география.

– Что-то новенькое, такие красивые ухоженные дамы – и философини, восхитительно! Я в восторге!

– Мужчина, вы так тупите или заигрываете?

– Скорее, и то и это. А кто вы на самом деле?

– Хорошо, только для вас. Вам знакомо понятие взаимоотношения тел?

– Конечно, взаимодействие тел вещь весьма любопытная и в физике, и в инженерии.

– Ну, и какие еще вопросы будут? Столько слов, а шампанское уже тю-тю.

Пришлось заказать вторую бутылку и тарелку с бутербродами.

– Я понял, милые дамы, всё понял. Про географию тел просветите, что это: адрес, местонахождение или что-то иное?

– Нет, дорогой наш собеседник. География тел – это, прежде всего, рельеф.

– Славные вы мои, сжальтесь, запутался в теме тел окончательно.

– Ладно, поясним, мужик ты вроде нормальный, хотя все вы, мужики, – сволочи. Мы действительно в каком-то смысле завучи. Зовут, вот и идем на зов.

– А зовут куда?

– Ты случаем не голубой?

– Нет, скорее всего, другая треть флага.

– Соображаловкой явно страдаешь. Мы занимаемся непосредственным взаимодействием тел. Цена зависит от нашей географии с химией, физика – второй вопрос, а если до третьего доходит, математикой приходится пользоваться.

– Математикой-то зачем, она совсем не женское дело.

– Дело не женское, но после вас, сволочей, всё пересчитывать приходится.

– Ты, мужик, двигай от нас потихонечку, не нашего поля ты ягодка, помять можем.

Пришлось отвалить подобру, поздорову, огонь какой-то в их глазах засверкал, завучам несвойственный.

Когда коротко выразиться не получается, то в этом всегда какая-то неправда кроется. Правда – маленького роста. Большой правды не бывает. Правда – ребенок. Взрослая правда – грубая ложь.