Нью-Йоркский марафон. Записки не по уму Попов Александр

39-й километр

– От гениев и героев Россию избавили.

– Сколько времени ушло?

– Век потребовался.

– А вдруг где выскочат?

– Не на чем выскакивать.

Время остановилось. Оно на секунды каждые сутки останавливается, всматриваясь в себя.

Всё, слава Богу, пошло, вспять не повернуло.

Самолеты – глаза над домами слов, над улицами в снегу. Левый – взлет, правый – посадка.

Птицы нам пишут и пишут о небе в надежде, что когда-нибудь научимся читать.

Сто лет спустя после смерти анафему с Толстого не сняли.

Спрос на посредственность вырос.

Как заявил недавно известный офтальмолог, у поэтов на всем розовые очки, не только на глазах. Если сможем понять, как их устанавливать на частях тела не-поэтов, жизнь изменится к лучшему.

И зачем бежать? Стоя проще не думать.

В 53-м к Пастернаку в Переделкино пришел учитель, только что выпущенный из лагеря. Он пришел просто посмотреть на Пастернака. Пастернак отдал ему свое пальто. Таривердиеву, который замерзал, бегая из общежития в консерваторию, Пастернак подарил пальто с условием, что тот в свою очередь тоже кому-то поможет своим пальто. Сколько еще пальто Пастернака до сих пор гуляет по России?

– Всё – небо.

– А Земля?

– И она – небо.

Рабство вросло в Россию. Сколько земли нужно перепахать, сколько семян в нее бросить, сколько урожаев собрать, чтобы оно ушло от нас?

Ни спин, ни затылков не обогнать и на лица не обернуться.

Книга – круг, радиус – страница.

Не единожды наступать на грабли, не единожды награбленное делить, будьте вера, строй социальный и даже собственный народ.

– А почему правду никак найти не могут?

– Женщина она.

Дальтонизм мысли – болезнь власти.

Одни из самых дорогих квартир в Париже те, окна которых выходят на памятник самому большому «большому пальцу» в мире. Его высота составляет двадцать метров. Счастливчики утверждают: стоит с утра помахать ему из форточки рукой, на весь день везение обеспечено.

40-й километр

Когда люди поумнеют, до них дойдет: на Солнце не пятна, а веснушки.

Правду не едят – ложь съедобна. Вот и получается, жизнь состоит из дырок правды и бубликов обмана.

Однажды Солнце припозднилось из-за разборок с соляриями. Возвращаться было поздно, вот и забралось оно в пустую коробку из-под торта. Кондитер утром открывает коробку, а ему навстречу Солнце встает. С тех пор самая солнечная профессия на Земле – повар.

Ахматова утверждала, что она из прошлого проездом. Маяковский был из будущего, но его туда не пустили.

Сто лет назад из России ушел Толстой. Потом все из нее ушли: и Цветаева, и Ахматова, и Пастернак…

Израиль относительно Вагнера нашел Соломоново решение. Как перед композитором – снимать шляпу, как перед человеком – напяливать обратно.

Пронумерованные спины – мишени мыслей.

Запрещать ум в России любимое занятие и царей, и коммунистов, и демократов. Они по этому делу родственники. Пустить бы обоснованный слух, что ум у народа в гландах. И власть бы их, как когда-то ваучеры, меняла на деньги. Гланды за гирлянды мишуры. Всё подобие праздника.

Входа два: «Ж» и «М», выход один. Мужик в России декоративен.

Бабы наши еще дадут дрозда: и Чаадаева родят, и Герцена. И будут письма, и колокол будет!

Лежачих полицейских, которые неплохо справлялись со своими обязанностями, решили сделать сидячими и стоячими заодно.

Наконец-то повезло. Выходец из нашей области побывал в космосе. Все удивлялись, почему награду подзадержали. Дело в том, что вещь он открыл удивительную: ложь в невесомости хорошо себя ведет, а правда вес имеет, несмотря на отсутствие сил тяготения. Пока смекали что к чему, время на месте не стояло. Говорят, со следующих полетов на орбиту будут доставлять кипы документов на экспертизу. Те, до кого дошло, дрожат, но дружат.

41-й километр

К брелковому типу относятся цепи, галстуки, поводки…

Соответственно, братство брелковое состоит не только из ключей, но и…

– Лицо грязью мазали?

– Вы в своем уме?

– Я в своем, а у вас паспорта нет.

Женщины утра кошек кормят, женщины дня подают голубям, женщины вечера – украшение окон, величие ночи – от остальных.

Помню времена, когда язык состоял только из глаголов. Послеледникового периода нарисовались существительные. Может, кому-то стало удобнее, но сдвиг по фазе языка и времени – беда людей.

Был великий Египет! И Китай был.

Греция великой была! И Китай был.

Был великий Рим! И Китай был.

Нет величия ни у Египта, ни у Греции, ни у Рима, а у Китая есть!

Была великая Россия! И Китай был.

Нет величия у России – у Китая есть…

Вот такая песня комом в горле.

Наблюдая за властью, лишаешься мысли.

– Что такое политика?

– Это когда несколько человек хотят, а у остальных люмбаго.

– У вас пуговицы есть?

– Есть.

– Какие?

– Девственницы.

Первые люди были размером с ладонь Господа.

– Весь мир отметил столетие со дня смерти Толстого. В России тишина. Почему?

– Умный – значит, не наш!

Народ уже бежал и от православия, и от капитализма. Не прошло и века – вернули. Будет снова побег, и погоня будет…

Что объединяло власть и народ в то столетие? Травля поэтов. Пакостно и сладостно!

Объявить бы день траура, перечислить бы имена: от Пушкина до Пастернака. Покаяние за содеянное – вот что должно нас объединять в первую очередь и во вторую.

Поэт – сердце. А моя страна колошматит по нему, не переставая, и удивляется, что со здоровьем не важно.

Неужели скоро финиш, и можно не думать и дышать, не связывая себя мыслью?

– Что-то изменилось в говоре ворон.

– Они перестали подражать людям.

Те, кого не поняли, ослонели, онасекомились, в летучих мышей зажмурились.

Обреченные на смерть предсказывают будущее.

Все обречены, а будущего нет.

Время не остановить. С социализма свернули на капитализм. А его тропа в России короткая. Феодализмом из всех щелей несет. Пора у Польши Коперника покупать.

42-й километр

Понедельник – это маленький подвиг

Налево – осень. Направо – весна. Прямо – в зиму упрешься, лето в затылок дышит. Куда податься?

Человек себя раньше услышал или углядел?

Что первично: зеркало или эхо?

Набираюсь невесомости…

Поэт не рифмы и не ритм. Поэт – сохранение индивидуальности, данной Богом.

Первыми заговорили поэты:

– Кто там шагает правой?

– Мы – это повара, и наше дело правое.

Из дискретного текста – печенье, из непрерывного – колбаса.

– А куда красота уходит?

– На ноги.

– Кому?

– Женщинам, лошадям и деревьям.

Ночь у всех одна. И день один. А закат с восходом у каждого свой. Не о человеке это – об окнах его.

– Кто самый лучший повар на свете?

– Любовь.

– Почему она?

– То, что может любовь, никому не по силам.

– И какие блюда у любви?

– Мед уст и соль слез.

– Из живущих от кого пользы больше?

– От Аистов с Капустой.

– А не думать, это как?

– Гороху много потребуется.

– Горох-то зачем?

– А чтобы любовью огорошило.

Сон – свидание без свидетелей.

Инопланетян искать не надо. Инопланетяне – мы! Уши занавешены сотовыми, глаза – розовыми, уста – жвачками, носы время от времени в мокрые тряпочки суём. В домах, машинах под кондиционеры дышим, воду фильтруем, пищу химичим. Отгораживаемся от Земли всеми способами. Гробим, как не свою, изощряясь на все лады. Успокаивает одно: инопланетян искать не надо. Инопланетяне – это мы!

У политиков результат нулевой – нимб.

Еще мысль, и финиш! Улыбнуться или отказаться от нее?

Мысль – единственное место, где человек свободен.

– А улыбка какого цвета?

– Белого.

– А алого?

Финиш

Сколько лент в косах финиша?

Марафон напоминает макароны по-флотски…

Метры – в ногах, у мыслей где пристанище?

Мысли – капли. На дождь не потяну. Поплакал, утер слезу и молчи в тряпочку. Все плачут в тряпочки: у кого-то она платок носовой, у кого-то рукав, подол, штора, стол, столб, ветер;у меня – полотенце кухонное.

– Мальчик, кто в тебя заразу эту внес – думать?

– А что, разве есть кто не думает?

– Думать в одну сторону – не зараза. Ты, паршивец, думаешь на все четыре. А это болезнь.

– И что делать, доктор?

– Есть хорошее средство «скотч», но его еще не придумали.

С демократами не знаю, что делать, я им Сократа простить не могу.

Пора домой, вспомнить пора, как не думать. Как быть, как жить без греха мысли?

Парк. Скамейка. Листопад. Закрываешь глаза, руки прячешь поглубже в карманы. Настраиваешь уши на листья и слушаешь шаги, и пытаешься отгадать, которые из них к тебе. И клонишься ниже, ниже, и вдруг, почти у самой земли, ловишь музыку шагов ктебе, и не хватает ушей, открываешь глаза, и глаз не хватает, вынимаешь руки. И их не хватает, и ты начинаешь музыкой шагов дышать, и листья, подхватывая дыхание, замирают. Останавливаются машины, люди замедляют шаги.

Спасибо, почти семь секунд не думал – был!

Переступаешь порог, отключают свет во всем квартале. Идут поспешные рукопожатия: где теплее, где суше, где с холодком, где с дождинкой. Но всё не то, не то, не то… И вдруг ладонь, которую не хочется выпускать… Тут не спрашивать, не думать, а держать ее, как самую большую драгоценность на свете.

Заходишь в помещение и чувствуешь, как тесно от запахов. Скидываешь пальто, пытаешься снять пиджак, расслабить галстук, расстегнуть верхнюю пуговицу рубашки, а всё одно тесно, хоть рукава закатывай. Поднимаешься по лестнице, идешь по коридору, от тошноты теснота подступает к горлу и… Вроде как бабочка влетает в окно, раздвигает крыльями стены, потолок поднимает, открывает двери. Откуда бабочка в декабре? Пытаешься отыскать ее глазами, а нос подсказывает, что не бабочка это, а восторг от аромата тела. И ты благодарен за эти сказочные минуты вне мысли.

Ты на каком-то собрании, где все комарами правды покусанные. Пытаются ее друг другу сообщить, и правды становится так много, что голоса сливаются в один жужжащий летний зной. Уши умоляют указательные пальцы занавесить их тишиной. И ты колеблешься – заткнуть их или погодить, и вдруг из жужжания голос, похожий на вздох песка из ладони. И тебе хочется отыскать его и сказать, что этот голос и есть правда, и не стоит так напрягать мозги.

Ты получил двойку, которой никак не должно быть, уронил голову на парту, закрылся руками от несправедливости и ревешь, зная, что слез хватит до конца жизни. Тебя пытаются гладить, трясут, тормошат, говорят какие-то слова, ты отмахиваешься, ища защиты у парты. И тут руки, и их тепло… и несправедливость сбегает. Поднимаешь голову, рядом мама, и ты так богат, что ни говорить, ни думать не надо. Есть мама, и всё есть!

Ты опоздал. В зале темно. На сцене играется поздний вечер. Пробираешься на ощупь сквозь суровый строй плеч к месту. Шипят вслед пресмыкающимися с насекомыми впридачу. Хочется провалиться до первого этажа, укрыться пальто, и затаиться от страха неминуемого наказания. И вдруг под рукой ручейком затрепетала ключица, хрупкая, как подснежник. И ты понимаешь, что вся жизнь, все мысли – ничто в сравнении с этой ключицей. И тут тебя кто-то толкает в спину, и ты спотыкаешься на поцелуй.

За бугор не отдыхать летаем – думать. На Родину возвращаемся быть собой. Я с детства не мог понять птиц, зачем они к нам весной прилетают? Дошло. Видно, мы больше птицы, чем люди. И всё у нас кроме песен не так.

Зима на носу, на Родину тянет. А тут дворники по утрам смеются. Эй, вы, там, крупные птицы, оторвитесь от важных государственных дел, ответьте на вопрос: «Почему дворники в России по утрам не хохочут?»

Что же мы за люди? Американцы на юбилей Толстого ставят фильм о нем, немцы делают новый перевод «Анны Карениной», а мы гордо подтверждаем анафему великому соотечественнику своему? Что же у нас за Родина такая, из которой сам Толстой уходит на вокзал умирать? Как же мы дожили до того, что вся наша огромная страна большим вокзалом стала?

Когда начинают сжиматься кулаки от ненависти к глупостям власти… И ощущаешь их не кулаками, гранатами с вынутыми чеками… И понимаешь, что еще чуть-чуть и эти два зла могут взорваться, и пострадают невинные… Как важно иметь угол на земле, куда можно прибежать с бедой…

И человека в этом углу, который разожмет смерть кулаков до ладоней… И вложит вместо гранат поцелуи… Если бы у каждого был угол… Если бы у каждого был человек, зло меняющий на поцелуи…

Поэты, повара и потребители…

Поэты от бога, повара от рук, потребители из остального.

Нужен ли ум? Хотя бы на ужин.

А зачем?

Ты спишь и видишь, как какое-то маленькое тело кружится над тобой… И не тело оно – текст из шепота бабочек… Кто-то собирает этот шепот на полянах и посылает в твой сон… Ты пытаешься прочитать, а он уходит из тебя… Даже если крепкокрепко сожмешь ресницы, все равно не удержать…

Так и жизнь – не больше сна: кто-то нашептал, а ресницы рук не удержал и…

Сейчас сердца пересаживают. Говорят, скоро головы пересаживать начнут. Всё пересадить можно, кроме рук.

В руках-души. Руки – их кров. Когда человек уходит из жизни, освобождая место другому, душа улетает на крыльях рук в июль. Он самый теплый, поэтому в нем души живут.

Если бы мы все вытащили камни из-за пазухи и возвели Эверест, он бы живой водой ответил.

Состою из теток: сибирячки по отцу, ленинградки по матери. Они никогда не встречались. Место их свидания ношу в себе. Одна в лагере под Минусинском, другая в блокаду независимо друг от друга наколдовывали книгу «Рецепты на счастье». Тетки писали для своих будущих детей. Они знали, от какого супа светло, от какой каши на улыбку тянет, какие блины в сон клонят. Одного не ведали, что ребенок-поваренок у них будет один единственный – племяш, и книга эта станет его судьбой. Меня мать по ней читать учила. Она и букварь мой, и родная речь, и история, и география…

«Как только солнышко затеплится, водичка колодезная оживает, в ведерко звонкое плескаться просится. Наберешь полнехонькое да в чугунок перельешь, а остаточками сам полакомишься. Усадишь чугунок на плиту, косточек мясных в него подкинешь, щепотью соли повеселишь, и пусть на здоровье варится. Можно возле печи душу до песен отогреть, покемарить часок-другой. А там, глядишь, сердечный луковичку запросит. Подашь, он и успокоится, пока морковочкой полакомиться не потребует, а тут очередь и до картошечки дойдет. Дух такой, аж язык пьянеет, во рту заплетается. Пора царского выхода настала. Царь варева щавель-батюшка, он свои права хорошо знает, свиту за собой ведет, яйцо вкрутую да сметанку тугую.

А на столе тарелки-кораблики да ложки-лодочки часа своего заветного дожидаются. Да глазом одним на хлебушек косятся, и от счастья предстоящего в мелкие колокольчики позванивают».

Вот такие пироги с ватрушками. Голготишьу плиты с утра до ночи, мысли всякие в голову лезут. Не мои, тех, кто рядом со мной.

Тут как-то на банкете заспорили: кто сможет с завязанными глазами и ушами определить, в каком городе находится. Повозили меня по разным городам. В общем, дал шороху, без осечки с первых секунд и Москву, и Петербург, и Самару с Нижним Новгородом угадал. До сих пор думают, нос у меня собачий, на службу зовут. А я Маяковского люблю, он-то секрет и приоткрыл – клопы в каждом городе по-своему кусаются.

Театр – занавес с тайной за ним. У нас с точностью до наоборот. Тайна на столе, за ней занавес. Кстати, почему бы театральный занавес в скатерть-самобранку не переименовать, а актеров в самобранцев?

Вернусь в квартиру и пойму, что в ней кто-то был. Те, кто с умом, не догадаются, кто и сколько раз заходил. А я знаю, у меня тридцать пять раз гостил свет.

Плисецкая любила наблюдать за лебедями. На гастролях, в любой стране, находила возможность посетить пруд, озеро. Первым заметил рыжего лебедя ее муж и заревновал. Рыжие среди лебедей – явление редкое. Он признал руки Майи, она его кормила дольками апельсина.

Однажды и слышал, и видел, как одна бабка вылезла из троллейбуса, перекрестилась на дождь, глянула на народ под зонтами и от души рявкнула: «Безбожники зонтатые».

Мысль – соло, дуэтом не думают.

У нас на душу населения со снегом порядок. Деда Мороза пора в депутаты.

Из сугробов – занозы заборов, из почты – дым печной, из плеч – незакрытой калитки плач.

Если все придут из тебя вычитать и не вычтут, значит из мечты.

Человеку дают одну попытку на опыт, вторую – на пот, и, если обе заканчиваются неудачей, возводят в ранг поэта.

Повар – это верность своему пути. Путь повара из песен, этим он и прекрасен.

Форма в России – крепость. У нас по одежке встречают.

И у поваров она есть.

Осенью переписывали. Переписались не все. Тех, кто не переписался, объявили несознательными. А кто они на самом деле? У Бёлля есть рассказ, как поставили парня у моста считать, сколько людей туда проходит, сколько обратно. А он красивых девушек в счет не брал. Может, несознательные на самом деле красивые?

Если у женщины давно не было мужчины, по походке заметно; мужчину голос выдаёт.

Не хочу говорить где, но запрет на сексуальные овощи набирает силу.

«Португальцы гордятся не только футболом, но и тем, что их партизаны побили Наполеона натри года раньше русских партизан. Если бы Денис Давыдов знал об этом, он бы наверняка стихов не написал». Из записок чемпиона мира по шахматам Алёхина. Кстати, записи эти еще не найдены.

Однажды она спросила: «Мы расстались. Как думаешь, тени наши тоже?»

Тогда не ответил. Сейчас знаю: тени любимых не меняют.

У нас в городе стоят памятники Глинке и Прокофьеву, но бывать они у нас не бывали. А вот Шостакович ездил к Елизарову, у него проблемы были с руками. Елизаров уверял, что однажды пригласили Шостаковича быть третьим и спросили: «Ты кто?»

Он честно ответил: «Композитор».

– Ладно врать, не хочешь – не говори.

Это по-нашему – по-уральски.

– У вас из несерьезных блюд есть что-нибудь, кроме селедки? – Дети ее – кильки.

К сожалению, я не Дон Жуан: больше тарелки гладил, чем женщин.

Мне приснился сон из последней ночи Колумба перед Америкой.

– Колобок, колобок, я тебя съем!

– Не ешь меня, Колумб.

– Это еще почему?

– Я земля твоя.

Туда, где стадо, или туда, где стыдно?

– Мысли – маски.

– А марафон?

– Маскарад.

Слово – косметика и от мыслей, и от морщин.

Есть мнение, косметологами считать тех, кто занимается лицом, словом и кулинарией. Косметология – культура в кубе.

А куб, он от Платона.

Из рецептов райских блюд

И простит, и голову на колени, как дитя малое, уложит, и руками от невзгод защитит…

Лишить себя воды надень, на два, а потом ползком к водоему осеннему, к кораблям разноцветных мыслей, несущих к берегу неувядающий аромат жизни.

Снится сон – свет исчез, тьма кругом кромешная царствует. Страшно не за себя, за всех страшно. От испуга вскакиваешь, ас балкона на тебя огромными глазищами утро июньское таращится. Комната светом до краев наполнена. И ты начинаешь собирать его: в глаза, в уши, в рот, в руки… И вдруг осознаешь, что источник света-это ты! И неудержимо тянет к людям.

У истины, как у человека, две руки. Левая-логическая, правая – историческая. Истина от рождения леворука.

А людей к правде тянет. Их право. Хотя жизнь, как известно, асимметрична в левую сторону.

И первая книга, и последняя у всех одна – руки. И Родина у всех одна – обнаженное женское тело.