Зачем мы пишем. Известные писатели о своей профессии Маран Мередит
Основная работа: преподавание; творческие мастер-классы для выпускников школ, штат Айова (1981–1996); постоянной работы нет.
Награды (неполный список): Пулитцеровская премия (1992); член Американской академии искусств и литературы (2001); премия за жизненные достижения в области литературы PEN-центра США (2006); судья в жюри премии Man Booker International (2009).
Интересные факты
• Пулитцеровскую премию Джейн Смайли получила в 1992 году за пятый роман «Тысяча акров».
• Смайли держит лошадей на ранчо рядом с домом и почти каждый день ездит верхом.
• Смайли пишет и ведет блоги для большого количества журналов, включая New Yorker, Elle, Harper’s, Playboy и Practical Horseman.
Сайт:
Facebook:
Twitter:
Информации нет
Избранные работы
Романы
«Ослепленная лошадьми», 1980
«У райских врат», 1981
«Парные ключи», 1984
«Гренландцы», 1988
«Тысяча акров», 1991
«Му-у», 1995
«Правдивые путешествия и приключения Лидии Ньютон», 1998
«Лошадиный рай», 2000
«Добрая вера», 2003
«Десять дней среди холмов», 2007
«Личная жизнь», 2010
Молодежные романы
«Джордж и драгоценности», 2009
«Хорошая лошадь», 2010
«Истинно синий», 2011
Научные произведения и документальная проза
«Катскильские ремесла: мастера Катскильских гор», 1988
«Чарльз Диккенс», 2003
«Год на скачках: влияние на лошадей, людей, любовь, деньги и удачу», 2004
«Тринадцать взглядов на роман», 2005
«Человек, который изобрел компьютер: биография Джона Атанасова, цифрового первопроходца», 2010
Сборники новелл и рассказов
«Время скорби», 1987
«Обыкновенная любовь и доброжелательность», 1989
Экранизация
«Тысяча акров», 2003
Джейн Смайли
Я пишу, чтобы исследовать то, что мне интересно.
Работа романиста заключается в том, чтобы переплести факты с чувствами и историями персонажей, потому что роман — это чередование внутреннего и внешнего мира, того, что происходит, и того, что чувствуют персонажи. Нет причины писать роман, если не собираешься говорить о внутренней жизни своих героев. Без этого материал становится сухим. Но без событий и фактов роман кажется субъективным и бессмысленным.
В ранних романах, по мере их исторического формирования, присутствует мотив поиска. Дон Кихот думает, что отправляется что-то спасать, но на самом деле познает реальный мир, ничего общего не имеющий с той вымышленной моделью, сложившейся в его воображении после чтения рыцарских романов. А Сервантес следует за ним по пятам. Идея «Дона Кихота» заключается в том, чтобы показать конфликт между тем, что герой считает правдой и что он узнает, отправившись в большой мир. Это не только плодотворная работа, это плодотворный мотив написать роман.
Когда я проводила исследование для научной работы, которую я писала о романе, то обнаружила, что детство многих романистов было похоже на мое. Почти все романисты выросли, жадно читая книги, многие из них были родом из семей, в которых принято рассказывать детям об их бабушках, дедушках, тетях и дядях, то есть посвящать в семейную историю. Такие дети и любопытны, и наблюдательны. Я была именно таким ребенком, меня надо было постоянно одергивать, чтобы я перестала задавать вопросы. Что делают романисты? Мы собираем фактический материал и придаем ему форму истории.
Я любила читать и прочитала множество книг, знала все серии Эдварда Стратемейера типа «Нэнси Дрю» и «Близнецы Бобси». Я считала романистов своими друзьями. Они меня не пугали — они оказывали мне любезность, рассказывая эти истории. Когда я повзрослела, в старшей школе я обнаружила, что для мальчиков образцом американского писателя был Хемингуэй, а для девочек — Фицджеральд. Но среди этих образцов не было ни одной женщины.
Представьте себе девочку, которая сидит за партой в девятом классе, чешет голову и говорит: «Я не могу написать „И восходит солнце“ Хемингуэя, я девочка. Единственная альтернатива — „Великий Гэтсби“ Фицджеральда». Но вспомните, что произошло с Фитцджеральдом: он опубликовал четыре книги и умер от алкоголизма, только первая его книга была хорошей. Кто хочет такой судьбы?
В колледже я нашла другие варианты для себя: Вирджиния Вулф, Бронте, Остин. Но они не были американками. Поэтому я привыкла смотреть на английское как на образец для подражания.
Когда я пишу, я испытываю волнение сильнее, чем любую другую эмоцию.
Не могу сказать, что никогда не расстраиваюсь, но пишу я уже довольно долгое время, поэтому умею справляться с нервами. Я знаю, что у любого писателя есть дни подъема. Раньше ли, позже ли, но ты доходишь до того состояния, когда энергия сама движется и мне не приходится выжимать из себя силы.
Есть одна составляющая творческого процесса, которую я очень люблю, — это ощущение развертывающейся истории. Кидаешь в историю камешек, просто потому, что не можешь придумать ничего лучше, чтобы продолжить. Но маленький камушек превращается в зерно, внезапно дающее побеги. И начинает расти.
Сейчас я пишу книгу, которая — я уверена — увидит свет, но одному Создателю известно, когда. Я применила принцип «а что если?» к рассказу о своей лошади: а что если она участвовала бы в скачках на ипподроме Отей в Париже? А что если она учится на курсах для скакунов под Парижем? А что если она выберется из стойла и отправится в Париж? Это забавная идея, но в ней много правдоподобных проблем.
Однажды, во время работы над книгой, я встала в тупик. Я не знала, что делать дальше. Поэтому я ввела ворона. Сначала он был камушком.
Потом я поискала информацию о воронах, и эти птицы оказались весьма интересными. Я почувствовала, что ворон начинает «давать побеги». Он вдруг обрел свой голос, стал немного важничать, и внезапно в его интонациях появилась энергия повествования. Он стал потомком древней знатной семьи воронов, очень гордым собой, очень болтливым. Каким-то образом в следующие несколько недель он должен помочь моей лошади.
Вот что мне нравится в написании истории: что-то бросается, как камушек, и расцветает, как растение.
В Колледже Вассар на последнем курсе я написала роман для дипломной работы. Это был типичный подростковый роман о болезненных отношениях между двумя студентами колледжа. Он сейчас где-то в библиотеке Вассара.
Понимание того, что мне понравилось писать роман, привело к осознанию, что я собираюсь стать писателем. Роман вырос из любопытства — вообще все мои работы (и литературные работы многих других авторов) вырастают из сплетен. Со мной учились девочка и мальчик, между которыми ничего не было, я свела их на своих страницах, потому что они были двумя самыми странными людьми из всех, что я знала. Едва ли я вспомню сейчас сюжет, но хорошо помню, с каким удовольствием писала тот роман. Работа шла очень радостно, и это было по мне.
Через год после окончания Вассара, в 1975 году, я подала заявление в Мастерскую писателей Айовы. Мне отказали, но моего мужа приняли на историческое отделение, поэтому мы переехали в Айову. Я работала на заводе по изготовлению плюшевых мишек. Работницы их набивали, а я делала шов на спинах. На следующий год я снова подала заявку в Мастерскую. На этот раз меня взяли. Со мной учились очень талантливые студенты: Аллан Гурганус, Джейн Энн Филлипс, Том Бойл, Джон Гивенс, Ричард Бауш. Все были очень профессиональными, добрыми и преданными своему делу. Тогда я получила стипендию Фулбрайта и отправилась на год в Исландию. Большую часть выпускного года я провела, изучая литературу Древней Исландии, и собиралась писать о ней докторскую. Мой научный руководитель сказал: «Нам больше не нужны диссертации по древнеисландской литературе. У нас их полно». И я с легким сердцем, взяв за основу собранный материал, начала сочинять собственные сюжеты, а после окончания учебы написала первую часть своего настоящего романа.
Когда я работала над третьим романом, это было лучшее время за всю мою писательскую судьбу. Словно моей рукой кто-то водил извне. Казалось, будто персонажи использовали меня как секретаря, записывающего за ними их истории. Я наслаждалась этим. Каждый день я садилась за печатную машинку и оказывалась в Гренландии четырнадцатого века, где присоединялась к своим героям, населявшим мощный торговый форпост Европы; я надевала воображаемую шубу из медвежьей шкуры, и история писалась сама собой.
Спустя двенадцать лет у меня был похожий опыт с другим романом. Тогда я тоже чувствовала, будто мне нашептывают историю — на этот раз о лошади в конюшне, Мистере Т.
О других книгах слова плохого не скажу. Просто они были другими и создавались иначе.
Я знаю одно: любишь либо работу, либо вознаграждение. Жизнь намного проще, когда любишь работу.
Мне повезло. Мне все больше нравится работа. Я даже сейчас стала еще любопытнее. У меня больше идей. Больше энтузиазма. Я больше верю в то, что камушек обернется зерном. Мой самый большой страх связан не с тем, что закончатся темы, а что закончится время.
Любопытным всегда есть о чем писать. Меня всю жизнь интересовал внешний мир. Я, конечно, вставлю кое-что из своей внутренней жизни, если возникнет «техническая» необходимость, но у меня нет цели писать о себе.
Некоторые мои книги были спланированы более тщательно, нежели другие. Когда я писала «Тысячу акров», где все основано на «Короле Лире», я придерживалась правила: ни при каком случае не отклоняться от сюжета Шекспира. Это было сложно. Например, мне трудно было заставить своих героев развязать войну, подобно семейке Макбетов, — ведь они у меня простые фермеры из Айовы. Поэтому я вместо войны дала им судебные разбирательству.
Когда было написано две трети романа, я осознала, что отошла от сюжета. Мне пришлось возвращаться и все исправлять. Если у книги есть план, ее намного сложнее писать, чем ту, у которой есть лишь форма.
У романа Ten Days in the Hills («Десять дней среди холмов») была скорее форма, а не план. Я знала, что должно было быть десять дней. Знала, что все дни должны быть примерно равной длины. Я очень хотела, чтобы в книге было четыреста сорок четыре страницы. Я не знаю почему. Это пришло в голову как головоломка. Я решила, что структура головоломки компенсирует расслабленность так называемого сюжета.
Когда я увидела, как увеличивается количество слов, то задумчиво хмыкнула: «Это должны быть реальные цифры». Должна сказать, мой редактор не симпатизировала магии чисел. Ее немного раздражало мое желание написать «Десять дней» ровно на четыреста сорок четыре страницы.
Один из моих романов я написала от первого лица, и в результате он стал мертвым. Полагаю, потому что мой главный герой оказался человеком, не знающим, что ему сказать, и говорившим то, что было не нужно.
Я переключилась на третье лицо и переписала роман. Новый вариант был перегружен фактами. Куда-то исчез внутренний голос главного героя. Персонажи лежали ни живы, ни мертвы. Я боялась и нервничала, но не могла перестать возвращаться к тексту. Я считала, что эту историю стоило рассказать.
Переломным моментом стал четвертый или пятый вариант. Я попросила моего бухгалтера, чтобы он отнес роман в свой книжный клуб и прочитал его там. Текст членам клуба очень понравился, и они даже внесли уместные предложения. Это был момент, когда я осознала, что книга не была провальным делом, раз понравилась своей аудитории — зрелым женщинам.
Ни один роман я не бросала. Хотя много сомневалась насчет «Тысячи акров». Я писала его зимой в этом маленьком кабинете в нашем новом доме в Эймсе. Я постоянно засыпала, пока писала. Даже на время отложила рукопись, думая, что она, видимо, ужасно скучная. Потом наступила весна, я перечитала текст, и он показался мне весьма хорошим.
Оказалось, печная труба в доме пропускала угарный газ. Когда отпала необходимость топить печь, роман перестал меня усыплять. Урок в том, что не всегда все так плохо, как думаешь.
Роман — невероятно емкая форма. Вечно говорят, что роман умирает, но он все еще существует. Конечно, я беспокоюсь о его будущем. Но я не беспокоюсь о романе. Роман незаменим.
Издательские компании в 1980-е годы вдруг начали объединяться. Они становились все больше и больше. У каждого в 1990-е уже было выгодное предприятие. А потом все развалилось.
У писателей всегда были непростые отношения между деньгами и славой. Если ты на стороне денег, это твои выплаты. Можно сделать то, что предложила Джоди Пиколт, когда говорила о противостоянии «женской литературы» и «художественной литературы», — рыдать в чек. Если ты на стороне успеха, но пишешь книги слишком сложные, чтобы они стали бестселлерами, — это твое дело.
Сейчас и авансы становятся меньше. Исчезают книжные магазины. Кто знает, что произойдет? Самый важный вопрос на сегодняшний день: насколько аудитория готова выдержать этот удар? Дети продолжают читают книги — единственно хороший знак. Это не значит, что все удастся, но хоть что-то.
Если продолжить тему смерти романа, то следует обратить внимание на уход читателей-мужчин. Шумиха вокруг Апдайка и Мейлера и других парней была напрямую связана с мужской «инфраструктурой» литературы: редакторов; рецензентов; гордецов, выбирающих доминирующего мужчину; писателей, спорящих между собой, кто был доминирующим мужчиной. Культура мужского доминирования исчезла. Ее пытаются реанимировать при помощи Джонатана Франзена, но до тех пор, пока мужчины не вернутся к чтению, она не возродится.
Впрочем, давайте поговорим о Франзене после его десятой книги. Посмотрим, есть ли последовательность в его работе.
Если вы спросите группу мужчин, сколько книг, написанных женщинами, они прочитали за прошлый год, руки никто не поднимет. Если спросите группу женщин, сколько книг, написанных мужчинами и женщинами, они прочитали, будет примерно равное количество. Я одна из них. Я читаю и тех и других.
New York Times Book Review попросил меня в 2005 году написать об исследовании, которое они провели у себя в редакции. Они попросили двести редакторов, авторов и критиков — сто мужчин и сто женщин — назвать лучшие книги последних сорока лет. «Возлюбленная» Тони Моррисон[43] стала первой. Следующие десять книг были написаны мужчинами. Затем шла Мэрилин Робинсон[44].
Мужчины сдали шестьдесят два процента всех опросников. За исключением «Возлюбленной», они все голосовали за писателей-мужчин. Женщины голосовали за тех и других. Многие женщины не стали голосовать. Я написала, что женщины, возможно, не верили в иерархический взгляд на литературу. Они думали, что это был глупый вопрос, в то время как мужчины сочли его важным.
Поверьте, я не жалуюсь. Мне очень повезло. Я все еще прихожу к издателю и говорю: «У меня есть идея», а они спрашивают: «Какая?» Когда пришла к агенту с «Тысячей акров», она сказала: «Ты шутишь? Никто не хочет читать о зерновых». Потом я сдала книгу, и все было отлично.
Я получила несколько наград. Награды — это фантазии. Нельзя хотеть награду. Нельзя сказать: «Моя жизнь будет стоящей, если я получу Нобелевскую премию». Это неправильный образ мыслей.
Если карьера не была стоящей, пока ты писал эти книги, ты прожил грустную жизнь. Для меня все сводится к любопытности. Я полагаю, мой творческий путь закончится, когда я оглянусь и скажу: «Все скучно; больше ничего не интересно».
Хочется, чтобы интересы опережали реальные дни на земле.
Джейн Смайли делится профессиональным опытом с коллегами
• Не пишите книгу, которую, как вы думаете, издатель захочет опубликовать. Пишите книгу, ради которой хотите провести исследования, и книгу, которую сами хотите прочитать.
• Романист — это сплетник, использующий воображение. Можете соединить двух людей, которые не знакомы в реальной жизни, и сделать их влюбленной парой. Весело наблюдать за тем, что произойдет.
• Поймите, кто является вашим читателем, и проверьте свою книгу на группе этих людей; пойдите в любой книжный клуб, его члены с радостью вам помогут.
Глава 16
Мэг Уолитцер
Людям нравится предупреждать других, что к тому времени, когда достигнешь середины жизни, страсть начнет восприниматься, как давно съеденный ужин, который вспоминаешь с огромной нежностью. Блеск столового серебра. Масло на продолговатом блюдце. Труп шоколадного торта. Под конец будто пыльным мешком по голове ударили, остается лишь откинуться на спинку кресла и лишиться последних сил…
«Разъединение» (The Uncoupling, 2011)
О нем писал в Believer британский писатель Ник Хорнби:
Мэг Уолитцер — тот писатель, который заставляет сожалеть, почему авторы не пишут как можно больше таких проницательных, занимательных, непритязательных романов о том, почему и как простые люди принимают решения в своих жизнях.
Похвала Хорнби занижена и граничит с неуважением. Проницательные и занимательные — да, но непритязательные? Нет, не сказала бы. Остроумие и популярность Мэг Уолитцер нельзя принимать за литературную упрощенность. Уолитцер действует по принципу «от простого к сложному», и ее миссия амбициозна: показать, кто есть мы, обычные американцы, на самом деле, когда никто нас не видит.
Уолитцер заняла определенно высокомерную позицию по вопросу, обсуждаемому на страницах New York Times Book Review 30 марта 2012 года; в своем эссе она изложила, какие требования она предъявляет каждым своим романом:
Многие первоклассные книги, написанные женщинами и о жизни женщин, так и не могут покинуть нижней полки, проходящей по категории «женская литература», и перескочить на верхнюю, где расположились определенные книги, большая часть которых написана мужчинами… ими восторгаются и их явно выставляют на видное место…
Биографические данные
Дата рождения: 28 мая 1959 года.
Родилась и выросла: Бруклин (Нью-Йорк); выросла на Лонг-Айленде.
Ныне живет: Манхэттен (Нью-Йорк).
Личная жизнь: Ричард Пэнек, обозреватель научной литературы.
Семейная жизнь: дочь Габриэль, сын Чарли.
Образование: Смитский колледж, курс мастерства художественной литературы; Университет Брауна (1981).
Основная работа: нет.
Награды, премии, членство, степени (неполный список): стипендия Национального фонда поддержки искусств (1994); премия «Лучшие рассказы Америки» (1998); премия Пушкарт (1998).
Интересные факты
• Мэг Уолитцер, по ее собственному признанию, очень любит Scrabble[45], предпочитает играть по интернету в режиме онлайн. Поэтому главный герой ее недавнего молодежного романа — мальчик, который обладает волшебной силой, позволяющей ему выигрывать в Scrabble.
• Последний роман Уолитцер, «Разъединение», так понравился Сьюзи Роше из группы «Роше», что она написала на его основе песню Back in the sack («Назад в мешок»).
• Мать Мэг Уолитцер — романист Хилма Уолитцер.
Сайт: www.megwolitzer.com
Facebook: www.facebook.com/megwolitzerauthor
Twitter: @MegWolitzer
Избранные работы
Романы[46]
«Лунатизм», 1982
«Спрятанные картины», 1986
«Это твоя жизнь», 1988
«Друзья на всю жизнь», 1994
«Сдавайся, Дороти», 1998
«Жена», 2003
«Позиция», 2005
«Десятилетний сон», 2008
«Разъединение», 2011
Экранизации
«Это моя жизнь» (постановка по роману «Это твоя жизнь»), 1992
«Сдавайся, Дороти», 2006
Молодежный роман
«Кончики пальцев Дункана Дорфмана», 2011
Мэг Уолитцер
Мне как писателю приятно думать, что кто-то проводит большую часть жизни в поисках той единственной работы, которая всецело поглотит его. Большая часть моей жизни, как иногда я думаю, потрачена на неудержимое стремление избавиться от страхов. Занятие литературным трудом, особенно когда пишется легко, дает мне возможность не подпускать их к себе близко. Работа писателя, по всей вероятности, единственное дело в мире, способное сдерживать все твои тревоги. Работа становится для тебя надежным сейфом, спасающим от любых напастей, даже ядовитых газов. Наконец-то я чувствую себя большой и сильной!
Вы получаете абсолютную власть — где еще вы найдете такую возможность? В реальной жизни вы не вольны управлять чужими судьбами, не можете отвечать за личные отношения, вы даже не в состоянии наладить контакт с собственными детьми. Но вы начинаете писать — и на долгое время становитесь тем, кто полностью берет ответственность на себя.
По словам английской писательницы Зэди Смит, человек пишет, чтобы открыть свой порядок пребывания в мире, чтобы познать границы своей восприимчивости. Я человек пишущий. Что я такое, кроме собственной впечатлительности? Я сама, мой жизненный опыт? Что принесла я в этот мир? Что совершила? Что видела?
Кто-то пишет ради того, чтобы разобраться со своими призраками. Я не столь храбрая. В определенном смысле, мне лишь нужно чувствовать себя свободной, когда я пишу. Я никогда не пишу своих книг и не читаю чужих, чтобы убежать от самой себя. От себя нет спасения; я не знаю, что это даже такое. Когда я работаю, то прежде всего хочу определить свой угол зрения, создать интересный, но совершенно перекошенный мир.
Мне нравится то физиологическое состояние, что возникает во время работы над книгой. Будто я выполняю сложнейшее упражнение и впереди маячит золотая медаль. Это подстегивает меня. Мне доставляет огромное удовлетворение создавать в романе разные головоломки, а потом самой же их решать. Мой муж по роду занятия тесно связан с научными открытиями, и я мечтаю о загадках космоса и том времени, когда смогу с его помощью до них добраться, — вряд ли приблизишься к миру ближе.
Я страстный игрок в Scrabble и раньше сама создавала головоломки. Давным-давно в Нью-Йорке вместе с соавтором Джесси Грин я писала еженедельный кроссворд для журнала 7 Days. Иногда я думаю, что акт творчества сродни решению загадки — таинственное, наполненное подсказками, необъяснимое, элегантное занятие. А что делать, когда не можешь найти выхода? Когда сюжет зашел в тупик? Как выбраться из замкнутого пространства, ставшего для тебя настоящим адом? Но когда удается придумать решения для всех проблем и вывести роман на ровную дорогу, я начинаю тихонько подпрыгивать. Я же говорю: сочинять роман — все равно что выполнять упражнение, только ты сам его придумываешь и сам выполняешь, потому что посторонний здесь не справится. Писать текст — очень индивидуализированный вид домашнего занятия.
Я пишу, чтобы оттачивать замечательные идеи, которые роятся в голове, но без помощи текста их оттуда не вытянешь, потом я нахожу для них формулировки и сочиняю нечто конкретное. Это естественное продолжение внутреннего бормотания. Когда во мне звучит эта болтовня и есть внутренний императив, то получается книга.
Я росла в весьма необычной обстановке: моя мать была писательницей, хотя, в отличие от меня, она поздно к этому пришла. Мне исполнилось шесть или семь лет, когда она продала первый рассказ старейшему журналу Saturday Evening Post. Я видела, с каким душевным волнением она работала и как болезненно все воспринимала. Когда я начала писать, я писала для нее.
В первом классе у меня была учительница, которая подзывала меня к своему столу, и я диктовала ей истории, потому что она могла записать их быстрее меня. Мать сохранила все эти рассказы, и сейчас, когда я на них гляжу, то понимаю, что начала писать, чтобы понять мир. Когда я стала старше, я любила бежать со всех ног домой и показывать матери написанное, зная, что она меня подбодрит.
Однажды, когда я вела публичные чтения, встала пожилая женщина и сказала, что дочь пытается писать пьесы, а ее это беспокоит: сможет ли она сочинительством зарабатывать себе на жизнь. Я посоветовала ей поощрять талант девушки, поскольку и окружающие, и мир сделают все, чтобы его уничтожить, но мать не должна так поступать.
В Университете Брауна я училась с великим писателем Джоном Хоуксом, которого мы еще звали Джеком. Однажды я наткнулась на него в кампусе, и так как хотела ему понравиться, то зачем-то выпалила: «А я только что закончила рассказ». Конечно, это была ложь. Мне пришлось мчаться домой и на самом деле его писать.
Когда ты уже опытный и известный писатель, с регулярно появляющимися книгами, тебе не надо до одержимости пытаться кому-то понравиться. Уже нет того волнующего момента, как у Хелен Келлер с ее «водой»[47], но есть целая серия минут: волнение от знания, что пишешь не в пустоту, и для твоей работы есть надежный сосуд. Это наставничество — путь к писательству, и потом в конечном счете в этом не будет необходимости.
В годы учебы в Брауне я продала первый роман издательству Random House за пять тысяч долларов. Он появился на свет через восемнадцать месяцев.
Я намеревалась поехать в Стэнфорд, чтобы получить степень магистра, но решила переехать в Нью-Йорк и посмотреть, получится ли у меня вместо этого стать писателем. Я жила в богемном районе Нью-Йорка и ела тонны индийской еды. Меня совершенно не волновали деньги. Я знала одно: роман пристроен, и я хотела жить как писатель.
Сразу как я переехала в Нью-Йорк, я пошла в колонию MacDowell. Как давно это было! У меня была еще с собой фолк-гитара с наклейкой No-nukes[48], я сидела под деревом и наигрывала «Воды широкие»[49]. Смогу ли забыть ту девочку? Конечно, нет. Писателям приходится жить с собственными странностями.
Несколько следующих лет я продавала романы за слегка растущие авансы. Была другая эпоха, мне и в голову не приходили мсли о проданных тиражах. Я считала себя везучей — ведь меня публиковали. Я была очень благодарна и счастлива. Я и ведать не ведала, что эта радость может быть под угрозой. Разумеется, она всегда под угрозой. Некоторые писатели, с которыми я сравнялась в тиражах и популярности, внезапно исчезли. Было ли это связано с тем, что их больше не публиковали? С тем, что они просто перестали писать? В некоторых случаях я правда не знаю.
У меня никогда не было денег. Первые хорошие деньги появились в 1992 году, когда по одной из моих книг сняли фильм. Идеальное совпадение во времени. У меня был ребенок, а я совсем не знала, как умудриться растить его и одновременно писать книги. Контракт на фильм дал мне время. Он освободил меня из круговорота вечного писания и преподавания — я себя чувствовала как белка в колесе.
Сейчас я вернулась в свое беличье колесо, потому что один мой ребенок учится в колледже, а второй стремительно к этому приближается. Я уже упоминала мужа, так вот, он тоже писатель, поэтому мы оба живем этой хрупкой жизнью, стоя одной ногой на банановой шкурке. Мы вносим поправки, когда необходимо. Я считаю, что нет ничего постыдного в том, чтобы делать то, что нужно, чтобы зарабатывать, будучи писателем. Это утомительно, но интересно.
Однажды я была в машине, полной писателей, нас везли на какое-то мероприятие, и все на заднем сиденье говорили о провалах и разочарованиях. Водитель обернулся и рявкнул: «Вы все такие талантливые! Почему вы должны испытывать такой стыд?» Мы посмеялись над собой. Мы знали, что описывали чувство, которое испытывают многие писатели.
У меня бывают разные писательские дни. Работая над некоторыми книгами, я получаю немыслимый, продуктивный опыт, будто выпрыгиваю прямо изо лба Зевса. Может быть день после помолвки, когда весь мир уменьшается, а содержимое мозга перерабатывается в миниатюру на странице. Когда я писала роман «Позиция», у меня было чувство, будто я секретарша для самой себя. Вся работа над романом свелась к тому, чтобы просто успевать за своими мыслями. И быстро записывать. Ту книгу я сделала молниеносно.
Во время работы над другими книгами бывали дни и ночи усталости, апатии. Обращаясь к собственному опыту, сейчас точно могу сказать, что так всегда заканчивается, поскольку в основе любой книги лежит неправильный или недостаточно реализованный посыл.
Когда я пишу, то задаю себе вопрос, который обычно задает читатель автору: «Зачем ты мне это все рассказываешь?» Книга должна вызывать эротическое желание; смысл книги должен заглатываться как горячая булочка; идея должна быть неразрывно связана с содержанием; и конечно, сведения, в которых всегда была нужда.
Если ответ на вопрос «Зачем ты мне это рассказываешь?» не приходит в голову быстро, если я пишу без спешки, это первый знак того, что что-то не так. Когда кажется, что романы или рассказы идут в никуда, они теряют свой посыл, причину своего существования.
Посыл — это то, что у нас ассоциируется со срочными, внешними моментами — например, с политическими вопросами. У меня он также ассоциируется с искусством. Знаешь, что что-то можно исправить, вне зависимости от того, общественное ли это заблуждение или неполная информация. Вот что дает искусство — более полный взгляд, ты видишь такие закоулки, которые иначе никогда бы не заметил.
Много лет назад я продала роман, в котором рассказывалось о знаменитой пациентке Фрейда, Доре, написанный с ее точки зрения. По существу, это была попытка забрать ее историю у Фрейда и вернуть ей. Я наслаждалась написанием этих пятидесяти пяти страниц, ездила в Вену, чтобы все расследовать. А потом, спустя немного времени, осознала, что совсем не хотела писать эту книгу. Я чувствовала, что язык, на котором должна была быть написана эта книга, крайне убог, поскольку действие происходило давным-давно, а повествование велось от первого лица. В теории хорошо было мечтать, что «заберу» историю и верну ее обладательнице. В реальной жизни все обернулось иначе. Как только я это поняла, то потеряла свой внутренний императив.
Одни романы похожи на большие карманные книги; в них есть целый мир, и писатель, и читатель вынуждены копаться, чтобы найти то, что они ищут. Другие — больше похожи на тонкие контейнеры. Роман про Дору должен был быть именно таким. Меня удивило то количество проблем, с которыми мне пришлось столкнуться. Меня очень интересует все, что связано с психоанализом, и я думала, что такая книга будет писаться яростно и мощно. Но вдруг откуда-то стали вылезать лирические нотки — и это обернулось для меня ловушкой.
Лиризм может разбить предложения на сияющие отдельные обособленные элементы, и это может либо усилить мощь работы, либо сделать прозу притягательной, восхитительно личной, но лишенной силы. Все мои труды в Вене по сбору материала остались втуне и закончились лишь одним параграфом в моем следующем романе. А Дору и ее мир я забросила окончательно. В итоге из всего можно получить хороший суп, пусть даже и в неузнаваемом виде.
Самое тяжелое время для меня как писателя — это поиск центральной мысли книги. Как только она появляется, я чувствую себя уверенно. Это как ингалятор в кармане, когда у тебя астма.
У меня водораздел проходит через роман «Жена» — всю свою писательскую жизнь я делю на до и после. Мне не очень нравится то, что я писала до «Жены». Я все еще жила в мире слов и фраз, что иногда мне нравились, но я не была ими абсолютно довольна. Я как писатель сознательно придерживалась лиризма, была сдержанной и немного скрытной. Я переживала, что результаты были недостаточно сильными.
Книги, которые мне в то время нравилось читать, были намного сильнее тех, что писала я. Хотя у меня есть замечания к работе Филлипа Рота, мне нравится мускулистость его прозы. Что мешало мне писать с той же страстью, что я чувствовала, когда писала? Мне это удалось, когда я написала «Жену».
Я задумывала «Разъединение» как современную «Лисистрату»[50]. Я начала книгу в годы президентства Буша, когда я, как и все, устала от бесконечных войн США с Афганистаном и Ираком. Изначально я думала, что у «Разъединения» будет важное содержание на военную тему.
Но когда я писала, произошли изменения. Я всегда понимаю, когда покорно возвращаюсь к упрямой сцене, на которой застряла, что она не понравится читателям и ее, возможно, не должно быть в книге. Я начала видеть такие сцены в «Разъединенных». И затем поняла, что то, о чем на самом деле я хотела писать, просто расцвело и перебороло все остальное. В голове у меня было что-то вроде игры в камень-ножницы-бумагу. В «Лисистрате» меня как писателя интересовало не то, что женщины использовали сексуальную силу, чтобы остановить войну, а то, как пьеса позволила мне взглянуть на сексуальное желание и сексуальную усталость в браке. Это могло позволить мне рассмотреть женскую сексуальность в ходе истории. Поэтому я изменила идею всей книги.
На дворе отнюдь не эпоха созерцания, а писательский труд — это опыт наблюдения. Идея задумчивого, медленного, чему нужно время, чтобы вылупиться и появиться на свет, не соответствует сегодняшней скорости.
Я завидую людям с большими финансовыми возможностями — их жизненные условия более стабильны. Постоянная необходимость зарабатывать на жизнь ложится на плечи и очень давит. Я знаю, как мне повезло, что я смогла остаться писателем. Но я никогда не принимала это на веру.
Мэг Уолитцер делится профессиональным опытом с коллегами
• Результативный писательский труд похож на концентрированный бульонный кубик. Не просто выбираешь произвольный день и пишешь о нем. Выбираешь обычные моменты и усиливаешь их — будто они заморожены и высушены, чтобы читатель мог просто добавить воды.
• Чтобы найти центральную идею книги, можно свободно написать пару глав. Затем посмотри на все, что сделал, и начнешь понимать структуру сюжета. Затем продолжай и пиши, скажем, страниц восемьдесят, но не сто; если напишешь сто, а в итоге отложишь в сторону, — можешь почувствовать, что потерял много времени. Иногда я рекомендую писать около восьмидесяти страниц, что уже является довольно большим количеством. Таким результатом можно гордиться. Затем снова посмотри на работу, начни составлять план, как будет развиваться книга.
• Я всегда прошу советов у коллег, которым доверяю, и всегда внимательно выслушаю, что они говорят. Надежный «целевой читатель» стоит того, чтобы его выбрать, поскольку он придает чувство уверенности в том, что делаешь.
• Никто не отберет твой дар сочинять книги, но никто и не преподнесет его на блюдечке.
Глава 17
Джеймс Фрэй
Когда я впервые его увидел, он шел по коридору. Напротив апартаментов, в которых я жил, были комнаты, пустующие уже год. Обычно апартаменты в нашем доме быстро занимают. Правительство их поддерживает, поэтому они дешевые, как раз для людей, у которых в этом мире нет ни гроша, и, даже если они всегда говорят нам обратное, они знают, что у них ни черта никогда не будет.
«Последний Завет» (The Final Testament of the Holy Bible, 2011)
В январе 2006 года мир, по крайней мере мир Опры Уинфри, наблюдал, как Опра жестко критиковала Джеймса Фрэя, автора A Million Little Pieces («Миллион осколков») — книги, ставшей последним выбором ее знаменитого «Книжного клуба». Опра обвиняла Фрэя в том, что он представил себя и некоторые события в ложном свете.
— Вы придерживались этого образа, потому что хотели видеть себя таким? Или вы придерживались этого образа, чтобы улучшить книгу?
— Возможно, и то и другое.
— Я действительно чувствую себя одураченной, я чувствую, что вы предали миллионы читателей, — подвела итог Опра.
Фиаско Фрэя на какое-то время поставило крест на автобиографическом жанре, оставив без работы многих авторов. Те счастливчики, кому удалось найти издательства, взяли на себя обязательство подписать бумагу, которая известна как «заявление Фрэя», — с ее помощью издатели надеются избежать судебных тяжб, порожденных книгой этого автора. Издательству, выпустившему «Миллион осколков» в свет, пришлось объявить, что оно вернет деньги читателям, купившим это произведение.
Расследование продолжилось; всплыли новые факты. Оказалось, Фрэй продавал книгу как художественное произведение. Его издатель, желавший получить большую прибыль, позиционировал ее как реальную историю. Фрэй предложил опубликовать заявление, объясняющее разницу; на его просьбу ответили отказом. Вспомним, что 2006 год был тяжелым периодом в истории Америки, полным обмана и возмущения. Вспомним войну в Ираке. Вспомним «оружие массового уничтожения». Вспомним новое слово, придуманное сатириком Стивеном Кольбером, — правдость [51]. Корреспондент New York Times Морин Дауд написала после появления Фрэя в «Шоу Опры»:
После того как вся нация без каких-либо последствий погрязла в обмане, в агрессивных политических противостояниях, откровенной лжи Джорджа Буша-младшего, было огромным облегчением увидеть, как Опра — эта королева сострадания — холодно заставила хоть кого-то понести ответственность за свой обман.
Пять лет спустя, во время последнего сезона своего шоу, Опра во второй раз пригласила Джеймса Фрэя к себе в студию.
— Большинство авторов мемуаров делают то же, что сделал я, — сказал Фрэй.
— Я приношу извинения за то, что у меня не хватило сострадания, — ответила Опра.
Они обнялись и помирились.
Познакомьтесь с Джеймсом Фрэем. Судите сами. А лучше вынесите свой урок из его опыта и не судите его вообще.
Биографические данные
Дата рождения: 12 сентября 1969 года.
Родился и вырос: Кливленд.
Ныне живет: Нью-Йорк.
Личная жизнь: есть жена.
Семейная жизнь: трое детей.
Образование: Университет Денисон; Чикагский институт искусств.
Основная работа: основатель компании FullFantomFive, 2010.
Награды, премии, членство, степени (неполный список): нет.
Интересные факты
• По словам самого Джеймса Фрэя, он работал Санта Клаусом и пасхальным кроликом в универмаге, складским рабочим, портье, уборщиком, сценаристом, режиссером и продюсером.
• От «Миллиона осколков» отказались семнадцать издателей, прежде чем Doubteday согласилось ее опубликовать. С тех пор продано семь миллионов копий по всему миру, книга переведена на 35 языков.
• Роман «Мой друг Леонард», продолжение его первой книги, также стал бестселлером по версии New York Times.
• Книга, оказавшая на Фрэя наибольшее влияние, — «Тропик Рака» Генри Миллера.
Сайт: www.bigjimindustries.com