Девять снов Шахразады Шахразада
Свиток шестой
– Клянусь, о мудрейшая, царица еще не вставала!
– Малика, успокойся. В твоих словах никто не сомневается. Мне просто удивительно, что сестра пропустила и время занятий с детьми, и время игр в саду. А такого не бывало ни разу…
– Но… – Тут девушка замялась.
Герсими поняла ее и без слов.
– О да, Малика, да. Она царица, властительница, и имеет право делать все, что пожелает. Однако провести весь день в тиши опочивальни… Нет, это совсем не похоже на мудрую мою подругу… Быть может, мы все же решимся потревожить ее покой?
– Но…
– Да, я знаю. Ты стоишь недреманно на страже покоя великой царицы Шахразады. Однако сейчас, думаю, и тебе уже пора задуматься, быть может, призвать лекаря… Или даже нескольких… Ибо и полдень давно миновал, и, что греха таить, солнце движется к закату… А царица еще не покидала своих покоев…
– Она может делать все, что захочет!
Малика поджала губы, показывая, что разговор закончен. Герсими вздохнула.
– Ну что ж, да будет так.
«Не драться же мне с ней, в конце концов! И потом – она исполняет свой долг, исполняет более чем усердно… Одному лишь царю дано право приказывать ей…»
– Девочка моя, – услышала Герсими мягкий голос матери. – Иногда ты столь полно преображаешься, что вовсе забываешь об умениях, которыми одарили тебя мы с отцом…
– Матушка, – прошептала в ответ та. – Но что мне делать сейчас?
– Делать? Ровным счетом ничего не надо. А вот присесть на скамью у фонтана, съесть персик и попытаться услышать свою «сестренку» тебе вполне по силам. Даже моя внучка тебя сейчас не побеспокоит…
Герсими услышала теплую улыбку в голосе матери.
– Внучка?
– Да, девочка. Через два месяца родится крошка Ванадис. Она унаследует мудрость отца и твои умения без потерь. Мне видится многое в ее судьбе. Но, как у всех малышей, в тумане – ибо извилист и тернист путь новорожденного к своей доле… У нее будут еще братья и сестры… Хотя сейчас тебе об этом беспокоиться не следует – всему свое время.
Герсими утерла слезы.
– Благодарю тебя, мудрейшая из богинь!
– Не плачь, маленькая. Что бы ни случилось, уж я-то окажусь рядом сразу же. Но сейчас не следует думать о далеком будущем. Тебя снедает беспокойство о наставнице. И не зря. Попытайся войти в ее сновидения. Быть может, тебе удастся докричаться до ее разума… Герсими поежилась. Неспроста матушка дает такие советы…
– Слушаю и повинуюсь, моя прекрасная! – Девушка послушно склонила голову.
– Да, у тебя оказалась отличная учительница… Помоги ей, дочка! – И голос Фрейи пропал в высоких облаках.
– Повинуюсь, – вновь повторила Герсими.
«Что же случилось с тобой, сестренка? Что заставило беспокоиться даже мою матушку, не очень любящую род людской и делающую исключение, быть может, всего для пары десятков человек?»
Скамья была уютной, послеполуденный жар под лапы огромного кедра почти не пробивался, птицы утихли в высокой кроне. Герсими закрыла глаза и погрузилась в мир образов.
Ох, сколь долго ей пришлось учиться отгораживаться от этого прекрасного, обжигающе-яркого звонкого мира! Как непросто проходила эта привычка. Однако же каждое возвращение в подлинный мир было настоящим удовольствием – как возвращение в дом, где ты любим всегда просто потому, что это ты.
Очень быстро нашла Герсими среди сполохов чувств разум Шахразады. Однако не услышала ни удивления, ни радости, ни боли…
Ее «сестра» спала. Спала столь глубоко и ровно, словно сновидения вообще никогда не посещали ее. Герсими пришлось приложить усилие лишь для того, чтобы убедиться, что Шахразада еще дышит.
«Что же с тобой произошло, добрая моя наставница? Какой дэв украл твои чувства, погрузив в черную бездну сна без сновидений, желаний и боли?»
Герсими попыталась увидеть то, что видит перед собой «сестра». Лишь черная пелена встала у нее перед глазами. Попыталась услышать хоть осколок мысли, но ей не удалось и это, ибо сон царицы был куда больше похож на обморок. Но при этом не ощутила Герсими и никакой посторонней силы, удерживающей разум подруги. Ни джинны, ни ифриты, ни дэвы, которым вообще нет места в этом мире, равно как и в других мирах, ни даже эльфы или гоблины… Герсими показалось, что Шахразада по собственной воле опустилась в черный омут без сновидений. По собственной воле и без малейшего желания вынырнуть хоть когда-нибудь.
«Бедная моя сестричка… Что же ты с собой сделала…»
«Герсими? Подружка? Ты?»
«Ой, Шахразада… Ты слышишь меня?»
«Конечно, слышу! Как же мне было не услышать твой крик? Ты орешь не хуже ишака на базарной площади в базарный день!..»
Герсими рассмеялась. Да, это была ее «сестричка» – иногда чуточку ворчливая, иногда сосредоточенная, иногда даже раздражительная. Как все люди.
«Шахразада, ты так глубоко уснула, что мы забеспокоились…»
«Отчего бы это? Разве глубоко спать могу только я?»
«Сестренка, но уже наступает вечер, а ты еще не покидала опочивальни… Прошел час твоих занятий с сыновьями – сегодня с ними занимался Шахземан, когда увидел, что ты не торопишься выходить в классную комнату. Прошел час игры с детьми… Но ты все спишь…»
«Аллах всесильный, не может быть!»
Герсими ощутила, что сестра пытается сбросить с себя покрывало черного сна. Пытается, но безуспешно…
Да, Фрейя беспокоилась не зря – похоже, Шахразада увязла посреди черной бездны, как муха в янтаре.
Герсими напряглась, мысленно протянула ей обе руки, потянула. Вот пальцами она ощутила прикосновение пальцев «наставницы», вот они вцепились в ее руку с силой, какой трудно ждать от женщины… Еще чуть-чуть, еще…
– Аллах всесильный! Как долго я спала! – Шахразада раскрыла глаза в теплой полутьме опочивальни.
«Наконец, сестренка! Какое счастье!»
«Герсими, ты где?»
«Я в саду…»
«А мне показалось, что я увидела тебя во сне… И даже сейчас болтаю с тобой…»
«Милая, ты, должно быть, забыла, как я сама учила тебя безмолвным беседам на расстоянии…»
«Забыла, сестра», – виновато ответила Шахразада.
«Зато теперь как пригодилось тебе это странное умение… Я жду тебя у фонтанов…»
Герсими откинулась на спинку скамьи. В этот раз ее сил хватило… Но беспокойство не отпускало. Воспоминание о черной бездне, поглотившей Шахразаду, было таким пугающим и в то же время таким… притягательным, таким манящим. Словно там, в беспросветной темноте, таилась вся сладость мира: все любящие души, все сладкие надежды, все сбывшиеся мечты.
– Понятно, почему Шахразаде было там хорошо!.. И почему она с таким трудом покидала это коварное место…
Герсими погрузилась в воспоминания, пытаясь вновь пройти дорогой, по которой мысленно бежала в поисках разума своей подруги. Сейчас у нее хватило душевных сил и для того, чтобы запомнить этот путь, – ибо в глубине души она подозревала, что ей еще не раз придется выручать свою сестру из объятий черной бездны.
– Аллах всемилостивый… Но что же делать? Как уберечь умницу Шахразаду от всего этого?
Увы, Герсими почти наверняка знала ответ на этот вопрос. Подозревала, что знает точно: ее сестре не хватало кипения страстей, не хватало жизни в размеренном спокойствии дворцовых будней. И до тех пор, пока не изменится привычный порядок вещей, не изменить и желания царицы бежать от него как можно дальше.
– Сестричка! – Щеки Герсими коснулась бархатная щека Шахразады. – Ты так глубоко задумалась…
– Почти так же глубоко, как ты уснула, моя добрая наставница.
– Это верно… И ты знаешь, сегодня мне ничего не снилось! Ни графы, или лэрды, ни рыцари, ни их прекрасные дамы… Даже чудовища не тревожили моих снов…
– Это славно, милая. Плохо лишь, что без моей помощи ты рисковала не проснуться еще пару-тройку дней.
– Неужели? Какой ужас…
В глазах Шахразады отразился настоящий испуг. И… еще какое-то странное желание…
«О все боги мира, – мысленно ахнула Герсими. – Да она мечтает вернуться – не в ту черную бездну, откуда нет возврата, а к рекомым рыцарям и дамам, графам или лордам… Она по-прежнему жаждет бегства отсюда, хоть пока сама и не понимает этого…»
– Как справился Шахземан с уроком?
Герсими усмехнулась.
– Как все мужчины… Почти не кричал, почти не сердился… Почти жив…
– Да, сестричка, наши сыновья не дадут себя в обиду! Даже собственным родственникам…
– Шахземан все пытался понять, как тебе удается управляться этой оравой?
– Оравой? Всего-то трое мальчишек – мои близнецы и твой сынок… С чем же тут управляться?
Теперь Герсими видела перед собой настоящую, привычную Шахразаду – спокойную, чуть снисходительную, улыбающуюся. Но те самые, пугающие искорки нет-нет да и вспыхивали в самой глубине ее глаз.
«Аллах всесильный, надо быть начеку! Боюсь, что моих сил не хватит надолго – и Шахразаде удастся улизнуть в мир грез навсегда…»
Царица и невестка вполголоса беседовали в полу тьме. Приближался вечер, вечер, когда самые черные из снов берут верх над светлыми надеждами и радостными предчувствиями.
Свиток седьмой
– Наконец! – Со вздохом облегчения Шахразада закрыла двери опочивальни.
Она осталась одна и чувствовала удивительную радость от этого. Теперь уже не надо быть кем-то, а достаточно стать самой собой – пылкой мечтательницей, грезящей о неземной любви, о подвигах, которые готов свершить ради нее какой-то прекрасный, пусть пока еще неведомый рыцарь…
Шелка ложа приняли царицу в свои нежные объятия, приняли так, будто ждали лишь этого мгновения, будто были готовы сию же секунду отправить ее в те земли, где ждет ее незамутненное, столь ожидаемое счастье.
Шахразада закрыла глаза и…
И опустилась на скамеечку у крошечного окошка с распахнутыми в лес ставнями. Она, похоже, просидела так не один час, не сводя глаз с тропинки, ведущей к воротам крепости Трокенхольт.
«Онья… Меня зовут Онья… – пришло в голову царице. – Я дочь древнего рода колдунов-друидов, но слишком… мала и потому посвящена лишь в первые степени вечной магии…»
«Духи лугов, духи лесов, вечного камня и хрупких цветов, нежной росы и могучего моря, трижды я вас заклинаю – откликнитесь на мой зов!»
Онья по обыкновению застыла – терпеливо, недвижно, – не прерывая своей безмолвной молитвы.
«Единожды к вам я взываю о даровании покоя, дважды – огнем озарите воспоминания любимого, и трижды – пусть скорее любимый возвратится ко мне».
Девушка сидела так с самого рассвета, почти не двигаясь, не отрывая глаз от тропинки. Час за часом она горячо повторяла беззвучные слова заклинания. Лучи заходящего солнца бросали отблески на ее стройную фигурку, блистая и вспыхивая в облаке белокурых волос, волною падавших ей на плечи. Произнося слова песнопения, она в то же время молилась, чтобы их жар восполнил ту мощь, которой их лишало безмолвие.
Дочь христианина-саксонца и жрицы друидов, Онья, не задумываясь, соединяла христианскую молитву с заклинаниями друидов. Она лишь тревожилась, что ее триадам недостает неземной красоты и свободного ритма молитв ее матери или Ллис, второй жены отца. Но большего ей было все равно не достигнуть без надлежащего обучения, а учиться ей не разрешали – отец настаивал, чтобы дети воспитывались как христиане, а мать не сомневалась, что смешанная кровь ребятишек – наполовину саксонцев – не позволит им обрести власть над силами друидов.
Тотчас же устыдившись своих непочтительных мыслей, Онья подвинулась, так что скамеечка заскрипела.
Как посмела она обвинять отца, илдормена Трокенхольта, скира христианской Нортумбрии, – прославленный воин Вулфэйн не мог поступить иначе. К тому же он любит ее и желает ей только добра.
Точно так же Онье не в чем было винить свою мать. Леди Брина искренне верила в табу, павшие на детей из-за их смешанной крови. И была во многом права: трое младших братишек Оньи не выказывали ни какого-либо интереса, ни склонностей к подобным делам. Девушка поморщилась и снова шевельнулась. Нет, все-таки она не права – пока еще рано говорить о малыше Сенвульфе. Но если Сенвульф вырастет похожим на десятилетнего Каба и шестилетнего Эдвина, то и он будет точно таким же.
Онья сообразила вдруг, что ее необычное беспокойство привлекло внимание матери и Ллис, и поняла, что мысли ее блуждают неизвестно где. С самого раннего детства, пожалуй, не было ни дня, когда бы она не сидела тихонько, как мышь, внимательно и подолгу прислушиваясь. Все началось лишь тогда, когда она узнала, что спокойствие и сосредоточенное внимание – первые шаги на пути к овладению могущественной властью друидов. Если она хочет, чтобы ее заклинания возымели хоть какое-то действие, ей нужно сосредоточиться только на них.
«Духи лугов, духи лесов, вечного камня и хрупких цветов, нежной росы и могучего моря, трижды я вас заклинаю: откликнитесь на мой зов!» Крепко зажмурив ярко-зеленые глаза, Онья сосредоточилась на своем желании – увидеть Ридвейна.
Даже сознание того, что Ридвейн придет сюда не для того, чтобы встретиться с ней, а лишь откликаясь на отчаянные призывы сестры, не могло уменьшить ликования Оньи. Стараясь не думать ни о том, что происходит вокруг нее в зале, ни о слугах, занятых у громадного очага приготовлением поздней вечерней трапезы, ни о матери и Ллис, она с жаром повторяла свои безмолвные заклинания.
Брина сидела в полумраке под пучками лекарственных трав, за длинным столом, уставленным разнообразными пузырьками, мерными чашечками и глиняными сосудами. Она размеренно постукивала маленьким пестиком, растирая крохотные зернышки в каменной чаше, – жрица так давно занималась этим, что могла не задумываясь составить снотворное снадобье, для которого эти зерна предназначались.
Взгляд ее серых, потемневших от тревоги глаз то и дело останавливался на дочери, чье ожидание было почти осязаемо. Несмотря на чудесное зрелище, которое представляло ее дитя, озаренное лучами предзакатного солнца, Брине чудилось, будто Онья окутана мглистой безрадостной пеленой. Ей казалось, что девушка склонилась над невидимой пропастью. Брина почти желала, чтобы Ридвейн не откликнулся на призыв. Она боялась, что, если юноша появится в замке, дочь может решиться на безрассудный, опрометчивый шаг.
На протяжении нескольких лет Брина и Вулф, забавляясь, наблюдали, как Онья – сначала ребенок, а потом неуклюжий подросток – боготворила отрока Ридвейна. Безобидное юношеское увлечение. Но теперь Онья выросла, она уже девушка, и ее стойкая привязанность начинала вызывать беспокойство. Мальчик, которому Брина приходилась кем-то вроде приемной матери, стал ошеломляюще красивым мужчиной. Природное обаяние Ридвейна еще усиливалось опытом, приобретенным за последние десять лет: множество женщин и девушек дарили ему свое внимание. К тому же обладая мистической силой, он был опасен – в особенности для Оньи.
Ридвейн стал жрецом-друидом, чье воспитание и предназначение требовали исполнения великого долга, обращенного как в прошлое, так и в будущее. И в этом будущем полукровке Онье места не было.
Из чувств девочки ничего бы не вышло, ничего, кроме боли. А от этого Брине хотелось бы уберечь свою дочь. К сожалению, не существовало никаких заклинаний, способных воздействовать на человеческие чувства.
Пестик растер зернышки чуть ли не в пыль, когда нежные пальцы, ласково сжав руку Брины, остановили ее. Темноволосая головка с отблесками серебряных нитей поднялась навстречу утешающему, спокойному взгляду темно-синих глаз Ллис.
– Доверься Ридвейну. – Ллис говорила так тихо, что только Брина могла расслышать ее слова. Мать двоих крепеньких мальчишек-близнецов и маленькой дочки, Ллис понимала тревогу своей названой сестры, но, хорошо зная брата, не сомневалась в его чести. – Он слишком привязан к ней, чтобы обидеть.
– Боюсь, это столь же неизбежно, как гром, следующий за вспышкой молнии. – Брина улыбнулась одними губами.
Онья сосредоточилась и, ни на что больше не отвлекаясь, взывала перед своим мысленным взором образ загадочно прекрасного жреца-колдуна, своего ненаглядного Ридвейна. Жар ее заклинаний все нарастал, пока какой-то необъяснимый внутренний голос не побудил ее посмотреть в окно.
Ее глаза широко раскрылись при виде воплощенного отклика на ее мольбы, шагавшего в лиловатом вечернем сумраке. Девушка вскочила, бросилась к дубовым дверям, обитым железными полосами, и, широко распахнув их, помчалась по аллее к тому, о ком так долго и страстно мечтала.
– Ты здесь! Ох, Ридвейн, я так рада, что ты наконец приехал!
Девушка уткнулась в его широкую грудь, и голос ее звучал приглушенно, но, сразу же чуть отстранившись и подняв голову, она спросила:
– Почему тебя не было так долго?
Ридвейн обнял одной сильной рукой ее изящную фигурку, в другой сжимая посох с наконечником в виде орлиной лапы, зажавшей в своих бронзовых когтях кристалл. Жрец опустил глаза и посмотрел на прелестное личико, лучившееся неприкрытым чувством, на которое он не смел откликнуться. По правде говоря, он и вообще не отважился бы прийти в Трокенхольт, если бы не настоятельная просьба сестры встретиться с ней здесь. Да, только любовь к сестре и понимание отчаянного положения, в котором та находилась, призывая его, заставили его рискнуть и вернуться в пленительные сети, сплетенные сладчайшей невинностью и запретной любовью.
И все-таки ничто не могло помешать ему вкусить от действительности после бесчисленных грез наяву и ночных сновидений. Огромные зеленые, с серебристыми искорками, глаза царили на маленьком личике с высокими скулами и остреньким подбородком, а розовые, как лепестки, губы – верхняя, выгнутая, как лук, и полная нижняя – были бесконечно прельстительны. Особенно в эту минуту, когда едва не касались его собственных.
– Входи же, Ридвейн. – Голос Брины, донесшийся из-за открытой двери, разбил то опасное очарование, что было ей так понятно. Потом, уже более мягко, она добавила: – Тушеное мясо и свежий хлеб на столе, они ждут тебя…
Ридвейн взглянул поверх белокурой головки Оньи, улыбнувшись и как бы извиняясь за минутную слабость и благодаря за вмешательство. К тому же он и вправду был голоден, да и во рту пересохло.
– Надеюсь, что кружка хорошего эля для меня тоже найдется, – громко рассмеялся друид.
Девушка по-прежнему держалась с ним рядом, но он, теперь уже сдержанно, с братской нежностью, обнял ее за талию и повел в дом, где пылал в очаге огонь, такой чудесный и жаркий в этот прохладный весенний вечер.
Три женщины и мужчина уселись за стоявший на возвышении стол хозяина дома, который отправился в поход с королем защищать владения от врагов. Когда Ридвейн сел между сестрой и названой матерью, Онье стало очень больно – она поняла, что он сделал это умышленно, стараясь держаться подальше.
Онья почувствовала, что должна снова замкнуться в своей обычной раковине молчания. Тогда ей, возможно, позволят остаться и упиваться видом возлюбленного, наслаждаться его близостью, смотреть на него и слушать его голос. Заговорить – значило рисковать. А вдруг ее отошлют из комнаты, как ребенка, так же как ее братьев и ребятишек Ллис, которые уже пошли спать? Раздумывая об этом, она отчетливо поняла, что ее раковина – это ее броня. Уйдя в нее, она станет почти невидимой для окружающих, занятых важными вопросами. Усевшись на свое место, девушка приготовилась к долгому спокойному ожиданию.
Терпение? Спокойствие? Напоминание о подобных чувствах было просто насмешкой, и губы ее дрогнули в легкой улыбке. Чувства эти были частичками, составлявшими ее раковину, полезной привычкой, благодаря которой она слышала и узнавала массу интересных вещей. И все-таки Онья боялась, что недостаток терпения погубит ее. По правде говоря, ее удивляло, что, несмотря на свои магические умения, ни один из этих троих ни разу не догадался, что за ее внешним спокойствием скрывается неистовый дух, жаждущий разорвать оковы, вырваться из стесняющей его раковины.
«Интересно, – подумала Онья, – случается ли такое с матерью, с Ллис или Ридвейном? Подвергается ли подобному испытанию их безмятежное спокойствие, столь необходимое для друидов?»
Почти очистив тарелку с ароматным рагу и смоченным в его соусе хлебом и как следует отхлебнув из громадной глиняной кружки с элем, Ридвейн приготовился слушать сестру.
– Недели две тому назад в Оукли пришел путешественник. Путь его лежал через Уэссекс и Мерсию, и вот наконец он подошел к воротам нашего замка. За пищу и кров, предоставленный ему на ночь, он передал нам вот это послание.
Ллис бережно достала сложенный вчетверо квадратик пергамента и подтолкнула его к брату. Ридвейн отодвинул в сторону деревянное блюдо с мясом. Только после этого он осторожно придвинул к себе драгоценный пергамент. Ветхая бумага хрустнула, разворачиваясь. Несколько кусочков свечного сала упали на голые доски стола. Поначалу он этого не заметил, с головой углубившись в чтение.
Ридвейн едва смог разобрать послание: «Здоров, но в камне».
Буквы были неровные, размытые, черные, выведенные, по всей видимости, грубо обточенным угольком из костра. Загадочное и неподписанное, в главном письмо все же не оставляло сомнений.
– Сложи кусочки свечного сала, – воскликнула Ллис, задыхаясь от нетерпения.
Она не сомневалась в происхождении письма с той минуты, как коснулась его, но жаждала убедиться, что брат, как и она, уверен, что это не жестокая мистификация. Ридвейн послушно сложил три самых больших куска, отломанных от свечки, – теперь сомнений не оставалось. Посредине была выдавлена стилизованная в виде вензеля буква, похожая на те, какие используются для украшения рукописей, скопированных писцами в монастырях.
Никто из сидевших за столом не мог усомниться, что знак оставлен перстнем с печаткой, металлические переплетения которого составляли первую букву имени Адама, мужа Ллис и Брины. Перстень был не простой – его подарил Адаму король Эсгферт в благодарность за то, что тот спас жизнь одному из его приближенных. Всегда осмотрительный, Адам пользовался им, когда нужно был подтвердить какой-нибудь документ или подписать письмо.
– Боюсь, что если бы оно оказалось в руках врагов, жизнь Адама была бы…
Ллис содрогнулась, представив, как мужа бросают в морскую пучину или в бездонные топи болот, – и то и другое, хотя и тайно, практиковалось у тех, кто желал навсегда избавиться от врага.
Чувствуя, что расстроил ее своим замечанием, Ридвейн пожалел, что вовремя не смолчал. Желая отвлечь сестру от невеселых размышлений, он спросил:
– Откуда пришло послание?
– Тот, кто передал письмо, сказал, что получил его в Уэссексе от странника, направлявшегося на полудень, – тотчас же откликнулась Ллис. – Он сказал также, что тот, первый, не мог ему в точности объяснить, где или от кого получил письмо.
То, что невозможно было точно установить, откуда дошло к ним послание Адама, не удивило слушателей. Если только господин не посылал своего доверенного гонца, большинство письменных сообщений проходило через множество рук, прежде чем достигало адресата.
Наконец с ужином было покончено. Трое друидов шептались за столом на помосте, и Онья тихонько встала. Выскользнув из дома незамеченной, девушка быстро сбежала по деревянным ступенькам и, обогнув центральную башню замка, оказалась в дубовой роще. Почти двадцать лет назад в честь своей молодой жены отец посадил деревья рядом с теми старыми, могучими, которые давно уже росли здесь.
Приближаясь к священному дубу, Онья тихонько и почтительно напевала стихи молитв, испрашивая разрешения воспользоваться его прикрытием. Перед восходом луны мрак объял все вокруг. Но Онья только этого и ждала. Подобрав бледно-желтые юбки, заткнула их за пояс, сплетенный из тростника, так что подол теперь едва доходил ей до бедер, и принялась карабкаться по стволу. Жесткая, шершавая кора царапала ладони, и девушка опасалась, что полотняные юбки, хотя и заткнутые за пояс, порвутся и надо будет как-то объясняться с матерью. И все-таки она ни о чем не жалела.
Девушка едва успела умоститься в развилке между толстым суком и стволом, когда те трое вошли в дубовую рощу. Ридвейн положил обрывок пергамента на плоский камень под дубом. Затем он, Ллис и Брина встали, образовав треугольник, и взяли друг друга за руки. Закрыв глаза, немного постояли молча. Потом, вытянув вперед руки и касаясь друг друга только кончиками пальцев, друиды затянули печальную и прекрасную песнь. Дикая, необузданная мелодия то стихала, то вновь набирала силу. Голоса их взлетали все выше, друиды двигались все быстрее.
Скрытая ветвями, девушка трепетала, зачарованная гармонией заклинания, в котором она, по давним и смутным преданиям, узнала вечную триаду умиротворенной мощи. Да, хотя ритмичные строфы звучали теперь с другой целью, это, несомненно, был всесильный обряд, способный обратить в бегство бесчисленную армию врагов.
Когда последние звуки волшебного заклинания утихли, каждый из певцов по очереди коснулся камня, на котором все еще покоился обрывок послания. К удивлению девушки, сам камень засиял злым зеленым светом, став прозрачным, как воды морского залива. Устремив взгляды в это сияние, друиды один за другим заговорили о том, что открывалось им в прозрачной глубине.
– Я вижу людей в доспехах древних завоевателей.
Брина узнала доспехи благодаря тому, что они переходили из поколения в поколение их рода.
– Я вижу леса на полудне и ревущее море за ними, – как зачарованная, проговорила Ллис.
Таинственное сияние и выжидательное безмолвие точно повисли в воздухе, пока наконец не заговорил Ридвейн:
– Я вижу громадный каменный замок… окруженный густыми лесами и окутанный грозовыми тучами.
Обе женщины ахнули, но он улыбнулся им решительно и сурово.
– По крайней мере, теперь я знаю дорогу. Я смогу пробраться туда, ведая о грозящих опасностях.
– Пробраться?! – В коротком вопросе Ллис звучали страх и надежда.
Ридвейн улыбнулся. Сияние камня таяло, угасая, и свет взошедшей луны скользил по черным густым волосам, с которых не сводила глаз девушка, спрятавшаяся в ветвях.
– У тебя и у Брины дети – их надо растить, и земли – о них надо заботиться. Одному мне будет легче пробраться и пройти сквозь все препятствия невредимым.
Брина молчала. Она слишком хорошо понимала справедливость слов Ридвейна. Любя его как сына, она боялась за него, но ничего не могла ему возразить. К тому же он был прекрасно обучен военному делу благодаря великому воину – мужу Брины, обладал всевозможными колдовскими познаниями благодаря ее деду, прославленному друиду Глиндору. Брина подумала обо всем этом, и опасения ее рассеялись.
Укрывшись в ветвях, Онья вслушивалась в пугающие слова. До этой минуты она гнала от себя уверенность в том, что Ридвейн примет именно такое решение. Она прижалась к шероховатому стволу дерева, точно бессознательно пытаясь укрыться от суровой действительности. Онья попыталась убедить свое непокорное сердце в том, что Ридвейн должен отправиться на поиски Адама и освободить его.
«Я пойду с ним! Ничто и никто не может помешать мне в этом!»
И вдруг ее точно обдало холодом: ничто и никто, разумеется, за исключением самого Ридвейна. Онья все же решила, что она достаточно находчива и умна, чтобы обойти и это препятствие.
Девушка и сама не знала, сколько еще просидела, не двигаясь, ухватившись за толстые ветки, обдумывая тонкости плана. Уверившись, что предусмотрела все, Онья взглянула вниз и обнаружила непредвиденное затруднение.
Ридвейн, как и его наставник Глиндор, не любил, чтобы преграды в виде сооруженных людьми стен отделяли его от духов природы – источника его сил и могущества. А потому, бывая в Трокенхольте, жрец никогда не спал в доме. Онья не знала, где он устраивается на ночь. А теперь поняла, что он имеет обыкновение спать в этой рощице. Растянувшись на спине, подложив под голову дорожный мешок и завернувшись в длинный черный плащ, Ридвейн спал прямо под ее удобной веткой.
Вот так незадача! Делать нечего – нужно как-то спуститься с дерева и вернуться домой незамеченной. И девушка стала осторожно двигаться по ветвям дуба.
Чувства Ридвейна, отточенные, как у воина, и обостренные, как у жреца, подсказали ему, что за ним наблюдают. В направленном на него внимании не ощущалось опасности, а потому он не двинулся с места. И только когда над головой у него раздался негромкий шорох, он решил, что можно открыть глаза. Взору его предстало чудесное зрелище: лунный свет окатил серебром светлые юбки, подоткнутые под ремень, опоясывающий стройные бедра, подчеркивая сияющую белизну длинных, изящных ног. В каких-нибудь семи футах над головой жреца маленькие босые ножки осторожно перебирали по шершавому стволу дуба. Юноша разрывался между неловкостью и беззастенчивым восхищением, когда вдруг крохотные девичьи пальчики поскользнулись…
Онья в отчаянии попробовала зацепиться за что-нибудь… От полета захватило дух, но этого оказалось мало: девушка упала в объятия Ридвейна, прямо ему на грудь. Не желая лишиться этого неожиданного дара судьбы, она тотчас же зарылась лицом в ложбинку у его плеча. Девушка была готова навеки остаться у него в объятиях. Однако будущее, похоже, не сулило ей подобного счастья. Это стало ясно, когда жрец поставил ее на землю и чуть-чуть отстранил от себя. Онья, пытаясь этому воспротивиться, вывернулась и обвила его шею руками, отчаянно прижавшись к нему. Ей нравилось ощущение его горячего, сильного тела, его могучих и твердых мышц, напрягшихся там, где грудь ее прижималась к его груди. Сердце забилось как сумасшедшее, когда, приподнявшись на цыпочки, она подставила ему губы.
Ридвейн прекрасно знал, почему этого ни в коем случае не следует делать, но слишком уж долго он мечтал об этом жарком объятии. Сладкие и пылкие грезы были виновны в том, что он оказался совершенно не готов противостоять ее трепетному натиску. Едва касаясь твердым ртом ее рта, Ридвейн легонько прикусил губы Оньи. Он раздвинул их, проникая все глубже, пока ее поцелуй, такой детский и чистый, не запылал на его губах, сметая преграды, сплавляя воедино их души. Странные, неистовые ощущения нахлынули на Онью – дыхание ее прервалось, тело как будто таяло. Она припала к нему с томительным стоном, зарываясь дрожащими пальцами в его густые, угольно черные, падающие на плечи кудри.
Услышав этот стон, полный желания Ридвейн почти потерял рассудок, растворившись в бездонном, ослепительном наслаждении, – он еще крепче прижал к себе нежное стройное тело. Онья выгнулась, забыв обо всем, и тут он внезапно понял, что совершил. Теперь, когда он отведал божественной амброзии ее губ – сладчайшей, всего несколько капель, и оттого еще более драгоценной, – он ощутил свою вину, и ему стало еще больнее оттого, что никогда больше он не сможет, не посмеет коснуться ее. Ридвейн рывком отстранился, оторвался от ее уст, и Онья вскрикнула, ощутив утрату. Она подняла густые, длинные, как стрелы, ресницы, со страстным, почти ощутимым желанием вглядываясь в чарующий свет, сиявший в темно-синей глубине его глаз.
Злясь на себя за ребяческое, безрассудное поведение и на нее за то, что ей так легко удалось сбить его с пути истинного, Ридвейн постарался взять себя в руки.
– Иди-ка ты спать, Росинка!
Ридвейн назвал ее тем детским шутливым прозвищем, которым когда-то давно называл крохотную девочку, нежную, словно фея. Такой она и была, и до сих пор еще оставалась. Хотя молодой друид уже успел ощутить и совсем иные, куда более земные черты.
– Я уже выросла.
– Вот как?
Ох, этот низкий насмешливый голос… Онья впервые почувствовала, какая опасность таится для нее в этом мужчине. Однако опасность эта была скорее притягательной, чем грозной. Увидев, как нежное личико Оньи вновь обрело столь привычное для него выражение покоя, Ридвейн, сжав сильными пальцами худенькие плечи девушки, бережно повернул ее на тропинку, ведущую к замку.
– Возвращайся, девочка! Твое приключение окончилось…
Шахразада попыталась сбросить эту руку с плеча. Она сосредоточенно смотрела под ноги – дорожка была до боли знакома, но сейчас казалась неизвестной и пугающей.
«О нет, Ридвейн, мое приключение только начинается!»
– Начинается, моя греза?
Голос Шахрияра, которому неоткуда было взяться среди холмов полуночной страны, более чем быстро привел царицу в чувство.
– Что начинается, Шахразада? С кем ты разговаривала?
– Начинается… – Та, прищурившись, посмотрела мимо лица мужа. – Какая-то новая жизнь… Или, быть может, какая-то новая сказка.
Шахрияр улыбнулся – вот теперь перед ним была его жена, не какая-то незнакомка, зачем-то принявшая облик царицы, а милая сердцу, такая привычная, уютная, раз и навсегда неизменная Шахразада.
Свиток восьмой
Шаги Шахрияра уже стихли, но Шахразада все не могла прийти в себя – уж слишком разительным было отличие смуглого, довольного жизнью, ничего не опасающегося и ни о чем не тревожившегося халифа от юного друида, околдовавшего сердце малютки Оньи (или ее самой, Шахразады, которая только миг назад прикидывала, как бы изловчиться и все же сопутствовать любимому в его опасном путешествии…).
С каждым разом возвращение давалось ей все с большим трудом. Да и не хотелось ей возвращаться сюда – в привычное, раз и навсегда расписанное существование царской жены, о которой вспоминать можно иногда, как о приятной, но не очень нужной мелочи. Быть может, царице так только казалось, но…
Но она чувствовала, что жизнь вокруг нее стала похожа на болото… Или на пруд – красивый, теплый, спокойный. Но лежащий в стороне от людских глаз и людских сердец.
– Ох, если бы найти мне такой мир… Где я бы снова стала самой собой…
«И там бы опять была заперта в золотой клетке…»
Царица оглянулась – слова раздались пугающе близко.
– Кто здесь?
Тишина была ответом на едва слышный шепот царицы. Это придало Шахразаде смелости, и она выпрямилась на ложе.
Привычный покой и уют опочивальни отчего-то заставил сердце биться едва ли не у самого горла – что-то в колышущихся занавесях было неправильным, непривычным. Что-то в теплой тишине было настораживающим… Странные запахи, запахи чужих миров кружили голову…
«Ты везде будешь пленницей царских покоев, узницей своего высокого сана…»
И снова этот шепот, бестелесный и безжизненный.
– Кто ты?
Смешок увяз в полутьме, но не пропал – следом за ним раздался еще один, потом еще один, потом еще… Потом послышалось девичье хихиканье, потом откуда-то пришел шелест волн, потом теплый запах вечернего моря окутал царицу, вновь погружая ее в сладкие видения на грани яви и сна.
«О, как же прекрасна эта островная страна! Какое счастье, должно быть, жить здесь, гулять по ее паркам и просто по морскому берегу… Все равно, повелительница ты или простая ныряльщица-ама, юная наследница престола или старуха-служанка…»
Шахразада сделала несколько шагов по горячим от солнца камням. Галька колола изнеженные ноги, обжигала кожу и дарила ни с чем не сравнимое ощущение жизни во всей ее обольстительной полноте.
– Я Битори, – произнесла царица и поняла, сколь сладко для нее ее собственное имя.
Необыкновенно жарким выдалось лето в прекрасной стране Канагава. В знойном мареве утопал даже императорский дворец. В саду поникли цветы, а нежные деревца начали сбрасывать листву, чтобы хоть так защититься от испепеляющего жара. Принцесса Битори вместе с подругами и придворными дамами теперь все время проводила не в столице, утопающей в жаре, а на берегу океана в летнем домике. Положение не позволяло дочери императора, словно простой охотнице за жемчугом, ама, целыми днями нырять и плавать в соленых водах. Но Битори придумала, как обмануть суровых нянь, в чьи обязанности входило следить за юной принцессой. Она приказала перенести как можно ближе к воде свою плетеную беседку. И как только глаза нянюшек смыкались в старческой дреме, она мигом сбрасывала с себя многослойное одеяние и погружалась в воду.
Ныряние, охота за раковинами-жемчужницами и долгие беседы у костра с девушками-ама стали для Битори такой же радостью, как поэзия. И в поиске драгоценностей, и в создании танка она видела много общего, чувствовала, что долгие поиски того самого, единственно верного слова сродни многим часам, проведенным под водой ради единственной неповторимо прекрасной жемчужины.
У костра девушки болтали о том, о чем болтают все девушки мира, – о любви и изменах, о парнях и дальних странах, где живется лучше, богаче и вольготнее. А когда наступал самый темный час ночи, приходило время страшных рассказов. Но девушки-ама никогда не рассказывали о призраках, безмолвно скользящих в тишине ночных садов, о пионовом фонаре, что освещает оба мира и призывает духов пробираться из своего мира в мир живых… Всегда это были рассказы о подводных чудовищах.
О спрутах-монстрах, что могут обвить своими щупальцами не только джонку, но и шхуну и вместе с моряками увлечь ее в морскую пучину. О чудовищных драконах, что живут на полуденных островах. Крики их будто бы похожи на рев медведя, а лапы толщиной со ствол древнего дерева.
И здесь, в самый черный час жаркой летней ночи, услышала принцесса Битори маняще-страшную историю о Великом морском змее. Девушки верили, что Великий морской змей появляется у отмелей для того, чтобы показать, где лежит самая красивая и крупная жемчужина. Они считали это неведомое чудовище своим добрым, пусть и неведомым, приятелем. Ведь по поверьям, которые передавались в семьях рыбаков и охотников за раковинами-жемчужницами, Великий морской змей – это и есть сама душа океана. Иногда добрая, иногда суровая…
Рассказывали девушки и о том, как много столетий назад первый император из рода Фудзивара задумал устроить охоту на Великого морского змея. Он хотел поселить его в огромном пруду посреди императорских земель. Пруд вырыли обширный и глубокий, за несколько месяцев наполнили его морской водой. Поселили там рыб из прибрежной полосы и на половине судов императорского флота отправились на Великую охоту. Продолжалась эта охота не один год. Пруд успел высохнуть, а рыбы стали добычей императорских кошек. И вот наконец император вернулся в свой дворец. Из его кораблей уцелел лишь один. Жестокие шторма и ураганы всего мира видел император, побывал и в теплых, и в холодных водах. Много раз показывался ему Морской змей, словно манил за собой. Но каждый раз ускользал, будто насмехаясь над непомерными аппетитами молодого императора.
– Но почему же император не поймал Морского змея?
– Об этом, принцесса, когда-то рассказал моей бабушке ее жених, дед которого собирался отправиться в плавание за Великим змеем, – ответила Митико, самая ловкая из ама. – Собирался, но, вспомнив о первой охоте за нашим покровителем, раздумал.
– И что говорил этот достойный старец?
– О нет, Битори, был Масутаро тогда не старцем, а сильным и прекрасным юношей. И рассказывал, что в последнюю ночь перед странствием, такую же темную и жаркую, как сегодня, вышел он на берег моря. Быть может, хотел напоследок побродить по земле перед долгим морским походом… А быть может, ждала его где-то прекрасная девушка… Но не это запомнилось деду жениха моей бабушки. Как сегодня, светила огромная яркая луна. Серебристая дорожка от нее убегала далеко в море – как раз туда, куда завтра и должен был отправиться смелый мореход. Но внезапно эту дорожку пересекла широкая черная полоса. Потом еще одна, потом еще. И прямо к ногам окаменевшего от ужаса Масутаро выплыла огромная змея. Вернее, не совсем змея. У чудовища была голова, как у огромной лошади, с острыми зубами, змеиная шея и длинное туловище, больше всего походившее на туловище тюленя. Четыре огромные толстые лапы с перепонками между пальцев напоминали лапы ящерицы. А длинную шею венчала красная грива, как у ярмарочного дракона.
– Какое чудовище! – выдохнула Битори. По спине у нее поползли мурашки. Она оглянулась на океан… На какое-то мгновение ей показалось, что из воды поднялась голова на высокой шее и начала поворачиваться, покачиваясь из стороны в сторону, будто выискивая добычу, как это делают древесные змеи. Но то оказались просто блики на воде – в эту ночь такой гладкой, будто полотнище шелка, что выложили на просушку.
– Да, Масутаро-сан тоже сначала испугался. Но потом услышал у себя в голове слова, с которыми обратилась к нему эта змея. Она просила смелого юношу, чтобы тот отказался от охоты на нее и ее детей, а за это Масутаро была обещана щедрая добыча на все те годы, когда он будет выходить в море…
– И он согласился?
– Да, он согласился! Но не потому, что пленился роскошными уловами, которые ему были бы предначертаны до конца его дней. Он побоялся гнева страшной змеи.
– Но чем же так страшен ее гнев?
– А страшен он тем, что ослушников ждет самая страшная из смертей, смерть в морской пучине. Змея сказала, что ужасные волны-цунами, много раз сметавшие все живое на наших островах, – это и есть расплата за то, что глупые людишки пытались поймать Великого морского змея, ее мужа, ее саму и их детей.