Посмотри в глаза чудовищ Успенский Михаил
Знаю, знаю: Вам бы, Ярослав, романы писать.
– А я уже написал. Даже два. Только не помню, куда дел…
– Хороший город Прага, – сказал пан Ежи. – Там легендой больше, легендой меньше – никто не заметит. Вот вы меня, Николай, все о немцах спрашиваете: – он опять задумался. – Тадеуш! – позвал негромко. – Спустись, принеси мед.
В ожидании меда мы почтительно примолкли.
Тадеуш вернулся, темный и неслышный, волоча за собой запах погреба. В руках его был не слишком большой кувшин, запечатанный воском. На воске, запыленная, едва различалась печать: буквы V и R, соединенные в единый знак.
Внутри R было что-то еще, за давностью времен стершееся.
– Этому меду больше ста лет, – сказал негромко пан Твардовский.
Напиток благородно и медленно вздрагивал в бокалах. Становилось совсем холодно – но как бы вокруг, а не здесь.
Уже после первого тоста – за «Леха, Чеха и Руса», – я почувствовал, что голова стала легкой, как аэростат, а ноги тяжелые, как адмиралтейские якоря. Не стало сна и усталости, не стало тревог и волнений. Я знал, что мы победим, что Аннушка меня любит, что Татьяна меня тоже любит, да и судьба меня тоже любит, коли так бережет для чего-то. На собеседников моих напиток произвел такое же магическое действие, и начался традиционный спор славян между собою, окрашенный в цвета любви и восторга. Пан Ежи обличал клятвопреступника Хмельницкого, а Ярослав кричал, что это именно чехи остановили татар и не пустили в Европу, а русские отсиживались у татар в тылу.
Конечно, кричал я, татар-то два десятка до Чехии доковыляло, а смоленские полки в это время Бэйцзин, именуемый ныне Пекином, брали в составе войска Хубилай-Хана. Но тут же вместе с Хмельницким и татарами все обрушились на пруссаков и стали их давить, давить: Пан Ярослав тут же сочинил песню, из которой в памяти моей сохранились только две строчки: «Войско польске Берлин брало, а россыйске помогало:» , и мы ее исполнили с большим подъемом.
Потом Ярослав висел у меня на плече и говорил: «Плохо, брат, ты этих мадьяр знаешь!..» Пан Ежи танцевал при луне. Последнее, что я отчетливо помню: мы вновь сидим за столиком, Тадеуш разливает мед, и пан Ежи завершает отчего-то вспомянутое предание о Гаммельнском крысолове…
– :но только не вышли дети по ту сторону Альпийских гор и не основали нового города, как утверждают бестолковые швейцарцы, а так и остались жить под землей и повелевать крысами – да только по крысиным же законам…
15
Одни обязанности войска, другие полководца: солдатам приличествует сражаться, полководцы же приносят пользу предусмотрительностью.
Тацит
До утра больше ничего не произошло.
Николай Степанович пытался еще и еще увидеть Брюса, но уже не получалось…
Брюс будто бы накрыл себя непрозрачным колпаком. С большим трудом удалось примерно определить место расположения этого колпака.
Потом, когда под рукой будет карта, можно установить названия и озера, и двух маленьких городков поблизости от его убежища… Но и так уже многое ясно.
Брюс жив и скрывается где-то в Альпах. Это хорошо. Он не один, и это тоже хорошо. Он воюет против моих врагов, и это просто отлично. Но почему перед ним стояли две свечи?..
Яков Вилимович! Отозвался бы, а? Откликнулся бы…
В самом начале шестого Гусар тявкнул, и Николай Степанович пошел к двери.
Слышен был шум подъезжающей машины. Шаркнули тормоза. Стукнула дверца.
Потом вторая.
Торопливые шаги.
Это был Коминт и с ним кто-то еще. Женщина. Николай Степанович открыл дверь.
Гусар заворчал ласково.
За Коминтом, отставая на полшага, шла цыганка Светлана в длинном кожаном плаще и широкополой шляпе с вуалью. Она была сейчас до такой степени похожа на Нину Шишкину, что Николай Степанович на секунду потерялся во времени. Везде был двадцать первый год, и только Коминтов «москвич»…
– Степаныч! – и всё вернулось в наши дни. – Атас, Степаныч!..
Действительно, был «атас». Светлана, прилетевшая поздно ночью и разыскавшая Коминта уже под самое утро, рассказала, что ровно сутки назад бабка, которая уже вставала и начала было по старой памяти знахарничать, найдена была мертвой, задушенной, а соседи слышали ночью из ее халупы вой и неурочное петушиное пение. У самой же Светланы взломали квартиру, все перевернули вверх дном, но унесли только несколько старых книг, в том числе основной труд академика Марра, чудом сохраненный в огне сталинской критики под переплетом романа Галины Николаевой «Жатва». И примерно в эти же дни была взломана квартира самого Николая Степановича; сейчас дверь ее заколочена, опломбирована и поставлена на сигнализацию. Наконец, у коминтовой Надежды вчера же был обыск, но, хотя пришедшие и предъявили все необходимые документы и полномочия, оказалось на поверку, что ни угро, ни РУОП, ни ФСБ, ни прокуратура, ни налоговая полиция – вообще никто из официальных структур к обыску отношения не имел. И искали непонятно что, и недосчиталась Надежда после обыска только старой-старой куклы Синди, подаренной некогда девочке Надечке дядей Колей, вернувшимся из Америки…
– Ты своих собрал? – спросил Николай Степанович.
– Аргентины на всех не хватит, – проворчал Коминт.
– Донателло! – Николай Степанович задохнулся. – Ты что, не понимаешь?..
– А чего это мы бегать должны? – все так же склочно сказал Коминт. – Пусть они от нас бегают. Не при старом режиме живем.
– Не будь чеченом, – поморщился Николай Степанович. – Дам и детей – в тыл.
Господи, – вздохнул он, – эти большевики умудрились даже чеченов испохабить на свой лад…
– Да спрячу я их, – сказал Коминт. – Так спрячу, что век не найдут. Ашхен – она знаешь какая…
– Дурак, – коротко сказал Николай Степанович и постучал себя по лбу кулаком.
– Николай Степанович, – сказала Светлана, – вам ведь письма пришли.
– Письма?
– Два письма. Одно от ваших, другое от Ильи.
Что-то в ее глазах светилось особенное, но что – понять было нелегко.
– Шишкиных у тебя в роду не было? – спросил Николай Степанович.
– У нас полтабора Шишкиных.
– Понятно…
Письмо от родных он пробежал глазами и отложил, чтобы прочесть внимательно в тишине и покое. Пакет от Ильи был объемистый и плотный. Упакованный в толстую бумагу и целлофан, там находился кусок потертого пергамента со следом сургучной карминного цвета печати. В приложенной записке Илья уведомлял, что пергамент этот посылает лично Николаю Степановичу житель заречной немецкой деревни, будто бы давний знакомец.
Немецкое письмо написано было совершенно незнакомым почерком. «Коллега! Не уверен, что Вы меня помните, но это и неважно. Данный документ касается одного нашего общего знакомого. Если этот человек станет опасен для вас (а это наверняка случится, если уже не случилось), вы можете произвести над пергаментом обряд инвольтации или просто бросить этот свиток в зеленое пламя. Надеюсь, у вас, в отличие от меня, достанет для этого силы и мужества. Ваш О.Р.» «Не боитесь, Николас, что я распоряжусь расстрелять вас?» – вспомнил Николай Степанович и усмехнулся. «Вы меня, возможно, не помните:»
Помню, Отто.
Потом он не выдержал и распечатал письмо от родных. "Здравствуй, папка!
По-испански я уже говорю лучше всех в классе, а по-белорусски еще плохо, но это потому, что все и так понятно. Недавно приезжали настоящие индейцы арунго, привозили живого удава. Сказали, что могут и меня принять в охотники, потому что я уже умею скакать на коне, но для этого нужно сделать на пузе три шрама и ночь просидеть на муравейнике, а я, ты же помнишь, щекотки очень боюсь. Индейцы к нам креститься ездят. Отец Василий, он молодой, смеется и говорит, что они сначала к нам креститься едут, потом к немцам, потом в католическую миссию, потому что везде дают маленькие подарки. По ночам тут летают летучие мыши в огромных количествах и пищат, поэтому комаров мало. А еще у меня тройка по алгебре, но это потому, что тут алгебра другая, не как дома. Друзья мои Тёмка Тарасенок и Пабло Чадович, а еще Машка Ордоньес, и мы уже ходили драться с немцами, а мама ничего не узнала, потому что у индейцев есть травка от синяков. Немцы здесь еще такие темные, что верят в Гитлера.
На прошлой неделе из реки вылез большой крокодил, только морда у него была не крокодилья, а как у бегемота, но с зубами. Его прогнали из пулемета, тогда он переплыл реку и подался к немцам, а те в него пальнули из базуки.
Тогда он совсем очумел и полез на наш берег снова, а все уже собрались с оружием и как давай в него лупить, аж клочки полетели. Тогда он снова к немцам подался, но и те его не пустили. Так он плавал-плавал, да и утонул кверху пузом. Тогда его кошками подцепили, на берег выволокли и сожгли, а дон Фелипе велел никому не говорить, потому что понаедут журналисты и прочая сволочь, так он выразился, и тогда житья не будет от них. Скоро совсем настанет зима. Я говорил, что надо его оставить для науки, но меня кто послушает? Один отец Василий со мной согласился, но уже поздно было, и ничего от крокодила не осталось. Отец Василий очень интересно рассказывает про птиц, у него у самого живут птицы даже без клеток. Три попугая, Тошка, Мишка и Кешка. А по Закону Божьему мне очень нравится читать Библию, потому что очень хорошо делается понятно, откуда взялись нынешние слова. А Катехизис – это для дебилов. А еще у него есть охотничий кот дон Альба. Он добычу не съедает, а в дом приносит. Попадья тетя Августа кроликов использует, а мышей выбрасывает, но так, чтобы он не знал. Дон Альба такой умный, что в Великий пост даже не охотился, пил одно молоко. А лошадь у нас своя, зовут Чика. Ей три года. Она кобыла.
Может быть, я буду учиться на гаучо. А еще дон Фелипе учит меня на стрельбище по тарелочкам, и я уже понял, как надо. Ружье у меня «манлихер», его мне подарил старый немецкий офицер. Он сказал, что у него был сын совсем как я, и его убило в Гамбурге при бомбежке. Когда я вернусь, мне будет что показать в классе. Мама говорит, что ты обязательно приедешь хоть ненадолго. Ты приезжай, тебе понравится. У индейцев по ихнему закону можно убить вождя и самому стать вождем, и все будут слушаться.
Поэтому они и крестятся.
До свидания, папа. Степан. 12 апреля, День Космонавтики. Вечером будет салют."
Другой лист, другой почерк. "Коленька!
Какое счастье, что ты предупредил Илью. А здешнему народу только дай повод пострелять. Это несчастное чудовище так металось! Может быть, он был и не такой, как в наших местах? Индейцы называют его «андабарра» и говорят, что в верховьях реки их много. Один даже показывал нож из клыка андабарры. Этот нож царапает стекло, а на вид будто из обработанного рога – с прожилками, очень красивый. Поэтому вполне может быть, что появление чудовища с нашим присутствием никак не связано. И Илья говорит, что здесь мы в безопасности, потому что такой охраны, как у нас, нет даже у президента:"
– Ну, Степаныч? – оторвал его от чтения Коминт. – Что делать-то начнем?
– Делать? – Николай Степанович посмотрел на Коминта, на Светлану. – Что делает войско, попав под обстрел? Окапывается, не жалея лопат…
Олег Наумович по телефону подтвердил, что да, квартиру Тихоновых действительно взломали. Грабителей было не менее двух. Он вошли, немедленно направились в «африканскую комнату», и там что-то произошло, потому что: Видишь ли, Николай Степанович, хихикнул сыщик, обнаружили-то взлом своеобразно. По запаху. Ибо тянулся за грабителями след, доступный не только служебно-розыскной собаке. Соседка утром понесла мусор выбрасывать – и учуяла. Понимаешь, да? На дрисню твои грабители изошли…
Гаврилов, как настоящий друг, согласился в квартире прибраться и пожить. Это было ему весьма кстати, поскольку из той, которую он снимал сейчас, его мягко, но настойчиво выпирали.
Красный идол на белом камне. (Петроград, 1921, апрель)
Нина сидела на кушетке, подобрав под себя зябнущие ноги. Пальцы ее, тонкие, смуглые, тихо трогали струны.
– Иди, – сказала вдруг она. – Я знаю, тебе нужно идти.
– Куда? – вздохнул я.
– Домой. У тебя есть дом. Есть дочка, жена…
– Дома нет, – сказал я. – А жена: что жена? Жена есть жена. Мне все больше кажется: – я замолчал. Не договорив: «…что моя жена – это ты.»
– Погубят тебя бабы, – сказала Нина. – Если уже не погубили…
Она отложила гитару и встала. На столике в углу всегда была наготове колода.
– Не гадай, – сказал я. – Терпеть не могу предопределенности.
– Я – на прошлое.
– Преопределенности в прошлом я не люблю еще больше. Мне совсем не хочется знать, кто меня обманывал и предавал.
– Хорошо, – покорно сказала она. – Пусть все остается как есть.. Но ты все равно иди. И знаешь, – она помолчала. – Это против всех обычаев, но подарок на твой день рождения я сделаю не тебе. Возьми. Это твоей Аннушке.
Она протянула мне крошечную металлическую шкатулочку.
– Аннушке? – спросил я, подцепив ногтем крыку. – Которой?
– Нынешней, конечно. С первой и так ничего не случится, – глаза Нины недобро сверкнули. – Пусть носит и не снимает даже ночью.
На красном бархате лежали маленькие золотые сережки в форме свернувшихся змеек. Змейки держали в пастях по рубиновому яблоку.
– Нина?.. – я посмотрел вопросительно.
– Молчи, – сказала она. – Ты ничего не понимаешь. Жить рядом с тобой – все равно, что гулять по тонкому льду. Это отведет от нее: Впрочем, тебе это знать не нужно. Просто – пусть носит, не снимая.
– Спасибо тебе, – я наклонился и поцеловал ее пальцы.
– Не благодари, – сказала она. – За это нельзя благодарить. И…
– Что?
– Ничего. Остальное – потом. Иди.
Был первый теплый вечер первого теплого дня. Сегодня мне исполнилось тридцать пять. До пушкинских тридцати семи оставалась еще целая вечность.
16
– И сколько же мы здесь, по-вашему, сможем прожить, не видя белого света? – подбоченилась Ашхен. Ее, кажется, немного трясло: то ли от возмущения, то ли от страха. – Или вам, может быть, неизвестно, что детям нужно хотя бы изредка ходить в школу и правильно питаться, особенно сейчас, когда весна?
Николай Степанович кивнул. Задерживаться надолго тут, конечно, было нельзя. потому что индейцы Петька и Армен ходили вокруг Брюсовых приборов, как коты вокруг сметаны. И можно было всерьез опасаться за судьбы Москвы, а то и всего человечества…
– Сколько придется, столько и проживете, – сказал Коминт. – Бандеровцы вон по сорок лет в схронах сидели…
– Тебе бы только семью под замок упрятать, а самому – шасть!
Ночинался долгой разговор.
Николай Степанович положил руки на плечи индейцев.
– Господа кадеты, – негромко сказал он. – На вас у меня вся надежда. Дед уже старый, реакция не та. И глаза ему легче отвести, чем вам. Короче: ни одна крыса не должна уйти живой. Потому что простая крыса сюда не придет.
– Дядь Коля, а человек? – хором спросили индейцы.
Николай Степанович задумался.
– С этим сложнее, – сказал он. – Прежде всего смотрите на тень. Тени может не быть совсем – тогда просто наплюйте, это мнимач. Не обращайте на него внимания и не слушайте, что он говорит. Хуже, когда у человека чужая тень. В этом случае, даже если перед вами я или кто-то знакомый, – он замолчал.
– Понятно, – очень серьезно сказал Армен. Петька кивнул…
– Смотрели мы по видику «Мертвые долго не живут». Понимаем, что к чему.
Жалко, томагавки не серебряные.
– Холодное железо ничем не хуже серебра. И еще: старайтесь не нарушать положение предметов. Оно нарочитое и именно затем, чтобы сюда не проник враг.
– А если хозяин придет? – спросил Армен.
– Скажите ему: «Профан воздвигает башню». Запомните?
– Запомним. А кто такой профан?
– Неуч.
– И что же, неучи воздвигают башни?
– Это их основное занятие.
Петька зашептал Армену на ухо, Армен понимающе кивнул и посмотрел на Николая Степановича с хитринкой.
– Это пароль, – продолжал Николай Степанович. – А отзыв: «Посвященный складывает мозаику». Все. Оставляю на вас эту крепость. Идем, дочерь шатров…
– Сейчас…
Светлана держала за руку сникшую в углу Надежду и нашептывала ей что-то утишающее, как то умеют только цыганки.
И пришлось ждать.
Гусар оставаться не хотел, и его тоже нужно было долго уговаривать…
Потом, когда закончились успокоения, и объятия, и подсохли слезы, и Коминт хотел что-то сказать, но решил воздержаться, и закрылась, тут же исчезнув, дверь, и осторожно спустились вниз по неудобной лестнице – потом, когда шли подземным ходом, косясь на дикие тени, Светлана сказала…
– Кровь на ней.
– На ком?
– На Надежде. Она сама этого еще не знает…
– Чья же?
– А вот этого пока не знаю я: Да только – давит кровь. Душит. Искупа требует.
– Что же теперь делать?
– Делать? Что тут можно сделать? Ждать. Все решится само. Так ли, этак ли…
Без Гусара было уже как-то непривычно и даже тревожно – хотя, может быть, и тревожно-то потому, что непривычно…
С той памятной ночи сначала охранники, а потом и турки-строители наотрез отказались обслуживать фирму, и дом стоял пустой и даже незапертый. «Вечная женственность» была стойким зельем, и можно было рассчитывать на два-три месяца такой вот пустоты.
До циркового дома отсюда было минут десять неторопливой ходьбы.
Пока Светлана колдовала на кухне, Николай Степанович вставил новый замок на место старого, сомнительного, потом потрогал саму дверь и усмехнулся тщете собственного труда: гордый Коминт погнушался заменить дверь на железную, и выбить филенку можно было просто хорошим пинком. А если принять во внимание нечеловеческую силу ящеров…
Наплевать. Заманивать так заманивать. Лишь бы автомат выл всегда под рукой.
Из сигарного футляра Николай Степанович вытряхнул на ладонь красную гранулу, зашел на кухню. Пахло жареным мясом.
– Возьми это, – сказал он. – Разжуй и проглоти.
– Не надо, Николай Степанович, – сказала Светлана, не оборачиваясь. – Не положено нам…
– Не положено – кем?
Она промолчала. Потом, словно решившись на прыжок в ледяную воду, быстро клюнула губами в его ладонь, сжала зубы, сморщилась от острой горечи…
– Запей, – он протянул ей стакан воды.
Светлана взяла стакан, сделала несколько глотков. Зубы ее стукнули о стекло.
– Если, – она отстранилась. – Если что-то случится…
– О чем ты?
– Да нет, это я так: Бабка говорила…
Николай Степанович почувствовал почему-то, что сердце у него останавливается.
– Что говорила бабка?
– Будто бы только старые цыгане могут прикасаться к драконьей крови…
– Я думаю, что знаю об этой субстанции все. Такого запрета нет. Я бы слышал.
Нет.
– У цыган много тайн от белых людей, – грустно улыбнулась Светлана. -
Садитесь, а то остынет…
Николай Степанович одеревенело сел.
– А что произойдет, если: молодая?
Светлана посмотрела на него, пожала плечами.
Стол был сервирован празднично: белые салфетки, хрусталь: Он взял шампанское, откупорил деликатно, разлил.
– А ведь у меня послезавтра день рождения.
– Поздравляю, – улыбнулась Светлана.
– Спасибо.
– И сколько же?
Николай Степанович хотел соврать, но внезапно застыдился.
– Много, Света, – сказал он. – Больше, чем стоило бы. Чем имело бы смысл.
– Не понимаю.
– Я сам не очень понимаю: И все-таки – чего ты испугалась?
– Ах, Николай Степанович: не будем об этом.
– Как хочешь.
Он встал, вынул из шкафчика свечу – большой пакет свечей, запасенных Коминтом, был еще наполовину полон – зажег и поставил на стол. Погасил верхний свет. И напрягся: за окном небыстро пронеслась бесформенная тень. И тут же грохнуло и затрещало на лоджии!
– Ветер, – сказал Николай Степанович, останавливая взметнувшуюся Светлану. -
Всего-навсего ветер.
Он взял автомат и вышел на лоджию. Коврик, сушившийся у соседей сверху, зацепился за перила. Он освободил его и позволил падать дальше.
– Не магрибский, – сказал Николай Степанович. – А гости нам сегодня нужны другие…
Ветер, особенно неровный вблизи дома, принес и бросил в лицо пригоршню брызг. Николай Степанович тщательно закрыл дверь.
Светлана сидела на кухне, прямая и тихая.
– Пусть льет, – разрешил Николай Степанович. – По улицам нам сегодня не бегать.
– Вы и дождь заговариваете?
– Умел в детстве. Теперь – балуюсь. Для забавы.
– У вас очень необычная рука.
– Да вот: так получилось.
– А саламандру вы вызывать не умеете?
– Умею. Только это не истинные саламандры. Для истинной нужно другое пламя.
А так – на газовой плите или в костре: это для детей. Каждому в детстве нужно обязательно показать хоть маленькое, но настоящее чудо, чтобы он не вырос свиньей.
– А что показывали вам?
– Мне? О, многое. В пруду у нас жила настоящая русалка. Как мы ее, бедную, донимали своими военными играми! Но она была добрая и так никого и не утопила. Во всяком случае, всех откачивали. А в доме был домовой. Он любил черный хлеб с гречишным медом. Если давали липовый или, не дай Бог, цветочный – такое начиналось! А когда имение продали, он поехал с нами в Тифлис в старом валенке…
– К-куда?
– В столицу Грузии, – сказал Николай Степанович, помедлив. – Мы жили там некоторое время. Первое, что я сделал – выучился объясняться в любви по– грузински. Чемо гули, чемо сэкварули, чемо ламази, мэквархар: Красиво, да?
– Помогало?
– Представь себе, нет. Я был страшный, как смертный грех. И от застенчивости казался еще страшнее. А барышни в Тифлисе, пока не взошли в возраст, чрезвычайно прелестны…
– А как объясняться в любви по-цыгански, вы знаете?
Он проглотил комок.
– Да. Еще помню.
Грянул звонок.
Долгий, настойчивый.
Николай Степанович медленно встал, приложил палец к губам и, держа автомат стволом вверх, скользнул в прихожую. Через несколько секунд звонок грянул вновь, еще более требовательно.
– Ашхен! – закричали за дверью непонятно каким голосом. – Ашхен, это я, Саша!
Открывай!
Николай Степанович ждал.
– Зараза, – сплюнули за дверью. – Тебе же хуже, первая бы узнала…
Зашлепали тапочки.
Николай Степанович выдохнул застоявшийся воздух, набрал новый – и только тогда поставил автомат на предохранитель.
Светлана сидела неподвижно. Увидев Николая Степановича, она спрятала что– то в сумочку.
– Это не нас, – сказал Николай Степанович.
– Налейте мне еще, – сказала Светлана.
– «Да здравствуют музы, да здравствует разум!» – согласился Николай Степанович.
– Скорее уж – «Не гадая, в ад или в рай:»
– Пусть так.
Светлана выпила вино. Поднесла руку к лицу, внимательно посмотрела на пальцы. Потом – провела пальцами по щеке. По губам.
– Николай Степанович…
– Да?
– Я: как была?
– Даже лучше. Шампанское творит чудеса с женской красотой.
– Ой, не о шампанском я: Говорила бабка: если молодой цыган драконью кровь употребит, тут же стариком станет.
– О, Боже! И ты сидишь и ждешь? Все это время – сидишь и ждешь?
Читать бесплатно другие книги:
