Посмотри в глаза чудовищ Успенский Михаил
Дальше пошло легче. Даже снег здесь был плотнее и не проваливался так, как внизу. Ели метров тридцати в высоту с изогнутыми от постоянных ветров вершинами росли по склонам лошины. Под пологом одной такой ели мы остановились передохнуть.
– Далеко еще? – спросил я.
О'Лири посмотрел на схему.
– Сейчас будет камень…
Но камень мы не заметили под снегом. К счастью, О'Лири, браконьер– первопроходец, споткнулся о него и грохнулся во весь рост. Рукавом он смахнул снег с блестящей поверхности…
– Отсюда – сорок шагов на север, – сказал он, не вставая. – А что тут написано?
– «Направо пойдешь – женят, налево пойдешь – замуж выдадут, прямо пойдешь – о камень навернешься,» – процитировал я по памяти. – У вас же ирландская фамилия, неужели вы не узнаете письма своих предков?
– Черточки дурацкие, – сказал сержант, поднимаясь. – Неужели вы все это знаете?
– Долг службы. Ведите, сержант.
– А нам ведь направо, – сержант огляделся. – И что, я всю жизнь женатым ходить буду?
– Так гласит вековая мудрость, – вздохнул я. – Считайте шаги, сержант.
– Это приказ, сэр?
– Да, это приказ.
Оглядываясь на нас, он отсчитал сорок шагов. Остановился.
– О! – сказал он изумленно. – Да тут проход!
Как оказалось, печи-голландки топить умеет только русский человек. О'Лири и негр Дуглас натаскали из подвала кучу дров. Иней уходил со стекол, обращаясь в пар. И скоро стало по-настоящему жарко.
– Мне кажется, леди уже чувствует себя лучше, – сказал негромко Чарли. – Этот пенициллин и вправду творит чудеса.
Дело было не только в пенициллине, но я не стал уточнять.
Отто на минуту пришел в себя, огляделся – и спокойно уснул.
Дом его ни в коей мере не напоминал жилище последнего немецкого романтика.
Очень чистенькие беленые комнаты, на резных деревянных полках красуются расписные декоративные тарелки. Ходики стояли: гиря опустилась до полу. Пол застелен вязаными крестьянскими ковриками. Позеленевшее от времени медное распятие в углу. Тяжелые дубовые табуреты с прорезью посредине.
Крахмальная скатерть на столе. Комод у стены оккупирован фарфоровыми пастухами и пастушками. Единственная картина в доме была отнюдь не «Островом мертвых» Бёклина, а изображала богобоязненную семью немецких поселян, после трудового дня усаживающуюся за стол. И везде салфетки и полотенца с вышитыми на них готическим шрифтом изречениями народных мудрецов.
– Извините, сэр, – Дуглас, рассматривавший все это с изумлением и тревогой во взоре, обернулся ко мне. – Не знаете ли вы, что здесь написано? Вдруг, не дай Господь, это языческие заклинания, и мы все попадем в ад, потому что видели их? Чарли рассказывал, что эти наци – чистые сатанопоклонники.
– Это заклинания, но не языческие, – сказал я. – «Карты и кружка доводят до бедности.» «Смерть подстерегает везде, и на празднике, и на балу.» «Мужчина без женщины словно голова без тела.» «Лучше десять завистников, чем один сострадалец,» «Лучше дважды измерять, чем один раз забывать.» «Каков человек, такую ему и колбасу жарят.» «Шалость редко приводит к добру.» «Говори правду, пей чистую воду, ешь вареную пищу.» «Большая дубина набивает большие шишки.» «Если бы кто-нибудь захотел зарыть правду, ему потребовалось бы много лопат.» «Слишком много искусства пользы не приносит.» «Любовь и ум редко идут рука об руку,» «Хорошо пережеванное – наполовину переваренное…»
Сумрачный германский гений вогнал всех в задумчивость. Наконец Дуглас сказал…
– Да-а: Неудивительно, что эти джерри взбесились и решили завоевать мир…
О'Лири почесал в затылке…
– Не знаю, как там лопаты, а от кружки и картишек я бы сейчас не отказался.
И все ожили.
В подполье висели окорока, лежали головки сыра. В ларе, расфасованные по полотнянным мешочкам, хранились сухари. О'Лири безошибочно определил под мешковиной зеленоватую длинную бутыль чистого, как слеза младенца, самогона.
Нат устроился на чердаке – наблюдать.
– Знаете, дядя Ник, – сказал он, когда я забрался к нему, – странно все это.
– Что?
– А вот: ни самолетов здесь не слышно, ни взрывов…
– Бывают такие места, – сказал я. – Ты все равно поглядывай…
Я спустился и застал следующую сцену: О'Лири вытащил из стола калоду Таро и сейчас, слюня палец, выбрасывал лишние карты.
– Сержант, – сказал я.
– Да, сэр?
– Положите колоду на место. Это не игрушка.
– А что такого? Карты и карты. Только масти не так нарисованы.
– В том-то и дело, – сказал я. – Если здесь действительно крутятся черные эсэс, то даже держать в руках Таро – это все равно, что залезть на крышу и размахивать американским флагом.
– Хм. – Он с сомнением посмотрел на карты, потом на меня, потом опять на карты. – Ну, если вы так уверены…
Он собрал карты, сложил их в серебряный футляр, взвесил на руке и сунул в карман.
– Вы ошиблись, сержант, – сказал я. – В комод. Вот из кабинета фюрера я вам разрешаю брать все что угодно.
– Даже веревку, на которой он повесился, – не открывая глаз, проговорил Отто Ран.
– Что он сказал? – забеспокоился сержант.
Я перевел.
– Кто повесился?
– Фюрер.
– А с кем мы тогда воюем?
– Лучшие умы человечества ломают над этим головы, – сказал я.
– Ничего не понимаю, – сержант отошел, явно обиженный и на меня, и на умы человечества.
– Отто, – позвал я. – Вы меня узнаете?
– Голос знакомый, – сказал Ран.
– Если хотите, можете посмотреть.
– Не хочу, – сказал Ран. – Глаза слишком часто лгут.
– Помните Гималаи?
– А, Николас, – равнодушно произнес Ран. – Значит, вас тоже взяли сюда?
– Куда?
– В тонкий мир.
– Не такой уж он тонкий, – сказал я. – Дырка у вас в боку – будто бык боднул.
– Может, и правда бык, – сказал Ран. – Не помню. Я вышел ненадолго – просто подышать…
– Откуда вы взяли, что фюрер повесился?
– А что ему оставалось делать? Бежать за Одер к русским? После того, как на Гамбург и Дрезден бросили эти чудовищные бомбы, никто уже не мог сражаться.
Да, русские бы спрятали его… О, как они хотели заполучить его живым! А знаете, Николас, для чего? У них уже был собран железный зверь, и нужен был человек, обладающий ментальной сверхсилой – таким был фюрер. Они бы отсекли ему руки и ноги и вживили его в этот жуткий механизм… Впрочем, Николас, всего этого не случилось, не так ли? – он посмотрел на меня, прищурясь.
– Что вы хотите этим сказать?
– Не брали вас в тонкий мир: вы сами сюда пришли: как? А, да я же сам, наверное, вас привел: Я очень устал, Николас. Вы не представляете себе, как я устал. Какая это мука: все знать, все понимать: но оставаться при этом лишь тенью на стене…
– Ничего, – сказал я. – И это пройдет.
– Возможно: – он задышал тяжелее. – Танки Паттона давно в Берлине, но никто этого не знает. Адольф бежал в Ганновер и там повесился, но этого тоже никто не знает. Все ведут себя так, будто ничего такого не произошло: Германия лежит в развалинах, реки красны от крови – но никто этого не видит, люди ходят на работу, обедают в маленьких кафе, спят в своих постелях: ужасно.
Он сморщился и отвернулся.
– Капитан, – сказал Чарли; он, похоже, стоял за моей спиной и слушал. -
Пожалуйте к столу, сэр.
– Отто, – позвал я.
Он слабо махнул рукой – иди, мол.
Я подошел к Марлен. Она зарумянилась; глаза бегали под веками. Дыхание стало чистым и глубоким. Я потрогал ее лоб, вытер лицо салфеткой. Мне показалось, что она ощутила прикосновение.
– Говоришь, к столу? Пойдем к столу…
Картофельный самогон тяжело рухнул в желудок. Сразу зазвенело в ушах.
О' Лири с грустью смотрел на кружку.
– И выпить бы надо, – сказал он, – и боюсь, что разморит. Мой черед лейтенанта менять.
– Не разморит, – сказал я. – Здесь слишком чистый воздух.
– Я сменю лейтенанта, – сказал Чарли. – Я вообще не пью.
Танкист Дуглас выпил свою порцию залпом, прислушался к ощущению, моментально втянул ломоть окорока величиной в две ладони, потом сказал…
– Я понял, чего нам не хватает. Должно быть, настала пора старому негру немного покухарничать, сэр. Разрешите?
– Действуйте, рядовой. Только не надо бросать в котел незнакомые травы. Мало ли чего он тут насушил…
Марлен пила бульон, не просыпаясь. А снилось ей, что я ее камеристка и что она опаздывает на свидание с Кларком Гейблом. Мне досталось как за собственную нерасторопность, так и за скверно составленное расписание миссисипских пароходов…
Я укутал Марлен и перешел к Отто. Приподнял ему голову и поднес к губам чашку с бульоном. Отто сделал несколько глотков, передохнул, потом разом допил остаток. Он уже не походил на человека, пребывающего в тонком мире. А глоток самогона окончательно вернул его к живым.
Он смотрел на меня, щурясь и морща нос. Такое выражение бывает у людей, проснувшихся от яркого света, упавшего на лицо.
– Это опять вы, – хмыкнул он.
– Да, Отто. И если вы хотели удрать…
– От вас? С какой стати? Удирают обычно от собственного начальства.
– Ну, это у вас получилось отменно. Зеботтендорф был искренне огорчен.
– Еще бы. У него были на меня особые виды. Он ведь понимал, что я рано или поздно выйду на Грааль.
– И что? Вышли? – спросил я как можно небрежнее.
– Вестимо , – сказал он по-русски, и я не сразу его понял.
Грааль…
– И: что? – задал я глупый вопрос.
Его лицо разом переменилось. На миг мне показалось, что Отто постарел лет на пятьсот. Чем-то он стал неуловимо похож то ли на царя Ашоку, то ли на моих мадагаскарских учителей…
– Об этом не стоит говорить, – сказал он мягко, но непреклонно. – Грааль – это совсем не то, что о нем думают. Мне пришлось, – он замолчал и уставился в потолок.
– Отто…
– Нет, ничего. Я уже в порядке. Это сначала было: тяжело. Но потом, когда все стало ясно: Согласитесь, Николас, это очень тяжело, когда все становится ясно. Какое-то время смотришь на мир снаружи, как на аквариум.
– Скорее уж серпентарий, – сказал я.
– Пожалуй, все-таки аквариум, – возразил Отто. – Этакая трехмерность: и медлительность. Человек вытягивается в не очень длинную очередь собственных отражений, и первым в этой очереди стоит младенец, а у кассы ждет расчета мертвец…
– И отчего же вы не подарили свое открытие фатерлянду?
– Я его и Папе римскому не доверил бы, – судорожно выдохнул Отто, внезапно ощерясь. – Может быть, я чего-то не понимаю в резонах Провидения, но это не для людей. Пережить такое унижение не смогла бы и амеба…
– Вы уничтожили его? – спросил я.
– Боюсь, что это невозможно сделать, – сказал Ран. – Но я замуровал его так надежно, что лишь падение очередной Луны способно высвободить его, – он криво усмехнулся. – Это не кровь Христова, Николас. Нам врали. А мы это чувствовали. Многие искали Грааль, и каждый надеялся, что отыщет его кто– нибудь другой…
– Отто, – сказал я, задумавшись. – Может быть, вы нашли нечто иное?
– Хотел бы я в это верить, – вздохнул Ран. – Увы, Николас, все сходится. Главное – я ведь обрел все обетованное. В том числе и ответы на любые вопросы…
Грааль – это соблазн для самых праведных. Думаете, об избавлении от какой чаши Он молил в Гефсиманском саду?
Отто Ран БАЛЛАДА О ПЕПЛЕ (1944-45гг)
Валькирии – бабы ленивые, и они не спешат к месту битвы.
А уж на самоубийц они тем более не обращают внимания.
Поэтому маленькому Адольфу пришлось на своих коротеньких ножках самому топать до Вальхаллы.
Без всякого удовольствия встретил его Вотан.
Старому богу не понравился обрывок веревки, свисавшей с шеи пришедшего.
Но все же бог оставил дела, чтобы выслушать вождя германского народа.
О божественный Вотан, сказал Адольф, германцы посрамили и англов, и саксов, и итальянцев, и французов, А самое главное – мы вырвали золото Рейна из жадных еврейских ртов!
То, что наши враги превзошли нас числом многократно и больше выковали мечей, это твоя вина, а не наша.
Я же сделал все что возможно, и поэтому мне не стыдно предстать перед твоим троном.
И отвечал ему Вотан, схватившись за голову: тебе не стыдно, нечестивый?
Неужели ты забыл о том, как следует погребать героев?
Германцы гибли в России и Югославии, в Польше и Франции, но ни один из них, кроме тех, что сгорели в танках, самолетах и на кораблях, не был удостоен огня.
Ты знаешь, что закон мой непреложен: герой сожигается на костре, а трус прячется под землю.
И вот представь себе, маленький глупый Адольф, как с дымом костров в Вальхаллу идут, и идут, и идут мужчины и женщины, старики и дети, и даже грудные младенцы.
Ты знаешь, что закон мой непреложен.
Что это за народ, в котором даже старики и младенцы удостоиваются погребений героев?
Закон небес непреложен, и я отныне отдаю этому народу воинскую удачу, доблесть и славу, принадлежавшую германцам.
Ты понял меня, маленький бедный Адольф?
Маленький Адольф закричал, как дикий раненый зверь, но в Вальхалле его никто не стал слушать, и валькирии спихнули его вниз, глумясь.
Где, в каких кругах межмирья прозябает сейчас маленький черноусый Адольф?
Может быть, он пытается стяжать славу модного художника в Вене на бульваре Роз?
А может быть, служит собакой-поводырем у слепого ветерана Сталинградской битвы?
И, может быть, тогда когда-нибудь, через тысячи лет, валькирия, нависающая над Сталинградом, вспомнит о своем происхождении и сойдет с пьедестала, дробя камень… Кто знает?
2
Это предложение, как сообщают, исторгло у раздраженного народа крик такой силы, что пролетавший над форумом ворон упал бездыханный в толпу.
Плутарх
– Нашел, – вдруг очень спокойно сказал Костя и встал. В руках его был переплетенный в рыжую кожу нетолстый том in octavo.
– Не открывай, – предупредил Николай Степанович.
– Что я, маленький? – усмехнулся Костя.
Книга была неожиданно легкая, высохшая, и странно теплая на ощупь.
– Та самая? – спросил Костя.
– Да, – Николай Степанович погладил переплет. – Та. А вот – самая ли? Сомнительно. Сколько раз ее переписывали, переводили с умерших языков на живые, а когда те, в свою очередь, умирали…
– Получается – все зря?
– Нет, конечно. Основное сохранилось. Просто все рекомендации надо на всякий случай проверять. Как если бы устав караульной службы сам собой родился при начале времен и ждал, когда появится человек, а вместе с ним и караульная служба…
– «Дракономикон», – медленно и тихо, будто пробуя слово на вкус, произнес Костя.
– Это были, наверное, дашковские крысы, – делился Костя познаниями. -
Известно, что Екатерина Романовна немало почитала этих уютных зверьков, полагая их едва ли не домашними богами просвещенных наций. У нее они находили пропитание и покровительство. Крысиный же вертеп свой она охотно демонстрировала близким ей по духу людям, в числе их и Шувалов, и Ломоносов Михайла Васильевич, и все восторжены были хваткостью к ученичеству лицедейному, зверьми проявленному. Пиесы фон Визина разыгрываемы были в сем вертепе допреже публикования…
– Костя, не ломай язык, – засмеялся Николай Степанович. – Разговорная речь почти не изменилась за три века. Речь письменная всего лишь сближается с нею, теряя по пути свою сакральность.
– Я понимаю, – вздохнул Костя. – Просто хочется чего-то совсем простого, но чтобы обязательно звучало «милостивый государь»…
– Не исключено, что крысы в теперешнем их виде, в виде животных городских, были выведены специально как биологическое оружие для борьбы с ящерами, – продолжал расссуждать Костя. – Первые упоминания о крысах относятся к восьмому веку, прежде их будто бы не было. Почему нет? Ящерам от них ущерб будет страшный…
Они выбрались на поверхность не в «нехорошем доме» на Рождественском, а на задах комплекса «Литературной газеты», через вентиляционную коробку, облюбованную диггерами. Именно отсюда в свое время Костя и попал в подземное царство Брюса: сначала через вентиляционный колодец, потом – через промоину: Диггеры избегали старого коридора, о нем ходило множество темных историй. Костя же как-то сразу догадался, что это и есть именно тот «umweg», что грубым пунктиром обозначен на карте…
На поверхности земли стоял уже поздний вечер, готовый перейти в ночь. Они отряхнули грязь с колен, почистились мудро прихваченной щеткой, забросили за спины рюкзачки (руки лучше иметь свободными) – и тронулись в путь. Путь наземный был короче, но более прихотлив: через два забора, по узкому проходу между гаражей, мимо шеренги мусорных баков: Стая собак молча грызлась за обладание чем-то существенным. Воняло падалью.
Наконец открылась улица, по обычаю пустая и неосвещенная. Налево искрилось и дышало Садовое кольцо, направо – горели редкие окна. На фоне темно– неонового неба чернели антенны на крышах. Держась за одну из антенн, стоял человек.
– Каждый вечер он здесь, – сказал Костя. – Года три я хожу – и да, каждый вечер…
– Кто же это?
– Неизвестно. Пытались узнать – никак: – Костя развел руками. – А интересно, кражи из питерской Публичной библиотеки – они с нашим делом никак не связаны?
– Все может быть, – сказал Николай Степанович. – Ощущается повсюду какое-то общее шевеление. Ровно как после пятьдесят третьего – всеобщее оцепенение: Но выделить нечто конкретное трудно.
В киоске на Садовой Николай Степанович купил большую коробку конфет, две бутылки рейнского вина и банку фаршированных оливок.
– Всем хороши армяне, – сказал он, убирая все в рюкзак, – но вино у них какое-то неправильное.
– Хм, – Костя присмотрелся к оливкам. – А как же тогда коньяк?
– До войны был правильный.
– Ага: Николай Степанович, я ничего не путаю: анчоусы – это килька?
– Килька.
– Надо же: я, оказывается, на анчоусах вырос: И это коммунисты от меня скрывали, подумать только!
Он взмахнул рукой, и отъезжающая было от тротуара «волга» с зеленым огоньком тормознула со скрипом.
– До Библиотеки, – Костя скинул рюкзак, полез в машину.
– До Ленинской, что ли?
– До нее, болезной…
– Надо же, – Николай Степанович осмотрелся в салоне. – А я думал, что такси в Москве вымерли.
– Это уже по новой, – сказал таксист. – Лужков подбодрил.
– Молодец, – сказал Николай Степанович.
– Молодец, – согласился таксист. – А вы приезжие или как?
– Напополам, – сказал Николай Степанович. – Я из Петербурга. Точнее, из Царского Села.
– Это теперь Пушкин, что ли?
– Царское есть Царское. Пушкин там учился, – сказал Николай Степанович.
– Да: "Один только человек принадлежал нашему обществу, не будучи военным. Ему было около тридцати пяти лет, и мы за то почитали его стариком.
Опытность давала ему перед нами многие преимущества; к тому же его обыкновенная угрюмость, крутой нрав и злой язык имели сильное влияние на наши молодые умы:« Подумать, когда-то я знал наизусть и »Выстрел«, и »Пиковую даму«, и »Капитанскую дочку«, я уже не говорю о »Полтаве« или »Гавриилиаде«. Зачем? Удивлять подруг?.. – таксист склонился над рулем. – »Мария, бедная Мария, краса черкасских дочерей! Не знаешь ты, какого змия ласкаешь на груди своей!..« Откуда же ей знать, бедняге, она же »мама мыла раму" только и помнит из школы…
– А Шива мыл Вишну, – сказал Николай Степанович.
– Что? А, – таксист хохотнул. – Юмор. Понимаю. Чем-то вы на Маслякова похожи.
Не родственник?
– Я – на Маслякова? – изумился Николай Степанович. – Да ни Боже мой!
– Что-то есть общее, – стоял на своем таксист.
– Стрижка, – подсказал Костя.
– Lapsus memoriae, – возразил Николай Степанович.
– А жалко, – сказал таксист. – Так бы хвастался: Маслякова возил: Вот ваша библиотека.
– Немножко недоезжая, – сказал Костя. – Вон там, на углу.
Николай Степанович расплатился, такси укатило, и Николай Степанович с Костей, подхватив багаж, направились ко входу в рум. Он был замаскирован под декоративную нишу в стене библиотеки. Граф Румянцев с «Пятым Римом» связан был очень плотно: Из кармана Николай Степанович достал Георгиевский крест – свой первый, за успешный поиск на левом берегу Двины, сохраненный Фархадом в тайнике дворницкой и каким-то неведомым способом превращенный им в универсальный ключ ко всем румам (почему именно этот крест, зачем и при каких обстоятельствах решил Фархад сделать отмычку, которая имела силу только в руках Николая Степановича – ничего этого не было в коротком письме, написанным личным шифром малого таинника Тихого, но рукой маршала Фархада: дрожала та рука:), прижал его к ключ-камню – и всей ладонью ощутил проворот механизма, открывающего дверь…
Они спустились по лестнице в тишину рума. Николай Степанович зажег черную свечу и несколько секунд спустя вместе с Костей шагнул в гомон и суету «табора» под армянским городом Ехегнадзор…
3
Итак, ты не хочешь, чтобы тебя мучала совесть, но не в силах этого избежать.
Чем прийти к такому выводу, лучше вовсе не размышлять.
Хань Юй
– Надька, цыц, – слабым голосом сказал Коминт. – Тебя тут не: о-о! Полегче, мать, полегче…
– Молчи, слабый мальчик. Хха! – и Ашхен каким-то сложным многосоставным движением повернула его руку – громкий щелчок, будто хлопнули друг о друга две дощечки, Коминт подпрыгнул на стуле и тут же обмяк с блаженной улыбкой. -
Это тебе не топорами бросать в беззащитную женщину…
– Надежда Ко: – начал было Костя, но Николай Степанович жестом велел ему замолчать.
– Ты права, Надя, – сказал он. – Я действительно не имел никакого права вас в это втягивать. Но бросить вас на произвол судьбы я не мог и подавно.
– На произвол? На произвол? Вы еще смеете говорить о произволе! Да это вы и есть тот самый произвол судьбы! Появляетесь, делаете все по-своему, уродуете жизнь, ломаете: Кто вам дал такое право? Кто, я спрашиваю?
– Бог. Сам, своею милостью.
– И вам не стыдно это говорить? Говорить такие слова? Иезуитство какое-то…
Николай Степанович покачал головой.
– К сожалению, Наденька, так оно и есть. Ну, подумай сама: как мы сюда попали?
Читать бесплатно другие книги:
