В донесениях не сообщалось... Жизнь и смерть солдата Великой Отечественной. 1941–1945 Михеенков Сергей

Неподалеку от позиции, метрах в пятидесяти, располагался наш орудийный дворик. Мы вдвоем с бойцом Иваном Никулиным побежали туда, взяли в охапку по три снаряда – и обратно. А их наблюдатель, видимо, уже засек нашу пушчонку. Не добежали мы с Никулиным шагов двадцать, смотрю, на нашей позиции снаряд разорвался. Пушка сразу кверху колесами. Ребят, артиллеристов, не видать. Я кинул снаряды, упал. И думаю: а больно я ногой обо что-то ударился, когда падал. Лежу. Нога стала болеть. Я пощупал ее. В шинели дырка. И дырка большая. Отвернул полу, а там у меня все в крови. Сразу в холодный пот бросило: ранен! Я крикнул раза два и потерял сознание.

Образумился. Смотрю: вокруг меня санитары. Перевязали, чтобы кровью не истек. Куда-то поволокли. Положили в траншею. Валялся я там часа три. Сам-то идти уже не мог. Вот и лежал, ждал, какая мне участь выпадет.

И вот вижу: подошел ко мне какой-то офицер. Спросил, куда меня ранило. Я показал на бинты. «А почему тебя не забирают в тыл?» – «Не знаю».

Тут откуда ни возьмись – ездовые. Офицер к ним: «Заберите раненого». – «Да вы что! Тут все простреливается. Мы сейчас погоним в галоп, а он тяжелый. Не выдержит». – «Я вам приказываю! Сейчас же грузите! И в тыл!»

Тогда они увидели, что офицер не отступит, взяли меня за руки, за ноги и кинули в повозку. Повезли. Ну, думаю, слава тебе господи, может, еще и живой останусь.

Неподалеку, в лесочке, санбат. Привезли меня туда. Там натянута большая, метров в двадцать, палатка, и по обе стороны рядами лежат раненые. Все наш брат солдат. Положили и меня.

Подошла санитарка. Обработала рану. Перевязала. Сказала: «Ждите. Вас повезут в Фаянсовую».

Фаянсовая – это под Кировом.

На Фаянсовой нас выгрузили в сосновом лесу. А оттуда развозили уже кого куда. Я попал в Калугу. В госпиталь. В Калуге сразу положили на операционный стол.

Слепое осколочное ранение. Меня, наверное, убило б. Осколок был большой. Но он сперва попал в снаряд, который я нес. Меня он задел уже рикошетом.

В Калуге осколок мой не нашли. Глубоко вошел. И отправили в город Боровичи под Ленинградом. Рана стала гноиться.

Однажды я попытался встать, пройтись по палате. Сделал несколько шагов и упал. Нога моя почернела. Слышу, санитары говорят: «Гангрена». Положили меня на койку. Несколько дней лежал, пока температура не спала. Положили меня на операцию и на этот раз осколок нашли.

Хирург после операции показал мне мой осколок и говорит: «Пойдешь на фронт – отомстишь за свою рану». Осколок большой, где-то два на три сантиметра. Плоский, острый.

Два месяца я пролежал в госпитале, и меня перевели в палату выздоравливающих. Выдали гимнастерки, другую одежду. Все плохонькое, бывшее в употреблении. А рана моя еще течет… Чуть погодя направили в маршевую роту. Однажды слышу, главврач говорит другому хирургу: «Сейчас отправят на передовую, а там два-три дня – и либо убьют, либо, если повезет, снова к нам привезут».

– Самыми ненадежными на фронте были казахи. Если их один-два во взводе, то ничего, воевали как все. А если их целый взвод – беда. Их частенько обыскивали, и в карманах всегда находили немецкие листовки: переходите к нам, у нас хорошие условия, настоящая листовка является пропуском…

Узбеки воевали храбро. Туркмены тоже. Татары хорошо воевали. Башкиры – отчаянные ребята, стойкие. И мордва были надежными солдатами.

А вот киргизы тоже не очень…

Всех национальностей у нас солдаты были.

– Вспоминаю свой первый бой. Первую атаку. Там я потерял своего друга и земляка младшего сержанта Власенкова. Я командовал первым отделением, а он – вторым.

Развернули мы свои отделения и пошли цепью. Идем. Снаряд то там упадет, то там. Немцев не видать. А тут начали бить минометы. Прошли с километр. Стало смеркаться. По цепи передали приказ: наступление прекратить, окапываться по обрезу речки. И только мы остановились, вздохнули с облегчением, что без потерь обошлось, мина ударила. И осколком зацепило Власенкова. Я подбежал, смотрю: лежит, земляк, живот распорот и кишки выбросило на куст. Глаза открыты, но уже неживые. Голова запрокинута. Вот тебе и судьба. В первом же бою.

Похоронили мы его на опушке леса. Родом он был из Верхних Барсуков.

После войны я навестил его мать. Похоронка ей сразу пришла. А я ей рассказал, как случилось все, где мы его похоронили.

Часто вспоминаю их, оставшихся на войне своих товарищей. Мы-то вот пожили, состарились. Детей народили. Баб любили. И нас бабы любили. Пожили. А они остались там, в полях, в окопах да на опушках. Молодые, красивые люди…

– Когда я вспоминаю бои на «голубой линии», меня начинает преследовать трупный запах.

Лето сорок третьего. Жара. В некоторые дни – 35 градусов. Трупы за несколько часов неимоверно раздувает. Лопается одежда. Не продохнуть. В голове начинается шум, гул. Перед глазами летают мушки. Тошнит.

А однажды, помню, нас с передовой отвели на отдых, в тыл. Отошли километра на три. Солдаты начали пошатываться. А чуть погодя и вовсе пошли как пьяные. Так действовал свежий воздух.

В то время я был уже сержантом, командиром отделения. Воевал в составе Отдельной Приморской армии, в 1137-м стрелковом полку 339-й стрелковой дивизии.

Стояли мы под хуторами Русскими на северной оконечности Таманского полуострова. И нас поддерживал женский авиационный полк ночных бомбардировщиков. Позади нас был Темрюк, за проливом – Тамань. Ночные бомбардировщики помогали нам форсировать Керченский пролив. Высадились мы в поселке Опасное.

Вскоре все затихло. У немцев была оборона мощная. Нас они дальше не пропустили. Командный пункт и НП артиллерии они оборудовали на горе Митридат – оттуда хорошо просматривались наши позиции. Время от времени вели обстрелы. Недостатка в снарядах у них, видимо, пока не было.

Мы окопались. Заняли оборону на случай контратаки.

Однажды, когда я дежурил в траншее нашего взвода, к нам на передний край пришли связисты и офицеры из штаба дивизии. Дело было ночью. Установили рацию. Сидят наблюдают. Смотрю, стали проявлять нетерпение. Говорят: «Когда же они появятся?» – «Кто?» – спрашиваю. «Кто… Наши У-2. Девчата-корректировщики».

Оказывается, наша тяжелая артиллерия вышла на позиции и готовилась обстреливать немецкую оборону. Для точной стрельбы батареям нужны были более точные координаты.

Я им тогда и говорю: «А вы знаете, что через каждые двадцать минут наши позиции облетает «ночник»?» Это у немцев был такой ночной истребитель, двухмоторный «Мессершмитт». «Ну и что?» – «Как, – говорю, – что?!» Посмотрел на меня один из офицеров и говорит: «Ты, сержант, делай свое дело. Наблюдай за немецкими траншеями и помалкивай. А тут дело не твоего ума».

И вот что получилось.

Появляются наши девчонки. Покачали нам крыльями. Полетели. Пошел самолет в немецкую сторону. И вдруг – сзади! – появился мессер. Этот ночной истребитель не гудел, как другие самолеты, а свистел. Как будто у него там не моторы вставлены, а свистки. «Ну, товарищи офицеры, вот вам и немец!» – говорю. Молчат. Молча наблюдают, ждут, что будет. А я-то уже знаю, что сейчас будет! «Передайте, – говорю, – девчатам, чтобы знали, что у них мессер на хвосте!» Связь у них с самолетом была, и по рации они уже переговаривались.

До Крыма я таких истребителей ни разу не видел. Летали они со страшной скоростью, ну прямо сумасшедшей! Ага, зашел, смотрю, трасса от него пошла в сторону наших девчат. Прошло с минуту. Мотор нашего У-2 слышен. Тарахтит. Но в небе начало краснеть. Это мы уже знали: когда ночью самолет загорается, небо становится багровым.

Офицерам я и говорю: «Вот и все». Они молчат. О чем-то только между собой переговариваются.

Но это было еще не все.

А девчата наши, смотрим, тянут, тянут назад. В тылу у немцев садиться не хотят. Самолет горит. Прямо весь пылает. Горящие куски от него отваливаются, вниз падают. Им бы надо уже выпрыгивать. Но у них, как потом выяснилось, и парашютов-то не было. И совсем чуть-чуть не дотянули, упали метрах в тридцати от нашей траншеи, на нейтральной полосе. Самолет продолжал гореть.

Тут все наши ребята вскочили: что такое? Стали смотреть. Я полез на бруствер, а ротный мне: «Куда ты?» – «Туда. К ним». – «А тебе кто-нибудь разрешал?» – «Нет. Но может быть, там кто-то еще жив». – «Если бы были живы, уже приползли бы. Ты что, видел парашюты? Нет там уже никого».

Слушаю я командира роты и вижу, что он и сам сильно нервничает. «Или ты слепой?» – кричит мне. «Нет, не слепой, но надо ж посмотреть, что там…» – «Нет! Ты должен быть здесь! В траншее!» И как запустил матюжиной на ребят! Они тоже бруствер облепили. Поддал ногой чей-то котелок и ушел. А сроду матом не ругался, слова матерного мы от нашего ротного не слышали. Старшина – да, тот, бывало, всех нас перекрестит по матушке и по батюшке. А старший лейтенант был человек сдержанный, из учителей.

Девчат жалко. Никто не приполз. Тихо все. Только самолет догорает, трещит. Ребята молчат. Ребята им, девчатам, на аэродром каждое утро цветы носили. В благодарность за поддержку. Как отчаянно они нас во время форсирования пролива с воздуха поддерживали, как колошматили немцев, это ж… я не знаю.

Прошло минут двадцать. И слышим, тарахтит, летит еще одна «уточка». Все как будто повторяется. Все как во сне. Пролетели девчата нейтральную полосу. И снова – вот он! – ночной истребитель перехватил их. Заработали его пулеметы. И опять небо закраснело. Самолет упал на немецкой территории.

Сидим в траншее, молчим. Никто уже не спит. Тут проснулся и наш старшина. Стал материться. И матерится вроде на кого-то из бойцов наших, а прислушаешься – на офицеров штабных, на дурость нашу всеобщую.

А мы сидим тихо. Ждем. Третий наш самолет летит! И вот опять думаем «ночник» появится. Слушаем: не свистит ли, проклятый? Нет, тихо. Пролетели девчата в глубину немецкой обороны. Тут зашевелились штабные офицеры.

Но на этот раз произошло вот что. Немцы пропустили нашу «уточку» через линию фронта. Но недалеко она залетела. Слышим, зенитки заработали. А зенитные расчеты у них действовали умело. Они включили прожектора, сразу перехватили девчат и начали прицельно стрелять. И вскоре сбили и третий самолет.

Час прошел – трех наших экипажей нет.

Уже и офицеры-артиллеристы говорят: «Неужели еще пошлют?» Возле рации собрались все офицеры. Пришел командир нашего полка. Хороший был дядька. Пришел он, посмотрел на солдат. Те охают, ахают. Ну как такое пережить?! Все смотрят на часы. Одно дело, когда мужики гибнут, солдаты. Мы уже как-то привыкли к этому. Война – солдаты и должны гибнуть. Не сегодня завтра любого из нас… А когда женщины гибнут… Тут не всякое сердце это перенесет. Да. И что вы думаете? Прошло двадцать минут – летят. Ох ты ж, мамушки мои! Ну, думаю, что ж теперь-то будет? Им-то какая смерть?

Только они перелетели через нейтральную полосу, слышим, засвистел мессер. На этот раз он от моря залетел. Пристроился в хвост, дал очередь. Загорелась и эта «уточка».

Корректировщики ушли. И наши офицеры ушли. Солдаты тоже разошлись по траншее и улеглись. Но какой там сон? Насмотрелись…

А я себе думаю: пойду-ка все же схожу, пока не рассвело. Вылез из траншеи, пошел. Кукурузное поле. Самолет уже догорал. Девчата лежали неподалеку.

Их выбросило. Лежат без парашютов. Одна в серой шинели – младший лейтенант. У нее при ударе о землю лодыжка лопнула до кости. Или так резануло чем. Я поднял сперва ее. Взял на руки, отнес от самолета. Пока, думаю, прохладно. А то солнце взойдет, трупы разнесет. У другой горели ноги. Тлели. Одета она была в кожаную куртку. На куртке погоны – старший лейтенант. Я затушил ее ноги. Нашел какую-то ветошь, накинул на ноги. Оттащил и ее в сторонку, в кукурузу. Светать стало. А я знал: по утрам начинают свою охоту снайперы – надо было уходить. Но раз, думаю, пришел, заберу документы. Так положено. Документы, награды. Старший лейтенант была награждена двумя орденами Отечественной войны, орденом Красной Звезды и, по-моему, Александра Невского. И медалью «За отвагу». У нее в кармане я нашел носовой платочек. Расстелил на земле тот ее платочек, все в него сложил: ордена, документы, письма. А другая, младший лейтенант, как я уже сказал, в обыкновенной серой шинели. Не в летном. Правда, шинель офицерская. У нее было две Красных Звезды и один орден Отечественной войны.

Положил я их рядом. Как сестер. Наломал кукурузы и прикрыл сверху. Чтобы мухи сильно не лезли и солнцем не так палило.

Пополз назад. Приполз. Навстречу командир взвода: «Ты куда ходил?» Я и говорю: «К самолету». – «Ну? Что там?» – «Принес документы». – «Тебе что командир роты сказал? Попадет тебе, сержант». – «Ну, попадет так попадет». – «С одной стороны, ты, сержант, конечно, правильно поступил. Но с другой…» Прочитал мне взводный свою мораль, посмотрел в глаза и говорит: «Эх, как жалко девчат! Ладно, неси все это в штаб полка».

До штаба полка три километра с лишним. Прихожу. Доложил. Начальник штаба полка майор Кадушкин: «Ты, товарищ сержант, зачем пришел?» – «Я ходил к самолету». Смотрит на меня, ждет, что я дальше скажу. А уже про сбитые ночью самолеты весь полк знает. Наверное, тоже, как и я, всю ночь не спали, переживали. «Вот, – говорю, – принес». И кладу на стол узелок. Он развязал его, смотрит. Перебирает ордена, читает документы, молчит. Вздыхает. Отворачивается. Тут входит комполка полковник Полевик. Посмотрел он на меня, на документы. Сел на лавку. И говорит: «Где летчицы?» – «Там, – говорю, – лежат в поле». – «Не похоронил?» – «Нет, – говорю, – не успел, рассветать стало». – «Иди обратно и похорони их. Об исполнении доложишь».

Пошел я обратно. В траншее взял лопату. Пополз на нейтральную полосу. Вскоре добрался до своих девчат. Сердце мое задрожало. По документам я понял, что младший лейтенант – украинка. А старший лейтенант – русская. Ее звали Галиной. Фамилии их не могу вспомнить.

Земля твердая как камень. Попробовал я ее лопатой. Э, думаю, тут я до вечера провожусь и трупы совсем разнесет. Только я это подумал, над головой прошуршал тяжелый снаряд и упал неподалеку. Подождал я, когда осколки опадут, пополз к воронке. Снаряд упал хорошо. Метрах в пяти от дороги. Дорога – на хутора Русские. Расширил я эту воронку лопатой. А перед этим, когда я только в воронку полез, пуля мне по сапогу так и стеганула. Ага, думаю, снайпер меня засек. Теперь будет караулить.

Ладно. А как же теперь мне сюда девчат перетащить под огнем-то снайпера? Тела уже запахли. У той, у которой нога до кости разошлась, черви уже пошли. А снайпер стреляет – головы не поднять. Нашел я провод. Обвязал этим проводом сперва одну и оттащил ее в воронку. Потом другую. Прикопал. Но полностью могилку закопать не удалось. Это ж надо было подняться, хоть на колени встать. А попробуй поднимись на нейтральной полосе. Снайпер твою голову так и ждет…

Приполз я в свою траншею. Пошел в штаб полка. Указал на карте то место, где их похоронил. И мне приказали закопать могилу как следует. А я туда все равно бы пошел, даже если бы и не приказали. Потому что работу свою я не доделал.

Наступила ночь. Мы по-прежнему стояли в обороне. И я опять пошел к сгоревшему самолету. На этот раз никто мне не мешал. Могилку я сделал хорошую. Обложил холмик камнями. Насобирал камней возле дороги и обложил ими кругом. Чтобы было красиво и приметно.

Утром вернулся в штаб, доложил. И начальник штаба мне вдруг говорит: «Пойдешь туда еще раз». – «А теперь-то зачем?» – спрашиваю. Майор позвал офицера, кого-то из своих помощников, дал ему карту и приказал нанести могилку на карту.

Пошли. Офицер сделал точную привязку. Пометил на карте.

Я часто вспоминаю тот случай. Как хоронил сестричек своих. Как закапывал их. Как снайпера обманывал.

Да, брат ты мой, вот такая история. Когда видишь, как мужиков на войне убивают, – это одно. Я скольких товарищей своих похоронил! А не запомнились вот так, как эти две летчицы. Сердце и сейчас о них дрожит.

И вот не знаю, цела ли теперь их могилка? Ухаживают ли за ней? Не знаю.

– На фронт я прибыл в ноябре 1943 года. 3-й Украинский. 46-я армия генерала Василия Васильевича Глаголева. 4-я гвардейская, бывшая 161-я, стрелковая дивизия. Потом она получила наименование Апостольско-Венской Краснознаменной. Мощная была дивизия. Дрались мы отчаянно.

В памяти всплывает первый бой. Произошло это под Кривым Рогом. Шел 1944 год.

По замыслу Ставки Верховного Главнокомандования войска 3-го и 4-го Украинских фронтов должны были сбить противника с плацдарма на левом берегу Днепра, ликвидировать Никопольско-Криворожский выступ и выровнять линию фронта для дальнейшего наступления. Ведущая роль в этой наступательной операции возлагалась на 8-ю гвардейскую и нашу 46-ю армии. Наступление шло успешно. Мы постоянно продвигались с боями вперед. К середине февраля нас с западного направления неожиданно перебросили на юго-восточное.

Это произошло 17 февраля 1944 года. Я вел кое-какие записи, и поэтому все могу так точно воспроизвести.

Второй стрелковый батальон с рассветом начал марш в направлении к Кривому Рогу. Внезапно подул резкий ветер и пошел снег с дождем. Поддерживающая артиллерия увязла в бездорожье, отстала. К вечеру похолодало, снег повалил хлопьями. Шинели на наших спинах набухли, покрылись ледяной коркой.

Уже к ночи вышли в поле. Я остановил свой взвод у скирды соломы. Стоим ждем приказа, куда двигаться дальше. Вокруг тишина. Выстрелов не слышно. Весь наш переход проходит в какой-то секретно-таинственной атмосфере. Командиры и замполиты молчат. Бывалые солдаты подошли к скирде и начали дергать солому, связывать небольшие снопы, которые можно унести под мышкой. Снег продолжал лепить. Послышались, наконец, хлопки одиночных выстрелов. Солдаты сразу оживились: кажется, вышли к передовой. Слышу, разговаривают: «Скорее бы в окопы. Покурить. Погреться».

Где ж там, думаю, греться? Какая в окопе для этого возможность? Холодная, промокшая, промозглая земля… Тогда я еще не был солдатом и многого не понимал, не знал, не прочувствовал.

Нас, командиров взводов, вызвали к командиру роты.

Мой третий стрелковый взвод получил боевую задачу: выйти на левый фланг первого и занять оборону.

Первый взвод занял готовую траншею на склоне невысокого кургана на свекловичном поле. Траншею до нас тут занимало небольшое подразделение, насколько мне помнится, 105-го стрелкового полка. Те, кого мы меняли, быстро покинули свои окопы и исчезли в темноте в тылу. Их было совсем немного, может, всего взвод. И мы тут же подумали: вот и от нашей роты, может, столько же останется через несколько дней, и тогда настанет время и нас менять.

Первому взводу, как всегда, везло. Готовая траншея – это не одиночные окопы в поле. Правда, дело было вовсе не в везении. С первым взводом всегда был командир роты.

Я разыскал командира первого взвода лейтенанта Галустяна, спросил, где его левый фланг. В ответ услышал довольно грубое: «Сам найдешь».

Замечу, что при формировании наших взводов ротный лучших солдат определял в первый взвод. В первый же взвод шло все лучшее: как правило, новое оружие, снаряжение и обмундирование. Иногда это касалось и продовольствия. Солдаты этого взвода держались особняком, сторонились нас. Чувствовали свою избранность.

Делать нечего, взял я несколько солдат и пошел определять позиции для своих отделений.

Когда мы шли от стога к кургану в свекловичном поле, немцы прекратили стрельбу. Видимо, услышали наше передвижение и старались понять, что же у нас происходит. Слушали. Мы прошли шагов двадцать. Нашли пустой пулеметный окоп. Видимо, эта позиция прикрывала левый фланг траншеи, контролировала разрыв между подразделениями. Остановились. Спрыгнули в окоп. Он был наполовину заметен рыхлым снегом. Прислушались. Противник по-прежнему молчал.

Я приказал очистить от снега пулеметный окоп. Двоих оставил здесь. С третьим пошел дальше. Прошли еще шагов двадцать. Присели, прислушались. И тут немцы начали постреливать одиночными. Видимо, стреляли на звуки, шорохи, голоса.

Солдату, бывшему со мной, я приказал вернуться по нашему следу к кургану и привести сюда первое отделение. Сам залег в сторону выстрелов и приготовил автомат.

Через несколько минут пришло первое отделение и расположилось фронтом на север. Начали отрывать окопы. Окапываться я приказал попарно: два солдата в один окоп. Такой окоп был немного шире одиночного. Этому меня научили бывальцы, старые солдаты, которые успели повоевать и под Минском, и на Волхове. В одиночных окопах солдата легко и бесшумно брала немецкая разведка. Особенно ночью. Я опасался за своих бойцов. Все устали и буквально валились с ног. А когда в одном окопе сидят двое, то они могут по очереди бодрствовать, слушать врага, следить за тем, что происходит на передовой. К тому же при артиллерийско-минометном налете поражаемость таких окопов, расположенных, как правило, в пятнадцати – шестнадцати шагах один от другого, была значительно меньшей.

Вскоре подошли второе и третье отделения, стали окапываться левее.

Мы были последними. Левее нас – уже никого. Конечно, это плохо. Фланг оставался оголенным. Первому взводу опять везло: с флангов их прикрывали мы и второй взвод.

Я ждал, что придет ротный. Обычно он обходил позиции. Всю ночь глаз не смыкал. Но он так и не пришел.

Я делал то, что предписывал боевой устав пехоты: отделения окапывались по фронту; окопы каждого отделения закрывали 50–60 метров фронта; каждый командир отделения окапывался вместе со своим помощником, а рядом с сержантами отрывали ячейки пулеметчики со своими вторыми номерами. В бою командиры отделений должны руководить огнем пулеметчиков. Фронт моего взвода, таким образом, составлял 120–150 метров.

Ночью немцы вели огонь из винтовок, редко и пассивно. Постреливали для острастки.

Мои солдаты отрыли окопы. Залегли на отдых. Счастье наше, что земля оказалась не промерзшей, поддавалась легко.

Снег все шел и шел.

Днища окопов солдаты застелили соломой. Сверху закрылись плащ-палатками. Вот тебе и солдатский блиндаж.

Утром, чуть рассвело, я выглянул из блиндажа и не увидел позиций своего взвода – ночной снег надежно замаскировал всю линию окопов. Она абсолютно не просматривалась. Немцы, видимо, так ничего толком и не поняли, что произошло перед их обороной ночью.

Они занимали траншею в 200–250 метрах перед нами по фронту. Траншею я увидел сразу. А вот где их боевое охранение?

На рассвете снег стал редеть и вскоре почти совсем прекратился. Сразу прояснилось. И в это время прямо напротив нашего пулеметного окопа шагах в восьмидесяти я заметил над бруствером две немецкие каски. Это и было их боевое охранение. Я взял ручной пулемет. Пулеметчик спал. Была моя очередь бодрствовать. Затворная рама РПД была покрыта коркой льда. Это было конечно же оплошностью с моей стороны: надо было приказать солдатам и сержантам осмотреть и почистить оружие, приготовить его к бою, как бы они ни устали и ни продрогли на марше. Значит, подумал я, и другие два пулемета в таком же состоянии. Если немцы вздумают атаковать, с такой подготовкой к бою нам не удержаться, тем более с оголенным флангом.

Немцы наблюдали за нами в бинокль и, должно быть, увидели, что я прилаживаю на бруствере пулемет. Послышался хлопок. И тут же оттуда прилетела граната. Выпущена она была из винтовочного гранатомета. Немец выстрелил очень точно. Возможно, пулеметный окоп, который мы заняли ночью, был пристрелян ими еще накануне. Граната описала траекторию, упала прямо на спину пулеметчику и разорвалась. Тот упал на дно окопа, застонал. «Займись раненым», – приказал я второму номеру, а сам взял у связного Петра Марковича винтовку, зарядил бронебойно-зажигательным, выставил прицел и подвел мушку под одну из касок. Я боялся вот чего: удачно выпустив первую гранату, они, чего доброго, всех нас забросают гранатами. Немец, пустивший гранату, привстал над бруствером. Ему, видимо, хотелось точно узнать, попал ли он. Я плавно нажал на спуск. И увидел вспышку прямо на каске. Немец рухнул в снег. К нему бросился его товарищ. Я отчетливо видел его каску и плечо. И снова выстрелил. Вспышка – в плече. И второй немец исчез в снегу. Я опустился в окоп и достал свой перевязочный пакет.

Офицерские индивидуальные медицинские пакеты были побольше солдатских. И бинта в них побольше, и марлевый тампон понадежнее.

Я перевернул раненого. Граната разворотила всю его левую лопатку. Я с ужасом увидел, как в глубине раны трепещут легкие. Края раны были обожжены, обметаны копотью. Я наложил на рану тампон, протолкнул его пальцем поглубже, закрыл, таким образом, легкое. Сделал ножом надрезы на шинели и перевязал солдата. Израсходовал и его перевязочный пакет, и свой. Рана была большая. Прибежали солдаты из соседнего окопа, положили раненого на плащ-палатку, потащили в тыл. Там, возле скирды, стояла санитарная подвода. Я приказал солдатам, чтобы торопились.

Раненого утащили, а я продолжил наблюдение. И в это время из бурьяна на краю поля встал еще один немец и побежал прямо на наши окопы. Видимо, он их не видел. Я прицелился в середину фигуры и выстрелил. Немец взмахнул руками, выронил винтовку и упал.

Один из немцев, в которых я стрелял вначале, был, видимо, ранен. Вскоре он выполз из окопа и медленно, часто отдыхая, уткнувшись в снег, пополз в сторону своей траншеи. Я наблюдал за ним, ждал, когда он выползет на бугор. Заснеженный бугор белел перед ним, и он никак не мог миновать его. Под снегом грядой лежала сваленная во время уборки свекольная ботва. Немец полз без оружия. В какое-то мгновение я подумал: может, пусть уползает, черт с ним. Но вспомнил о своем пулеметчике. Живой он или нет? Довезут его до медсанбата или в дороге он умрет? Нет, идет война, и тут не место для жалости. Я ждал. Напряженно следил за движениями ползущего и держал палец на спусковой скобе. Я выстрелил дважды. Немец так и остался лежать на гряде. На войне как на войне. Любой из нас мог оказаться на месте этого немца. Старые солдаты, те, кто побывал в окружении, кто отступал в сорок первом и сорок втором, рассказывали, как расстреливали их на лесных дорогах и в полях немецкие мотоциклисты.

Магазин моей винтовки был пуст. Я отдал ее Петру Марковичу.

Боевое охранение немцев стало отходить к своей траншее. Ветра не было, но я видел, как ходуном ходил бурьян на краю поля и с него осыпался снег. Нервы у немцев не выдержали. Наши стали просыпаться. Послышались выстрелы. Вот этого я и ждал. Немцы встали и побежали. Помню, как они бежали и на их поясах болтались круглые металлические коробки противогазов.

Мой взвод наполовину еще спал. Хотя я строго-настрого приказал пулеметчикам не смыкать глаз. Но, судя по тому, что они не стреляли, я понял, что и их сморило. Или пулеметы были не в порядке. Это было для меня уроком.

Из немецкой траншеи виднелись сваленные штабелем бревна. Видимо, немцы не успели как следует укрепиться. Даже блиндажи не достроили. Бревна накатника торчали вверх наподобие мишеней и, видимо, мешали немцам вести огонь из траншей. Я заметил, что трое немцев забрались на бревна и начали беспорядочно стрелять в мою сторону и по окопам взвода. Справа и слева от меня пули начали подбрасывать фонтанчики снега и грязи.

Когда мы потом атаковали их и выбили из траншеи, я поднялся на бревна, осмотрел убитых и взглянул на наши окопы – оттуда наши позиции были видны как на ладони и прекрасно простреливались.

Винтовку системы Мосина образца 1891–1930 годов считаю лучшей в мире. Она проста по устройству, практична и удобна в бою. Главное – оберегать прицельную планку и мушку, чтобы не сбить прицела. Я благодарен рабочим Ижевского завода, которые разработали и производили всю войну эту винтовку. Во время формирования рот и взводов нашего батальона в ноябре – декабре 1943 года под Мелитополем поступило новое оружие – винтовки, автоматы, ручные пулеметы. Сделаны они были очень качественно, хорошо пристреляны. Бери и иди в бой.

Эту винтовку, из которой я стрелял по немцам на свекловичном поле, я носил вместо автомата до самого ранения 19 февраля 1944 года.

Вернусь назад и расскажу, как проснулся мой взвод. Стрельба насторожила всех. Я посмотрел по сторонам: из всех окопов торчат каски. Я приказал пулеметчикам открыть огонь.

Шагах в десяти от бревен из траншеи выскочил немец, поднял руку и начал энергично жестикулировать, поднимая солдат в атаку. Я прицелился в середину фигуры и выстрелил. Офицер упал в снег, и больше я его в цепи не видел.

Потом, после атаки, я рассмотрел его документы. Это был обер-лейтенант. Из тех же документов следовало, что он принимал участие в боях под городом Нарвиком в Норвегии.

Немцы пытались организовать атаку. Самый лучший способ отразить атаку противника – начать свою. Если, конечно, для этого есть силы и средства.

Над бруствером траншеи густо чернели их каски. Мой взвод уже окончательно проснулся. Наш огонь резал по гребню бруствера немецкой траншеи. Я радовался: взвод стрелял хорошо, прицельно, оружие работало исправно.

Стрельба шла и в первом взводе. Весь фронт гудел.

От командира роты, наконец, прибыл связной. Он сообщил, что по сигналу «зеленая ракета» рота поднимается в атаку. Задача взвода – атаковать часть немецкой траншеи перед своим фронтом.

Никакой артподготовки не проводилось. Артиллеристы так и не подтянулись за ночь.

И вот взлетела зеленая ракета.

Мы встали. Пошли. Смотрю, сержанты подняли всех до одного. Немного пройдя, побежали. На бегу продолжали вести огонь. Немцы не выдержали, стали отходить.

Я вышел на убитого мной обер-лейтенанта. Забрал у него полевую сумку и пистолет «парабеллум». Это был хороший трофей. Бегло осмотрел и бревна. На них лежало три трупа. Ребята постарались. Бросилась в глаза необычная одежда немцев. Теплые длинные куртки из непромокаемой серо-стальной толстой материи и такие же теплые брюки навыпуск поверх ботинок. Видимо, это была какая-то особая часть, совсем недавно переброшенная сюда.

В блиндаже, где лежал офицер, стоял телефонный аппарат. Связные собрали трофейное оружие и документы. Нам было интересно узнать, с кем же мы схватились. Документы свидетельствовали о том, что оборону здесь держала часть 16-й моторизованной дивизии 6-й армии, входящей в группу «Юг». С начала февраля она именовалась группа армий «А».

Когда мы сбили немцев с этого участка и закрепились в их траншее, подошла наша артиллерия. «Студебеккеры» тащили тяжелые дивизионные пушки.

И в это время ко мне подбежал солдат из моего взвода и умоляюще стал просить отпустить его в артиллерию. Он и раньше говорил мне, что воевал артиллеристом и дело свое хорошо знает. Был ранен. После ранения – в запасной полк. И вот попал в пехоту. Я его хорошо понимал. Потому что и сам не был пехотинцем. Закончил Ташкентское военное пулеметное училище. Но зачислили в пехоту, потому что, когда формировали полк, вакансии командира пулеметного взвода не оставалось.

Я отпустил его. Ну как я мог его удержать? Когда мимо нас тягачи потащили гаубицы, тот солдат был похож на сироту, который вдруг увидел свою родню. Но предупредил его, чтобы из артиллерийской части, куда он уходил, пришло подтверждение, что он зачислен в штат.

Прошло почти полгода. Мы готовились к Ясско-Кишиневской операции. Однажды на учениях возле нас появились артиллеристы. «Студебеккер», тащивший 76-миллиметровую дивизионную пушку ЗИС-3, остановился. Из машины выскочил солдат, подбежал ко мне. Я сразу узнал его. Высокий такой парняга, стройный, красивый. «Спасибо, товарищ лейтенант, что отпустили меня к своим! Теперь я наводчик орудия». И он указал на зачехленную пушку, прицепленную к «Студебеккеру». Я ему и говорю: «Командир роты меня крепко ругал за самоуправство. Хорошо, что в штаб полка пришла выписка о твоем зачислении в штат артдивизиона. Так что спасибо и тебе». И попрощались. Прощались мы как старые друзья.

Не раз он потом помогал нам в атаках, ведь сам хорошо знал, каково матушке пехоте идти вперед без надежной артиллерийской поддержки.

Фамилию того артиллериста я не запомнил. Может, еще жив бывший наводчик 76-миллиметрового орудия 4-й гвардейской. Если жив, то дай ему Бог здоровья.

– В тот день мы преследовали немцев еще три-четыре километра. Вскоре поступил приказ остановиться и занять оборону.

Наступила ночь, а солдаты второй день без горячей пищи. То артиллеристы где-то застряли, то теперь кухня. Что плохо в наступлении – никогда не поспевала за нашим наступлением кухня. Так и пришлось заночевать на голодный желудок. Утром пришла кухня. Поели вволю, сразу прибавилось сил и здоровья. Построились в походную колонну и пошли по направлению к населенному пункту Новая Ивановка.

Настроение у меня было хорошее. Убитыми взвод никого не потерял. Только жаль было пулеметчика. Не знаю, выжил ли он или умер от тяжелой раны. Страшно подумать – легкое видно было. Но если от скирды его вовремя довезли до полковой санчасти, то там его могли спасти. В полковой санчасти служили очень хорошие хирурги. Я шел и мысленно желал своему пулеметчику выжить. Может, он и выжил. Но сомневаюсь. Рана была тяжелая.

Каждый из нас хотел выжить на этой войне. Каждый хотел дожить до победы, посмотреть, какой она будет, пожить хорошей, мирной жизнью. Но каждый из нас знал, что в любую минуту может быть убит.

Мы шли на Новую Ивановку. Деревня эта находилась в семи километрах от Кривого Рога и в четырех – от железнодорожной станции Червонная. Это я знал по карте. И вот пришли в Малую Ивановку.

Моему взводу приказано было расположиться на правой стороне деревни. Мы заняли крестьянскую избу. Хозяева – старик со старухой – с радостью приняли нас. И мы были рады: наконец-то в тепле. Обсушились, почистили оружие, согрелись. Настелили на полу соломы, легли. Выставили часовых.

Я просыпался всегда рано. С самого первого дня на фронте выработал в себе такую привычку – вставать неурочно, потому как мало ли что… Вот и в этот раз встал в три часа. Хватит. Поспал. В четыре поднял взвод.

С печи слезла старуха. Сказала: «Сейчас я вас, сыночки, оладьями накормлю». Стала разводить в печи огонь. Вот этот ранний огонек немцы, видать, и заметили. И вдруг – грохот на улице! Снаряд взорвался прямо возле хаты. Взрывом подняло соломенную крышу, и она сразу запылала. Я подал команду, чтобы хватали оружие, шинели – и на огороды. «Не выбегать на улицу!» Взвод в считаные секунды выполнил приказ. И тут я снова не потерял ни одного человека.

А немецкие танки уже атаковали. Они шли по улице Новой Ивановки и вели огонь из пушек и пулеметов. Тут заработали наши ПТО. Танки остановились, стали пятиться. Но автоматчики еще сидели в крайних домах.

Мы заняли круговую оборону и ждали приказа. Еще неясно было, что происходит в самой деревне. Немного погодя я пошел посмотреть, не обошел ли нас немец вдоль реки Ингулец, не ударит ли нам в тыл или во фланг? И вот когда я перебегал улицу, послышалась автоматная очередь. Почувствовал удар в плечо. Плечо как будто обожгло. Потрогал – порвана шинель. Дорогу я все же перебежал. Прошел дворами к реке – немцев там не было. Вдоль забора, выложенного из дикого камня, поднялся обратно. Встретил командира роты. Тот спросил: «Где взвод?» Я ответил, что взвод там, на правой стороне деревни, залег в огородах. Доложил, что ранен, и пошел к своему взводу. Позвал помкомвзвода, сказал, что он остается за взводного, потому что, говорю, кажется, я ранен.

Ранение оказалось пустячным: пуля вошла в лопатку, в мякоть. Хирург ее тут же нащупал пинцетом и вытащил. Но потом началось какое-то осложнение. Рана загноилась. Словом, пролежал я в госпитале две недели и полк свой пришлось догонять. Наши быстро продвигались вперед.

Комбат наш тоже только что вернулся из госпиталя. Начал формировать новый батальон. Полк усиливали. Подбирал офицеров. Роты сформировали по 40 человек, некомплектные. Я был назначен командиром автоматного взвода. Взводу выдали старые, хорошенько побывшие в употреблении ППШ.

Через два-три дня выступили. Перебрасывали нас к Днестру. Шли ночами. Впереди нас быстро продвигалась конно-механизированная группа генерала Плиева. Нашим первым стрелковым батальоном командовал капитан Лудильщиков.

Ранним утром мы подошли к левому берегу Днестра. На правом были слышны разрывы мин и снарядов – там шел бой. Наши на том берегу захватили небольшой плацдарм и пытались его расширить, укрепиться на выгодных позициях, чтобы потом воспользоваться ими для развития дальнейшего наступления. Вот для чего, в сущности, и захватывались плацдармы.

Было уже за полдень, когда первая стрелковая рота на надувных лодках и пароме переправилась через Днестр. Наша рота была малочисленной, всего 45 человек – два взвода. Но на самом деле – один усиленный взвод.

Пойма в устьях реки Турунчук, в том месте, где она впадает в Днестр, еще не была затоплена. Там, в междуречье, стояли наши артиллерийские батареи. Оттуда они вели огонь, поддерживая нашу пехоту на плацдарме. Орудия были хорошо замаскированы.

Правый берег Днестра некрутой, пологий, покрытый лесом. Мы шли километра полтора, и все время – вверх, вверх. Вышли на опушку леса. Дальше перед нами открывалось чистое поле. Немного правее виднелась деревня. Это были Чобручи. Две ветряные мельницы стояли среди разбросанных домов.

Наши пехотинцы, захватившие этот плацдарм и пытавшиеся наступать в глубину, но остановленные здесь, окопались по опушке леса. Изредка постреливали в сторону Чобручей. Мы должны были их сменить. Но они этого еще не знали.

Проводник, офицер, вывел нас на позиции. Командир взвода, которого я сменял, рассказал мне что и как, показал особо опасные места.

Мой автоматный взвод – 20 человек, два отделения. Два ручных пулемета Дегтярева и 18 автоматов. Двоих автоматчиков я сразу назначил связными к командиру роты старшему лейтенанту Макарову. Одного автоматчика взял связным себе. Занял с ним окоп на стыке отделений, в центре. Между моим взводом и вторым стрелковым взводом образовался разрыв в 40–50 метров. Ручной пулемет нашего взвода и ручной пулемет стрелков прикрывали этот разрыв.

Я оглядел свой фронт: мы закрывали примерно 120–130 метров. Расстояние между окопами было не больше 15 метров. Пулеметный окоп находился рядом с моим, по левую руку.

Как только заняли окопы, я приказал почистить и привести в порядок оружие. Сам занялся своим трофеем – офицерским «парабеллумом». В батальоне о нем уже слух разошелся. Нашлось много охотников выменять его у меня на что-нибудь. Но мне с ним расставаться не хотелось.

Надо заметить, что наш батальон, сформированный в городе Новая Одесса Николаевской области, был укомплектован по новому штату. Роты состояли из трех взводов. Первый – автоматный. Второй и третий – стрелковые. Батальон состоял из трех стрелковых рот. Каждую роту удалось укомплектовать только наполовину. Старшиной у нас в первой роте был Серебряков. Писарем назначили прибывшего из госпиталя после второго ранения Виктора Петровича Штаня, бывшего горного инженера. Пополнять роты было уже некем. И поэтому решено было сделать их двухвзводными. Тем более что и лейтенантов не хватало. Так вместо усиления у нас получилось уплотнение. Оружие получили старое, из оружейной мастерской, не пристрелянное. Формировались спешно – четыре дня, и уже на марше. Шли к станции Раздельная Одесской области.

Ночью командир роты вызвал к себе на НП. Кроме командиров взводов, к ротному прибыл первый номер пулеметного расчета «максим» сержант Кизелько. Ротный отдал приказ: в четыре часа ночи атаковать немцев, находящихся в 150–160 метрах по фронту. Надо было выбить их из окопов и закрепиться там. Сигнал к началу атаки – стук малой саперной лопатой о лопату. Предполагалось выйти из окопов бесшумно, тихо миновать основное расстояние, отделявшее нас от противника, а уже перед окопами открыть огонь на поражение. Котелки, кружки, все хозяйственные предметы уложить в вещмешки так, чтобы во время атаки не было ни одного постороннего звука.

Я обошел окопы своего взвода. Задача непростая, людей надо подготовить, в том числе и морально. Приказал осмотреть и приготовить к бою автоматы и пулеметы. Заодно проверил наличие саперных лопат. Выяснял, все ли знают, как применять в бою гранаты РГ-42 и Ф-1. Когда обходил солдат, спрашивал, сколько у кого на счету убитых немцев. В основном слышал такие ответы: убитых немцев на личном счету нет, а сам ранен был. Солдат-то мы набирали из числа прибывших из госпиталей. Не все знали, как надо бросать гранаты, чтобы при этом не ранить себя и своих товарищей. Не все понимали разницу между наступательной РГ-42 и оборонительной Ф-1. Всех предупредил, чтобы гранат не боялись, чтобы действовали по инструкции. Сказал: «Все гранаты уложить в гранатные сумки. Там, в бою, все пригодится. Не тебе, так товарищу». Знал, что некоторые, боясь гранат, оставляли их в окопах.

Солдаты стали укладывать вещмешки. Трясли их, проверяли, не гремит ли что. Готовились основательно. Несколько человек я поставил на прослушку: что там немец?

Перед началом атаки с НП прибыли связные. Предупредили: приготовиться, скоро подниматься.

Мы замерли. Ждем.

И вот послышались характерные удары. Пора. Все сразу поднялись из своих окопов. Пошли. Когда ждешь начала атаки, страшно. Некоторых колотит. Смотришь: вроде смелый был боец и показал себя в предыдущих боях, а тут трясет, даже зубы стучат. А когда уже встали, все разом проходит. Шли ускоренным шагом. Бесшумно. Я радовался за свой взвод. Все делали правильно. Никакой расхлябанности. Первую половину пути прошли – немцы молчали. Но вскоре солдаты не выдержали, побежали на немецкие окопы бегом. Появилась возможность застать противника врасплох. Это прибавило сил, появился азарт. Перед окопами открыли стрельбу. Закричали: «Ура!»

Атака удалась. Немцы почти без боя уступили нам первую линию окопов. Ушли. Ни убитых, ни раненых в окопах и возле них мы в темноте не обнаружили. Сплошной траншеи у них здесь тоже не было. Не успели отрыть.

Их окопы мы занимать не стали. Знали: все может быть пристреляно минометами. Мои автоматчики проползли вперед еще шагов тридцать – сорок и начали спешно отрывать окопы. До рассвета все было уже готово. Взвод окопался на новой линии.

Сразу же, ночью, контратаковать немцы не решились, а к утру, пока они готовились, мы зарылись в землю основательно. Наши минометчики произвели пристрелку рубежа перед нашими окопами. Вот теперь – идите!

Когда рассвело, на рубеже взвода мы обнаружили четыре немецких трупа. Нашли один брошенный пулемет чехословацкого производства. Магазин насаживался сверху, возле прицельной планки. Еще мы захватили четыре винтовки, три автомата, много патронов. А самое главное и, как потом оказалось, ценное: мы нашли ракетницу и набор разноцветных ракет. Ракетница и ракеты были упакованы в специальный брезентовый чехол. Ее я оставил себе. Приказал связному беречь ее и никому о ней пока не говорить. Все трофейное оружие, патроны к нему на всякий случай сволокли в один окоп. Потом мы все это перенесли в свои окопы на опушке леса.

На рассвете немцы контратаковали нас. Вначале открыли плотный орудийно-минометный огонь. Снаряды и мины в основном накрыли линию немецких окопов. Как мы и знали. Минут через десять – пятнадцать обстрел затих. Мы выглянули наружу. Копоть и дым осели, и стало видно, как немецкие автоматчики плотной цепью шли прямо на нас. Шли они в расстегнутых шинелях. Ветер раздувал полы. В широких голенищах сапог торчали запасные рожки для автоматов, за ремнями – гранаты с длинными ручками. Слышно было, как офицеры подали команду: «Фойер!» И сразу – лавина огня. Слышна была ругань. Немцы кричали: «Сакрамент!» Мы тоже открыли огонь. Мы тоже были злые. Мои автоматчики стреляли короткими очередями. Прицельно, осмысленно. Самый эффективный огонь. Так стреляют солдаты, которые не боятся противника. Работали оба пулемета. Черта с два они нас взяли. Вскоре не выдержали нашего огня, залегли. Видимо, у них уже было много раненых и убитых. Цепь нарушилась, стала откатываться. Тут ударили наши минометы. Раненые немцы уползали. В поле перед нашими окопами осталось лежать семь трупов. Это были убитые моим взводом и нашими минометчиками. Весь день они пролежали там. А ночью немцы пришли за ними и утащили к себе. Они всегда так делали.

Убитых же накануне, во время захвата окопов, мои автоматчики сбросили в окоп и наспех прикопали. Чтобы не запахли. Мало ли сколько времени придется сидеть здесь, на этом рубеже. Позиция была неплохая.

Ночь снова прошла тихо. На другой день немцы провели кратковременный обстрел наших окопов из орудий. Но в атаку не пошли. Мы поняли, что это пристрелка. За ночь мы пополнили свои боекомплекты. Каждому автоматчику выдали еще по две оборонительных гранаты. Потому что многие использовали свои во время захвата траншеи.

На третий и четвертый день было тоже тихо. Мои автоматчики поправляли свои окопы. По ночам оборудовали брустверы, прокапывали соединительную траншею. Днем отдыхали. Набирались сил. Во взводе прибавилось еще два ручных пулемета. В тылу, где-то у парома, работали наши оружейники, ремонтировали побывавшее в бою стрелковое оружие. Вот и подбросили нам из своих мастерских еще два дегтяря. Я их взял в свой окоп. Один – для себя. Другой поручил связному Петру Марковичу. Пулеметчика, который находился слева от меня, я переместил дальше на фланг. Вместе с пулеметами принесли шесть дисков. Арсенал наш пополнился.

Когда мы стояли в обороне, я сам чистил и смазывал свой пулемет, заряжал диски.

В 50–60 метрах в тылу за нашими окопами расположился расчет станкового пулемета «максим». Командовал расчетом сержант Кизелько. Окоп свой пулеметчики копали ночью. Где-то раздобыли большие саперные лопаты, видимо у минометчиков, и отрыли окоп довольно быстро. «Максим» стоял на дне окопа, накрытый плащ-палаткой. Кизелько должен был прикрывать не столько нас, сколько минометчиков, которые расположились за опушкой леса в небольшой впадине среди кустарника, в случае если немцы прорвутся через наши окопы.

Минометчики накапливали запас мин. Днестр уже разлился, разошелся широко по своим поймам и рукавам. Мины подвозили на лодках. А это – 10–12 километров опасного пути. Мины доставляли в основном ночью.

Как оказалось, сигнал для атаки – стук лопаты о лопату – оказался удачным. Ракета, брось мы ее в ночное небо, показала бы и немцам, что мы атакуем. И они конечно же успели бы приготовиться и встретили нас огнем. А стук саперных лопат показался им обыденным звуком. Немцы подумали, что мы окапываемся, а значит, атаковать не собираемся. Когда же, незаметно для них, мы подбежали вплотную и закричали «ура!», тут и вовсе их покинуло самообладание. Они почти не ответили на нашу стрельбу. Видимо, уже спали. И когда услышали наши крики и автоматную стрельбу, вскочили и побежали, чтобы не попасть в плен. Три трупа лежали на участке первого отделения. Один – на левом фланге, где наступало второе отделение. В центре трупов не оказалось. Я со связным шел в центре. После боя я и говорю своему связному: «Петр Маркович, что-то ты плохо стрелял. Ни одного немца нет убитого». А он только усмехнулся и говорит: «Наши с вами, товарищ лейтенант, умирать уползли».

Мои автоматчики потом говорили, что ни разу не были в ночных атаках. Только в дневных. И вспоминали: когда наступаешь днем, всегда потери. А тут мы запрыгнули в их окопы без потерь. А их немного все же потрепали.

9 или 10 апреля 1944 года рано утром с НП командира роты приполз связной: «Ротный приказал срочно явиться к нему». Я – следом за связным. Приполз, докладываю. Смотрю, на НП сидит еще один старший лейтенант. Это был комсорг полка. Он мне и говорит: «Ты должен поднять свой взвод в атаку, выбить немцев из их окопов и наступать до ветряных мельниц». Я выслушал его и подумал: это уже что-то новенькое в нашей роте, когда в присутствии командира роты приказ отдает почти незнакомый офицер. И сказал, что ветряные мельницы находятся правее моего взвода и, чтобы атаковать их, мои автоматчики должны развернуться фронтом вправо и, таким образом, подставить свой незащищенный левый фланг под вероятный огонь противника, который этим не замедлит воспользоваться. «Мало того что подставим свой фланг под огонь, – сказал я, – но еще и откроем свой участок, за которым позиции минометчиков». Меня уязвило, что боевой приказ мне отдает не мой ротный командир, а комсорг, которого мы ни разу не видели не только в атаке, но и вообще в бою. Я посмотрел на старшего лейтенанта Макарова. Тот молчал. Комсорг между тем, как будто и не слышал моих возражений, продолжал: «По сигналу «красная ракета» атаковать противника». Я опять посмотрел на ротного. Тот подтвердил приказ и направление – две мельницы в центре села.

Как потом выяснилось, командир полка, застав политработника за каким-то занятием, далеким от военного, послал того возглавить атаку с целью выхода на новый рубеж. Этим рубежом были два ветряка.

Приказ есть приказ. Его надо выполнять. И я пополз в свой взвод. Ползу и думаю: как мы будем наступать? Артиллерийской поддержки нет. Полковая и дивизионная артиллерия находилась в плавнях, в пойме, и их позиции залило разлившимися водами Днестра и Турунчука. Возможности минометчиков ограниченны. Да и не сказали они мне на НП ничего о поддержке минометами.

Приполз я в свой взвод. Меня встретил в окопе мой связной Петр Маркович. Сразу спросил: «Ну что?» Солдатское сердце все чует. Петр Маркович был пожилым бойцом, лет под сорок. Такие нам, двадцатилетним, на фронте казались стариками, и мы иногда думали: ну зачем их, таких старых, в армию призвали? Но они были опытнее нас. И в бою очень стойкие. Я своего Петра Марковича уважал, звал по имени и отчеству. У него была большая семья, четверо детей. Я ему рассказал, что за разговор у меня состоялся с начальством на НП командира роты. А Петр Маркович и говорит: «Вот он, этот комсорг, и должен первым в атаку идти. Если им так захотелось атаковать днем».

Стал я думать. Да, думаю, кому-то захотелось отличиться перед начальством, показать: вот-де мы малыми силами и без артподготовки можем делать большие дела…

Послал я связных в отделения: «Наступаем по сигналу «красная ракета». Всем приготовиться к атаке».

Лежим. Ждем. Сердце колотится. Через несколько минут над окопами с треском взвилась красная ракета – наша погибель. Видать, сам комсорг ее в небо запустил. Ему ведь атаку поручили… Мы поднялись, без стрельбы и шума бросились в поле. Перед атакой я отдал приказ: огня пока не открывать, не привлекать к себе внимание немцев. Бежим. Добежали так, без выстрелов, до земляной межи. Порядочно, метров сто отбежали. И тут немцы открыли пулеметный и автоматный огонь. Мы залегли на меже и сразу стали окапываться. Немецкие пулеметы били длинными очередями. Головы не поднять. Свои пулеметные расчеты я оставил в старых окопах. Они огнем прикрывали наш бессмысленный бросок. Я рассчитывал, что хоть так удастся сократить потери. Ни артиллерии ведь, ни минометов… И вышло, что правильно я рассчитал: немцы, видя, что пулеметы плотно прикрывают нас, не решились контратаковать.

А теперь я и думаю: а ведь точно так же бросали в бой и полки, и дивизии. Без разведки. Без артподготовки. Если бы люди погибли, некому было бы удерживать плацдарм. Подкрепление нам тогда не присылали. Все потеряли бы. Роты половинного состава… Легкое стрелковое вооружение… С кем и чем было расширять плацдарм? А вот сунули же – идите.

Оказавшись на меже под пулеметно-автоматным огнем противника, мы поняли, что попали в настоящую западню. Если немцы не контратакуют нас до вечера, мы под прикрытием темноты еще сможем выползти назад и занять свои окопы. А если надумают контратаковать немедленно…

Внезапной атаки у нас и не могло получиться. Чего стоила одна только красная ракета. Зато земли под носом у немцев мы накопали порядочно. Сначала отрыли окопчики для стрельбы лежа. Потом – для стрельбы с колена. И так усердно мы углублялись в землю, что нервы у немцев – а они, видимо, все время вели за нашими действиями пристальное наблюдение – не выдержали. Они решили, что мы основательно осваиваемся на меже. И вскоре открыли огонь сперва из пулеметов, а потом и из минометов. Мины ложились так плотно, что осколки повредили несколько автоматных дисков. Я приказал убрать оружие с брустверов. Во время обстрела один солдат по фамилии Зипа покинул свой окоп и был ранен.

Перед сумерками немцы прекратили стрельбу. И тут с нашего НП приполз связной и передал приказ командира роты: отойти на линию своих прежних позиций. Но уходить, пока не стемнело, было нельзя. Надо было ждать наступления темноты.

И вот, наконец, стало смеркаться. Немцы вяло постреливали в нашу сторону. Мы начали отход. Уползали парами. Начало отход второе отделение. Первая пара забрала раненого Зипу.

Связной, отправляясь к нам, предусмотрительно предупредил расчеты ручных пулеметов и сержанта Кизелько, что взвод будет отходить с межи в свои окопы и чтобы они не перестреляли нас в темноте, приняв за немцев. По очереди мы уползали вдоль межи по неглубокой лощинке. Те, кто оставался на меже, стреляли в сторону деревни короткими очередями. Они, таким образом, давали противнику понять, что взвод находится на захваченной позиции и не собирается ее покидать. Мимо моего окопа благополучно проползло первое отделение. Когда исчез в темноте последний солдат, мы с Петром Марковичем дали в сторону немецкой траншеи короткие очереди из автоматов и поползли следом.

И вот мы в своих окопах. Солдаты, слышу, смеются. Рады, что вернулись живые. Я вылез из окопа и короткими перебежками и на четвереньках обошел взвод. Навестил пулеметчиков. Надо было убедиться, все ли вернулись, все ли на месте.

Раненого отправили на НП командира роты. Там дежурил санинструктор старший сержант Бугров. Он осмотрел Зипу, наложил вторую повязку. Ночью на носилках его понесли к парому.

Рядового Зипу (фамилия странная, редкая, потому и запомнил) ранило так: во время обстрела он выполз из окопа и решил в меже по-быстрому справить нужду. Кончил свое дело, натянул штаны, а тут как раз рядом, в нескольких шагах, разорвалась мина. Осколок угодил прямо в мягкое место.

Всю ночь немцы беспокойно стреляли по меже, откуда мы еще в сумерках незаметно ускользнули. Только утром они обнаружили, что нас там нет.

Старшина Серебряков раз в сутки с подручным солдатом или ротным писарем Штанем по ночам на лодке доставляли нам на плацдарм горячую пищу. Свои термосы они довозили до парома, там перегружали на паром. А потом таскали к нам в окопы. Вместе с термосами с парома они приносили и боеприпасы. Ящики с боеприпасами они тоже возили на своей лодке.

Надо сказать, что на войне должность старшины роты была хлопотная и опасная.

Возле населенного пункта Глинное река Турунчук вышла из берегов и слилась с водами тоже вылившегося из берегов Днестра. Вся пойма была затоплена. Море! От парома старшине и писарю нужно было грести до берега еще километров восемь. Немцы часто обстреливали пойму. Они знали, как и кто обеспечивает плацдарм, и старались нарушить связь на маршруте левый берег – плацдарм. Старшина с термосами и ящиками, в которых были патроны и гранаты, буквально пробирался по пойме, держась незатопленных кустов и одиноких деревьев. Когда вдруг начинали рваться тяжелые снаряды, причаливал лодку к какому-нибудь дереву. Привязывал лодку веревкой к дереву, чтобы не захлестнуло волной и его перегруженное до крайности суденышко не опрокинулось. Так и пережидал обстрел, чтобы потом терпеливо и бесстрашно грести дальше.

Мы всегда ждали его прибытия как бога и никогда не спрашивали, какую кашу он привез. Какая разница – что привез, то и привез. Ели все подряд. Кашу он умудрялся привозить горячей. Вот за это мы были ему от души благодарны. Бывало, лежим, слышим: тащит наш старшина свои термосы. Хлеб, каша, патроны, гранаты, диски… Что еще нужно солдату, чтобы он держался на своей позиции? Курево! Нужен был еще и табак. Но нашу «моршанку» где-то задерживали. Что-то там, за Днестром, мудрили наши интенданты. Мы просили старшину, чтобы наш солдатский хлеб он обменял у окрестного населения на самосад.

Термосы с горячей пищей старшина доставлял прямо к окопу командира отделения. Отделенный ложкой накладывал кашу в каждый котелок.

Воду ночью носили из Днестра в котелках. Этой же водой мыли сами котелки и ложки.

После приема пищи пустые термосы старшина грузил на паром. Ему всегда помогал кто-нибудь из наших бойцов. Если были раненые, туда же носили и раненых.

Паром стоял в небольшом укромном затоне. Рядом с ним саперы отрыли окопы. Для боеприпасов – отдельно, для раненых – отдельно. Всех раненых старшины рот с парома потом перегружали в свои лодки. Укладывали поудобнее лежачих, укрывали их шинелями. Так и везли их в Глинное, к мосту через Турунчук. Возле моста раненых встречали дежурные фельдшеры и врачи. Дальше распоряжались уже они. Так что раненым на плацдарме надо было еще выжить, не попасть под обстрел при транспортировке их через разлив.

И так – двадцать пять суток. День за днем. Ночь за ночью. Непростая работа была у нашего старшины Серебрякова. Спасибо ему за ту работу и заботу о нас.

11 или 12 апреля над позициями нашего батальона показались немецкие штурмовики U-87. Солдаты называли их «костылями» из-за неубирающихся шасси. «Костыли» шли четырьмя эскадрильями по 12 самолетов в каждой. Первая эскадрилья сделала разворот над окопами второй и третьей рот. Самолеты спикировали. Посыпались бомбы. Пикировали «костыли» с высоты примерно 700–800 метров. Никто им не мешал крушить наши окопы. Зениток у нас на плацдарме не было. Истребители тоже не прилетали.

И вот во время заходов «костылей» на бомбежку мы заметили, как из немецких окопов взлетели спаренные зеленые ракеты – в нашу сторону. Смекнули: это ж они обозначают свой передний край и указывают направление к нашим окопам. Задрожала, запрыгала земля. Бомбежка – это уже посерьезнее минометов. Окопы стали осыпаться. Я крикнул своему связному: «Петр Маркович! Быстро давай две зеленые ракеты! Стреляй в сторону немцев!» Петр Маркович не мешкая исполнил то, что я ему приказал. В небо пошли одна за другой две зеленые ракеты. Что теперь будет? Наблюдаем. Ждем. Хуже в любом случае не будет.

И вот зашла очередная эскадрилья, перед которой мы запустили свои ракеты. «Костыли» пролетели мимо нас и сгрузились в лесу, позади минометной роты. Наши окопы затянуло сплошной пеленой пыли и гари. Казалось, солнце падает в тучах… Другая эскадрилья сбросила бомбы на позиции второй роты. Несколько бомб разорвалось неподалеку от окопов моего взвода. Следующая эскадрилья спикировала на немецкие окопы и на наши, брошенные накануне на меже.

«Костыли» начали заходить снова. И на этот раз они сбросили бомбы на немецкие позиции. Часть бомб разорвалась на нейтральной полосе. Часть – на наших позициях. Бомбили всех подряд!

Мы выглянули из окопов. Над немецкими позициями стояла черная завеса. Вот когда можно было атаковать их. Жаль, что с нами в окопах не было нашего полкового комсорга…

Еще один заход «Юнкерсы» сделали над лесом и разгрузились там, в нашем тылу.

Немецкие штурмовики отбомбились так «удачно», что больше на плацдарме не появлялись.

Мы нарыли на плацдарме столько окопов, создали столько линий обороны, что немецкие летчики так и не разобрались, где свои, а где противник. Если бы нам, к примеру, дали приказ создать под огнем противника ложные позиции взвода и дали бы на это два-три дня, то ничего подобного сделать, пожалуй, мы бы не смогли. А тут, маневрируя, атакуя и отходя, мы нарыли столько ямок и ходов. К тому же Петр Маркович подпустил им зеленых ракет, и они вовсе запутались.