Гроб хрустальный. Версия 2.0 Кузнецов Сергей

35

– Я вот на днях задумался, – сказал Андрей, наливая водку. – Чем бы я хотел заниматься всю жизнь? Если как бы выбрать какое-то одно занятие.

– Может, секс? – сказал Бен. – Нет, все-таки я бы предпочел еду.

– Я бы читал и слушал музыку, – сказал Ося. – А если что-то одно, то все-таки секс. В стиле какой-нибудь евразийской тантры, еще не открытой.

– Ты бы и открыл, – вставил Бен. – А ты, Глеб?

– Я бы спал, – ответил Глеб. – Или просто лежал бы на диване.

– А я бы разговаривал, – сознался Андрей, – что, собственно, я и так делаю.

– Как и все мы, – сказал Бен.

– Собственно, мы и делаем то, что выбрали бы, – поправил Ося.

Все засмеялись, а Шаневич вдруг сказал:

– Пять лет назад я бы ответил – смотреть.

Глеб мог ему только позавидовать. Сколько он ни смотрел, в памяти почти ничего не удерживалось, одна-две детали. Выцветшие на крымском солнце волосы Тани, черные ногти Снежаны, буква "А" в круге, профиль Оксаны в полумраке кинозала, выгнувшаяся дугой Наталья Бондарчук. Не стоило тратить жизнь на то, чтобы увидеть так мало.

Он встал из-за стола. На этой неделе решили пригласить специальную женщину готовить, а не ходить в ближайшую шашлычную, и теперь обедали полтора часа, под водку и разговоры за будущее.

Глеб направился в прихожую. Он был почти уверен, что убийца – Ося, но хотел напоследок поговорить с соседкой снизу. Перед тем, как выйти на лестницу, он заглянул к Нюре Степановне. При виде Глеба она убрала фирменный кодаковский пакет под стопку лежащих на столе факсов. Она в самом деле напоминала юркую мышку – Глеб кивнул и вышел на лестницу. Забавно, подумал он, мы с Нюрой оба тут на отшибе. Она – старше всех, а я – слишком поздно появился. Или просто не хочу оказаться внутри.

Глеб спустился этажом ниже и остановился перед дверью. Разговаривать с соседкой не хотелось. Представил себе полоумную бабку, для которой лишено смысла все, что важно для него. Женщину, застрявшую в давно прошедшем времени. Вздохнув, он позвонил. Раздались шаркающие шаги, и знакомый старческий голос сказал из-за двери:

– Кто там?

– Я от Ильи Шаневича, вашего соседа сверху, – представился Глеб.

Дверь открылась, и на него подозрительно уставилась сухонькая женщина.

– Меня зовут Глеб, – сказал он. – Простите, не знаю как вас…

– Ольга Васильевна. Что вас интересует, молодой человек?

– Извините, Ольга Васильевна, я могу войти? – спросил Глеб.

Они прошли на кухню. Когда-то это была опрятная кухня, но следы старческого увядания заметил даже Глеб. Плита в разводах, по углам – остатки плохо сметенной паутины. Стол аккуратно покрыт застиранными салфетками, пятна с которых, видимо, не смогла бы вывести даже тетя Ася из телерекламы.

– Я хотел вас спросить про ту девушку… – начал Глеб, – ну, которую вы нашли на лестнице.

– Да, убитую, – сказала Ольга Васильевна. – Я никогда раньше ее не встречала, нечего мне о ней сказать.

– Я понимаю, вас уже спрашивала милиция, – продолжал Глеб, понимая, что впустую тратит время, – но, может, вы вспомните какую-нибудь деталь…

– Милиция! – фыркнула женщина. – Они ни о чем толком не спрашивали. Им бы лишь дело закрыть, я знаю. Наркоманы с улицы! Ерунда! При драке никто не режет горло так, как это сделал убийца. Ножом ударяют в живот или в грудь. Чтобы так ударить, надо подойти сзади и ударить из-за спины.

– Значит, это был кто-то знакомый? – спросил Глеб.

– Почему? – удивилась Ольга Васильевна. – Это просто была профессионалка. Женщина, знающая, как снимать часовых.

Боже мой, подумал Глеб, она слишком много смотрит телевизор. Как назывался тот фильм, который так нравился Тане, – про девушку, завербованную спецслужбами?

– Почему – женщина? – спросил он.

Ольга Васильевна посмотрела на него изумленными, ясными глазами:

– Я слышала, как она убегала. Я, слава богу, еще не оглохла и вполне способна узнать стук каблуков.

Когда Глеб вернулся в квартиру, Нюры в предбаннике не было. Не удержавшись, Глеб достал из-под стопки факсов пакет и быстро просмотрел снимки. На всех фотографиях Влад Крутицкий обнимал Нюру заботливо и нежно: точь-в-точь как на фотографии в Светином альбоме. "Наш пострел везде поспел", – неприязненно подумал Глеб и вернул снимки на место.

– Значит, я был не прав, – писал Глеб Горскому вечером, – это не может быть Ося.

– Значит, ты был не прав с самого начала, – ответил Горский. – Это не het. Это либо Катя, либо Настя, либо Н.С. Ни одна из них не может быть любовником твоей Марины и, значит, все совпадения, про которые ты говорил, случайны. Что я и подозревал. Твоя бритва Оккама затупилась.

– Это не может быть ни одна из девушек, у всех алиби. Н.С. была пьяна, Настя трахалась, а Катя была с мужем.

– Ты мало читал детективов, – ответил Горский. – Все это – не алиби. Бен никогда не выдаст жену, Луганов мог наврать, что трахался с Настей, а Н.С. могла притвориться, будто напилась.

Есть вещи, которые не сымитируешь, подумал Глеб. Например, нельзя притвориться, будто блюешь. Он собирался так и написать, но выскочили следующие реплики Горского:

– Это просто логическое рассуждение. Я не собираюсь искать убийцу Снежаны. Зато я знаю, как поймать псевдоЧака.

Глеб раздраженно стукнул по вопросительному знаку. Какого хрена, подумал он, что он мне голову морочит? Очень мне нужны его логические рассуждения.

– Мне, видимо, придется все-таки связаться с твоим Вольфсоном. Дай мне его адрес – и если он согласится, мы отловим Чака. Я сейчас тебе все объясню.

План Горского был прост. Вольфсон должен послать Чаку письмо: вроде бы письмо на лист, но получит его один Чак. В этом письме надо дать ссылку, которая Чака заинтересует, – и когда он пойдет по ссылке, сервер зафиксирует IP-адрес: уникальную последовательность цифр, позволяющую понять, через какого интернет-провайдера человек заходит в Сеть.

– Иными словами, – объяснял Горский, – мы будем хотя бы знать, в Москве он или нет, и, таким образом, сузим круг подозреваемых.

– А почему нельзя просто написать ему письмо с этой ссылкой?

– Потому что, если он параноик, то пойдет через анонимайзер, и мы ничего не узнаем. А так он ничего не заподозрит. И к тому же, если понадобится, мы можем похожим образом определить IP-адреса остальных подписчиков и узнать, не повторится ли этот адрес еще раз. Скажем, у Абрамова или у тебя.

– У меня не повторится, – ответил Глеб.

– Помнишь, ты объяснял принцип презумпции виртуальности? Если добавить к нему обычный принцип детективного жанра, становится ясно: подозревать надо всех. Даже меня можно подозревать в том, что я не существую. Например, давно умер. У Гибсона есть герой, который умер, а мозг его в компьютере, – может, это про меня как раз?

– Кто такой Гибсон? – спросил Глеб.

– Писатель. Киберпанк.

Что такое киберпанк, подумал Глеб. Панк за компьютером? Программист в майке с Егором Летовым? Гибрид Оси и Бена?

– В привычном смысле слова тебя и не существует, – ответил он, почему-то вспомнив Оруэлла. – Есть какой-то человек, с которым я говорю. Он и есть "ты". Больше мне про тебя ничего не известно. Если тебя зовут не Горский, а, скажем, Речной – что от этого изменится?

– Если Речной – ничего. А если Абрамов или Вольфсон – многое. – Горский отправил Глебу очередной смайлик и спросил: – Знаешь ведь старую шутку про то, что трудно поймать черную кошку в темной комнате?

– Да, – ответил Глеб. – Особенно если ее там нет.

– Вот это в виртуальных делах самое интересное. Мы можем поймать Чака – человека, которого давно нет, – только потому, что ловим в мире, которого нет. Ловим виртуала на виртуальную наживку в виртуальном мире.

Глеб ответил смайликом, а Горский написал:

– В этом есть своя логика. Преступление совершено в Интернете – там и надо ловить преступника.

– Какое преступление? – не понял Глеб.

– Кто-то выдал себя за мертвого, – объяснил Горский. – Смерть требует более серьезного отношения.

36

Вольфсон послал письмо на следующий день. В Калифорнии было утро, в Москве – вечер. Глеб ушел из Хрустального минут за двадцать пять до назначенного часа, попрощавшись с Нюрой Степановной и Шаневичем. Пока Глеб добирался до дома, Вольфсон уже отправил невинное на вид письмо – ловушку для того, кто выдавал себя за реинкарнацию Чака.

Наживкой стали фотографии выпускного вечера. Вольфсон привез их с собой в Америку и, потратив полчаса, разыскал в одной из коробок в пустующем гараже. Пять лучших отсканировал: Вольфсон и Феликс жгут Сканави, Феликс демонстрирует новые джинсы, Вольфсон поет под гитару, Вольфсон и Феликс наутро после выпуска пишут краской на стене школы "1984 г", где "г" – не сокращение от слова "год", а буква их класса. И, наконец, привет из будущего – танцуют Ирка и Емеля. Кем бы ни был псевдоЧак, он должен клюнуть.

Он клюнул. Когда Глеб законнектился из дома, его ждало письмо Вольфсона (копия – Горскому). Лаконично: четыре числа, разделенные точками. Они ничего не говорили Глебу, но, глядя на них, он подумал, что матшкольные мальчики любят цифры больше, чем мертвых и живых, потому что цифры не умирают и способны лишь менять порядок.

Он написал письмо Горскому, но едва отправил, в ящик свалилось новое письмо: Горский уже определил IP-адрес. Не Америка, не Германия, не Израиль – Москва.

– Всего каких-то одиннадцать миллионов жителей, – написал Глеб в IRC.

– Меньше, – ответил Горский. – Более того, я определил точно, откуда заходил Чак. Помнишь, вчера ночью – вашим утром – я тестировал счетчик и попросил тебя зайти ко мне на тестовую страницу. Так вот, у Чака IP такой же, как у тебя.

– Это не мог быть я, – ответил Глеб. – Я был в метро.

– Это не ты, – ответил Горский. – Это человек, зашедший с того же компьютера. Ты ведь из офиса на тестовую страницу заходил?

– Да.

– Значит, Чак сейчас в Хрустальном. Или, по крайней мере, был там десять минут назад.

Значит, я прав, подумал Глеб. Значит, Чак – тот, кто выдает себя за Чака, – в самом деле был все время где-то рядом. Я не ошибся, бритва Оккама не подвела. Het, Чак и убийца Снежаны – одно лицо.

– Подожди минутку, я сейчас туда позвоню, – написал Глеб Горскому и расконнектился.

К телефону подошел Шаневич.

– Привет, Илья, – сказал Глеб, – ты не посмотришь, у компьютера мой Кортасар не лежит? А то не могу понять, я ее в метро потерял или в офисе забыл.

– Нет у нас твоей книжки, – сказал через минуту Шаневич.

– А никто ее взять не мог?

– Разве что Нюра Степановна. Но она только что ушла.

– А больше никто не появлялся?

– Только мы вдвоем и были.

– Значит, в метро посеял, – притворно вздохнул Глеб.

Гласнет был занят минут пять, но когда Глеб снова вышел в Сеть, Горский еще был онлайн.

– Значит, две кандидатуры, – подытожил он. – Шаневич и Н.С.

– Но зачем Шаневичу изображать Чака? – спросил Глеб. – Это же бред какой-то.

– Ну, у Н.С. совсем нет резона.

– Постой, – ответил Глеб, – дай подумать.

Неожиданно мозг заработал четко, будто при решении школьных математических задач. Он потянулся к ящику, достал листок бумаги и перечитал:

Убийца Снежаны – это het.

Het выдает себя за Чака на листе нашего класса.

Старушка из квартиры внизу сказала, что убийца – девушка. Значит, если по-прежнему иметь в виду обе гипотезы, убийцей оказывается Нюра Степановна. По крайней мере, алиби у нее слабее, чем у Шаневича. Эта версия выглядела непротиворечивой: все предположения сходились к одному человеку, решение существовало и притом – единственное.

Было чем гордиться. Задача решилась – и не только благодаря ловушке, поставленной в нематериальном мире Интернета, но и потому, что он, Глеб, все-таки поговорил с единственным реальным свидетелем. Реальный свидетель, понял он, был нужен так же, как самой красивой физической теории требуется экспериментальная проверка.

Реальное и виртуальное встретились: и в точке их встречи оказались две девушки, с которыми Глеб спал. Одна уже мертва; другая выдает себя за мертвого.

Задача решена. Не хватает мелочи: мотива. В задачах из "Науки и жизни" мотивов никогда не было. Были подозреваемые, были показания, говорилось про ложь и правду – и логические выкладки приводили к виновному. Зачем он убивал – не было сказано. Составители задач, вероятно, полагали, что был бы человек – мотив найдется.

– Ничего удивительного, что мы не знаем причину преступления, – написал ему Горский. – Мы решали эту ситуацию как логическую задачу. Но логика не может раскрыть подлинный мотив, потому что сбой в логике как раз и приводит к преступлению.

37

Утром Глеб проснулся поразительно бодрым. Казалось, мир чисто вымыт, краски приобрели яркость, звуки – четкость и простоту: шум чайника на плите, булькающая музыка по радио, крик одинокой птицы за окном. Вчера они с Горским вычислили убийцу Снежаны. Нюра Степановна, неприметная секретарша Шаневича. Ай да Аникеев, ай да сукин сын! думал Глеб победоносно. Он был счастлив.

В одиннадцать Глеб приехал в офисе. Никто еще не было, и заспанный Шаневич один пил кофе на кухне.

– Что так рано? – зевнул он.

– Не спалось, – ответил Глеб. – Все про книжку переживал. А Нюра когда придет?

– Вообще не придет, – сказал Шаневич. – На неделю в отпуск отпросилась.

– Ой, блядь, – выдохнул Глеб. – А ее домашний у тебя есть?

– Думаю, она уехала уже, – ответил Шаневич, – но посмотреть можно.

Почесывая заросшую рыжим мехом грудь, он направился в кабинет и вернулся с большим коричневым гроссбухом.

– Отдел кадров, – сказал он, похлопав рукой по корешку. – Все вы у меня здесь.

Он зашуршал страницами.

– А куда она собиралась в отпуск? – спросил Глеб.

– За границу куда-то, – ответил Шаневич. – Я ей печать ставил на анкету для загранпаспорта. А что?

– Нет, просто так.

Илья вдруг пристально посмотрел на Глеба, и в его глазах мелькнуло что-то вроде уважения.

– А может, она и не вернется, – сказал он. – Может, ей и не нужно уже возвращаться. Так что лучше купи себе новую книжку.

На секунду Глебу показалось: Шаневич хочет сказать что-то еще.

– А почему ты думаешь, Илья, что она не вернется?

Шаневич промолчал, будто и не слышал вопроса. Наконец нашел нужную страницу и перевернул книгу так, чтобы Глеб мог читать.

– Вот, – сказал он, – записывай.

На разграфленном клетчатом листе крупными округлыми буквами были сведены в таблицу имена, фамилии и адреса сотрудников. Глеб не сразу понял, куда смотреть, но Шаневич ткнул пальцем в третью строку снизу. Глеб прочитал:

"Царёва, Марианна Степановна, секретарь-референт, д/р 5 июля 1967 г."

– Почему – Марианна? – только и смог спросить он.

– Мама с папой, видать, так назвали, – сказал Шаневич. – Но она просила звать ее Аней, ну, а Нюра потом как-то прижилось. Теперь уже неважно.

Я все-таки был не прав, потрясенно подумал Глеб. Мир матшкольников и мир Таниных друзей действительно различаются. Для них важны образы и лица, для нас – цифры и слова. Если бы я учился в МАрхИ, а не на ВМиК, узнал бы Марину Царёву и через двадцать лет.

Горского удалось застать только поздно ночью.

– Судя по тому, что ты рассказываешь, Шаневич тоже обо всем догадался, – сказал Горский. – Я уже думал, было бы странно, если б он не провел собственное расследование. Человек, занимающийся бизнесом в России, не может быть так беспечен.

– Но почему она это сделала?

– Наверное, Н.С. и Влад Крутицкий подставили твоего друга Абрамова. Снежана, скажем, про это узнала и хотела сказать тебе – за это Марина ее и зарезала.

– Это невозможно, – ответил Глеб, – я до сих пор не могу поверить, что Нюра – это Марина. Как я мог ее не узнать? Да, все говорили, что постарела, изменилась, но все-таки… мы же месяц работали в соседних комнатах. Я даже спал с ней один раз.

– Вы, молодые, – ответил Горский, – слишком большое значение придаете сексу. На самом деле, секс – очень поверхностная вещь. Только кажется, что он помогает узнать человека лучше. Беседа по IRC – и то полезней.

– С женщинами вообще ничего не поймешь, – ответил Глеб. – Ты знаешь, я любил в своей жизни трех женщин, и все они куда-то исчезли. Таня уехала навсегда, я даже адреса не знаю, Снежана умерла.

– А третья кто?

– Она была первая. Моя одноклассница, Оксана. Впрочем, мы были такие молодые, что ее, можно сказать, и не было никогда. Я же ее не видел, только профиль в полутьме кинозала, только то, что сам придумал.

– Почему ты считаешь, – ответил Горский, – что видел Снежану? Потому что спал с ней?

Глеб вспомнил колечко в пупке, черные ногти в белой вуали чулка, цитаты из Тарантино и Пелевина, а потом почему-то представил: Снежана стоит на лестнице и чего-то ждет, а Нюра – Марина – подходит к ней сзади с ножом в руке. Убийца была одновременно Мариной – девочкой-подростком, первой красавицей класса, – и Нюрой: тихой мышкой Нюрой Степановной и обнаженной Нюрой в сумеречной комнате, с волосами, пахнущими детским мылом.

– Я должен написать Марине, – сказал он. – Пусть она, например, встретится с нами на IRC, и мы сможем поговорить. Просто понять.

– ОК, – ответил Горский.

"Дорогая Марина,

– написал Глеб на адрес Чака, –

прости, что я не узнал тебя сразу при встрече. Я немного близорук и плохо запоминаю людей. Жалко, что ты не захотела сказать, кто ты, ни мне, ни ребятам. Этот маскарад с Чаком – и правда, шутка немного дурного тона. Он на самом деле мертв, и мы все это знаем. Впрочем, неважно. Я догадываюсь, что ты теперь далеко и вряд ли вернешься – но если у тебя будет время и желание, я бы хотел поговорить с тобой, на IRC, как когда-то мы общались все вместе на Снежанином канале. У нас с тобой очень много общего прошлого – и, похоже, нам есть что друг другу рассказать. Неизменно помнящий – хотя и не узнавший тебя – Глеб".

Он отправил письмо уже глубокой ночью. Часы показывали 3.55 утра. Двадцать второе июня 1996 года. Глеб подумал, что пятьдесят пять лет назад началась война – и погибшим тогда совсем не важно, выбрали этот день за самую короткую ночь или потому, что солнце должно было победить снег.

В Нью-Йорке – вечер. Оксана едет по Бруклинскому мосту, в динамиках подержанного "форда" поет Леонард Коэн, про двадцать лет скуки, про попытку изменить систему изнутри, про красоту оружия, про то, что сначала мы возьмем Манхэттен, потом – Берлин. Оксана подпевает, почти не задумываясь.

Погибшие на необъявленных войнах лежат под своими запрятанными штандартами: слушали Галича в 1982-м, читали Оруэлла в 1984-м, мечтали стать льдом под ногами майора в 1989-м, погибали в 1991-м и в 1993-м, превращают себя в остров-крепость, поют по маленьким клубам, сопротивляясь антинародному режиму, запускают Интернет, потому что Сеть – это тот же Самиздат, воспитывают детей под нарисованной на стене пентаграммой, проигрывают выборы, всегда будут против. Вечные подростки, бойцы невидимого фронта, солдаты войны, что все никак не кончается. Сначала – Манхэттен, потом – Берлин, затем – Париж, Москва, далее везде. Двадцать лет скуки, систему нельзя изменить изнутри, красота оружия, стук печатных машинок, шум магнитофонных кассет, хриплый голос и голос глуховатый, листы папиросной бумаги и синие ленточки на веб-страницах, гитарный перебор и барабанный бой, democracy is coming to the USA, back in the USSR, назад, к нашему детству, к нашей юности, к льду под ногами майора, к облакам в Абакан, к Большому Брату, Берлинской Стене, прошлому, что все время прорастает в будущее, к страшному празднику мертвой листвы, к мертвым листам ненужного Самиздата, голосу Америки, голосу Свободы, голосам Высоцкого и Галича, Летова и Неумоева, Чака, Емели, Снежаны.

В Москве – четыре часа утра. В Нью-Йорке – восемь вечера. Оксана едет по Бруклинскому мосту, Леонард Коэн поет: I don't like what happened to my sister, и обещает сначала взять Манхэттен, потом – Берлин, словно это может кому-то помочь.

38

Вы хотите поговорить? Хорошо, давайте назначим время, договоримся о канале. Я уложу сына спать, включу компьютер, сяду поудобней. Как вы будете меня называть? Марина? Нюра Степановна? НЕТ? Впрочем, какая разница. Спрашивайте, я буду отвечать.

Kadet: Почему ты помогла Крутицкому?

Неправильный вопрос, Глеб, неправильный. Я не помогала ему, это он помог мне. Поэтому я отвечаю: я хотела отомстить Вите Абрамову.

Gorsky: За что?

За то, что он подставил Лешу Чаковского.

Неправильный вопрос, неинтересный, скучный. Всегда найдется, за что ненавидеть человека. Лучше спросите меня: каково это – жить, пестуя ненависть, словно второе дитя? Каково это, когда первое движение плода совпадает с первым спазмом ненависти, с первой судорогой отчаяния? Я бы хотела, чтобы вы представили: я стою в прихожей, смотрю сквозь слезы в зеркало, отражение растекается, лица не разглядеть, видишь только силуэт, да и то с трудом. Взлохмаченные светлые волосы, узкие плечи, стройные ноги, растущий с каждым днем живот. На пятом месяце мама наконец-то заметила. Ах, мальчики, вам не понять. Ваши матери никогда не называли вас шлюхами, не грозили выгнать из дома.

Kadet: Да, я знаю. Мне Феликс недавно рассказал.

Как это мило, Глеб, что и через столько лет вы продолжаете общаться. Школьная дружба не стареет. Школьная ненависть тоже.

Я часто представляла себе, как убиваю Абрамова. Лежа на родильном кресле, вся в крови, я думала: это его кровь. Не очень хорошее начало жизни для ребенка, но так уж вышло. Зачат в любви, рожден в ненависти.

Спросите лучше, что чувствуешь, когда твой сын впервые говорит "мама". Что чувствуешь, когда он утыкается в колени и ты гладишь затылок, с мягкими, ни разу не стриженными волосами. Берешь в кровать, когда ему снятся кошмары, когда он болеет. Охраняешь от Серого Волка, от Кащея Бессмертного, от Черной Летающей Руки. Что чувствуешь, когда твой сын впервые спрашивает: "А где мой папа?" Он умер, сынок. Его убили. Вот и весь ответ. Негусто, да.

Kadet: А кто из вас придумал план?

Мы придумали вместе. Влад сказал: у Абрамова в конторе все держится только на нем. Вот бы выдернуть его на несколько дней, в нужный момент.

Спросите: кто первый об этом заговорил? Спросите, и я отвечу: с самого начала я знала, чего хочу. Я ждала одиннадцать лет, ждала своего счастливого случая – и могла подождать еще пару месяцев. Я боялась спугнуть, боялась, Влад догадается, что мне от него надо. Помню, номер в гостинице, мы лежим в кровати, я заговорила о Емеле, потом – о Вите Абрамове. Большое зеркало во всю стену, но я стараюсь в него не смотреть: боюсь, лицо выдаст меня.

Kadet: Как ты познакомилась с Владом?

В Хрустальном. Меня туда устроил Емеля.

Спросите еще – любила ли я Влада? Конечно же, нет. За всю свою жизнь я любила только Лешу и своего сына – никого больше. Двух мужчин вполне достаточно для одной женщины.

Лучше еще раз спросите – люблю ли я своего сына? Лучше я расскажу вам, как в девять лет он боялся смотреть телевизор, когда танки стреляли в Москве. Он боялся, но все же не шел спать: и я обнимала его и говорила: Сынок, отвернись, тебе ни к чему это видеть.

Kadet: Ты сама нашла Емелю?

Нет, случайно получилось.

Искала ли я его? Нет, никогда. Разрабатывала ли план мести? Да, много раз. В мечтах представляла, как говорю Абрамову: Лешина кровь на тебе! – и убиваю. Я только ждала, пока сын подрастет. Спросите лучше меня о сыне, спросите, что чувствуешь, когда твой ребенок идет в школу, откуда приносит пятерки или двойки, неважно. Когда приходишь домой, и он говорит тебе: мама, привет!

Kadet: А ты спала с Емелей?

Да. Если тебя интересует, была ли у него пизда подмышкой, могу сказать, что не было.

Спроси меня: что я чувствовала, когда спала с ним? Ничего. Ничего особенного. У меня было довольно много мужчин. Одинокая женщина с ребенком не может выжить одна. Не может устроиться на работу, раздобыть денег, не может одна ничего. Все эти годы я как-то крутилась. Любовник, другой – всем нужно только одно. Секс – это секс, и не больше того. Чувства здесь ни при чем.

Gorsky: Пизда подмышкой?

Kadet: Школьная шутка. А ты разве ее знала?

Все всё знали, кроме того, что Леша не был стукачом, а заложил всех Абрамов.

Все всё знали. Даже как Светка сказала "зубов бояться – в рот не ходить", хотя в восьмом классе сама объясняла девочкам, что такое минет. Спросите меня: что такое минет? – и я тоже отвечу. Взять в рот – это последний приют, последнее, что остается, когда уже нет желанья и сил что-то изображать. Не нужно стонать, содрогаться всем телом. Просто встать на колени и отсосать. Мужчины на это ведутся – а это так просто. В случае чего всегда можно покрепче сжать яйца. Глеб должен помнить.

Я приходила домой и сидела в прихожей. Светлые волосы, узкие плечи, стройные ноги, не видно лица. Я понимала – Емелю мне соблазнить будет просто. Школьные чувства долго живут, я-то уж знаю.

Gorsky: Как вы подставили Абрамова?

Я же сказала: я предупредила Влада о дне, все остальное спланировал он. Я даже не знаю деталей.