Мужчины не ее жизни Ирвинг Джон

Ничего не прикрывающий колпак

Однажды – ей было тогда четыре года, и она спала на нижней койке своей двухэтажной кроватки – Рут Коул проснулась от страстных постанываний, доносившихся из родительской спальни. Эти звуки для нее были абсолютно внове. Рут только что перенесла грипп с желудочным осложнением и, впервые услышав, как ее мать занимается любовью, решила, что ее рвет.

Дело обстояло не так просто, как может показаться, поскольку у ее родителей были отдельные спальни; тем летом они даже спали в разных домах, хотя Рут второго дома никогда не видела. Ее родители по очереди ночевали в семейном доме с Рут. Поблизости находился и дом, который они арендовали, – там оставались отец или мать Рут, когда не ночевали с ней. То была одна из тех смешных договоренностей, к которым приходят расстающиеся, но еще не разведенные пары, пока они еще тешат себя мыслью, что детей и собственность можно поделить с великодушием и без скандалов.

Проснувшись от незнакомого звука, Рут поначалу даже не могла понять, кого это рвет – то ли ее отца, то ли мать, но потом, несмотря на всю необычность этого звука, она различила в нем те печальные и затаенно истерические нотки, которые нередко слышались в голосе ее матери. А еще Рут вспомнила, что сегодня очередь матери оставаться с ней на ночь.

Родительская ванная отделяла комнату Рут от родительской спальни. Шлепая босиком по ванной, четырехлетняя девочка прихватила с собой полотенце (когда у нее был желудочный грипп, отец подкладывал полотенце, если ее рвало). «Бедная мамочка!» – думала Рут, неся ей полотенце.

В смутном лунном свете и еще более смутном и неровном свете ночника, установленного отцом Рут в ванной, Рут увидела бледные лица своих мертвых братьев на фотографиях, висевших здесь на стене. Фотографии мертвых братьев висели в доме повсюду, на всех стенах. Хотя двое юношей погибли еще до рождения Рут (даже до ее зачатия), Рут казалось, что она знает их гораздо лучше, чем знает свою мать или отца.

Высокий, темноволосый, с квадратным лицом был Томас; даже в четыре года – в нынешнем возрасте Рут – у Томаса была красота лидера, в нем было этакое сочетание самообладания и криминальных наклонностей: не случайно в юном возрасте он держался с уверенностью человека куда более зрелого. (Именно Томас сидел за рулем той несчастной машины.)

Того, что помладше, с незащищенным выражением, звали Тимоти; хотя он был уже подростком, но сохранял лицо младенца и, казалось, вечно был чем-то испуган. На многих фотографиях у Тимоти был такой вид, будто он никак не может решиться на что-то, будто он постоянно устраняется от выполнения какого-то невероятно трудного трюка, освоенного Томасом без всяких проблем. (В конечном счете выяснилось, что это Томас не сумел в достаточной мере освоить такой важной вещи, как умение водить машину.)

Войдя в родительскую спальню, Рут Коул увидела обнаженного молодого человека, пристроившегося сзади к ее матери. Он сжимал руками груди стоявшей на четвереньках по-собачьи матери и охаживал ее, но закричала Рут не потому, что испугалась насилия, и не потому, что сексуальный акт вызвал у нее отвращение. Четырехлетняя девочка не знала, что видит сексуальный акт, к тому же то, что делали молодой человек и ее мать, не показалось Рут чем-то совсем уж отвратительным. Напротив, Рут даже испытала облегчение, увидев, что ее мать не рвет.

И не нагота молодого человека исторгла из нее крик – она видела голыми отца и мать; Коулы не прятали наготы. Крик у Рут вызвал сам молодой человек, потому что она была уверена: это один из ее мертвых братьев. Он был так похож на Томаса – того, уверенного в себе, что Рут Коул решила, будто видит призрак.

Четырехлетний ребенок может испускать довольно пронзительный звук. Рут поразилась той скорости, с какой оставил свою позицию молодой любовник – он и в самом деле отделился от ее матери и кровати с таким ужасом и проворством, что казалось, его подхватил смерч или в него попало пушечное ядро. Он налетел на ночной столик и, пытаясь скрыть свою наготу, сорвал колпак со сломанного ночника. В таком виде он показался Рут призраком не таким грозным, как поначалу, к тому же Рут, рассмотрев его получше, узнала в нем парня, который занимал самую дальнюю гостевую комнату, парня, который водил автомобиль ее отца, – мать говорила, что он «работает на папочку». Один или два раза парень отвозил Рут и ее няньку на пляж.

В то лето у Рут сменились три няньки, и все они говорили, что парнишка этот ужасно бледен, но мать сказала Рут, что некоторые люди просто не выносят солнца. Девочка до этого, конечно же, никогда не видела парня голым, но все равно теперь она поняла, что это Эдди и что никакой он не призрак. И тем не менее четырехлетняя девочка снова закричала.

Вид у ее матери, все еще стоявшей в собачьей позе на кровати, был спокойный, как обычно, – она лишь смотрела на дочь с выражением неодобрения, пронизанного отчаянием. Прежде чем Рут закричала в третий раз, мать сказала ей: «Не кричи, детка. Это всего лишь мы с Эдди. Возвращайся в кроватку».

Рут Коул сделала, что ей было сказано, снова прошла мимо этих фотографий, у которых вид теперь был более призрачный, чем у грешного призрака, любовника ее матери. Эдди, пытаясь спрятаться за колпаком ночника, не отдавал себе отчета в том, что сквозь этот самый колпак, открытый с обеих сторон, Рут прекрасно видит его опадающий пенис.

Четыре года – слишком юный возраст, чтобы Рут могла запомнить Эдди или его пенис в каких-либо подробностях, но Эдди запомнил ее. Тридцать шесть лет спустя, когда ему будет пятьдесят два, а Рут – сорок, этот злосчастный молодой человек влюбится в Рут Коул, но даже и тогда он не пожалеет, что спал с ее матерью. Но, к сожалению, то уже будет проблема самого Эдди. А эта история – про Рут.

То, что Рут Коул стала писательницей, никак не было связано с ожиданиями ее родителей, которые хотели третьего сына; скорее уж источником писательского воображения Рут стало то, что она выросла в доме, где присутствие ее братев на фотографиях ощущалось гораздо отчетливей, чем присутствие матери или отца, и то, что, когда мать бросила и ее, и ее отца (забрав с собой почти все фотографии своих погибших сыновей), Рут нередко спрашивала себя, почему ее отец не вытащил из стен все эти гвоздики, оставшиеся от снятых фотографий. Отчасти из-за этих гвоздиков она и стала писательницей – в течение многих лет, после того как мать бросила ее, она пыталась вспомнить, на каком гвоздике висела какая фотография. А когда ей не удавалось точно восстановить в памяти эти фотографии, Рут принималась выдумывать все остановленные мгновения их коротких жизней, закончившихся до ее появления на свет. Томас и Тимоти погибли еще до ее рождения, и это тоже отчасти повлияло на то, что она стала писательницей. Сколько она себя помнила – она всегда была вынуждена воображать их.

Это была одна из тех автомобильных катастроф, в которых гибнут подростки или юноши и после которых выясняется, что оба погибших были «хорошими ребятами» и ни один из них не пил перед поездкой. Но хуже всего было то (к нескончаемым душевным терзаниям супругов Коул), что Томас и Тимоти оказались в этой машине и именно в это время из-за совершенно необязательной и глупой ссоры своих матери и отца. Несчастным родителям всю последующую жизнь являлись трагические последствия их пустяшного спора.

Впоследствии Рут сказали, что зачата она была во время бесстрастного, хотя и основанного на благих намерениях акта. Родители Рут ошибались, когда думали, будто их погибших сыновей удастся кем-то заменить, к тому же они даже не давали себе труда задуматься над тем, что новый ребенок, на которого будет возложено все бремя их невозможных ожиданий, может оказаться девочкой.

То, что Рут Коул выросла и превратилась в такое редкое сочетание, как уважаемый романист и в то же время автор международных бестселлеров, менее примечательно, чем тот факт, что она выросла вообще. Эти красивые мальчики на фотографиях взяли на себя почти всю любовь матери, но для нее неприязнь матери была гораздо выносимее, чем лед отношений между родителями, в холоде которого она росла.

Тед Коул, автор и иллюстратор детских бестселлеров, был красивым мужчиной, которому гораздо легче удавалось писать и иллюстрировать книги для детей, чем ежедневно исполнять родительские обязанности. И пока Рут не исполнилось четыре с половиной года, Тед если и не был пьян постоянно, то нередко выпивал слишком много. Верно также и то, что, если Тед не был бабником каждую минуту своей жизни, в жизни он не знал такого периода, когда его нельзя было бы назвать бабником. (Эта черта делала Теда более ненадежным с женщинами, чем с детьми.)

Тед стал детским писателем вынужденно. Литературным его дебютом был перехваленный роман для взрослых, явно не чуждый литературных изысков. Два следующих романа не стоят того, чтобы о них упоминать, разве в том плане, что никто (а в особенности издатель Теда) не проявлял заметного интереса к его четвертому роману, который так никогда и не был написан. Вместо четвертого романа он написал первую книжку для детей. Книжка эта называлась «Мышь за стеной», и то, что ее напечатали, было делом случая; на первый взгляд она, казалось, принадлежала к тому разряду детских книг, которые для взрослых не лишены двусмысленной притягательности, а дети запоминают их потому, что дети не забывают испуга. По крайней мере, Томас и Тимоти испугались, когда Тед впервые рассказал им эту историю – про мышь, живущую за стеной. К тому времени, когда Тед прочел эту книжку Рут, «Мышь за стеной» успела испугать от девяти до десяти миллионов детей по всему миру, говорящих более чем на тридцати языках.

Как и ее погибшие братья, Рут выросла на историях отца. Когда Рут впервые прочла эти истории в книге, у нее было такое ощущение, будто кто-то вторгся в ее частный мир. Она всегда считала, что отец придумывал эти истории для нее одной. Позднее Рут спрашивала себя, не чувствовали ли того же самого и ее братья – что и в их частный мир вторгся кто-то чужой.

Что можно сказать о матери Рут? Марион Коул была красивой женщиной. Еще она была хорошей матерью – по крайней мере до рождения Рут. А до смерти своих любимых сыновей она, несмотря на бесконечные измены мужа, была к тому же преданной и верной женой. Но после той катастрофы, в которой погибли ее дети, Марион стала другой, далекой и холодной. К дочери она выказывала неприкрытое безразличие, а потому Рут относительно легко было отказаться от нее. Рут куда труднее было осознать пороки своего отца; ей потребовалось для этого немалое время, а когда это все же произошло, было уже слишком поздно – целиком и полностью отвернуться от отца она не могла. Она была очарована Тедом – Тедом, до определенного его возраста, очаровывались почти все. Никто никогда не очаровывался Марион. Бедняжка Марион и не пыталась никогда никого очаровать, даже свою дочь; и все же любить Марион Коул было вполне возможно.

И тут-то в этой истории и появляется Эдди – парнишка с ничего не прикрывающим колпаком. Он любил Марион – он любил ее всю жизнь. Естественно, что если бы он с самого начала знал, что влюбится в Рут, то он бы дважды подумал, прежде чем влюбиться в ее мать. А может, и нет. Это было выше его сил.

Летняя работа

Его звали Эдвард О’Хара. Летом 1958 года ему недавно исполнилось шестнадцать лет – наличие водительских прав было непременным условием приема на его первую летнюю работу. Но Эдди О’Хара и не подозревал, что истинная его летняя должность будет называться «любовник Марион Коул»; Тед Коул и нанял его с этой целью, и этот шаг имел далеко идущие последствия – на всю жизнь.

Эдди было известно о трагедии в семье Коулов, но разговоры взрослых интересовали его (как и всех юнцов) лишь спорадически. Он закончил второй курс Экзетерской академии Филипса[2], где его отец преподавал английский и литературу. Через академию Эдди и получил эту работу. Отец Эдди истово верил в связи академии. Сначала ученик, а потом и преподаватель академии, старший О’Хара никогда не отправлялся в отпуск без довольно захватанного «Справочника академии». С его точки зрения, выпускники академии на всю жизнь становились носителями некой ответственности – они доверяли друг другу и по возможности оказывали друг другу услуги.

Академия считала, что Коулы и так уже проявили к ней щедрость. Их погибшие сыновья хорошо учились и пользовались успехом у товарищей. Несмотря на свою скорбь, а возможно, и благодаря ей Тед и Марион Коул ежегодно оплачивали услуги нештатного профессора, читавшего лекции по английской литературе – любимому предмету Томаса и Тимоти. «Мятный» О’Хара – как называли О’Хару-старшего бесчисленные выпускники и ученики, – давая уроки, неизменно сосал мятные леденцы, освежающие дыхание, и горячо любил зачитывать любимые пассажи из рекомендованных им к чтению книжек. Так называемые «Лекции Томаса и Тимоти Коулов» были идеей Мятного О’Хары.

И когда Эдди высказал отцу пожелание относительно первой своей летней работы (а хотел он устроиться секретарем к писателю – шестнадцатилетний мальчишка давно уже вел дневник, а недавно написал несколько рассказов), старший О’Хара недолго думая открыл «Справочник академии». Вообще среди выпускников (а Томас и Тимоти поступили в академию именно потому, что Тед был ее выпускником) академии Том Коул был не единственным писателем, но Мятный О’Хара, который всего четырьмя годами ранее сумел убедить Теда Коула расстаться с восьмьюдесятью двумя тысячами долларов, знал, что Тед легко поддается уговорам.

– Платить ему хоть сколько-нибудь серьезные деньги вовсе не обязательно, – сказал Мятный Теду по телефону. – Парнишка может печатать для вас на машинке, отвечать на письма, быть у вас на побегушках – все, что захотите. Главным образом это для того, чтобы он набрался опыта. То есть, я хочу сказать, если он собирается стать писателем, то должен знать, как писатель работает.

Тед по телефону отвечал уклончиво, но вежливо; к тому же он был пьян. У него для Мятного О’Хары было другое прозвище – Тед называл его «Настырный». То, что сделал Настырный О’Хара, было и в самом деле вполне в его духе: он указал, где находятся фотографии Эдди в ежегодной книге академии 1957 года.

В первые несколько лет после гибели Томаса и Тимоти Коулов Марион просила присылать ей ежегодники академии. Если бы Томас и Тимоти не погибли, то первый стал бы выпускником 54-го, а второй – 56-го года. Но теперь, стараниями Мятного О’Хары, который включил Коулов в рассылочный список (Мятный полагал, что таким образом избавляет Марион от излишних переживаний, неизбежных, если ей придется самой обращаться к нему с этой просьбой), выпускная книга приходила к Коулам ежегодно, даже после того, как прошли выпускные года Томаса и Тимоти. Марион продолжала внимательно изучать книги – она неизменно поражалась сходству отдельных лиц с лицами ее сыновей, хотя после рождения Рут и перестала указывать на эти похожие черты Теду.

На страницах выпускной книги 1957 года Эдди О’Хара стоял в первом ряду на фотографии членов Младшего дискуссионного клуба. Эдди был одет во фланелевые брюки, твидовый пиджак, полосатый галстук и был бы совершенно незаметен среди других, если бы не поразительная откровенность его лица и торжественное предчувствие какой-то будущей печали в его больших темных глазах.

На этой фотографии Эдди был на два года моложе, чем Томас, и того же возраста, что и Тимоти в момент их гибели. И тем не менее Эдди был больше похож на Томаса, чем на Тимоти. Еще больше на Томаса он был похож на фотографии Туристического клуба, где кожа у Эдди казалась почище, а выражение лица было увереннее, чем у большинства других мальчишек, которые обладали тем, что Тед Коул назвал бы стойким интересом к улице. Еще один – и последний – раз Эдди появлялся в книге 1957 года на фотографии двух юниорских спортивных команд: юниорской команды бегунов по пересеченной местности и юниорской команды бегунов по гаревой дорожке. Худоба Эдди наводила на мысль, что бегает парнишка скорее из нервозности, чем ради удовольствия, и что бег, вероятно, его единственное спортивное увлечение.

Тед Коул с напускным безразличием показал эти фотографии юного Эдварда О’Хары своей жене.

– Парнишка вроде похож на Томаса, как ты думаешь? – сказал он.

Марион уже видела эти фотографии – она самым внимательным образом просматривала все фотографии в ежегодниках академии.

– Да, немного, – ответила она. – А что? Кто это?

– Он ищет летнюю работу, – сказал ей Тед.

– У нас?

– У меня, – сказал Тед. – Он хочет стать писателем.

– А что он будет у тебя делать? – спросила Марион.

– Я полагаю, главным образом он хочет набраться опыта, – сказал ей Тед. – То есть коли он решил, что хочет стать писателем, то должен узнать, как писатель работает.

Марион, которая всегда хотела стать женой писателя, знала, что муж ее не утруждает себя работой.

– Но что именно он будет делать?

– Ну…

У Теда была привычка оставлять предложения и мысли незаконченными, неполными. Он делал это намеренно, однако сам не отдавая себе в этом отчета: это был элемент его уклончивой манеры поведения.

Перезвонив Мятному О’Харе с предложением работы для его сына, Тед первым делом спросил, есть ли у Эдди водительские права. Тед второй раз был осужден за вождение в пьяном виде и на лето 58-го остался без прав. Он надеялся, что лето может стать самым подходящим временем для того, чтобы (как он это называл) «для пробы разделиться» с Марион, но если он собирался снять поблизости дом и одновременно разделять семейный дом (и Рут) с Марион, то ему нужен был водитель.

– Конечно, у него есть права! – сказал Мятный, и таким образом судьба мальчишки была решена.

А вопрос Марион о том, чем именно будет заниматься Эдди О’Хара, остался в подвешенном состоянии, как это часто делал Тед Коул, оставлявший вещи в подвешенном состоянии, а точнее – в неопределенно подвешенном. А еще он оставил Марион сидеть с открытым ежегодником академии на коленях – он нередко ее так оставлял. Он не мог не заметить, что фотография Эдди в спортивном костюме приковала к себе внимание Марион. Длинным розовым ногтем своего указательного пальца Марион обводила контуры голых плеч Эдди – движение это было неосознанным, но в высшей степени сосредоточенным. Тед поневоле задавался вопросом, не осознает ли он лучше, чем сама бедняжка Марион: она все более одержима мальчиками, похожими на Томаса или Тимоти. В конечном счете ведь она еще не спала ни с одним из них.

Эдди стал единственным, с кем она спала.

Шум – словно кто-то старается не шуметь

Эдди О’Хара мало прислушивался к непрекращающимся в Экзетере разговорам о том, как Коулы «справляются» с трагической гибелью сыновей; даже пять лет спустя после той катастрофы эта тема была главной на приемах, организуемых от имени факультета Мятным О’Харой и его жадной до сплетен женой. Мать Эдди звали Дороти, но все (исключая отца Эдди, который не любил прозвища) называли ее Дот.

Слухи Эдди пропускал мимо ушей. Он был прилежным учеником – парнишка усердно готовился к летней работе в качестве секретаря писателя, и это казалось ему делом поважнее, чем запоминать газетные отчеты о трагедии.

Если Эдди и упустил известие о том, что Коулы родили еще одного ребенка, то эта новость не прошла мимо Мятного и Дот О’Хары: того факта, что Тед Коул был выпускником академии (1931 года), а два его сына во время гибели числились ее учениками, было достаточно, чтобы все Коулы всегда оставались в сфере внимания Экзетера. Более того, Тед Коул был знаменитым экзонианцем[3], и его слава производила сильное впечатление если не на Эдди, то на старших О’Хара.

Тот факт, что Тед Коул был одним из самых известных детских писателей Северной Америки, определил особый интерес прессы к трагедии. Как известный автор и иллюстратор детских книг «справляется» со смертью собственных детей? А репортажам, носящим такой личный характер, всегда сопутствуют слухи. Из членов преподавательских семей академии, пожалуй, только Эдди О’Хара не обращал на эти слухи особого внимания. Он определенно был единственным жителем Экзетера, прочитавшим все, написанное Тедом Коулом.

Большинство людей поколения Эдди (плюс полпоколения до и после него) прочли «Мышь за стеной» или (что более вероятно) прослушали ее в том возрасте, когда еще не умели читать. Преподаватели и ученики академии по большей части читали и другие детские книги Теда Коула. Но трех взрослых романов Теда никто в Экзетере не читал; с одной стороны, их уже не было в продаже, а с другой – их качество оставляло желать лучшего. Тем не менее, будучи преданным экзонианцем, Тед Коул подарил библиотеке академии по экземпляру первых изданий своих книг и оригинальные рукописи всего, что им было написано.

Эдди мог бы узнать больше из слухов и сплетен (по крайней мере, «больше» в смысле подготовки к предстоящим ему трудам его первой летней работы), но страсть Эдди к чтению лишний раз свидетельствовала о том, насколько серьезно парнишка готовился к роли секретаря писателя. А вот чего Эдди не знал, так это того, что Тед Коул уже становится бывшим писателем.

Теда хронически тянуло к молодым женщинам: Марион было всегда семнадцать и она уже была беременна Томасом, когда Тед женился на ней. Самому Теду тогда было двадцать три. Беда была в том, что, по мере того как Марион становилась старше (правда, при этом она неизменно оставалась на шесть лет моложе Теда), интерес Теда к молодым женщинам не проходил.

Тяга пожилых мужчин к невинным девочкам была предметом, с которым шестнадцатилетний Эдди О’Хара сталкивался только в романах, и стеснительно-автобиографические романы Теда Коула не были из первых или из лучших, прочитанных Эдди на эту тему. Тем не менее сдержанное отношение, которое вызвали у этого паренька труды Теда Коула, ничуть не уменьшило его желание стать секретарем Теда. Ведь можно научиться искусству или мастерству и у того, кто сам вовсе не является мэтром. В конечном счете Эдди многому научился в академии у самых разных учителей, большинство из которых были первоклассными специалистами. Лишь немногие из преподавателей были такими занудными, как его отец. Даже Эдди чувствовал, что Мятный мог бы являть собой пример посредственности и в плохой школе, не говоря уже об Экзетерской академии.

Эдди О’Хара, почти всю жизнь проведший в обстановке и на территории хорошей школы, знал, что у взрослых людей – которые трудятся не покладая рук и придерживаются определенных стандартов – можно многому научиться. Он не знал, что Тед Коул больше не трудится не покладая рук, а остатки его сомнительных «стандартов» грозят и вовсе исчезнуть после мучительного крушения их с Марион брака – вдобавок к этим смертям, которые невозможно было принять.

Детские книги Теда Коула представляли для Эдди бо`льший интеллектуальный и психологический (и даже эмоциональный) интерес, чем романы. Назидательные истории для детей давались Теду естественно, он мог представлять себе и выражать детские страхи, и детям это нравилось. Доживи Томас и Тимоти до зрелости, они наверняка разочаровались бы в своем отце. И Рут Коул однажды разочаруется в отце, хотя в детстве она любила его.

В шестнадцать лет Эдди О’Хара был на полпути из детства во взрослую жизнь. По мнению Эдди, ни для одной истории невозможно было придумать начало лучше, чем первое предложение «Мыши за стеной»: «Том проснулся, а Тим – нет». Рут Коул всю свою писательскую жизнь (а она по всем меркам была писателем гораздо лучшим, чем ее отец) завидовала этому предложению. Она никогда не забывала ситуацию, в которой услышала эту фразу, а это случилось задолго до того, как она узнала, что это первое предложение знаменитой книги.

Это случилось тем же летом 58-го, когда Рут было четыре года, – незадолго перед тем, как у них появился Эдди. Ее разбудили не звуки соития – этот звук последовал за ней из сна в бодрствование. Во сне Рут кровать ее тряслась, а когда она проснулась, трясло саму Рут, и потому казалось, что тряслась и ее кровать. И в течение нескольких секунд, когда Рут уже абсолютно проснулась, звук из ее сна продолжался. Потом он резко прекратился. Это был такой звук, словно кто-то пытался не шуметь.

– Па! – прошептала Рут.

Она помнила (на этот раз), что сегодня с ней оставался отец, но шепот ее был таким тихим, что она и сама не услышала собственного голоса. И потом, Тед Коул спал обычно так, что его и из пушки было не разбудить. Как и большинство людей сильно пьющих, он никогда не засыпал – он вырубался и пребывал в этом состоянии по меньшей мере часов до четырех-пяти, а после этого времени вообще не мог уснуть.

Рут выползла из кровати и через ванную пробралась в родительскую спальню, где лежал ее отец, от которого пахло виски или джином с такой же силой, с какой от машины в закрытом гараже пахнет маслом и бензином.

– Папа! – сказала она. – Мне что-то снилось. Я что-то слышала.

– Что ты слышала, Рути? – спросил у нее отец.

Он не шелохнулся, хотя и не спал.

– Он пришел с улицы, – сказала Рут.

– Шум?

– Он в доме, но он старается не шуметь, – объяснила Рут.

– Ну, тогда давай пойдем поищем его, – сказал отец. – Шум – словно кто-то старается не шуметь. Я должен разобраться, что же это такое.

Он взял ее на руки и понес в большой верхний коридор. В верхнем коридоре фотографий Томаса и Тимоти было больше, чем в любой другой части дома, и когда Тед включил здесь свет, мертвые братья Рут, казалось, потребовали их внимания – словно свита принцев, добивающихся благосклонности принцессы.

– Шум, кто ты? – выкрикнул Тед.

– Поищи в гостевых комнатах, – ответила Рут.

Отец понес ее в дальний конец коридора, где находились три гостевые спальни, в каждой из которых тоже висели фотографии. Они включили свет, посмотрели в стенных шкафах, за занавесками в ванной.

– Шум, выходи! – потребовал Тед.

– Шум, выходи! – повторила Рут.

– Может, он внизу? – предположил отец.

– Нет, он был с нами, наверху, – сказала ему Рут.

– Тогда я думаю, он уже убежал, – сказал Тед. – И как же он шумел?

– Он шумел так, будто хотел, чтобы его не слышали, – сказала ему Рут.

Он посадил ее на одну из кроватей в гостевой спальне, потом вытащил из ночного столика авторучку и блокнот. Ему так понравилось то, что она сказала, что он должен был это записать. Но на нем не было пижамы, а значит, и карманов, в которых была бы бумага, а теперь, снова взяв Рут на руки, он держал листок бумаги в зубах. Она, как и обычно, не проявляла почти никакого интереса к его наготе.

– У тебя такая смешная пипка, – сказала она.

– Да, смешная пипка, – согласился ее отец.

Он это всегда говорил. На сей раз, когда в зубах у него был зажат клочок бумаги, это небрежное замечание казалось еще небрежнее обычного.

– А куда ушел шум? – спросила его Рут.

Он пронес ее по гостевым спальням и гостевым ванным, выключая свет, но в одной из ванных остановился так резко, что Рут представилось, будто Томас или Тимоти, а то и оба вместе протянули с одной из фотографий руки и схватили его.

– Я расскажу тебе историю о шуме, – сказал ей отец, листочек бумаги затрепыхался в его губах.

Он, не выпуская ее из рук, немедленно уселся на край ванной.

На завладевшей его вниманием фотографии братьев Томасу было четыре года – точный возраст Рут. Композиция фотографии была неудачна: Томас сидел на большом диване, обитом какой-то цветастой тканью; эта ботаническая избыточность, казалось, полностью подавила двухлетнего Тимоти, которого Томас неохотно держал у себя на коленях. Судя по всему, это был 1940 год – Эдди О’Хара должен был родиться лишь через пару лет.

– Однажды, когда Томасу было столько, сколько тебе – Тимоти тогда еще писался в пеленки, – Томас услышал шум, – начал Тед.

Рут навсегда запомнила, как ее отец вытащил изо рта листок бумаги.

– И они оба проснулись? – спросила Рут, глядя на фотографию.

Этот ее вопрос и вызвал к жизни незабываемую старую историю; с самой первой строчки Тед Коул знал ее наизусть.

– Том проснулся, а Тим – нет.

Рут вздрогнула на руках отца. Даже будучи взрослой женщиной и признанным писателем, она не могла без дрожи слышать эти слова.

«Том проснулся, а Тим – нет. Была середина ночи.

– Ты слышал? – спросил Том у брата.

Но Тиму было всего два года, и даже когда он не спал, то был не очень-то разговорчив.

Том разбудил отца и спросил у него:

– Ты слышал этот шум?

– А на что он был похож? – спросил его отец.

– Он был похож, как если бы чудовище без рук, без ног пыталось двигаться, – сказал Том.

– Как же оно может двигаться без рук, без ног? – спросил его отец.

– Оно извивается, – сказал Том. – Оно скользит на своей шерсти.

– Так у него и шерсть есть? – спросил его отец.

– Оно подтягивается, цепляясь зубами, – сказал Том.

– Так у него, оказывается, еще и зубы?! – воскликнул его отец.

– Я же тебе сказал – это чудовище! – ответил Том.

– Но какой именно шум тебя разбудил? – спросил его отец.

– Это был такой шум, как если бы в стенном шкафу ожило одно из маминых платьев и попыталось слезть с вешалки, – сказал Том».

Всю жизнь с тех пор Рут Коул побаивалась стенных шкафов. Она не могла спать, если была открыта дверца стенного шкафа – Рут не выносила вида висящей там одежды. Она вообще не любила висящей одежды – и точка! Ребенком Рут никогда не открывала дверцы шкафа, если в комнате было темно, – боялась, что платья затянут ее внутрь.

«– Давай-ка вернемся в твою комнату и послушаем, что это такое, – сказал отец Тома.

Они увидели Тима, который по-прежнему сладко спал – он так и не слышал никакого шума. Шум был такой, словно кто-то вытаскивал гвозди из половиц под кроватью. Шум был такой, словно собака пыталась открыть дверь. У собаки текли слюни, а потому она толком не могла ухватиться за дверную ручку, но она не оставляла попыток и наконец вошла в дом, решил Том. Шум был такой, словно на чердаке какой-то призрак разбрасывал орешки, украденные им на кухне».

В этом месте, слушая историю в первый раз, Рут прервала отца и спросила, что такое чердак.

– Это большая комната на самом верху дома, над всеми спальнями, – ответил ей отец.

Существование такой комнаты казалось ей непостижимым и повергало девочку в ужас – в том доме, в котором выросла Рут, никакого чердака не было.

«– Вот он опять – этот шум, – прошептал Том отцу. – Ты слышал?

Теперь проснулся и Тим. Шум был такой, словно кто-то застрял в доске, из которой было сделано изголовье кровати, и теперь через дерево прогрызался наружу».

И тут Рут снова прервала отца. В ее двухэтажной кроватке не было никакого изголовья, и еще она не знала, что такое «прогрызаться». Отец объяснил ей.

«Тому казалось, что этот шум наверняка издает безрукое, безногое чудовище, которое подтаскивает свое мохнатое мокрое тело, цепляясь зубами!

– Это чудовище! – воскликнул Том.

– Это мышь, которая живет за стеной, – сказал его отец.

Тим закричал от страха. Он не знал, что такое „мышь“. Ему стало боязно, когда он представил себе что-то мокрое и мохнатое, без рук и без ног, ползущее за стеной. И вообще, как такое страшилище могло там, за стеной, оказаться?

Но Том спросил у отца:

– Так это только мышь?

Его отец постучал ладонью по стене, и они услышали, как мышь убежала прочь.

– Если она вернется, – сказал он Тому и Тиму, – просто постучите по стене.

– Мышь, живущая за стеной! – сказал Том. – Вот что это было!

Он быстро заснул, и его отец вернулся в кровать и тоже заснул, но Тим не спал всю ночь, он ведь не знал, что такое мышь, и не хотел засыпать – а вдруг этот зверь, который живет за стеной, вернется назад. Каждый раз, когда Тиму казалось, что мышь шуршит за стеной, он ударял по стене ладошкой, и мышь убегала, волоча за собой свою мокрую густую шерсть».

– Вот так, – сказал отец Рут, потому что все истории он заканчивал одинаково.

– Вот так, – сказала ему Рут, – и закончилась эта история.

Когда отец встал с края ванны, Рут услышала, как коленки у него хрустнули. Она увидела, как он снова засунул листик бумаги в рот и зажал его зубами. Он выключил свет в ванной, где вскоре Эдди О’Хара будет проводить немыслимое количество времени – принимать душ, пока не кончится горячая вода, или заниматься какими другими подростковыми глупостями.

Отец Рут выключил свет в длинном верхнем коридоре, где фотографии Томаса и Тимоти висели рядом. Рут, особенно в этот год, когда ей было четыре, казалось, что вокруг слишком много фотографий Томаса и Тимоти в возрасте четырех лет. Позднее она решила для себя, что ее мать, наверное, четырехлетних предпочитала детям всех других возрастов, и еще Рут спрашивала себя: уж не поэтому ли мать бросила ее в конце лета, когда ей было четыре.

Когда отец положил ее назад на ее двухэтажную кроватку, Рут спросила его:

– А в этом доме есть мыши?

– Нет, Рути, – сказал он. – Тут за стенами никто не живет.

Он поцеловал ее, пожелав спокойной ночи, но она никак не могла уснуть, и, хотя звук, пришедший к ней из сна, не повторился (по крайней мере, в ту ночь), Рут знала: в этом доме что-то живет за стенами. Ее мертвые братья не ограничивали сферу своего обитания одними фотографиями. Они двигались по дому, и их незримое присутствие можно было обнаружить самыми разными способами.

В ту ночь, еще до того, как раздался стук пишущей машинки, Рут знала, что отец не спит, что он еще не ложился в кровать. Сначала она слушала, как он чистит зубы, потом – как он одевается: вжик – вжикнула его молния, зашлепали шлепанцы.

– Папа? – позвала она.

– Да, Рути.

– Я хочу водички.

На самом деле она не хотела пить, но ее всегда завораживало, как отец пропускает воду, пока не пойдет холодная. Мать всегда сразу же наполняла стакан, и вода была теплой и пахла ржавчиной.

– Не пей много – описаешься, – говорил ей отец, а мать позволяла пить, сколько ее душе было угодно, иногда даже не смотрела, как пьет дочь.

Возвращая стакан отцу, Рут сказала отцу:

– Расскажи мне о Томасе и Тимоти.

Отец вздохнул. В течение последних шести месяцев Рут демонстрировала неиссякающий интерес к теме смерти, что, впрочем, было неудивительно. Рут научилась различать Тимоти и Томаса на фотографиях, когда ей было три года, вот только в их самых пеленочных фотографиях она путалась. Мать и отец рассказывали Рут, как и когда была сделана каждая из фотографий: кто снимал – мамочка или папочка, плакал ли Томас или Тимоти. Но представление о том, что мальчики мертвы, было для нее новым, и она только недавно попыталась осознать его.

– Скажи мне, – повторила она, обращаясь к отцу. – Они умерли?

– Да, Рути.

– А умерли, это что значит – сломались?

– Да… их тела сломались, – сказал Тед.

– И они теперь под землей?

– Их тела под землей, да.

– Но они не совсем исчезли? – спросила Рут.

– Понимаешь, пока мы о них помним – не совсем. Они остаются в наших мыслях и наших сердцах, – сказал ее отец.

– Они вроде как внутри нас? – спросила Рут.

– Так.

Отец предпочел оставить эту тему, но он и так сказал гораздо больше, чем Рут слыхала от матери – та никогда не говорила «умерли». И ни Тед, ни Марион Коул не были людьми религиозными. У них в запасе не было необходимых подробностей для концепции рая, хотя каждый из них в других разговорах с Рут на эту тему и упоминал некие таинственные небеса и звезды; они хотели этим сказать, что какая-то часть мальчиков существовала где-то отдельно от их сломанных тел, лежащих под землей.

– Ну, – сказала Рут, – тогда скажи мне, что значит «умерли».

– Рути, послушай меня…

– Слушаю, – сказала Рут.

– Вот когда ты смотришь на фотографии Томаса и Тимоти, ты вспоминаешь истории о том, что они делали? – спросил ее отец. – Я хочу сказать – на фотографиях. Ты помнишь, что они делали на фотографиях?

– Да, – ответила Рут, хотя она и не была уверена, что может вспомнить, что они делали на всех фотографиях.

– Ну так вот… Томас и Тимоти живы в твоем воображении, – сказал ей отец. – Когда человек умирает, когда его тело ломается, это означает, что мы больше не можем видеть его тела – его тело исчезает.

– Его кладут под землю, – поправила его Рут.

– Мы больше не можем видеть Томаса и Тимоти, – гнул свое отец, – но они остались в нашем воображении. Думая о них, мы их видим в воображении.

– Они ушли из этого мира, – сказала Рут. (По большей части она повторяла то, что слышала раньше.) – Они теперь в другом мире?

– Да, Рути.

– И я тоже умру? – спросила четырехлетняя Рут. – Я тоже буду вся сломана?

– Ну, это случится очень-очень не скоро! – сказал отец. – До тебя должен сломаться я, но и это еще произойдет очень-очень не скоро.

– Очень-очень не скоро? – повторила девочка.

– Я тебе обещаю, Рути.

– Ну хорошо, – сказала Рут.

Такого рода разговор происходил между ними чуть не каждый день. Подобные же разговоры происходили у Рут и с матерью, только они были короче. Как-то раз, когда Рут сказала отцу, что если она думает о Томасе и Тимоти, то ей становится грустно, отец признался, что и ему грустно от этих мыслей.

Рут тогда сказала:

– Но маме еще грустнее.

– Да… грустнее, – сказал тогда Тед.

Так Рут и лежала без сна в доме, за стенами которого что-то водилось, что-то большее, чем мышь, и она прислушалась к единственному звуку, которому удавалось успокоить ее, хотя от этого же звука она впадала в меланхолию. Это было еще до того, как она узнала, что такое «меланхолия». Это был звук пишущей машинки – звук историй. Став писателем, Рут так никогда и не перешла на компьютер – она либо писала от руки, либо печатала на машинке, которая производила самый старый звук из всех опробованных ею печатных машинок.

Тогда (в то лето 1958 года) она не знала, что ее отец начинает писать историю, которая станет ее любимой. Он работал над ней все лето, и она стала единственным литературным произведением, созданию которого «способствовал» будущий секретарь Теда – Эдди О’Хара. И хотя ни одна из детских книг Теда Коула не знала такого коммерческого успеха и международной славы, как «Мышь за стеной», книга, начатая Тедом той ночью, стала самой любимой для Рут. Называлась она, конечно, «Шум – словно кто-то старается не шуметь», и для Рут она всегда была особенной, потому что именно Рут вдохновила отца на ее создание.

Несчастные матери

Детские книги Теда Коула невозможно было классифицировать по возрастным категориям. «Мышь за стеной» рекламировалась как книга для чтения детям в возрасте от четырех до шести лет; книга эта имела успех на рынке, как и следующие книги Теда. Но, скажем, двенадцатилетние часто заново перечитывали Теда Коула. Эти более умудренные читатели нередко писали автору письма, в которых говорилось, что они раньше считали его детским писателем, но потом обнаружили в его книгах глубинные смыслы. Эти письма, демонстрировавшие разную степень владения или невладения пером и грамотностью, служили обоями в мастерской Теда.

Он сам называл это «мастерской», и позднее Рут спрашивала себя, уж не выражало ли это мнение ее отца о себе с большей резкостью, чем это казалось тогда ей, ребенку. Эта комната никогда не называлась «студией», потому что ее отец давно уже перестал считать свои книги произведениями искусства; в то же время «мастерская» – это звучало более претенциозно, чем «кабинет»: этим словом Тед тоже никогда не пользовался, потому что считал свою работу творческой. Он обижался, слыша распространенное мнение, что его книги – всего лишь бизнес. Позднее Рут поняла, что отец более ценил себя как рисовальщика, чем как писателя, хотя никто не мог бы сказать, что успех или слава «Мыши за стеной» и других детских книг Коула определялись иллюстрациями.

По сравнению с той магией, которая, может, и таилась в самих историях, неизменно страшных, кратких, написанных ясным языком, иллюстрации, на взгляд любого издателя, были рудиментарными и немногочисленными. И тем не менее читатели Теда, эти миллионы детей от четырех до четырнадцати, а иногда и чуть старше (не говоря уже о молодых матерях, которые были главными покупателями книг Теда Коула), никогда не жаловались. Эти читатели никогда бы не догадались, что отец Рут проводил гораздо больше времени за рисованием, чем за писанием, – для каждой иллюстрации, появлявшейся в книге, делались сотни набросков. Что же касается его рассказов, составивших ему славу… ну, обычно-то Рут слышала стук пишущей машинки только по ночам.