Мужчины не ее жизни Ирвинг Джон

— Вы так много играете? — спросила Рут. — Пять-шесть геймов?

— Меньше четырех мы не играем, часто часа полтора, — сказал Скотт. — И вообще-то числа геймов мы не считаем.

«Против меня ты бы полтора часа не выстоял, — решила Рут. — Старик, наверно, сдает».

Но вслух она сказала:

— Вы, наверно, бегаете.

— Я в неплохой форме, — сказал Скотт Сондерс.

Судя по его виду, он был в очень неплохой форме, но Рут пропустила его замечание мимо ушей; она смотрела в окно, зная, что он воспользовался этим моментом, чтобы оценить ее грудь. (Она видела его отражение в оконном стекле.)

— Ваш отец говорит, что вы — отличный игрок, лучше большинства мужчин, — добавил юрист. — Но он говорит, что все еще играет лучше вас — на ближайшие несколько лет.

— Он ошибается, — сказала Рут. — Отец играет не лучше. Он хитер и никогда не играет против меня на корте стандартного размера. А в своем сарае он всегда на коне.

— Возможно, в его преимуществе есть что-то психологическое, — сказал юрист.

— Я его обыграю, — сказала Рут. — А потом, наверно, брошу сквош.

— Может, нам с вами удастся сыграть? — сказал Скотт Сондерс — Мои дети со мной только по уик-эндам. Сегодня вторник…

— Вы не работаете по вторникам? — спросила Рут.

Она снова увидела, как улыбка мелькнула на его лице — он опять давал понять, что знает какую-то тайну, которой ни за что не поделится с вами.

— Я в бракоразводном отпуске, — сказал он ей. — Беру отгулов столько, сколько заблагорассудится.

— Это что и правда так называется — «бракоразводный отпуск»? — спросила Рут.

— Это я его так называю, — сказал юрист. — Что касается работы, то тут я вполне независим.

Он сказал это таким же тоном, каким говорил о своей хорошей форме. Это могло означать, что его недавно уволили или он ведет дела по убийствам и у него от клиентов отбоя нет.

«Ну вот, опять», — подумала Рут.

Ей пришло в голову, что ее привлекают неподходящие мужчины, потому что интрижка с ними заведомо скоротечна.

— Мы могли бы сыграть небольшой турнир по круговой, — предложил Скотт. — Ну, вы понимаете, втроем. Вы играете с отцом, ваш отец играет со мной, потом я играю с вами…

— Я не играю по круговой, — сказала Рут. — Я играю один на один и долго. Около двух часов, — добавила она, намеренно глядя в окно, давая ему возможность еще раз оценить ее груди.

— Два часа… — повторил он.

— Шучу, — сказала она и, повернувшись к нему, улыбнулась.

— А-а… — сказал Скотт Сондерс — Может, мы бы смогли сыграть завтра — вдвоем.

— Я сначала хочу побить отца, — сказала Рут.

Она знала, что следующим человеком, с которым она ляжет в постель, должен быть Алан Олбрайт, но ее беспокоило, что ей постоянно приходилось напоминать себе об Алане и о том, что она должна делать. Исторически Скотт Сондерс был больше похож на мужчину ее типа.

Рыжеватый юрист оставил свою машину в Бриджгемптоне неподалеку от бейсбольного поля Малой лиги; им с Рут пришлось тащить ее багаж около двух сотен ярдов. Скотт ехал с открытыми окнами. Свернув на Парсонадж-лейн в Сагапонаке, они двинулись на восток, и удлиненная тень автомобиля покатилась впереди них. На юге наклонные лучи солнца окрасили картофельные поля в нефритовые тона, а океан, соприкасаясь с увядающей голубизной неба, сверкал и переливался синевой, как сапфир.

Может быть, Гемптоны были перехвалены и погрязли во грехе, но конец дня ранней осенью все еще оставался ослепительным; Рут позволила себе почувствовать, что это место удостаивается искупления, пусть хотя бы только в это время года и в этот всепрощающий час предвечерья. Ее отец, видимо, только-только закончил партию в сквош, и теперь он и его побежденный партнер, наверно, принимают душ или плавают голышом в бассейне.

Высокая живая изгородь из бирючины в форме подковы, посаженная Эдуардо осенью 58-го года, полностью закрывала в этот час бассейн от солнца. Заросли были так густы, что лишь тонким лучикам удавалось проникнуть через них, и эти маленькие световые бриллианты здесь и там играли на темной воде бассейна, словно золотые монетки, которые не тонули, а плавали на поверхности. Был еще и настил, нависавший над водой, и если кто-то плавал в бассейне, то вода плескалась, издавая звуки, похожие на звуки озерной воды, бьющейся о пристань.

Они подъехали к дому, и Скотт помог Рут занести ее багаж в холл. «Вольво» цвета морской волны — единственная машина отца — стоял в подъезде, но отец не откликнулся на зов Рут.

— Папа?

Скотт, уходя, сказал:

— Он, наверно, в бассейне — сейчас как раз время.

— Наверно, — сказала Рут. — Спасибо! — крикнула она ему вслед.

«Ох, Алан, спаси меня», — подумала она. Рут надеялась, что она больше никогда не увидит Скотта Сондерса или другого мужчину вроде него.

У нее было три места: большой чемодан, саквояж для одежды и чемодан поменьше. Начала она с того, что отнесла наверх маленький чемодан и саквояж. Много лет назад, когда ей было девять или десять, она перенесла свою комнату из детской, у которой была общая с отцом ванная, в самую большую и дальнюю из гостевых спален. Эту самую комнату занимал Эдди О'Хара летом 68-го. Рут эта комната нравилась тем, что она далеко от отцовской спальни и имеет свою ванную.

Дверь в отцовскую спальню была открыта, но отца там не было. Рут, проходя мимо приоткрытой двери, позвала: «Папа?» Как и всегда, фотографии в длинном коридоре привлекли ее внимание.

Все пустые гвозди, которые она помнила больше, чем фотографии ее мертвых братьев, теперь были заняты; тут висели сотни скучных снимков Рут на всех этапах ее детства и ранней юности. Иногда на фотографии попадался ее отец, но обычно он был фотографом. Нередко на снимке с Рут была Кончита Гомес. Число фотографий с бирючиной было бесконечно. Они были мерой ее взросления — лето за летом Рут и Эдуардо торжественно позировали перед неумолимой бирючиной. Как бы быстро ни росла Рут, неостановимая бирючина росла еще быстрее, и в один прекрасный день она уже была в два раза выше Эдуардо. (На нескольких фотографиях у Эдуардо перед бирючиной был довольно испуганный вид.) И конечно, были здесь несколько недавних фотографий Рут с Ханной.

Рут шла босиком по Ковровой дорожке лестницы, когда услышала плеск в бассейне, расположенном за домом. С лестницы бассейн был не виден, как не виден он был ни из одной из спален второго этажа. Все они выходили на юг — их планировали так, чтобы они смотрели в сторону океана.

Рут не заметила второй машины в подъезде (она видела только «вольво» отца цвета морской волны), но решила, что нынешний партнер ее отца по сквошу живет достаточно близко и приехал на велосипеде, а велосипед она вполне могла не заметить.

Искушение, которое она испытала в присутствии Скотта Сондерса, было сильным настолько, что привело Рут в состояние знакомой ей неуверенности. Сегодня она больше не хотела видеть никаких мужчин, хотя и сильно сомневалась, что какой-нибудь другой партнер ее отца по сквошу мог бы привлечь ее с такой силой, как рыжеватый блондин.

Вернувшись в прихожую, она ухватила оставшийся чемодан — тот, большой — и направилась с ним наверх, намеренно избегая смотреть в сторону бассейна, который был виден из столовой. Звук плещущейся воды слышен был ей только до половины лестницы. Когда она распакуется, этот тип, кто бы он ни был, уже уйдет. Но Рут была бывалой путешественницей — распаковалась она очень быстро. Закончив, она надела купальник, потому что решила искупаться после ухода отцовского партнера по сквошу. Она всегда с удовольствием купалась после города. Потом она займется обедом. Она приготовит папочке хороший обед. Потом они поговорят.

Она прошлепала по коридору наверху, как и прежде, босиком, прошла мимо приоткрытой двери в спальню отца, но тут потянуло сквозняком, и дверь захлопнулась. Рассчитывая найти что-нибудь — туфлю или книгу, чтобы подпереть дверь, Рут вошла в спальню. Первым, что бросилось ей в глаза, была женская туфля великолепного розоватого цвета на высоком каблуке. Рут подняла ее. Туфля была из Милана, превосходной кожи. Рут увидела, что кровать не застелена — поверх спутанных простыней лежит маленький бюстгальтер.

Значит… ее отец плескается в бассейне не с одним из своих партнеров по сквошу. Рут повнимательнее, более критическим взглядом присмотрелась к бюстгальтеру. Это был дорогой бюстгальтер с пенистыми подушечками. Рут такой бюстгальтер был ни к чему, а женщина, плававшая с ее отцом в бассейне, полагала, что ей такой нужен. У женщины были маленькие груди — 32В.

И тут Рут узнала открытый чемодан на полу отцовской спальни. Это был видавший виды чемодан коричневой кожи, выделяющийся своими потертыми боками, удобными отделениями и полезными, надежными ремнями. Сколько лет Рут знала Ханну, столько у Ханны и был этот чемодан. («С ним Ханна была похожа на журналистку еще до того, как стала журналисткой», — написала Рут в своем дневнике сто лет назад.)

Рут замерла в спальне, ошеломленная не меньше, чем если бы застала Ханну и отца голых в кровати. Ветерок с океана снова потянул через окно и захлопнул за ней дверь. У Рут было такое чувство, будто ее заперли в стенном шкафу. Если бы к ней прикоснулось что-нибудь — платье или вешалка, — она упала бы в обморок или закричала.

Она из всех сил пыталась взять себя в руки, войти в то состояние спокойствия, в котором она писала свои романы. Рут представляла себе роман как большой неприбранный дом, хаотичный особняк; ее задача состояла в том, чтобы сделать это место пригодным для жилья, придать ему хотя бы подобие порядка. Она не боялась, только когда писала.

А когда Рут боялась, ей становилось трудно дышать. Страх парализовывал ее; увидев в детстве вблизи себя паука, она замирала как загипнотизированная. Как-то раз из-за закрытой двери на нее залаяла невидимая собака, и Рут не смогла оторвать пальцев от дверной ручки.

Теперь при мысли о Ханне и отце у нее перехватило дыхание. Рут пришлось предпринять огромное усилие, чтобы заставить себя шевельнуться. Поначалу она двигалась очень медленно. Она сложила маленький черный бюстгальтер и сунула его в открытый чемодан Ханны. Она нашла вторую туфлю Ханны — туфля лежала под кроватью — и поставила розовую пару рядом с чемоданом, где не заметить ее было невозможно. Рут знала, что в спешке Ханна может забыть какую-нибудь из своих сексуальных штучек, а Рут этого очень не хотелось бы.

Прежде чем выйти из спальни, она посмотрела на фотографию своих погибших братьев в дверях главного здания академии. Она подумала, что хорошая память, которую продемонстрировала Ханна, когда они разговаривали по телефону, имела донельзя простое объяснение.

«Значит… Ханна тогда разбудила меня, потому что перед этим трахалась с моим отцом», — подумала Рут.

Она вышла в коридор второго этажа, снимая с себя на ходу купальник, заглянула в две меньшие гостевые спальни — обе кровати были застелены, но на одной из них виднелся отпечаток миниатюрного тела, а подушки были подтянуты к спинке изголовья. Телефон, обычно находившийся на ночном столике, стоял на кровати. Именно из этой спальни и звонила ей Ханна, разговаривая шепотом, чтобы не разбудить Теда, который уснул, натрахавшись с ней.

Рут теперь осталась в чем мать родила — купальник она сбросила на пол, шествуя по коридору в свою комнату. Там она оделась более подобающим образом — джинсы, один из хороших бюстгальтеров, купленных ей Ханной, черная футболка. То, что она задумала, ей сподручней было делать в своей обычной «униформе».

Потом Рут спустилась по лестнице на кухню. Ханна хотя и ленилась готовить, но в умении ей нельзя было отказать — она собиралась поджарить какие-то овощи, нарезала красный и желтый перец и перемешала его в миске с дольками брокколи. Овощи выделили немного сока. Рут попробовала кусочек желтого перца. Ханна посыпала овощи солью и сахаром, чтобы сок выделялся сильнее. Рут вспомнила, как сама показывала этот способ Ханне во время одного из уик-эндов, что они провели вместе в вермонтском доме Рут, сетуя на плохих любовников.

Еще Ханна очистила корешок имбиря и растолкла его, приготовила она еще и котелок и бутыль с арахисовым маслом. Рут заглянула в холодильник и увидела маринующихся в миске креветок. Рут был знаком обед, который готовила Ханна, — точно такой же готовила много раз и сама Рут, для Ханны и для различных любовников. Ханна не подготовила только рис.

На стенке холодильника стояли две бутылки белого вина. Рут вытащила одну, откупорила ее и налила себе стакан. Она прошла в столовую, а оттуда через москитную дверь — на террасу. Услышав хлопок двери, Ханна и ее отец быстро поплыли в разные стороны, но в конечном счете оба оказались в глубокой части бассейна. До этого они плескались, присев, в мелкой части, точнее, сидел отец Рут, а Ханна плескалась, сидя у него на коленях.

Теперь они были в глубокой части, и головы их были совсем маленькими на посверкивающем синем поле. Волосы Ханны казались не такими светлыми, как обычно, — намокнув, они потемнели; волосы отца Рут тоже казались темными; вообще-то его густые, волнистые волосы приобрели стальной цвет, щедро сдобренный сединой. Но в темно-синей воде бассейна волосы Теда смотрелись почти черными.

Голова Ханны казалась такой же обтекаемой, как и ее тело.

«Она похожа на крысу», — подумала Рут.

Небольшие груди Ханны подпрыгивали в такт движениям ее рук, разгребавшим воду. В голову Рут пришел неожиданный образ: маленькие сиськи Ханны вполне могли быть мечущимися одноглазыми рыбами.

— Я сюда приехала пораньше, — начала Ханна, но Рут оборвала ее.

— Ты здесь ночевала. Ты мне звонила, потрахавшись с моим отцом. Я могла бы давно тебе сказать, что он храпит.

— Рути, не надо… — сказал ее отец.

— Это у тебя, детка, проблемы с траханьем, — сказала ей Ханна.

— Ханна, не надо… — сказал Тед.

— В большинстве цивилизованных стран есть законы, — сказала им Рут. — В большинстве обществ есть правила…

— Я это уже слышала! — крикнула ей Ханна.

Выражение на миниатюрном лице Ханны казалось менее уверенным, чем обычно. Но, может, это объяснялось тем, что пловчиха Ханна была никудышная — держаться на воде ей было трудновато.

— У большинства семей есть правила, папа, — сказала отцу Рут. — И у большинства друзей тоже, — сказала Рут Ханне.

— Ну, хорошо, хорошо, я — воплощение беззакония, — сказала подружке Ханна.

— Ты хоть когда-нибудь извиняешься, а? — спросила Рут.

— Ну, хорошо, мне жаль, — сказала Ханна. — Тебе от этого стало легче?

— Это произошло случайно — ничего такого не планировалось, — сказал Рут отец.

— Должно быть, для тебя это было в новинку, папа, — сказала Рут.

— Мы случайно встретились в городе, — начала Ханна. — Он стоял на углу Пятой и Пятьдесят девятой у «Шерри-Недерленд»[20] и ждал зеленого светофора.

— Подробности меня совершенно не интересуют.

— Ты всегда такая надменная! — закричала Ханна. Потом она закашлялась. — Нужно убираться из этого проклятого бассейна, пока я не утонула!

— Можешь заодно убраться и из моего дома, — сказала ей Рут. — Собирай вещички и убирайся.

В бассейне Теда Коула не было лестниц — лестницы претили его эстетическому чувству. Ханне пришлось доплыть до мелкой стороны и, поднявшись по ступенькам, пройти мимо Рут.

— С каких пор этот дом стал вдруг твоим? — спросила Ханна. — Я считала, что это дом твоего отца.

— Ханна, не надо… — снова сказал Тед.

— Я хочу, чтобы и ты убрался отсюда, папа, — сказала Рут отцу. — Я хочу побыть одна. Я приехала домой, чтобы побыть с тобой и моей лучшей подругой, — добавила она. — А теперь я хочу, чтобы вы ушли отсюда.

— Я все еще и есть твоя лучшая подруга, черт тебя подери, — сказала Ханна.

Она заворачивалась в полотенце.

«Костлявая маленькая крыса», — подумала Рут.

— А я все еще твой отец, Рути. Ничего не изменилось, — сказал Тед.

— Кроме того, что я не хочу вас видеть. Я не хочу спать в одном доме ни с тобой, ни с ней, — сказала Рут.

— Рути, Рути, — сказал ее отец.

— Я же тебе говорила — она корчит из себя принцессу, примадонну, — сказала Ханна Теду. — Сначала ты ее избаловал, а теперь ее балует весь мир.

«Значит, они и обо мне говорили», — подумала Рут.

— Ханна, не надо… — сказал отец Рут, но Ханна прошествовала в дом, хлопнув москитной дверью.

Тед продолжал перебирать руками в воде в глубокой части бассейна; он мог так держаться на плаву весь день.

— Я так о многом хотела с тобой поговорить, папа, — сказала она ему.

— Мы все еще можем с тобой поговорить, Рути. Ничего не изменилось, — повторил он.

Рут допила вино. Она посмотрела на свой пустой стакан, а потом швырнула его в покачивающуюся на воде голову отца. Стакан, не долетев до Теда, ударился о поверхность бассейна, зачерпнул воды и, пританцовывая, как пуант, стал тонуть, пока не лег на дно в глубокой части бассейна.

— Я хочу остаться одна, — снова сказала отцу Рут. — Ты хочешь трахать Ханну — пожалуйста, теперь ты можешь уехать с ней. Уезжай — вот прямо сейчас возьми и уезжай вместе с Ханной!

— Извини, Рути, — сказал ей отец, но Рут пошла в дом, оставив его бултыхаться в воде.

Рут стояла на кухне; она вымыла рис и теперь просушивала его в дуршлаге, а колени ее слегка подрагивали. Она была уверена, что аппетит у нее пропал. К ее облегчению, ни отец, ни Ханна больше не пытались заговорить с ней.

Рут услышала стук высоких каблучков Ханны в прихожей; она могла себе представить, как идеально выглядели эти розовые туфли на соблазнительной блондинке. Потом она услышала звук отъезжающего «вольво» — под его широкими покрышками хрустели камушки подъездной дорожки. (Летом 58-го года подъездная дорожка к дому Коулов была земляной, но Эдуардо Гомес убедил Теда попробовать дробленые камушки. В представлении Эдуардо подъездная дорожка должна была быть усыпана дроблеными камушками, как достопамятная дорожка у дома миссис Вон.)

Рут стояла на кухне, слушая, как «вольво» удаляется в западном направлении по Парсонадж-лейн. Может быть, ее отец увезет Ханну назад в Нью-Йорк. Может, они останутся в квартире Ханны.

«Они, должно быть, сильно смущены и не смогут еще одну ночь провести в одной постели», — думала Рут.

Но ее отец, хотя иногда и выглядел робковато, никогда не смущался, а Ханна даже не чувствовала себя виноватой! Они, наверно, отправятся в отель «Америкэн» в Саг-Харбор. И они оба будут звонить ей позднее, правда, в разное время. Рут помнила, что автоответчик у ее отца отключен. Она решила не отвечать на телефонные звонки.

Но когда телефон зазвонил всего час спустя, Рут подумала, что это может быть Алан, и сняла трубку.

— Я все еще не оставил надежду поиграть с вами в сквош, — сказал Скотт Сондерс.

— Я не в настроении для сквоша, — солгала Рут.

Она вспомнила, что у него была золотистая кожа, а веснушки имели цвет песка на пляже.

— Если мне удастся похитить вас у отца, — сказал Скотт, — то как насчет ужина завтра?

Рут не смогла приготовить ужин, практически уже сделанный Ханной, — она знала, что не сможет есть.

— Извините, но я не в настроении для ужина, — сказала Рут юристу.

— Может, завтра вы передумаете, — сказал Скотт.

Рут представила себе, как он улыбается — со скрытым смыслом.

— Может быть… — согласилась с ним Рут.

Она нашла в себе силы повесить трубку.

Больше она не стала отвечать на звонки, хотя телефон звонил и звонил полночи. Слыша очередной звонок, она лишь говорила себе, что, может, это не Алан, и жалела, что не может заставить себя включить автоответчик. Она была уверена, что большинство звонков были от Ханны или ее отца.

И хотя поесть сил ей не хватило, ей вполне удалось выпить обе бутылки белого вина. Она укрыла нарезанные овощи пластиковой оберткой, а потом укрыла и поставила в холодильник вымытый рис. С креветками в маринаде за ночь в холодильнике ничего не случится, но Рут для верности добавила в них сок еще одного лимона. Может, завтра вечером она все же сможет поесть. (Может быть, со Скоттом Сондерсом.)

Она была уверена, что отец вернется. Она даже надеялась, что его машина утром будет стоять на подъездной дорожке. Теду нравилась роль мученика; он был бы рад внушить Рут мысль, что всю ночь провел в машине.

Но утром машины там не оказалось. Телефон начал звонить в семь часов, но Рут по-прежнему не снимала трубку. Она теперь пыталась найти отцовский автоответчик, но в мастерской (где он обычно и был) его не оказалось. Может, автоответчик сломался и отец отвез его куда-то в починку.

Рут пожалела, что вошла в мастерскую отца. Над его письменным столом, на котором он теперь писал только письма, к стене был прикноплен список его нынешних партнеров по сквошу с их телефонными номерами. Первым номером в нем стоял Скотт Сондерс.

«Черт побери, — подумала она, — опять меня несет не туда».

Там было два номера Сондерса: его телефона в Нью-Йорке и его телефона в Бриджгемптоне. Она, конечно же, набрала, бриджгемптонский. Еще не было и половины восьмого, и по звуку голоса Рут поняла, что разбудила его.

— Вы все еще хотите сыграть со мной в сквош? — спросила его Рут.

— Еще рано, — сказал Скотт. — Вы уже побили своего отца?

— Я хочу сначала побить вас, — сказала ему Рут.

— Попытаться вы можете, — сказал юрист. — А как насчет ужина после игры?

— Посмотрим, как пойдет игра, — сказала Рут.

— Когда? — спросил он.

— В обычное время — в то же время, когда вы играете с моим отцом.

— Тогда встретимся в пять, — сказал ей Скотт.

Это означало, что у Рут есть целый день, чтобы подготовиться к нему. Были особые удары и подачи, в которых ей хотелось попрактиковаться, перед тем как играть с левшой. Но ее отец был левшой из всех левшей; в прошлом ей никогда толком не удавалось подготовиться к игре с ним. Теперь она решила, что, сыграв со Скоттом Сондерсом, она хорошо подготовится к игре с отцом.

Рут начала со звонка к Эдуардо и Кончите. Она не хотела видеть их в доме сегодня, а потому сказала Кончите, как ей жаль, что она не сможет увидеть ее в этот свой приезд, а Кончита сделала то, что всегда делала, разговаривая с Рут, — заплакала. Рут пообещала Кончите, что непременно увидится с ней, вернувшись из Европы, хотя у Рут были большие сомнения, что она тогда приедет к отцу в Сагапонак.

Рут сказала Эдуардо, что весь день будет работать и не хочет, чтобы он косил, или подрезал изгородь, или делал что-нибудь в бассейне. Ей нужна тишина. На тот случай, если отец не вернется вовремя, чтобы отвезти ее завтра в аэропорт, Рут сказала Эдуардо, что, может быть, позвонит ему. Ее самолет на Мюнхен улетал ранним вечером в четверг, так что из Сагапонака ей нужно будет уехать завтра не раньше двух-трех часов.

Это было вполне в духе Рут — организовывать все, попытаться придать своей жизни структуру романа. («Ты всегда считаешь, что можешь предусмотреть любую неожиданность», — сказала ей как-то Ханна. Рут считала, что может и что должна.)

Она не позвонила Алану, и это было единственное, что она не сделала, хотя и была должна. Вместо этого она оставляла телефонные звонки без ответа.

После двух бутылок белого вина она не мучилась похмельем, но во рту у нее остался кисловатый привкус, а ее желудок без всякого энтузиазма отнесся к мысли о том, чтобы позавтракать чем-то твердым. Рут нашла немного земляники, персик, банан. Она втиснула все это в миксер с апельсиновым соком, добавила три ложки с верхом любимого протеинового порошка ее отца; напиток этот был похож на холодную жидкую овсянку, но у нее от этой еды возникло ощущение, будто она, как мячик, отскакивает от стен, а ей именно это и хотелось почувствовать.

Она догматически верила, что в сквоше есть только четыре хороших удара.

Утром она потренирует свой рейл и свой кросс-аут[21] — поставит их как надо. Еще на передней стене сарая была мертвая точка — приблизительно на высоте талии, чуть левее центра и гораздо ниже линии подачи. Ее отец коварно пометил это место цветным мелком. Она попытается поставить удар на эту точку. Можно было вложить в удар всю силу, но мяч, попадая в эту точку, просто умирал — он отскакивал от стены, как при укороченном ударе о переднюю стенку. Она поработает и над своей пушечной подачей. Она хотела этим утром опробовать все свои пушечные удары. После этого она может поохлаждать плечо — посидит в мелкой части бассейна, а до и после приготовит себе что-нибудь легкое на ланч.

Днем она потренирует свой укороченный удар о переднюю стенку. Еще Рут хорошо владела двумя ударами о боковые стенки — один с центра корта, а другой — с бокового края площадки. Она редко играла от дальней стенки, считая такой удар достоянием неумех или обманным ударом, а она не любила обманные удары.

Она поработает днем и над мягкой подачей. В сарае с низким потолком она даже не будет пытаться пробовать свою подачу свечой, а вот ее резаная подача в последнее время улучшалась. Когда она делала подрезку подачи, направленной низко в переднюю стену (чуть выше линии подачи), мяч ударялся о боковую стену очень низко и его отскок от пола был очень невысоким.

Когда Рут поднималась по лестнице с первого (где отец в холодные дни парковал машину) на второй этаж сарая, было еще раннее утро; она откинула крышку люка в потолке. Этот люк обычно был закрыт, чтобы наверх, где располагался корт, не налетели осы и другие насекомые. Рядом с кортом на втором этаже сарая (когда-то там был сеновал) была масса ракеток, мячей, повязок для запястья и защитных очков. Снаружи на двери, ведущей к корту, висела черно-белая копия фотографии мужской экзетерской команды, переснятая с ежегодника 73-го года (год ее выпуска). Рут была в первом ряду крайней справа. Отец скопировал эту фотографию и с гордостью прикнопил ее к дверям.

Рут сорвала бумажку с дверей и скомкала ее. Она вошла на корт и принялась разогреваться — сначала подколенные сухожилия, потом икры и, наконец, свое правое плечо. Она всегда начинала, стоя лицом к боковой стене в левой части корта, — она любила начинать ударами слева. Она попробовала удары с лёта и кросс-корты, а потом перешла к своим пушечным подачам. В последние полчаса он отрабатывала только свои пушечные подачи, пока они все не стали попадать туда, куда ей было надо.

«Пошла ты в жопу, Ханна!» — думала Рут.

Мяч отлетал от передней стенки, как что-то живое.

«Черт бы тебя подрал, папочка!» — сказала она себе под нос — мячик летал, как оса или пчела, только гораздо быстрее. Ее воображаемый партнер никогда не смог бы перехватить мяч с лета. Все, что ему оставалось, — это только уворачиваться.

Она остановилась только из боязни, что у нее отвалится правая рука. Потом Рут разделась донага и села на нижней ступеньке в мелкой части бассейна, приложив к правому плечу пакет со льдом. В это превосходное бабье лето дневное солнышко грело ее лицо. Холодная вода бассейна покрывала все ее тело, кроме плеч (правое испытывало мучительный холод от пакета со льдом, но пройдет еще несколько минут и оно великолепным образом онемеет).

Самое замечательное в таких изматывающих по длительности и силе ударов тренировках было то, что после них мозг ее совершенно освобождался от каких-либо мыслей. Никакого Скотта Сондерса, никаких тревог о том, что она будет делать с ним после игры. Никакого отца, никаких рассуждений о том, что можно и что невозможно с ним сделать. Рут не думала даже об Алане Олбрайте, которому давно уже должна была бы позвонить. Не думала она и о Ханне — ни одной мысли о ней не было.

Рут лежала в бассейне на солнце (поначалу чувствуя, а теперь уже и не чувствуя льда), и жизнь ее постепенно исчезла. (Так наступает ночь, или так ночь уступает место рассвету.) Когда зазвонил телефон — что он делал периодически, — она и о нем не подумала.

Если бы Скотт Сондерс увидел утреннюю тренировку Рут, он бы предложил ей вместо сквоша сыграть в теннис, а может, просто поужинать без всяких игр. Если бы отец Рут увидел двадцать ее последних подач, то он бы предпочел не возвращаться домой. Если бы Алан Олбрайт увидел, насколько Рут освободилась от всяких мыслей, его бы это очень, очень обеспокоило. А если бы Ханна Грант, которая все еще оставалась лучшей подружкой Рут (по крайней мере, Ханна знала Рут лучше, чем кто-либо другой), увидела умственные и физические приготовления своей подруги, то она сказала бы, что Скотту Сондерсу, рыжеватому блондину и юристу, предстоит работа гораздо более серьезная, чем пара ни к чему не обязывающих партий в сквош.