Мужчины не ее жизни Ирвинг Джон

Он не смог удержаться и спросил, не хотелось ли ей когда-нибудь снять трубку и позвонить.

— Столько раз, что и не сосчитать.

И она никогда не рассчитывала заработать своим писательством даже самые скромные деньги.

— Книги были только терапией, — сказала она.

До книг она получила от Теда столько, сколько потребовал ее адвокат: достаточно, чтобы можно было прожить. Взамен Тед требовал только, чтобы она не предъявляла никаких претензий на Рут.

Когда Тед умер, искушение позвонить было слишком сильным. Марион даже отключила свой телефон.

— Так я отказалась от телефона, — сказала она Эдди. — Это было не труднее, чем отказаться от уик-эндов.

Выходить на улицу по уик-эндам она перестала задолго до того, как отказалась от телефона. (Слишком много детей.) А если она куда и отправлялась, то старалась прибывать на место после наступления темноты — даже на Мейпл-лейн.

Марион перед сном захотела выпить. И она вовсе не имела в виду диетическую колу, бутыль которой, хотя и пустую, Эдди сжимал в руке. У Эдди в холодильнике оказалась открытая бутылка белого вина и три бутылки пива (на случай, если кто заглянет к нему). Была еще бутылка и кое-чего покрепче — односолодового шотландского виски, которую Эдди держал под раковиной в кухне, она предназначалась для самых почетных гостей и редких женщин, бывавших в его доме. В первый и последний раз он пил такой крепкий напиток в сагапонакском доме Рут после панихиды по Теду; в тот раз он даже удивился — настолько ему понравился вкус. (Было у него в доме и немного джина, хотя от одного запаха джина у него тошнота подступала к горлу.)

Так или иначе, но Эдди предложил Марион односолодовое виски в винном бокале — другой посуды у Эдди не было. Он даже и сам выпил. Потом, пока Марион мылась в ванной и готовилась ко сну, Эдди методически мыл винные бокалы в теплой воде с растворителем (в дополнение к чему засунул бокалы в посудомойку).

Марион в сорочке цвета слоновой кости, с распущенными волосами (волосы у нее были до плеч и еще белее, чем седина Эдди) удивила его в кухне, обняв сзади за талию и прижав к себе. Некоторое время в такой же невинной позе лежали они и в постели, пока наконец Марион не позволила своей руке убедиться в эрекции Эдди.

— Все такой же мальчишка! — прошептала она, держа его за то, что Пенни Пиарс когда-то называла «неустрашимый пенис», — давно это было; Пенни дала сему предмету и другое название — «героический петушок». Марион никогда не позволила бы себе такой глупости или вульгарности.

Потом они в темноте лежали лицом друг к другу, и Эдди лежал, как лежал когда-то, уткнувшись лицом в груди Марион, она прижимала его к себе, и ее пальцы гладили его волосы. Так они и уснули и проспали до 1.26, пока направлявшийся на запад поезд не разбудил их.

— Господи милостивый! — воскликнула Марион — этот ночной поезд был, вероятно, самым громким из всех.

В двадцать шесть минут второго самый глубокий ночной сон, но поезд проходил мимо дома Эдди до остановки у вокзала. В доме не только сотрясалась кровать и громыхали колеса — слышно было, как скрипят тормоза.

— Это всего лишь поезд, — успокоил ее Эдди, прижав к себе.

Ну и что с того, что ее груди увяли и провисли? Ведь совсем немного! И по крайней мере, у нее все еще были груди — мягкие и теплые.

— Эдди, да ты за этот дом не получишь ни цента. Ты уверен, что сможешь его продать? — спросила Марион.

— Это же Гемптоны, — напомнил ей Эдди. — Здесь можно продать что угодно.

В черноте ночи, когда они снова лежали без сна, проснулись и страхи Марион по поводу встречи с Рут.

— Наверно, Рут ненавидит меня, — сказала Марион. — И конечно, у нее есть для этого все основания…

— Не думаю, что Рут ненавидит тебя, — сказал ей Эдди. — Она просто сердится.

— Сердится — этого ничего, — сказала Марион. — Через это перешагнуть легче, чем через что-либо другое. Но что, если Рут не захочет, чтобы мы покупали этот дом?

— Это же Гемптоны, — снова сказал Эдди. — Кем бы она ни была и кем бы ты ни была — Рут ищет покупателя на этот дом.

— Эдди, я храплю? — вроде бы ни с того ни с сего спросила его Марион.

— Нет пока; пока я ничего такого не слышал, — сказал он.

— Ты мне скажи, если услышишь… нет, лягни меня, если я захраплю. Мне некому было сказать, храплю я или нет, — напомнила ему Марион.

Марион и в самом деле храпела, но Эдди, естественно, не сказал ей об этом и не лягнул ее. Он блаженно спал под ее храп, пока направлявшийся на восток поезд в 3.22 снова не разбудил их.

— Господи Иисусе, если Рут не продаст нам дом, я заберу тебя в Торонто. Я тебя куда угодно заберу, только чтобы не жить здесь, — сказала Марион. — Даже любовь не удержит меня здесь, Эдди. Как ты только это выносишь?

— Мои мысли всегда были где-то далеко, — признался он. — До этой ночи.

Его поразило, что запах, исходивший от ее грудей, был тот же самый, что и много лет назад, запах, который давным-давно испарился из потерянного розового кашемирового джемпера Марион, — тот же запах, что исходил от ее белья, запах, который он унес с собой в колледж.

Они снова спали глубоким сном, когда их в 6.12 разбудил поезд западного направления.

— Этот прошел на запад, да? — спросила Марион.

— Верно. Об этом можно судить по тормозам.

После 6.12 они занимались любовью — очень осторожно. Они спали в 10.21, когда поезд, идущий на восток, пожелал им солнечного, холодного, ясного доброго утра.

Наступил понедельник. У Рут и Харри были заказаны билеты на паром, уходящий утром из Ориент-Пойнта. Агентша по продаже недвижимости — дюжая дама, при любой неудаче готовая расплакаться, — впустит грузчиков, а потом запрет сагапонакский дом — Рут, Харри и Грэм тогда уже будут в Вермонте.

— Сейчас или никогда, — сказал Эдди Марион за завтраком. — Завтра их здесь не будет.

По тому, как долго Марион одевалась, он понял, что она нервничает.

— На кого он похож? — спросила Марион у Эдди, который неправильно понял ее вопрос — он подумал, она имеет в виду Харри, а Марион спрашивала о Грэме.

Эдди полагал, что Марион боится увидеть Рут, но Марион боялась увидеть и Грэма.

К счастью (с точки зрения Эдди), Грэм не унаследовал волчьих черт Алана, мальчик явно был больше похож на Рут.

— Грэм похож на мать, — сказал Эдди, но Марион спрашивала и не об этом.

Она спрашивала, на кого из ее мальчиков похож Грэм и похож ли он на кого-либо из них? Марион боялась увидеть не самого Грэма, Марион боялась увидеть реинкарнацию Томаса или Тимоти.

Скорбь по погибшим детям не умирает никогда; эта скорбь из разряда таких, которые лишь немного смягчаются. Да и то по прошествии долгих лет.

— Пожалуйста, Эдди, будь поконкретнее. Как по-твоему, на кого больше похож Грэм — па Томаса или Тимоти? Я должна подготовиться к нему.

Эдди хотелось бы сказать, что Грэм не похож ни на Томаса, ни на Тимоти, но Эдди лучше Рут помнил фотографии ее мертвых братьев. В круглом лице Грэма, в его широко посаженных темных глазах было то же детское выражение, что и у младшего сына Марион: удивления и ожидания.

— Грэм похож на Тимоти, — признал Эдди.

— Наверно, он чуточку похож на Тимоти, — сказала Марион, но Эдди понимал, что это ее следующий вопрос.

— Нет, очень похож. Он очень похож на Тимоти, — сказал ей Эдди.

Этим утром Марион надела вчерашнюю длинную юбку, но другой кашемировый джемпер — бордовый, а вместо шарфика — простое ожерелье, тонкую платиновую цепочку с единственным ярко-синим сапфиром в цвет ее глаз.

Сначала она подняла волосы, а потом опустила их на плечи, подвязав — чтобы не падали на лицо — лентой, расцвеченной под черепаший панцирь. (День был ветреный, холодный, но прекрасный.) Наконец, решив, что она готова к встрече, Марион отказалась надевать пальто.

— Я уверена, мы недолго пробудем на улице, — сказала она.

Эдди пытался отвлечь ее от мыслей о грядущей встрече, предлагая варианты переделки дома.

— Если тебе не нравятся лестницы, мы можем переоборудовать бывшую мастерскую Теда в спальню, — начал говорить Эдди. — Ванную с другой стороны передней можно увеличить, а если мы сделаем кухонный вход главным входом в дом, нижняя спальня станет местом очень тихим и уютным.

Он пытался говорить без умолку — что угодно, лишь бы отвлечь ее от мыслей о том, насколько Грэм может напоминать Тимоти.

— Выбор, значит, таков: карабкаться по лестнице или спать в так называемой мастерской Теда… н-да, мне нужно об этом подумать, — сказала ему Марион. — Вообще-то это можно рассматривать как личный триумф: спать в той самой комнате, где мой бывший муж соблазнил стольких несчастных женщин, не говоря уже о том, что он их там рисовал и фотографировал. Знаешь, теперь, когда я об этом подумала, — в этом что-то есть. — Марион внезапно оживилась. — Чтобы меня любили в этой комнате, а потом даже ухаживали за мной. Да — почему нет? Даже умереть в этой комнате — меня это устроит. Но что мы будем делать с этим треклятым сквош-кортом? — спросила она его.

Марион не знала, что Рут уже переоборудовала второй этаж сарая, не знала Марион и того, что там умер Тед. Ей было известно лишь, что он покончил с собой в сарае, отравившись угарными газами; она всегда думала, что это случилось в машине, а не на этом треклятом сквош-корте.

Эти и другие мелкие детали занимали Эдди и Марион по пути к Рут; они свернули с Оушн-роуд в Бриджгемптоне в направлении Сагапонака и Сагг-Мейн-стрит. Был почти полдень, и солнце ласкало светлую и необыкновенно гладкую кожу Марион; она закрыла рукой глаза от солнца, и тогда Эдди протянул руку и опустил противосолнечный козырек. В правом ее глазу, словно маячок, горел ярко-желтый шестиугольник необъяснимого цвета; на солнце эта золотая точка превращала ее глаз из голубого в зеленый, и Эдди знал, что никогда больше не расстанется с ней.

— Пока не разлучит нас смерть, Марион, — сказал он.

— Я думала то же самое, — сказала ему Марион. Она положила свою истонченную левую руку на его правое бедро и держала ее там, пока Эдди поворачивал с Сагг-Мейн на Парсонадж-лейн.

— Господи боже мой! — воскликнула Марион. — Ты только посмотри, сколько здесь новых домов!

Многие дома вовсе не были такими уж «новыми», но Эдди мог себе представить, сколько так называемых новых домов было построено на Парсонадж-лейн после 1958 года. А когда Эдди остановил машину на подъездной дорожке у дома Рут, Марион была потрясена видом рослой бирючины; живая изгородь высилась за домом, окружала плавательный бассейн, который она не видела с дорожки, но предполагала, что он там.

— Этот ублюдок устроил там бассейн, да? — спросила она у Эдди.

— Вообще-то бассейн неплохой — без трамплина для прыжков.

— И конечно же, там есть и кабинка для уличного душа, — догадалась Марион. Рука ее дрожала на бедре Эдди.

— Все будет хорошо, — успокоил он ее. — Я люблю тебя, Марион.

Марион осталась на пассажирском сиденье, пока Эдди не открыл ей дверь, — она прочла все его книги и знала, что Эдди это нравится.

Красивый, но грубоватый на вид мужчина колол дрова у кухонной двери.

— Бог ты мой, он такой мощный, — сказала Марион, выходя из машины и беря Эдди под руку. — Это полицейский Рут? Как его зовут?

— Харри, — напомнил ей Эдди.

— Ах да — Харри. Что-то не очень нидерландское имя, но я постараюсь запомнить его. А как зовут мальчика? Это мой внук, а я никак имени его не могу запомнить! — воскликнула Марион.

— Его зовут Грэм, — сказал Эдди.

— Да, конечно, — Грэм.

На все еще точеном лице Марион, монументальном, как лица греко-римских статуй, застыло выражение бесконечной скорби. Эдди знал фотографию, которую, видимо, вспоминала Марион. Тимоти в четыре года в День благодарения за столом с остатками роскошного обеда, в руках он держит несъеденную индюшачью ножку, на которую смотрит с недоверием, сравнимым с подозрительностью, с какой Грэм взирал на презентацию жареной индейки, устроенную Харри всего четыре дня назад.

В невинном выражении лица Тимоти нет ничего, хотя бы отдаленно предвещающего его страшную смерть через каких-то одиннадцать лет, не говоря уже о том, что перед смертью Тимоти лишится ноги, и ногу эту обнаружит его мать, когда попытается поднять кед своего мертвого сына.

— Идем, Марион, — прошептал Эдди. — На улице холодно. Идем в дом и поздороваемся со всеми.

Эдди помахал нидерландцу, который тут же помахал ему в ответ. Харри задумался. Бывший полицейский, конечно, не мог узнать Марион, но он знал репутацию Эдди, его тягу к пожилым женщинам — Рут рассказывала ему об этом. И Харри читал все книги Эдди. Поэтому Харри неуверенно помахал и пожилой женщине, державшей Эдди под руку.

— Я привел покупателя на этот дом! — сказал ему Эдди. — Настоящего покупателя!

Это заставило бывшего сержанта Хукстру насторожиться. Он вбил топор в колоду, чтобы Грэм не смог порезаться о него, потом подобрал клин — у него тоже было острое лезвие, которое было опасно для Грэма. Кувалду он оставил лежать на земле — четырехлетний мальчик не смог бы даже приподнять ее.

Эдди и Марион уже входили в дом — они не стали дожидаться Харри.

— Привет! Это я! — выкрикнул Эдди из передней.

Марион смотрела на мастерскую Теда с возрожденным энтузиазмом, а точнее, с энтузиазмом, которого она в себе и не подозревала. Но внимание ее привлекли и голые стены передней; Эдди знал, что Марион, видимо, вспоминает все когда-то висевшие здесь фотографии. И еще Марион увидела картонные коробки, стоящие одна на другой, — так же, видимо, выглядел дом, когда она была здесь в последний раз в обществе своих грузчиков.

— Привет! — услышали они голос Рут из кухни.

Потом к ним в переднюю выбежал Грэм. Встреча с Грэмом, наверно, была нелегка для Марион, но Эдди, глядя на нее, подумал, что она хорошо держит, себя в руках.

— Ты, наверно, Грэм, — сказала Марион.

Мальчик робел с незнакомыми людьми — он отошел в сторону, чтобы между ним и Марион оказался Эдди, которого он знал.

— Это твоя бабушка, Грэм, — сказал мальчику Эдди.

Марион протянула руку, и Грэм пожал ее с преувеличенной формальностью. Эдди не сводил глаз с Марион — казалось, она с трудом сдерживает себя.

У Грэма, к сожалению, никогда не было бабушек или дедушек. Все, что он знал о бабушках и дедушках, было известно ему из книг, а в книгах все бабушки были очень старыми.

— Ты очень старая? — спросил мальчик у бабушки.

— О да, конечно я старая! — сказала ему Марион. — Мне семьдесят шесть.

— Знаешь что? — сказал ей Грэм. — Мне только четыре, но я уже вешу тридцать пять фунтов.

— Боже мой! — сказала Марион. — Когда-то я весила сто тридцать пять фунтов, но это было довольно давно. Я с тех пор немного похудела…

Парадная дверь за ними открылась, и на пороге появился вспотевший Харри, держа в руках клин. Эдди хотел было представить Марион вошедшему в дом Харри, но тут внезапно со стороны кухни в переднюю вошла Рут. Она только что вымыла волосы.

— Привет, — сказала Рут, кинув взгляд на Эдди. Потом она увидела свою мать.

Харри с порога парадной двери сказал:

— Это покупатель на дом. Настоящий покупатель. Но Рут его не слышала.

— Здравствуй, детка, — сказала Марион.

— Мамочка… — сумела только произнести Рут.

К Рут подбежал Грэм. В четыре года дети еще цепляются за ноги — Грэм уцепился за колени Рут, и она инстинктивно нагнулась, чтобы поднять его. Но все ее тело вдруг замерло — у нее просто не было сил поднять сына, и Рут остановилась, опершись рукой о маленькое плечо Грэма. Тыльной стороной другой руки она сделала вялую попытку отереть набежавшие на глаза слезы, но тут же оставила это безнадежное дело, и слезы ручьем полились из ее глаз. В дверях недвижно застыл нидерландец. Харри понимал, что лучше ему сейчас не двигаться.

Ханна была не права — Эдди знал это. Есть моменты, когда время все же останавливается. Нужно быть достаточно чутким, чтобы уловить эти моменты.

— Не плачь, детка, — сказала Марион своей единственной дочери. — Это всего лишь мы с Эдди.