Мужчины не ее жизни Ирвинг Джон
По еще большей иронии судьбы Рут Коул поступит-таки в Экзетер, невзирая на убеждение Мятного (и многих преподавателей Экзетера), что совместное обучение в старой академии маловероятно. На самом же деле 27 февраля 1970 года попечители заявили, что Экзетер осенью этого года будет принимать и девочек[12]. Тогда Рут и оставит свой Лонг-Айленд ради почтенной школы-интерната в Нью-Гемпшире. Ей тогда будет шестнадцать. В девятнадцать лет она закончит Экзетер, с выпуском 73-го года.
В тот год Дот О'Хара, мать Эдди, пошлет сыну письмо, сообщая, что дочь его работодателя лета 58-го года закончила академию вместе с сорока шестью другими девушками, которые были одноклассниками двухсот тридцати девяти парней. Дот призналась Эдди, что соотношение, возможно, еще более непропорционально, потому что она посчитала нескольких мальчиков как девочек — у многих парней были такие длиннющие волосы.
Так оно и было на самом деле: судя по выпуску 73-го года, у мальчиков в моде были длинные волосы; у девочек тоже были модными длинные волосы с пробором посредине. В то время Рут не была исключением. Учась в колледже, она носила длинные, прямые волосы, разделенные посредине, но в конечном счете сама стала хозяйкой своих волос и постриглась коротко — так (она сама об этом говорила), как она всегда этого хотела, и не только для того, чтобы насолить отцу.
Летом 73-го, когда Эдди О'Хара ненадолго заехал домой к родителям, он лишь мельком просмотрел ежегодник, в котором Рут была выпускницей. (Мятный просто всучил ему эту книгу.)
— Мне думается, она похожа на мать, — сказал Мятный Эдди, хотя откуда ему было знать — он в жизни не видел Марион.
Мятный видел ее фотографии в газетах или журналах времен гибели ее мальчиков, но тем не менее его слова привлекли внимание Эдди.
Увидев выпускную фотографию Рут, Эдди пришел к выводу, что она больше похожа на Теда. И дело было не только в ее темных волосах, а скорее в квадратном лице, широко разнесенных глазах, маленьком рте и тяжелой челюсти. Рут определенно была привлекательной, но в красоте ее скорее было что-то мужское.
И это впечатление от Рут в девятнадцать лет было еще усилено ее атлетическим сложением на фотографии команды игроков в сквош. Еще до конца следующего года в Экзетере появится женская команда по сквошу, а в 73-м Рут позволяли играть в мужской команде, где у нее был третий рейтинг. Рут на этой фотографии команды можно было легко принять за мальчишку.
Единственное другое изображение Рут в ежегоднике 73-го года можно было увидеть на групповой фотографии девочек, ее соседок по общежитию Банкрофт-Холл. Рут в центре группы безмятежно улыбается, вид у нее удовлетворенный, но одинокий.
И этот вот пренебрежительный взгляд на Рут в экзетерском ежегоднике позволял Эдди и дальше думать о ней как о «бедной малышке», которую он в последний раз видел спящей летом 1958 года. С того дня пройдет двадцать два года, когда в возрасте двадцати шести лет Рут Коул опубликует свой первый роман. Эдди О'Харе будет тридцать восемь, когда он прочтет его, и только тогда он признает, что, возможно, в Рут больше от Марион, чем от Теда. И самой Рут будет сорок один, когда Эдди поймет, что в Рут больше от Рут, чем от Теда или Марион.
Но как мог Эдди О'Хара предсказать это по футболке, которая летом 58-го уже была слишком мала для Рут? В этот момент Эдди, как и Марион, хотел поскорее исчезнуть, и машина уже ждала его. Шестнадцатилетний парнишка забрался в кабину грузовичка, сел рядом с Эдуардо Гомесом, и пока садовник задним ходом выезжал по подъездной дорожке, Эдди спорил сам с собой — должен он или нет махнуть на прощание Теду, который все еще стоял на дорожке.
«Если он махнет первым, я махну в ответ», — решил Эдди.
Ему казалось, что Тед вот-вот махнет ему футболкой, но у Теда на уме было кое-что более эмоциональное, чем взмах рукой.
Прежде чем Эдуардо успел выехать с подъездной дорожки, Тед бросился вперед и остановил грузовик. Хотя утренний воздух был прохладен, Эдди, надевший вывернутую наизнанку экзетеровскую футболку, сидел, высунув локоть в открытое окно. Тед, заговорив, сжал его локоть.
— Что касается Марион — ты должен знать о ней еще кое-что, — сказал он парнишке. — Еще до того несчастного случая она была трудной женщиной. Я хочу сказать, что, если бы не было никакой трагедии, Марион все равно была бы трудной женщиной. Ты понимаешь, что я тебе говорю, Эдди?
Тед не ослаблял давления на локоть Эдди, но тот не мог ни шевельнуть рукой, ни сказать что-нибудь.
«Он останавливает грузовик, чтобы сказать мне, что Марион — трудная женщина», — думал Эдди.
Даже шестнадцатилетнему мальчишке эти слова не казались правдивыми, напротив, от них так и несло ложью. Это было типичное мужское обвинение. Так обычно говорят мужчины о своих бывших женах — им это кажется вежливым. Так говорят мужчины о женщинах, которые им больше не принадлежат или которые тем или иным образом сделались для них недоступны. Так говорят мужчины о женщинах, когда хотят сказать о них что-то другое. А когда мужчина говорит такие вещи, то неизменно вкладывает в свои слова некий уничижительный смысл, разве нет? Но Эдди не приходило в голову никакого достойного ответа Теду.
— Я забыл кое-что… осталось последнее, — сказал Тед шестнадцатилетнему пареньку. — О том ботинке…
Если бы Эдди мог пошевелиться, то он закрыл бы уши руками, но парень был парализован — превратился в соляной столп. Эдди вполне мог себе представить, почему Марион впадает в ступор при каждом упоминании того происшествия.
— Это была такая баскетбольная обувка, — продолжил Тед. — Тимми называл их кедами.
Больше Теду сказать было нечего.
Когда грузовичок проезжал по Саг-Харбор, Эдуардо сказал:
— Вот здесь я живу. Я мог продать свой дом за кучу денег, но дела поворачиваются так, что я за эти деньги не смогу купить другой дом, во всяком случае в этом районе.
Эдди кивнул и улыбнулся садовнику. Но парень не мог говорить; его локоть, все еще высунутый в окно, онемел от холодного воздуха, но Эдди не мог пошевелить рукой.
На первом маленьком пароме они добрались до Шелтер-Айленда, проехали по этому острову и снова погрузились на маленький паром, который доставил их до Гринпорта. (Годы спустя Рут всегда будет вспоминать эти маленькие паромы как символ ее прощания с домом и возвращения в Экзетер.)
В Гринпорте Эдуардо Гомес сказал Эдди О'Харе:
— На те деньги, что я мог бы выручить за мой дом в Саг-Харборе, я мог бы купить очень неплохой дом здесь. Но садовником в Гринпорте много не заработаешь.
— Да, наверно, — выдавил из себя Эдди, хотя язык у него едва ворочался и собственная речь казалась ему какой-то чужой.
В Ориент-Пойнте парома еще не было видно; белые буруны пенились в темно-синей воде. Поскольку день был субботний, парома ждало много народа, отправлявшегося на денек в Нью-Лондон за покупками. Эта толпа была ничуть не похожа на ту, что увидел Эдди в июньский день, когда паром причалил к Ориент-Пойнту и Марион встречала его на берегу. («Привет, Эдди, — сказала тогда Марион. — Я думала, ты меня никогда не увидишь». Словно он и в самом деле не видел ее! Словно он мог не заметить ее!)
— Ну, до свидания, — сказал Эдди садовнику. — Спасибо, что подвезли.
— Если позволишь задать тебе вопрос, — с простоватым видом спросил Эдуардо, — как вообще-то работается у мистера Коула?
Прощание с Лонг-Айлендом
На верхней палубе парома было так холодно и ветрено, что Эдди пришлось искать убежища с подветренной стороны штурманской рубки; там, укрытый от ветра, он практиковался подделывать подпись Теда в одной из своих записных книжек. С прописными буквами Т и К особых трудностей Эдди не испытывал — здесь почерк Теда напоминал обычный шрифт без засечек, но вот со строчными буквами возникали проблемы, у Теда они были маленькие с идеально выверенным наклоном — настоящий рукописный эквивалент курсивной гарнитуры «баскервиль». После двадцати с лишком попыток Эдди все еще видел в подделке свой собственный более произвольный почерк. Эдди опасался, как бы его родители, прекрасно знавшие руку сына, не заподозрили мошенничества.
Он так сосредоточился на своем занятии, что не заметил того самого водителя грузовика, который пересекал пролив вместе с ним в тот судьбоносный июньский день. Водитель грузовика с клемами, ездивший на пароме из Ориент-Пойнта до Нью-Лондона (и обратно) ежедневно, кроме воскресенья, узнал Эдди и сел на скамейку рядом с ним. Водитель не мог не заметить, что Эдди с головой ушел в процесс совершенствования подписи. Водитель вспомнил, что Эдди нанялся на какую-то странную работу (тогда между ними возник короткий разговор о том, что может представлять собой работа так называемого секретаря писателя), и решил, что тяжкий труд Эдди по переписыванию одного и того же короткого имени и есть часть необычной работы парнишки.
— Как дела, малыш? — спросил водитель грузовика. — Похоже, тебе нелегко достается.
Эдди О'Хара, впоследствии романист, пусть и не ставший всемирной знаменитостью, уже смолоду обладал чутьем к литературным ходам, а потому он был рад снова увидеть водителя. Эдди объяснил ему суть стоявшей перед ним задачи: он «забыл» попросить Теда Коула об автографе, но не хотел разочаровывать папу и маму.
— Давай я попробую, — сказал водитель.
Таким вот образом, сидя с подветренной стороны штурманской рубки на обдуваемой ветром верхней палубе парома, водитель грузовика с клемами изобразил точную копию подписи автора бестселлеров.
Ему потребовалось всего пять-шесть попыток в записной книжке, и он уже был готов для дела; Эдди позволил взволнованному водителю поставить автограф в семейном экземпляре «Мыши за стеной». Удобно устроившись за рубкой, парнишка и мужчина восхищались результатами. В благодарность Эдди предложил водителю авторучку Теда Коула.
— Ты шутишь, — сказал водитель.
— Возьмите — она ваша, — сказал ему Эдди. — Она мне не нужна, правда.
Она ему и правда была не нужна, и водитель грузовика, довольный, затолкал ее во внутренний карман своей грязной куртки. От него пахло хот-догами и пивом, а еще — в особенности здесь, в безветренном уголке, — клемами. Он предложил Эдди пива, но Эдди отказался, а потом водитель спросил, вернется ли «секретарь писателя» следующим летом на Лонг-Айленд.
У Эдди на сей счет были большие сомнения. Но на самом деле Эдди О'Хара так никогда толком и не покидал Лонг-Айленда (и меньше всего — в своих мыслях), и хотя следующее лето он провел дома, в Экзетере, и работал в приемной комиссии академии в качестве гида, водя по школе потенциальных экзонианцев и их родителей, он вернулся на Лонг-Айленд через одно лето.
В год окончания Экзетера (1960) Эдди почувствовал потребность найти работу подальше от дома; это желание в сочетании с тягой Эдди к зрелым женщинам (которые, в свою очередь, испытывали тягу к нему) напомнило ему о сохраненной им визитке Пенни Пиарс. Только перед окончанием Экзетера, приблизительно полтора года спустя после того, как Пенни Пиарс предложила ему работу в ее саутгемптонском магазине рамок, Эдди понял, что миссис Пиарс, возможно, предлагала ему кое-что побольше, чем работа.
Экзетеровский старшекурсник напишет саутгемптонской разведенной даме с обезоруживающей откровенностью: «Привет! Может, вы и не помните меня. Я был как-то секретарем у Теда Коула. Я заглянул тогда в ваш магазин, и вы предложили мне работу. Возможно, вы помните, что я был, к сожалению очень недолго, любовником Марион Коул».
Пенни Пиарс не стала жеманиться в своем ответе: «Привет и в ответ. Помню ли я? Кто мог бы забыть шестьдесят раз за — сколько? — шесть или семь недель? Если вам нужна летняя работа — она ваша».
В дополнение к работе в магазине рамок Эдди станет, конечно, любовником миссис Пиарс. Лето 1960 года начнется для Эдди с ночевок в гостевой спальне недавно приобретенного дома миссис Пиарс на Ферст-Нек-лейн, пока он не решит, что ему нужно снимать комнату отдельно. Но еще до того, как он нашел подходящее место, они стали любовниками. Это случилось даже до того, как он начал искать. Пенни Пиаре была бы рада, останься Эдди в ее большом пустом доме, который нуждался в каком-нибудь оживляющем его внутреннем украшении.
Однако чтобы уничтожить в доме ауру трагедии, нужно было нечто большее, чем замена обоев и обивки на мебели. Вдова некая миссис Маунтсьер, не так давно покончила с собой в этом доме, который вскоре был продан ее единственным ребенком — дочерью, все еще учившейся в колледже и, по слухам, рассорившейся с матерью незадолго до ее смерти.
Эдди так никогда и не узнал, что миссис Маунтсьер была той самой женщиной, которую он принял за Марион на подъездной дорожке к дому Коулов, как не узнал он о роли, которую сыграл Коул в этой истории матери и дочери.
Летом 1960 года Эдди не доведется встретиться с Тедом; и с Рут тоже. Однако он увидит несколько ее фотографий, принесенных Эдуардо Гомесом в магазин Пенни Пиарс, — нужно было сделать для них рамки. Пенни сказала Эдди, что за два года, после того как Марион забрала фотографии мертвых братьев Рут, в ее магазин принесли всего лишь несколько фотографий, которые должны были заменить старые, и она делала для них рамки.
Это все были фотографии Рут — как и на тех пяти-шести фотографиях, что Эдди видел летом 60-го, — снятой в каких-то неестественных позах. В них не было той магии искренности, которая была присуща сотням фотографий Томаса и Тимоти. Рут была серьезным, хмурым ребенком, смотревшим в объектив подозрительным взглядом; когда ее удавалось уговорить улыбнуться, этой улыбке не хватало непосредственности.
За два года Рут подросла, ее волосы, ставшие темнее и длиннее, нередко были заплетены в косички. Пенни Пиарс показывала Эдди, что косички искусно сплетены, и ленточки на концах косичек тоже свидетельствовали о том, что девочка хорошо ухожена. Это не могло быть делом рук Теда, сказала Эдд Пенни, и самой шестилетней девочке это тоже было не по силам. (Косички и бантики были плодом трудов Кончиты Гомес.)
— Она прелестная маленькая девочка, — сказала Эдди миссис Пиарс, — но, боюсь, до красоты ее матери ей как до луны.
После приблизительно шестидесяти раз с Марион летом 1958 года у Эдди О'Хары почти два года не было женщины. Перейдя в последний класс в Экзетере, Эдди подал заявление в английский 4Л, где «Л» означало «литературное творчество»; и именно в этом классе под руководством мистера Хейвлока Эдди начал писать о первом сексуальном опыте молодого человека в объятиях зрелой женщины. До этого его единственная попытка описать в художественной форме события лета 58-го вылилась в затянутый рассказ, основанный на его катастрофической поездке к миссис Вон с рисунками Теда Коула.
В рассказе Эдди речь шла не о рисунках, а о порнографических стихотворениях. Секретарь писателя в рассказе очень похож на Эдди — злополучная жертва гнева миссис Вон. Миссис Вон осталась без изменений, только имя у нее в рассказе было другое — миссис Уилмот (по одному из имен, которое Эдди смог запомнить из списка всех экзонианцев, живущих в Гемптонах). Естественно, у миссис Уилмот был довольно милый садовник испанского происхождения, и этому самому благородному садовнику выпадает труд извлекать разодранные порнографические стихотворения из зарослей живой изгороди и небольшого фонтана на круговой подъездной дорожке.
Что касается поэта, то он имеет лишь отдаленное сходство с Тедом. Поэт слеп, поэтому-то в первую очередь ему и требуется секретарь, и, конечно, по этой же самой причине поэту требуется и водитель. В рассказе Эдди поэт холост, и вина за его разрыв с персонажем по имени миссис Уилмот (которой и о которой он написал эти шокирующие стихи) целиком лежит на женщине. Слепой поэт — персонаж исключительно приятный, обреченный бессчетное число раз быть соблазненным и брошенным уродливыми женщинами.
Радетелем за поэта, чья любовь к коварной миссис Уилмот остается трагическим образом неколебимой, выступает многострадальный секретарь, делающий героический шаг, который стоит ему работы. Он рассказывает слепому поэту, какая на самом деле уродина миссис Уилмот; хотя это описание приводит поэта в такое бешенство, что он увольняет своего секретаря, истина, которую поведал ему молодой человек, освобождает поэта от пагубной тяги к женщинам вроде миссис Уилмот. (Тема уродства в рассказе недоработана, дилетантизм здесь так и сквозит, потому что, хотя Эдди и имел в виду душевное уродство, читателю в первую очередь очевидно ужасающее внешнее уродство миссис Уилмот.)
Откровенно говоря, рассказ получился более чем средненький. Но как свидетельство тех обещаний, что подавал юный Эдди в качестве будущего писателя, он произвел такое впечатление на мистера Хейвлока, что тот допустил Эдди в английский 4Л, и именно там, в этом классе одаренных молодых писателей, начала у Эдди пробиваться более занятная тема — молодого человека и зрелой женщины.
Эдди, конечно, был слишком застенчив, чтобы продемонстрировать свои первые пробы пера классу. Он конфиденциально предъявлял эти рассказы мистеру Хейвлоку, который показывал их только своей жене; да, она была той самой женщиной, чье пренебрежение бюстгальтерами и волосатые подмышки когда-то услаждали Эдди его первые мальчишеские рукоблудные грезы. Миссис Хейвлок проявляла живой интерес к тому, как Эдди раскрывает тему отношений между мальчиком и взрослой женщиной.
Вполне понятно, что миссис Хейвлок был гораздо интереснее сам предмет, чем проза Эдди. В конечном счете миссис Хейвлок была бездетной женщиной тридцати с лишним лет и единственным видимым объектом вожделения для замкнутого сообщества, населенного почти восемьюстами мальчишками. Хотя никто из них никогда не вызывал у нее сексуальных желаний, для нее не осталось незамеченным, что все они пылают страстью к ней. Одна только возможность таких отношений приводила ее в ужас. Она была счастлива в браке и со всей своей душевной щедростью полагала, что мальчишки — это… а кем они еще могли быть — только мальчишками. Поэтому сама природа сексуальных отношений между шестнадцатилетним мальчишкой и тридцатидевятилетней женщиной, к которым неизменно обращался Эдди в своих рассказах, вызывала мрачное любопытство миссис Хейвлок. По происхождению она была немкой, с мужем своим познакомилась, когда приехала по обмену учиться в Шотландию (мистер Хейвлок преподавал там английский), и теперь, в обстановке американского элитного мужского интерната, она не переставала удивляться и испытывала постоянную подавленность.
Что бы ни думала мать Эдди о миссис Хейвлок («богемная дамочка»), та не предпринимала ничего такого, что делало бы ее сексуально привлекательной для мальчиков. Как хорошая жена она старалась быть максимально привлекательной для своего мужа; и именно мистеру Хейвлоку нравилось отсутствие бюстгальтера, именно он просил свою жену не выбривать волосы под мышками — больше всего его привлекала естественность. Миссис Хейвлок считала себя несколько старомодной и поражалась тому эффекту, который производила на этих голодных мальчишек, которые, как она подозревала, мастурбировали, воображая ее.
Анна Хейвлок, урожденная Рейнер, не могла выйти из своей квартиры в коридор общежития, чтобы несколько неведомо как оказавшихся там мальчишек не зарделись при ее появлении или не врезались в двери или стены, потому что не могли оторвать от нее глаз; если она подавала в своей квартире кофе с пончиками ученикам своего мужа из класса английский 4Л, те немели — так поражала их воображение эта женщина. Ей не нравилась эта ситуация. Она просила мужа увезти ее назад в Англию или Германию, где она могла бы жить, не привлекая к себе внимания. Но ее муж, Артур Хейвлок, был в восторге от жизни в Экзетере, где он заработал себе репутацию энергичного преподавателя, любимого учениками и уважаемого коллегами.
И вот в этот-то вполне благополучный брак, где только один предмет и вызывал нелады, и вторгся Эдди со своими вызывающими смятение рассказами о романе с Марион Коул. Эдди, конечно же, предусмотрительно не называл Марион. Эдди из рассказов не был секретарем знаменитого писателя и иллюстратора детских книг. (Поскольку Мятный О'Хара уши всем прожужжал, заморочил всех сообщениями о первой летней работе его сына, все английское отделение Экзетера знало, что Эдди работал у Теда Коула.)
В рассказах Эдди шестнадцатилетний мальчишка получал летнюю работу в магазине рамок в Саутгемптоне, а образ Марион был списан с неотчетливых воспоминаний Эдди о Пенни Пиарс; поскольку Эдди не помнил ясно, как выглядит Пенни Пиарс, ее неточное описание представляло собой комбинацию красивого лица Марион и зрелых форм Пенни Пиарс, которые не шли ни в какое сравнение с Марион.
Героиня рассказов Эдди (Марион), как и миссис Пиарс, удобным образом разведена. Герой (Эдди), безусловно, с удовольствием пожинает плоды своей сексуальной инициации; шестьдесят раз меньше чем за одно лето — эта идея шокировала как мистера, так и миссис Хейвлок. Герой также не отказывает себе в удовольствии попользоваться и плодами щедрости бывшего мужа Пенни Пиарс, который не поскупился оставить ей великолепный дом в Саутгемптоне, где и обитает шестнадцатилетний мальчишка, — шикарное жилище, удивительно похожее на особняк миссис Вон на Джин-лейн.
Если миссис Хейвлок была поглощена и сильно расстроена сексуальной достоверностью рассказов Эдди, то мистер Хейвлок, будучи хорошим преподавателем, был больше озабочен качеством текстов Эдди. Он указывал Эдди на то, что Эдди уже и без того подозревал: некоторые части его рассказов были более достоверны, чем другие. Подробности сексуальных отношений, мрачные предчувствия мальчика, с самого начала уверенного, что лето кончится, а вместе с ним и его любовное приключение с женщиной, которая значит для него все (тогда как сам он понимает, что значит для нее гораздо меньше), беспрестанное предвкушение секса, которое по силе чувства не уступает самому акту… все эти элементы рассказов Эдди были правдивы. (Эдди прекрасно знал, что так оно и есть.)
А вот другие детали были менее убедительны. Ну, например, описания слепого поэта и его секретаря: характер самого поэта непроработан, порнографические стихотворения малодостоверны как стихотворения и недостаточно выразительны, чтобы сойти за порнографию, а вот описание гнева персонажа, прототипом для которого была миссис Вон, ее реакции на порнографию и злосчастного секретаря, который доставляет ей эти стихотворения… да, это все хорошо. И правдиво. (Потому что оно и в самом деле правдиво, думал Эдди.)
Эдди выдумал слепого поэта и порнографические стихотворения, он выдумал внешность главной героини, представлявшую собой неубедительную смесь Марион и Пенни Пиаре. И мистер, и миссис Хейвлок утверждали, что главная героиня прописана нечетко, они не могли ее «увидеть», говорили они Эдди.
Когда источник его воображения был автобиографичен, Эдди удавалось писать авторитетно и достоверно. Но когда он пытался выдумывать — изобретать, творить, — ему не удавалось написать что-либо равное тому, что он писал по своим воспоминаниям. Это серьезное ограничение для прозаика! (В то время, когда Эдди был еще учеником Экзетера, он и не подозревал, насколько серьезное.)
В конечном счете Эдди приобретет хотя и незначительную, но все же писательскую репутацию, он будет малоизвестен, но уважаем. Он никогда не окажет такого влияния на американскую душу, как Рут Коул; он никогда не будет владеть языком, как она, никогда не приблизится к значимости и сложности ее персонажей и сюжетов, не говоря уже о ее умении увлекать читателя.
Но тем не менее Эдди будет зарабатывать себе на жизнь писательством. Нельзя же отказать ему в праве на существование в качестве писателя на том лишь основании, что он никогда не станет, как Честертон написал о Диккенсе, «обнаженным пламенем истинного гения, разгоревшимся в человеке без культуры, без традиции, без помощи исторических религий и философий или великих иностранных школ»[13].
Нет, об Эдди О'Харе этого никто не скажет. (Да и распространять эту похвалу Честертона на Рут Коул тоже было бы чрезмерной щедростью.) Но, по крайней мере, Эдди О'Хара будет печататься.
Дело вот в чем: Эдди писал традиционные автобиографические романы (все они представляли собой перепев одной и той же неизбывной темы), и, несмотря на тщательность его письма (у него был весьма прозрачный стиль) и верность времени и месту (и характерам, которые отличались достоверностью и оставались самими собой), его романам не хватало воображения, или, иными словами, когда он предпринимал над собой усилие и отпускал вожжи своего воображения, его романы утрачивали достоверность.
Первый его роман был в общем встречен довольно благожелательно, хотя и не избежал тех недостатков, на которые в самом начале указывал Эдди его добрый учитель мистер Хейвлок. Озаглавленный «Летняя работа», этот роман представлял собой еще одну версию рассказов Эдди, написанных им в Экзетере. (Его публикация в 1973 году почти точно совпала с окончанием Рут прежде исключительно мужской школы.)
В «Летней работе» поэт не слеп, а глух, и его потребность в помощи секретаря связана именно с теми причинами, которые заставили Теда нанять Эдди, а именно: глухой поэт — выпивоха. Но если отношения между юнцом и мужчиной прописаны достоверно, то стихотворения малоубедительны — стихи никогда не давались Эдди, — а их предполагаемая порнографичность недостаточно натуралистична и недостаточно навязчива, чтобы их и в самом деле можно было назвать порнографией. Возвышенное уродство рассерженной любовницы пьяного глухого поэта, то есть миссис Вон (которая зовется миссис Уилмот), изображено мастерски, а вот многострадальная жена поэта, то есть Марион, неубедительна, это не Марион и не Пенни Пиарс.
Эдди попытался изобразить ее как в высшей степени неземную, но универсальную зрелую женщину, и она выглядит слишком туманно, чтобы быть достоверной в качестве объекта любви секретаря, нанятого ее мужем. Недостаточно определены и ее мотивы; читатель не может понять, что она нашла в шестнадцатилетнем мальчишке. Эдди не включил в «Летнюю работу» ее сыновей — эти мертвые мальчики не появляются в романе Эдди, нет там и Рут.
Тед Коул, который не без любопытства прочел «Летнюю работу» и не без самодовольства отметил ее скромные литературные достоинства, тоже был благодарен Эдди за то, что тридцатиоднолетний автор в своем первом романе изменил реалии. Рут, которой отец, когда она была достаточно взрослой для этого, сказал, что Эдди О'Хара и ее мать были любовниками, прониклась не меньшей благодарностью к Эдди за то, что он исключил ее из этой истории. К тому же Рут понятия не имела, что главная героиня ничуть не похожа на ее мать; Марион пропала — вот все, что Рут знала о матери.
В ту августовскую субботу 1958 года у Эдди О'Хары, пересекавшего Лонг-Айлендский пролив с водителем грузовика, не было подзорной трубы, с помощью которой он мог бы заглянуть в будущее. Он и представить себе не мог, что его ждет карьера романиста средней руки и более чем средней известности. И тем не менее у Эдди О'Хары всегда была хотя и небольшая, но преданная группа читателей; его иногда угнетало, что почти все его почитатели — это зрелые женщины и, к сожалению, гораздо реже, молодые мужчины. Как бы там ни было, но в его творениях присутствовал некоторый литературный дар, и Эдди никогда не оставался без средств. Он подрабатывал, читая лекции в университетах, и относился к этим своим занятиям с долженствующей серьезностью, хотя и не питал к ним особой склонности. Его студенты и коллеги уважали его, хотя и не испытывали перед ним особого восторга.
Когда водитель грузовика с клемами спросил у него: «Если ты не собираешься быть секретарем писателя, то кем же тогда?» — Эдди, ничуть не колеблясь, ответил этому честному, хотя и довольно пахучему человеку: «Я буду писателем».
Шестнадцатилетний мальчишка и представить себе не мог, сколько несчастий он, сам не желая, принесет другим людям. Он причинил страдания Хейвлокам, вовсе не думая этого делать, не говоря уже о Пенни Пиарс — он подозревал, что она будет страдать, но совсем не в такой мере. А ведь Хейвлоки были так добры к нему! Миссис Хейвлок с любовью относилась к Эдди, отчасти потому, что она чувствовала: он преодолел то вожделение, которое когда-то питал к ней. Она видела, что он влюблен в кого-то другого, и не долго сдерживалась — задала ему этот вопрос. И мистер, и миссис Хейвлок знали, что Эдди слабоват как писатель, чтобы самостоятельно выдумать эти сексуально откровенные сцены между мальчишкой и зрелой женщиной. Уж слишком много было там очень точных деталей.
И именно мистеру и миссис Хейвлок поведал Эдди о своем шести — или семинедельном романе с Марион; он к тому же рассказывал им ужасные вещи — то, о чем не мог написать. Поначалу миссис Хейвлок сказала, что Марион фактически изнасиловала его; что Марион виновна в совращении «незрелого мальчика». Но Эдди убедил миссис Хейвлок, что на самом деле все было не так.
Как это вошло у него в привычку со зрелыми женщинами, Эдди обнаружил, что ему легко и утешительно плачется перед миссис Хейвлок, чьи волосатые подмышки и прыгучие, ничем не удерживаемые груди все еще могли напомнить ему о прежнем вожделении к ней. Миссис Хейвлок возбуждала его лишь изредка и не очень сильно — как, бывает, возбуждает бывшая подружка; и тем не менее в ее теплом материнском присутствии он иногда чувствовал прежнюю страсть.
Как жаль, что он при всем при том написал о ней так, как написал. Это можно было бы назвать наихудшим из вариантов возвращения в прошлое, потому что второй роман Эдди оказался слабейшим; после относительного успеха «Летней работы» второй роман Эдди стал низшей точкой в его карьере. После этого его литературная репутация немного улучшится, а потом уже пойдет своим неизменным, стабильным курсом.
Возникает ощущение, что Эдди, видимо, слишком много думал о пьесе Роберта Андерсона «Чай с доброй знакомой»[14]; позднее по этой пьесе был снят фильм с Деборой Керр в роли зрелой женщины, и фильм этот оказал сильное впечатление на Эдди О'Хару. Пьеса «Чай с доброй знакомой» была особенно хорошо известна в Экзетерском сообществе, потому что Роберт Андерсон был выпускником академии 35-го года; все это привело миссис Хейвлок в еще большее смятение, когда был опубликован второй роман Эдди «Кофе с пончиками».
В «Кофе с пончиками» ученик Экзетера подвержен частым обморокам в присутствии жены его любимого преподавателя литературы. Жена, чьи не затиснутые в бюстгальтер груди и небритые подмышки навечно идентифицировали ее с миссис Хейвлок, просит мужа увезти ее из этого запертого школьного сообщества. Она испытывает унижение оттого, что является объектом желания для такого большого числа мальчишек, а кроме того, чувствует симпатию к одному конкретному мальчику, которого ее нечаянная сексуальность погрузила в полную прострацию.
Это было «уж слишком близко к дому», как сказал позднее Мятный О'Хара своему сыну. Даже Дот О'Хара сочувственно поглядывала на понурившуюся после публикации «Кофе с пончиками» Анну Хейвлок. Эдди в своей наивности полагал, что эта книга будет своего рода данью уважения «Чаю с доброй знакомой» и Хейвлокам, которые сильно помогли ему. Но в его романе героиня (миссис Хейвлок) спит с влюбленным мальчишкой, считая, что это — единственное средство, с помощью которого она может вынудить своего мужа увезти ее от рукоблудной атмосферы школы. (Каким образом, по мнению Эдди, эта книга могла быть данью уважения Хейвлокам, одному богу известно.)
Для миссис Хейвлок публикация «Кофе с пончиками» все же имела хотя бы одну положительную сторону — муж увез ее в Англию, как она об этом и просила. Артур Хейвлок устроился преподавать где-то в Шотландии, стране, где они с Анной когда-то познакомились. Но если результат написания Эдди «Кофе с пончиками» нечаянно оказался счастливым для Хейвлоков, то сами они никогда Эдди не благодарили за эту неудобную книгу, они вообще с ним не разговаривали после выхода книги в свет.
Практически единственным человеком, благожелательно отнесшимся к «Кофе с пончиками», был некто, назвавшийся Робертом Андерсоном, выпускником 35-го года; предполагаемый автор «Чая с симпатией» прислал Эдди изысканное письмо, в котором выражал свое понимание ситуации: и того, что автор хотел отдать дань уважения своим знакомым, и задуманной им комической интриги. (Эдди пережил сильное потрясение, увидев скобки, стоявшие после имени Роберта Андерсона, в которых самозванец написал: «Валяю дурака!»)
В ту субботу, сидя на верхней палубе с водителем грузовика, Эдди пребывал в мрачном умонастроении. Он почти что предвидел не только летний роман с Пенни Пиарс, но и горькое ее письмо ему, написанное по прочтении «Летней работы». Пенни не понравилась главная героиня романа (Марион) — она увидела в ней, конечно же, себя.
Но если уж говорить по справедливости, то миссис Пиарс разочаровалась в Эдди задолго до выхода в свет «Летней работы». Летом 60-го она в течение трех месяцев спала с Эдди; она почти в два раза дольше была любовницей Эдди, чем Марион, но с ней Эдди даже не приблизился к цифре шестьдесят.
— Знаешь, что я вспомнил, малыш? — спросил водитель.
Чтобы удостовериться, что парнишка слушает его, он вытянул руку с бутылкой пива за защитную стену штурманской рубки, и бутылка на ветру загудела.
— Нет. Что вы вспомнили? — спросил водителя Эдди.
— Бабенку, что была с тобой, — сказал водитель грузовика. — Ту в розовом джемпере. Она тебя встречала в таком хорошеньком «мерседесе». Уж не ее ли секретарем ты был?
Эдди помолчал немного.
— Нет, ее мужа, — ответил он. — Это ее муж — писатель.
— Во повезло мужику! — сказал водитель. — Ты только не пойми меня неправильно. Я только смотрю на чужих женщин. Без всяких там штучек. Я женат уже почти тридцать пять лет — на однокласснице. Мы с ней, наверно, хорошо живем. Она не такая уж писаная красавица, но она моя жена. Это как клемы.
— Что-что? — спросил Эдди.
— Жена, клемы… я хочу сказать, может, это не самый шикарный выбор, — объяснил водитель. — Я хотел, чтобы у меня был свой бизнес по грузоперевозкам, ну или хотя бы, чтобы у меня был собственный грузовик. Я не хотел возить для кого-то другого. Но я много чего возил — всякие грузы. Но это было сложно. Когда я понял, что могу заработать на одних клемах, все стало проще. Я как бы ну, это… деградировал до клемов, можно сказать.
— Понимаю, — сказал Эдди.
Жена, клемы… аналогия была мучительная, как бы ты ее ни выразил, подумал будущий романист. И было бы несправедливо сказать, что Эдди как романист деградировал до клемов. Он не был так уж плох.
Водитель грузовика еще раз высунул бутылку за стенку рубки, и та, теперь уже пустая, загудела на тон ниже, чем прежде. Паром сбросил ход, приближаясь к причалу.
Эдди и водитель встали на носу верхней палубы лицом к ветру. На пристани безумно махали отец и мать Эдди, их почтительный сын помахал им в ответ. И Мятный, и Дот плакали, они обнимались и вытирали друг у друга слезы, словно Эдди живым возвращался с войны. Но Эдди теперь не испытал привычного смущения или даже малейшего стыда из-за истерического поведения родителей — он понял, как сильно любит их и как ему повезло, что у него такие родители, каких не суждено иметь Рут Коул.
Потом цепи, опуская трап, начали свой обычный громкий лязг; перекрывая этот шум, кричали что-то друг другу стивидоры.
— Приятно было с тобой поговорить, малыш! — сказал водитель грузовика с клемами.
Эдди в последний, как ему подумалось, раз посмотрел на усеянную барашками воду Лонг-Айлендского пролива. Он и понятия не имел, что настанет время, когда путешествия на этом пароме станут для него таким же привычным делом, как проход в двери академии под латинской надписью, которая приглашала его войти туда и выйти мужчиной.
— Эдвард! Мой Эдвард! — надрывался его отец.
Мать Эдди рыдала так обильно, что не могла произнести ни слова. Эдди достаточно было посмотреть на них раз, чтобы понять: он никогда не сможет рассказать родителям, что с ним случилось. Со способностью предвидения, ему не свойственной, Эдди, возможно (в этот самый момент), осознал свою ограниченность как писателя: лжец из него всегда будет плохой. Он не только никогда не смог бы рассказать родителям о своих отношениях с Тедом, Марион и Рут, он и правдоподобной лжи не смог бы изобрести.
Эдди лгал в основном недомолвками, просто говоря, что лето для него было печальное, потому что он застал мистера и миссис Коул в приготовлении к разводу; теперь Марион покинула Теда с маленькой девочкой — вот и все. Более изощренная ложь от него потребовалась, когда его мать обнаружила розовый кашемировый джемпер Марион в стенном шкафу сына.
Спонтанная выдумка Эдди получилась убедительней, чем большая часть несовершенных домыслов в его романах. Он сказал матери, что как-то раз, когда они поехали с миссис Коул по магазинам, она выбрала этот джемпер в одном из ист-гемптоновских бутиков и сказала ему, что ей всегда нравился этот предмет одежды и прежде она надеялась, что муж купит ей его; теперь, когда они разводились, сказала Эдди миссис Коул, у ее мужа есть все основания сэкономить деньги.
Эдди вернулся в магазин и купил дорогой джемпер. Но миссис Коул уехала: оставила мужа, дом, ребенка — все, прежде чем Эдди успел подарить ей этот джемпер! Эдди сказал матери, что хочет сохранить джемпер на тот случай, если ему когда-либо удастся встретить Марион.
Дот О'Хара гордилась щедрым жестом сына. К смущению Эдди, Дот время от времени демонстрировала розовый кашемировый джемпер друзьям-преподавателям — история чуткого отношения Эдди к несчастной миссис Коул была, на взгляд Дот, хорошей темой для обеденного разговора. И ложь Эдди еще аукнулась ему. Летом 60-го, когда Эдди не удалось побить свой шестидесятиразовый рекорд с Пенни Пиарс, Дот О'Хара познакомилась с женщиной — женой кого-то из экзетерских преподавателей, чей размер точно подходил под джемпер Марион. Когда Эдди во второй раз вернулся с Лонг-Айленда, оказалось, что его мать подарила розовый кашемировый джемпер Марион другой женщине.
Эдди еще повезло, что его мать не обнаружила сиреневый лифчик и такого же цвета трусики Марион, которые Эдди затолкал поглубже в ящик со спортивными костюмами и шортами для сквоша. Дот О'Хара вряд ли поздравила бы своего сына с такого рода чуткостью — покупкой миссис Коул столь интимных принадлежностей туалета.
В ту августовскую субботу 58-го года на причале Нью-Лондона Мятный почувствовал какую-то новую твердость в объятиях Эдди, что побудило его отдать сыну ключи от машины. Ни слова не было сказано и о движении, «которое здесь совсем не такое, как в Экзетере». Мятный не беспокоился — он видел, что Эдди сильно повзрослел. («Джо, да он совсем взрослый!» — прошептала мужу Дот.)
Мятный припарковал машину на некотором расстоянии от причала, неподалеку от станционной платформы нью-лондонского железнодорожного вокзала. После недолгого спора между родителями, которые решали, кто на долгом пути домой будет ехать на пассажирском сиденье рядом с Эдди и исполнять роль «штурмана», старшие О'Хара покорно, словно дети, погрузились в автомобиль. Никто не оспаривал главенство Эдди.
И только выезжая с привокзальной парковки, Эдди увидел томатного цвета «мерседес» Марион; он был припаркован неподалеку от станционной платформы. Ключи, видимо, уже были отправлены почтой к адвокату Марион, который должен был предъявить Теду список требований его супруги.
Значит, она, может, и не поехала в Нью-Йорк. Эдди лишь немного удивился, поняв это. И если Марион оставила свою машину у вокзала в Нью-Лондоне, это не обязательно означало, что она вернулась в Новую Англию; возможно, она направилась дальше на север. (Может быть, в Монреаль. Эдди знал, что она владеет французским.)
«Но что у нее на уме? — спрашивал себя Эдди, как он будет спрашивать в течение следующих тридцати семи лет. — Что она делает? Куда направилась?»
II. Осень 1990
Эдди в сорок восемь
В тот дождливый сентябрьский понедельник рано вечером Эдди О'Хара, почти не двигаясь, стоял у стойки бара в пивной Нью-Йоркского спортивного клуба. Ему исполнилось сорок восемь, и его прежде темно-каштановые волосы были изрядно сдобрены сединой, и — поскольку он пытался читать у стойки бара — густая прядь волос постоянно падала ему на лоб, закрывая один глаз. Он все время откидывал эту прядь назад, действуя своими длинными пальцами как расческой. Он никогда не носил с собой расчески, и волосы его всегда были пушистыми, словно только что вымытыми, растрепанными; больше ничего растрепанного в нем не было.
Эдди был высок и худощав. Сидел он или стоял, плечи его были как-то неестественно расправлены, его фигура неизменно сохраняла какую-то напряженную, почти военную прямизну. Он страдал от хронических болей в пояснице и только что проиграл подряд три гейма в сквош невысокому лысому человеку по имени Джимми. Эдди никак не мог запомнить фамилию Джимми, который был пенсионером (по слухам, ему было за семьдесят) и каждый вечер являлся в Нью-Йоркский спортивный клуб, где поджидал случайных соперников помоложе, чьи партнеры подвели их, не придя на игру.
Эдди, который пил диетическую колу (ничего другого он никогда не пил), уже и прежде проигрывал Джимми; естественно, случалось, что и его партнеры не приходили на игру. У Эдди было несколько близких друзей в Нью-Йорке, но ни один из них не играл в сквош. Он стал членом этого клуба всего тремя годами ранее, в 1987-м, после выхода в свет его четвертого романа — «Шестьдесят раз». Несмотря на благожелательную (хотя и в меру) критику, тема романа не вызвала интереса у единственного прочитавшего его члена Комитета по приему новых членов. Другой член этого комитета признался Эдди, что членом клуба он был утвержден в конечном итоге благодаря своей фамилии, а не благодаря своим романам. (В Нью-Йоркском спортивном клубе испокон веков были О'Хара, хотя ни один из них и не состоял в родстве с Эдди.)
И тем не менее, хотя Эдди и осуждал выборочное, сквозь зубы, дружелюбие клуба, ему нравилось быть членом. Здесь можно было недорого остановиться, что он и делал каждый раз, приезжая в Нью-Йорк. В течение почти десяти лет, после выхода в свет третьего его романа «Прощание с Лонг-Айлендом», Эдди довольно часто приезжал в город, хотя нередко всего на одну-две ночи. В 81-м он купил свой первый и единственный дом в Бриджгемптоне, всего в пяти минутах езды от дома Теда Коула в Сагапонаке. За девять лет проживания в округе Саффолк Эдди ни разу не проехал мимо дома Теда на Парсонадж-лейн.
Дом Эдди находился на Мейпл-лейн — так близко к бридж-гемптоновскому вокзалу, что Эдди мог пешком добраться туда, что, впрочем, делал он очень редко. Он не переваривал поездов. Железнодорожная ветка проходила так близко к дому Эдди, что ему иногда казалось, будто он живет в поезде. И хотя в агентстве по продаже недвижимости Эдди предупредили, что Мейпл-лейн место не ахти какое, дом продавался за вполне приемлемые деньги, а его недостатки ни разу не помешали Эдди сдать его внаем на лето. Эдди не переваривал Гемптоны в июле и августе и зарабатывал непомерные деньги, сдавая свой более чем скромный дом в эти сумасшедшие месяцы.
То, что он зарабатывал писательством и сдавая внаем свой дом летом, позволяло ему работать преподавателем всего один семестр ежегодно. Он все время числился приглашенным писателем в том или ином университете или колледже. Эдди, кроме того, был обречен посещать различные писательские конференции, и каждое лето ему приходилось находить какое-нибудь жилье в Гемптонах, сдававшееся за меньшие деньги, чем он получал за свой дом. И тем не менее Эдди никогда не жаловался на жизнь; его любили в преподавательско-писательском кружке, в котором он заслужил репутацию человека, никогда не укладывающего в постель своих учениц. По крайней мере, молоденьких учениц.
Эдди не нарушил слов, сказанных им тридцать два года назад Марион, — он ни разу не спал с женщиной своего возраста или моложе. Хотя многие из начинающих писательниц, приезжавших на писательские конференции, были зрелыми женщинами (разведенки или вдовы, которые обратились к писательству как к некой форме терапии), и никто не считал их невинными девами, нуждающимися в защите от сексуальных поползновений писательско-преподавательского состава. Кроме того, в случае с Эдди первыми делали авансы как раз женщины старше, чем он; репутация Эдди опережала его.
С учетом всех обстоятельств Эдди имел на удивление мало врагов — не считая женщин, которых оскорбило то, что они стали персонажами его романов. Но они ошибались, видя себя в этих героинях. Он использовал только их тела и их волосы, их жесты и любимые выражения. А неумирающая любовь, которую испытывал каждый из молодых героев Эдди к зрелой женщине, всегда была вариацией того чувства, которое Эдди испытывал к Марион; с тех пор он ни к кому не испытывал ничего подобного.
Как писатель он просто заимствовал месторасположение их домов и ощущение их одежды под пальцами; иногда он использовал обивку мебели в их гостиных, а один раз — рисунок розового куста на наволочках и простынях одинокой библиотекарши, но не саму библиотекаршу. (Точнее — не совсем саму библиотекаршу, потому что он позаимствовал-таки родимое пятно на ее левой груди.)
И если Эдди наживал себе врагов в лице этих немногих женщин, обнаруживавших свои портреты в каком-нибудь из четырех его романов, он при этом приобрел и вечных друзей среди множества женщин не первой молодости, включая и нескольких, с которыми спал. Одна женщина как-то сказала Эдди, что с подозрением относится к любому мужчине, который остается другом бывшей любовницы — это означает, что любовник он был никудышный, а скорее всего не больше, чем просто хороший парень. Но Эдди О'Хара давно уже примирился с мыслью о том, что он всего лишь «просто хороший парень»; бессчетное число женщин говорили Эдди, что на его репутацию хорошего парня вполне можно положиться. (Таких парней по пальцам можно перечесть, говорили они.)
Эдди еще раз откинул прядь волос с правого глаза. Он посмотрел в зеркало, висевшее в полутемном зале пивной, и узнал собственное отражение — высокий усталого вида мужчина, которому в этот момент крайне не хватало уверенности в себе. Он, посасывая диетическую колу, снова перевел взгляд на страницы рукописи, лежавшей на стойке бара. Это было почти двадцать машинописных страниц с обильной правкой Эдди, внесенной красной ручкой; он называл эту ручку своей «любимой учительской». Еще сверху на первой странице он записал результаты геймов, сыгранных с Джимми: 15:9, 15:5, 15:3. Каждый раз проигрывая Джимми, Эдди чувствовал, будто снова проиграл Теду Коулу. По расчетам Эдди, Теду теперь было за семьдесят — приблизительно возраст Джимми.
То, что за девять лет в Бриджгемптоне Эдди ни разу не проехал мимо дома Теда, было не случайно; жить на Мейпл-лейн в Бриджгемптоне и ни разу не завернуть на Парсонадж-лейн в Сагапонаке — для этого нужно было очень постараться. Но Эдди был удивлен, что ни разу не встретил Теда на коктейлях или в магазинах — Эдди следовало бы догадаться, что Кончита Гомес (которой теперь тоже было далеко за семьдесят) делала за Теда все покупки. Сам Тед никогда не ходил по магазинам.
Что касается коктейлей, то Эдди и Тед принадлежали к разным поколениям, а потому приходили на разные вечеринки. И еще, хотя детские книги Теда Коула все еще хорошо продавались, известность самого Теда в семьдесят семь лет постоянно шла под уклон, по крайней мере в Гемптонах. Эдди доставляло удовольствие думать, что Теду далеко до той славы, какой пользовалась его дочь.
Но если известность Теда сходила на нет, то как игрок в сквош (в особенности в его хитроумном сарае) он был в форме не худшей, чем Джимми. В свои семьдесят семь Тед обставил бы Эдди с такой же легкостью, с какой сделал это летом 1958 года. Вообще-то, Эдди был никудышным игроком. Неловкий и медлительный, он никогда не умел предвидеть, куда направит удар соперник; он бросался к мячу с опозданием (если только вообще бросался к нему), и ответный удар у него получался соответственный. И от подачи свечой (а это была лучшая подача Эдди) было бы мало толку в сарае Теда, где высота потолка не превышала пятнадцати футов.
Рут, отличная игра которой позволила ей заработать третий рейтинг в мужской команде академии, до сих пор еще не побила отца на его корте, вызывавшем у нее бешенство; ее лучшей подачей тоже была свеча; осенью 1990 года Рут исполнилось тридцать шесть, и единственная причина, по которой она ездила домой в Сагапонак, было желание победить в сарае отца, пока тот еще жив. Но даже в семьдесят семь Тед не демонстрировал ни малейших признаков близкой смерти.
Рядом с Нью-Йоркским спортивным клубом, на углу Южной Сентрал-парк и Седьмой авеню, дождь стучал по солнцезащитному кремового цвета навесу клуба; если бы Эдди знал, сколько членов клуба ждет такси в очереди под навесом, он давным-давно покинул бы пивной зал и встал в хвост очереди. Но он все перечитывал и правил свою затянутую, всю в пометах рукопись, даже не задумываясь о том, что ему следовало бы меньше беспокоиться о подготовке речи, а больше о том, как бы без опоздания прибыть к месту ее произнесения.
Находясь на пересечении 59-й улицы и Седьмой авеню, он был слишком далеко от «Уай»[15] (на углу 92-й улицы и Лексингтон-авеню), чтобы добираться туда пешком, в особенности под дождем — ведь ни плаща, ни зонтика у него не было. И ему следовало бы помнить о том, как действует дождь в Нью-Йорке на наличие свободных такси, к тому же ранним вечером. Но Эдди был слишком погружен в правку своей речи — он, как всегда, был не уверен в себе и жалел, что вообще согласился прочесть эту речь.
«Кто я такой, — в отчаянии думал он, — чтобы представлять публике Рут Коул?»
Эдди не пропустил столь пугающего его мероприятия только благодаря бармену.
— Вам налить еще диетической колы, мистер О'Хара? — спросил бармен.
И тут Эдди бросил взгляд на часы. Если бы в это мгновение поблизости оказалась Марион, то по выражению лица Эдди она узнала бы в нем того незадачливого шестнадцатилетнего мальчишку, который когда-то был ее любовником.
Было двадцать минут восьмого. Эдди ждали в «Уай» через десять минут. До Лексингтона и Девяносто второй было не меньше десяти минут езды на такси, если бы Эдди удалось сесть в машину, сразу выйдя за дверь. Он же вместо машины встал в очередь из недовольных членов клуба. По кремового цвета навесу с кроваво-красной эмблемы Н.-Й. С. К. - крылатой ноги — стекали струи дождя.
Эдди встряхнул книги и рукопись своей речи в объемистой коричневой сумке. Если ждать такси, он наверняка опоздает. Ему предстояло промокнуть до нитки, но в одежде Эдди еще прежде, чем он попал под дождь, была некоторая профессиональная небрежность. Хотя, с одной стороны, дресс-код спортивного клуба требовал наличия пиджака и галстука, а с другой — по своему возрасту и положению Эдди должен был бы чувствовать себя комфортно в пиджаке и галстуке (ведь он в конечном счете был экзонианцем), клубный швейцар всегда смотрел на Эдди таким взглядом, будто его одежда нарушала дресс-код.
Без всякого плана в голове Эдди трусцой посеменил по Южной Сентрал-парк, а дождь в это время перешел в настоящий ливень. Он питал туманную надежду, что или у «Морица», или у «Плазы» найдет цепочку такси, ждущих у тротуара постояльцев отелей. Но вместо этого он увидел две очереди из постояльцев, нетерпеливо ждущих такси.
Эдди метнулся в «Плазу», подбежал к портье и попросил его разменять десятидолларовую купюру, чтобы было много-много мелочи. Если бы у него была точно необходимая сумма, он мог бы сесть в автобус на Мэдисон-авеню. Но прежде чем он успел пробормотать, что ему надо, женщина за стойкой спросила его, постоялец ли он отеля. Случалось, Эдди неожиданно для себя мог соврать, но почти никогда, если это было необходимо.
— Нет, я не постоялец отеля, мне просто нужны деньги на автобус, — признался он.
Женщина покачала головой.
— Если вы здесь не живете, меня задергают, — сказала она.
Эдди пришлось бежать по Пятой авеню, прежде чем он смог пересечь улицу на Шестьдесят второй. Потом он побежал по Мэдисон, пока не увидел кофейню, где смог купить диетическую колу только для того, чтобы получить мелочь на сдачу. Он оставил бутылочку с колой у кассы, добавив к ней чрезвычайно щедрые чаевые, но кассирше чаевые показались недостаточными. Она смотрела на это так: ведь Эдди оставил ей бутылку, от которой она должна была как-то избавиться — задача ниже ее достоинства или невыполнимая. Или и то и другое.
— Нужно мне из-за тебя дергаться! — крикнула она ему вслед.
Видимо, заработать немного мелочи было для нее невыносимо.
Эдди ждал под дождем автобуса на Мэдисон-авеню. Он уже промок и опаздывал на пять минут. Часы показывали 7.35. Мероприятие начиналось в восемь. Организаторы чтений Рут Коул в «Уай» просили Эдди и Рут встретиться за кулисами, чтобы «успеть немного попривыкнуть друг к другу». Никто — и уж конечно, не Эдди и не Рут — не сказал «заново познакомиться». (Как можно заново познакомиться с четырехлетней девочкой, когда ей исполнилось тридцать шесть?)
Остальные люди, ждавшие автобуса, были достаточно осмотрительны — они отошли от края тротуара, а Эдди остался стоять там, где встал. Автобус, перед тем как остановиться, расплескал грязную лужу под колесами, и Эдди обрызгало с ног до головы. Теперь он не только промок, но еще и был весь в слякоти, а на дне его портфеля плескались остатки грязной лужи.
Он надписал для Рут экземпляр «Шестидесяти раз», хотя книга и издавалась тремя годами ранее, и если у Рут было желание ее прочесть, то она уже сделала это. Эдди часто представлял себе, как Тед Коул отпускает в присутствии дочери замечания по поводу «Шестидесяти раз».
«Это называется выдавать желаемое за действительное», — мог бы сказать Тед. Или: «Чистое преувеличение — твоя мать была едва знакома с этим парнем». Однако на самом деле Тед сказал Рут кое-что более интересное. Вот что Тед сказал дочери: «Этот несчастный парнишка потрахал твою мать и с тех пор никак не может очухаться».
— Он уже больше не парнишка, па, — ответила Рут. — Если мне уже за тридцать, то Эдди О'Харе должно быть за сорок, да?
— Он так и остался парнишкой, Рути, — сказал ей Тед. — Эдди всегда будет парнишкой.
И в самом деле, Эдди, садясь в автобус на Мэдисон-авеню, был исполнен такого волнения и тревоги, что напоминал сорокавосьмилетнего подростка. Водитель разозлился на него за то, что тот не знает точно, сколько надо платить, и хотя у Эдди карман растопырился от кучи мелочи, брюки у него были такие мокрые, что ему приходилось вытаскивать по монетке за раз. Люди, стоявшие за ним — большинство из них все еще под дождем, — тоже разозлились на Эдди.
Потом, попытавшись вылить из сумки набравшуюся туда воду, Эдди облил коричневатой жидкостью туфли пожилого человека, который не говорил по-английски. Эдди не знал языка, на котором заговорил с ним этот человек. Эдди даже не разобрал, что это за язык. К тому же расслышать что-либо в автобусе было непросто, как невозможно разобрать и бормотание водителя, который время от времени объявлял названия перпендикулярных улиц — остановки или остановки по требованию, на которых они не останавливались.
Причиной, по которой Эдди ничего слышал, был молодой чернокожий человек, который развалился на сиденье у прохода с большой магнитолой на коленях. Громкая, непристойная песня оглушительно звучала на весь автобус, единственными различимыми словами были бесконечные повторы: «Ты бы так и не врубился, в чем тут суть, мужик, сиди она у тебя на ряжке!»
— Извините, — сказал Эдди молодому человеку. — Не могли бы вы сделать потише? Я не слышу, что говорит водитель.
Молодой человек обаятельно улыбнулся и сказал:
— Я не слышу, что вы говорите. Этот ящик так орет — ни хера не слышно!
Некоторые из сидящих поблизости пассажиров разразились то ли нервным, то ли одобрительным смехом. Эдди перегнулся над почтенной чернокожей женщиной, чтобы тыльной стороной ладони протереть запотевшее стекло. Возможно, ему удастся увидеть, какие улицы они пересекают. Но его объемистая сумка соскользнула с плеча — плечевая лямка промокла, как и одежда Эдди, — и ударила женщину по лицу.
Портфель сбил очки с носа женщины; к счастью, она успела их подхватить у себя на коленях, но схватила она их слишком сильно и выдавила одну линзу из оправы. Она посмотрела на Эдди подслеповатым взглядом, в котором была невменяемость человека, пережившего много разочарований и печалей.
— Зачем вы меня дергаете? — спросила она.
Оглушающая песня о сути, усевшейся на чье-то лицо, мгновенно смолкла. Молодой человек, сидевший на сиденье у прохода, встал, прижав смолкшую магнитолу к груди, как булыжник.
— Это моя мать, — сказал парень. Он был невысок — его макушка едва доходила до узла галстука Эдди, но шея у него была бычья, а плечи — в два раза шире, чем у Эдди. — Ты зачем дергаешь мою мамочку? — спросил молодой человек столь устрашающей наружности.
После того как Эдди вышел из спортивного клуба, он уже в четвертый раз слышал о том, что кто-то кого-то «дергает». Вот почему он никогда не хотел жить в Нью-Йорке.
— Я просто пытался разглядеть, где мы едем и не пора ли мне выходить, — сказал Эдди.
— Пора-пора, — сказал наглый парень, дергая за сигнальный шнурок. Водитель затормозил, и Эдди потерял равновесие. Его тяжелая сумка снова соскользнула с плеча, но на сей раз никого не ударила, потому что Эдди ухватил ее обеими руками. — Вот тут тебе в самый раз выходить, — сказал коренастый парень.
Его мать и несколько других пассажиров согласились с этим.
Может, это уже почти Девяносто вторая, думал Эдди, выходя из автобуса. (Оказалось, что это Восемьдесят первая.) Перед тем как шагнуть на тротуар, он услышал, как кто-то из пассажиров сказал: «Избавились, слава богу!»
Несколько минут спустя Эдди, пробежав по Восемьдесят девятой к восточной стороне Парк-авеню, увидел свободное такси. Даже не соображая, что он всего в трех кварталах вдоль и одном поперек от места назначения, Эдди махнул водителю, сел в машину и сказал, куда ехать.
— Девяносто вторая и Лекс? — сказал водитель. — Черт, вам бы нужно было дойти пешком — вы же весь мокрый!
— Но я опаздываю, — неуверенно ответил Эдди.
— Все опаздывают, — сказал ему таксист.
На счетчике набежало всего ничего, и Эдди попытался ублажить водителя, вручив ему всю горсть мелочи.
— Черт! — завопил таксист. — Что я буду с этим делать?
Хотя бы этот не сказал, что его дергают по пустякам, подумал Эдди, заталкивая монеты назад в карман пиджака. Все купюры в бумажнике Эдди тоже промокли, и таксист и к ним отнесся неодобрительно.
— Ты хуже чем опоздал и промок, — сказал водитель Эдди. — Ты, бля, задерганный какой-то!
— Спасибо, — сказал Эдди. (Как-то раз, пребывая в особо философическом настроении, Мятный О'Хара посоветовал Эдди никогда не воротить нос, слыша комплимент в свой адрес, — в конечном счете этих комплиментов может быть не так уж и много в жизни.)
Так, мокрый и грязный, Эдди О'Хара предстал перед молодой женщиной, проверявшей билеты у входа в переполненный холл «Уай» на Девяносто второй улице.
— Я пришел на чтения. Я знаю, что немного опоздал… — начал Эдди.
— А где ваш билет? — спросила его девушка. — У нас аншлаг. Все билеты проданы уже несколько недель назад.
Аншлаг! Эдди редко видел, чтобы в Концертном зале Кауфмана был аншлаг. Он слышал там несколько чтений знаменитых авторов; он даже представлял публике одного-двух из них. Когда здесь устраивались чтения для самого Эдди, он читал, конечно, вместе с другими приглашенными авторами; только широко известные писатели вроде Рут Коул удостаивались сольных выступлений. В последний раз, когда на чтения приглашался Эдди, мероприятие было заявлено как «вечер романа нравов», а может быть, это был «вечер комического романа нравов». Или «комических нравов»? Эдди запомнилось только, что два других автора, читавших с ним, были занимательнее его.
— Видите ли… — сказал Эдди билетерше. — Мне не нужно билета, потому что я представляющий.
Он выуживал из своего промокшего портфеля экземпляр «Шестидесяти раз», подписанный им для Рут. Он хотел показать девушке свою фотографию на заднике — доказательство того, что он не самозванец.
— Кто вы? — спросила девушка.
Потом она увидела набухшую от дождя книгу, которую Эдди протягивал ей.
ШЕСТЬДЕСЯТ РАЗ
Роман
Эд О'Хара
(Только на своих книгах Эдди наконец-то добился, чтобы его называли Эд. Отец по-прежнему называл его Эдвард, а все остальные — Эдди. Даже отрицательные отзывы доставляли ему некоторое удовольствие, если его в них называли просто Эд О'Хара.)
— Я — представляющий, — повторил Эдди молоденькой билетерше. — Я — Эд О'Хара.
— О господи! — воскликнула девушка. — Вы — Эдди О'Хара! Они вас заждались. Как же вы поздно!
— Прошу прощения… — начал он, но девушка уже потащила его сквозь толпу.
«Аншлаг!» — думал Эдди.
Ну и публика здесь собралась. И какие молодые. Большинство, похоже, еще студенты. Такая аудитория была нетипична для «Уай», хотя Эдди стал замечать и обычных людей. По представлениям Эдди, «обычные люди» — это была мрачного вида литературная толпа, заранее настроенная против того, что они услышат. Здесь собралась вовсе не та аудитория, которая заявлялась на чтения Эдди О'Хары, — он не видел ни хрупких женщин средних лет, всегда приходящих в одиночестве или в сопровождении весьма смятенной подружки, ни травмированных молодых людей, всегда поражавших Эдди своей слишком пригожей наружностью. (Именно таким видел Эдди и себя: слишком пригожим, вовсе не на мужской манер.)
Читать бесплатно другие книги:
